в. С.
Ауслендера. Университетская библиотека,.No 942. М., 1916).
"Письмо о русской поэзии":
"Георгий Адамович. Облака. "Гиперборей", Пг."; "Георгий Иванов. Вереск.
"Альциона", Пг."; "М. Лозинский. Горный ключ. "Альциона", Пг."; "О.
Мандельштам. Камень. "Гиперборей", Пг." (Аполлон, No 1).
О Г у м и л е в е:
Б. Еникальский. Неведомые. Заметка (Журнал журналов, No 8, 9).
Упоминания о выходе сб. "Колчан" и влиянии на "Облака" Г. Адамовича.
А. Свентицкий. Рецензия на "Вереск" Г. Иванова (Журнал журналов).
Упоминания о влиянии Н. Гумилева.
Рецензии на "Колчан":
А. Полянина (Сев. Записки, No 4); К. Ликсперова (Русские ведомости, 13
апр.); Н. Венгерова (Летопись, No 1); И. Оксенова (Новый журнал для всех, No
2, 3); И. Гурвич. Ласкающие стрелы. Библиограф. заметка (Вестник литературы.
Изд. к-ва М. О. Вольф, No 2); Л. Скромного. Изданье распроданное (Журнал
журналов, No 23). Фельетон З. Б. (Е. Зноско-Боровского) (Ежемесячное
приложение к жур. "Нива", No 7); Б. Эйхенбаума (Русская мысль, No 11); В.
Жирмунского. Преодолевшие символизм (Русская мысль, No 12); И. Оксенова.
Литературный год (Новый журнал для всех, 1916). Упоминания о Н. Гумилеве.
1917
В скольких земных океанах я плыл...
Война изматывала. Незаметно все человеческие чувства превращались в
чувства нечеловеческие; сострадание, сочувствие оказывались бессильными.
Люди перестали видеть рядом с собой людей - только врагов, и единственное
сильное желание было - убить врага и остаться самому живым.
В победу уже никто не верил, и никто больше не хотел платить жизнью за
иллюзию силы, национальной гордости. Слова, раньше значившие так много для
русского человека: "Родина, Честь, Отвага" - сейчас утратили смысл, от них
остался лишь звон. Война убивала все человеческое в человеке...
Философ Николай Бердяев писал в это время то, о чем думал и тосковал
далекий от политики Гумилев:
"Доктринерская, отвлеченная политика всегда бездарна - в ней нет
исторического инстинкта и исторической прозорливости, нет чуткости и
пластичности. Она подобна человеку, который не может поворачивать шею и
способен смотреть лишь по прямой линии в одну точку. Живая реакция на жизнь
невозможна.
Отвлеченная и максималистская политика всегда оказывается
изнасилованием жизни".
Результатом такой политики и была война.
Еще в конце октября 1916 года Гумилев, не выдержав экзамена по
фортификации, возвратился в полк и, с перерывом в несколько дней, - на
фронте до конца января.
В конце декабря Гумилев приезжал по поручению командования в Петроград,
там получил предписание в длительную командировку. И с конца января до
середины марта 1917 года находился в Окуловке, где вместе со своим
командиром заготавливал сено для полковых коней. Февральская революция
прошла мимо, Гумилев ее "не заметил".
Каждый свой выходной день он стремился в Петербург, благо Окуловка
недалеко. "Петербург, - говорил Гумилев, - лучшее место земного шара".
Службой был вполне удовлетворен, так как, поняв бессмысленность войны,
разочаровавшись в ней еще на фронте, все свободное время старался
уединиться: по-прежнему читал философию.
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
4.04.1925
В дни февральской революции АА бродила по городу одна ("убегала из
дому"). Видела манифестации, пожар охранки, видела, как князь Кирилл
Владимирович водил присягать полк к Думе, не обращая внимания на опасность,
ибо была стрельба, - бродила и впитывала в себя впечатления.
...Николай Степанович отнесся к этим событиям в большой степени
равнодушно... 26 или 28 февраля он позвонил АА по телефону, сказал: "Здесь
цепи, пройти нельзя, а потому сейчас поеду в Окуловку". "Он очень об этом
спокойно сказал - безразлично... Все-таки он в политике мало понимал..."
22 декабря 1917 года в журнале "Русская мысль", No 1, была напечатана
пьеса "Гондла". Гумилев назвал "Гондлу" драматической поэмой, и этим он все
объяснил. Что главное для него? Непримиримость зла и добра, но и
невозможность лишить человека единственного его оружия, его защиты - чести,
гордости, достоинства. И еще - то, что у человека всегда есть выход и
надежда - уйти в мир иной. Но "та жизнь" будет чиста, светла и прекрасна
настолько, насколько человек был чист и светел в жизни этой. И такой выход,
такой уход - торжество победы над злом и несправедливостью.
Совершилось, я в царской порфире,
Три алмаза в короне горят,
О любви, о прощеньи, о мире
Предо мною враги говорят...
По весне у Гумилева возобновился процесс в легких. Поместили его в
городской лазарет на Английской набережной (ныне наб. Красного Флота), 48.
В лазарете написал несколько стихотворений и начал большую повесть
"Подделыватели".
Бывал на собраниях у С. Э. Радлова.
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
1925
В. Ш и л е й к о:
"У Радловых. Сережа был универсальный человек. Женился. Жена (Анна
Радлова. - В. Л.) начала писать стихи. Надо было создавать обстановку, и
всяких литературных людей они звали к себе. У них был определенный день,
кажется в субботу. Там читали стихи, затем шли чай пить. Потом разъезжались
до домам..."
После лазарета апрель и половину мая Гумилев жил некоторое время у М.
Л. Лозинского и недолго - в меблированных комнатах "Ира". Его возмущение
разладом, несобранностью, анархией в войсках - вообще военными делами и
рутинным мышлением российского командования - росло. Постоянно повторял, что
без дисциплины воевать нельзя. Решил хлопотать о переводе на союзный, южный
фронт, где, как ему казалось, еще была дисциплина, - на Салоникский.
Воспользовался содействием своего знакомого по прошлому петербургскому
лазарету М. А. Струве, служившего в штабе, чтобы получить место специального
корреспондента в газете "Русская воля", выходящей в Париже, с окладом 800
франков в месяц.
Ахматова рассказывала, что, когда она его провожала, он на вокзале был
особенно оживлен, взволнован и, очевидно, доволен тем, что покидает
надоевшую ему застойную армейскую обстановку, говорил, что, может быть,
попадет в Африку...
20 мая прибыл в Стокгольм, затем в Христианию и Берген, оттуда
пароходом - в Лондон.
По рекомендации петербургского знакомого, близкого друга Ахматовой,
художника Бориса Васильевича Анрепа Гумилев остановился у английского
писателя Бекгофера и в течение двух недель знакомился с Лондоном, встречался
с писателями Честертоном, Йейтсом, Гарднером. Дал интервью английскому
журналу, получил предложение написать о русской поэзии, запланировал большую
антологию русской поэзии для издания в Лондоне. Занимался английским языком.
Борис Анреп, специализировавшийся на мозаике, был единственным знакомым
Гумилева в Лондоне. В 1912 году Анреп организовал русский отдел на Второй
постимпрессионистской выставке в Лондоне и написал вступление к русскому
разделу каталога; он был также автором обзорной статьи по выставке в
"Аполлоне". Имея доступ к элитарным художественно-литературным кругам
Лондона, Анреп ввел и Гумилева в этот мир. Через него Гумилев познакомился с
Роджером Фрайем, известным английским критиком и художником, статьи которого
печатал "Аполлон". Анреп возил Гумилева к леди Оттолине Мортел в деревню,
где собирались известные писатели О. Хаксли, Д. Х. Лоуренс и другие.
Когда Гумилев прибыл в Париж, оказалось, что в газете он не очень
нужен, и его оставили в распоряжении комиссара Временного правительства.
Поселился на rue Cambon, 59.
Часто, практически постоянно, встречался с русскими художниками
Натальей Гончаровой и Михаилом Ларионовым. Посвятил Гончаровой рассказ
"Черный генерал", написал им обоим шуточное стихотворение - "Пантум". В
Париже писал трагедию "Отравленная туника", поэму "Два сна" и стихи
"Фарфорового павильона", изучал предметы восточного искусства, к которому
его всегда влекло. Его интересовало не только искусство Востока, но и
философия. Повторял слова Конфуция: "Кто не признает судьбы, тот не может
считаться благородным мужем. Благородный муж думает о долге, а мелкий
человек - о выгоде. Ученик спросил учителя: "Можно ли одним предложением
выразить правило, которому необходимо следовать всю жизнь?" Учитель ответил:
"Можно. Чего не желаешь себе, того не делай и другим"".
В Париже Гумилев страстно влюбился. Юная красавица,
полурусская-полуфранцуженка, из обедневшей интеллигентной семьи - Елена
Карловна Дюбуше. Гумилев называл ее Голубой звездой. Всю зиму он добивался
взаимности, пленял своей страстью "без меры", любовью-"безумием", писал ей в
альбом любовные объяснения в стихах. Некоторые вошли в посмертный сборник,
изданный в 1923 году и названный составителем "К Синей звезде".
Елена оказалась вполне "земной". Поэту она предпочла американского
богача и уехала с ним в Америку.
Вот девушка с газельими глазами
Выходит замуж за американца.
Зачем Колумб Америку открыл?..
Наверное, все же стоит "поблагодарить Колумба": мы имеем возможность
читать прекрасную лирику, учиться красоте высокой любви, благородных разлук
и расставаний.
Еще не раз вы вспомните меня
И весь мой мир, волнующий и странный,
Нелепый мир из песен и огня,
Но меж других единый необманный.
Он мог стать вашим тоже и не стал,
Его вам было мало или много,
Должно быть, плохо я стихи писал
И вас неправедно просил у Бога.
Но каждый раз вы склонитесь без сил
И скажете: "Я вспоминать не смею,
Ведь мир иной меня обворожил
Простой и грубой прелестью своею".
Из воспоминаний С. М а к о в с к о г о:
: "...независимо даже от силы его чувства к "Синей звезде" эта неудача
была для него не только любовным поражением, она связывалась с его
предчувствием близкой и страшной смерти.
Да, я знаю, я вам не пара,
Я пришел из другой страны...
и еще:
И умру я не на постели,
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще...
...Любовная неудача больно ущемила его самолюбие, но, как поэт, как
литератор прежде всего, он не мог не воспользоваться горьким опытом, дабы
подстегнуть вдохновение и выразить в гиперболических признаниях не только
свое горе, но горе всех, любивших неразделенной любовью".
В течение 1917 года н а п и с а н о:
Стихотворения на открытках, отправленных Л. М. Рейснер в Петроград 6 и
23 февраля:
-"Взгляните: вот гусары смерти..."(шуточное);
-"Канцона" ("Лучшая музыка в мире нема..."), являющееся первым
вариантом стихотворения "В скольких земных океанах я плыл..."
Вторая половина марта, апрель -стихотворения:
"Мужик", "Ледоход", "В скольких земных океанах я плыл...; начата
повесть из русского быта - "Подделыватели" - (написанные в лазарете);
От 15 мая до начала июня - стихотворения:
"Стокгольм"; "Швеция"; "Норвежские горы"; "Так вот и вся она,
природа..." (окончено в Лондоне), "На Северном море"(написанные в дороге);
.С июля 1917 года до половины марта 1918-го, кроме стихотворений
сборника "К Синей звезде", - трагедия "Отравленная туника"(Париж); поэма
"Два сна"; стихи "Фарфоровый павильон".
Во вторую половину года - пантум "Гончарова и Ларионов"( Париж);
Июль - рассказ "Черный генерал"(Париж), посвященный Н. С. Гончаровой.
Н а п е ч а т а н о:
Стихотворения: "Перед ночью северной, короткой..." (альм. "Творчество",
кн. 1, Пг.); "Ледоход", "Оранжево-красное небо..." (сб. "Тринадцать поэтов",
Пг.);
Отрывок из поэмы "Мик и Луи" (жур. "Аргус", No 9 - 10).
Пьеса "Дитя Аллаха"- арабская сказка в трех картинах с рисунками
П.Кузнецова (Аполлон, No 6-7) . Вскоре вышла отдельным оттиском в
"Аполлоне".
"Гондла" - драматическая поэма в четырех действиях (Русская мысль, No
1).
О Г у м и л е в е:
М. Тумповская. "Колчан" Н. Гумилева (Аполлон, No 6 - 7).
Д. Выгодский. Поэзия и поэтика. Обзор (Летопись, No 1). Упоминания о
"Колчане".
Л. Рейснер. Рецензия на "Гондлу" (Летопись, No ?).
1918
И совсем не в мире мы, а где-то...
После свершения Октябрьской революции союзники отказались от
наступления в Эгейском море. Салоникский фронт был ликвидирован. Гумилев, не
разобравшись в происходящих событиях, решил проситься на Персидский фронт.
Но в начале января управление русского военного комиссариата в Париже было
расформировано. Рапорт о переводе в Персию остался неудовлетворенным.
Гумилев попросил командировать его в Англию, чтобы получить назначение от
военных властей на Месопотамский фронт.
В Англию Гумилева командировали, но выдали ему аттестат и денежное
довольствие только до апреля месяца 1918 года...
Оставив в Париже свои вещи и часть коллекции по искусству Востока,
папку с бумагами, книги, Гумилев на пароходе прибыл в Лондон.
На фронт он, естественно, не попал...
Снова встретился с Анрепом, попытался было через него устроиться на
временную службу в отдел Русского правительственного комитета, но из этого
ничего не вышло. Неуверенность в том, что он будет продолжать участвовать в
военных действиях, привела его к решению возвратиться в Россию. Это было
нелегко - получить по паспорту Временного правительства разрешение на въезд
в Советскую Россию. Но Гумилев вернулся.
Оставив в Лондоне у Анрепа часть вещей и бумаг, он 4 апреля сел на
пароход и кружным путем, через Мурманск, выехал домой.
Перед возвращением все же не выдержал - заехал еще раз в Париж...
Вспоминает М. Ф. Л а р и о н о в:
"Мы с Николаем Степановичем виделись каждый день почти до его отъезда в
Лондон. Затем он приезжал в Париж на 1 - 2 дня перед отъездом в Петербург,
куда отправлялся через Лондон же. Подобный альбом им был переписан и подарен
Елене Карловне Дебуше (Дюбуше) (дочь известного хирурга), в замужестве мадам
Ловель (теперь американка). Вначале многие стихи, написанные во Франции,
входили в сборник, называемый "Под голубой звездой" - название создалось
следующим образом. Мы с Николаем Степановичем прогуливались почти каждый
вечер в Jardin des Tuileries. В Париже, знаете, помните, недалеко от Parc de
Carrousel, на дорожке, чуть-чуть вбок от большой аллеи, стояла статуя голой
женщины - с поднятыми и сплетенными над головой руками, образующими овал. Я,
проходя мимо статуи, спросил у Н. С., нравится ли ему эта скульптура? Он
меня отвел немного в сторону и сказал:
- Вот отсюда.
- Почему, - спросил я, - ведь это не самая интересная сторона?
Он поднял руку и указал мне на звезду, которая с этого места как раз
приходилась в центре овала переплетенных рук.
- Но это не имеет отношения к скульптуре.
- Да! Но ко всему, что я пишу сейчас в Париже "под голубой звездой".
Как образовалось "К голубой" (М. Ф. Хотел сказать "К синей...", имея в
виду название сборника Н. Г. "К синей звезде". - В. Л.), мне не ясно. Как
мне кажется, это произошло под внезапным впечатлением одного момента...
потом осталось так, но означает то же стремление - к г о л у б о й з в е з д
е - н а с т о я щ е й. Не думаю, чтобы кто бы то ни было мог бы быть для
него такой звездой. Почти всегда самое глубокое чувство, какое у Николая
Степановича создавалось в любви к женщине, обыкновенно обращалось в
ироническое отношение и к себе, и к своему чувству.
Н. С. был знаком близко с Честертоном и с группой английских писателей
этого времени, а в Париже дружил с Вильдраком. Жил он, Н. С., на rue
Galil e, в отеле того же имени. А последний раз в h tel Castille, на rue
Cambon, где в то время и я жил. Самой большой его страстью была восточная
поэзия, и он собирал все, что этого касается. Одно время он поселился внизу,
в сквере, под станцией метро, у некоего г. Цитрона. Вообще он был непоседой.
Париж знал хорошо - и отличался удивительным умением ориентироваться.
Половина наших разговоров проходила об Анненском и о Жераре де Нервале. Имел
странность в Тюильри садиться на бронзового льва, который одиноко скрыт в
зелени в конце сада почти у Лувра...
...Я думаю, что, когда Николай Степанович приезжал на короткое время в
Париж перед самым окончательным отплытием в Россию и потом в Петербург, он
приехал в Париж, чтобы увидеться с кем-то. С Еленой Карловной? Может быть, и
с нею, но еще с кем-то - это наверное. Знаю, что он приезжал устраивать
оставшиеся здесь кое-какие вещи и дела (это официально)..."
Из статьи Б. Ф и л и п п о в а:
"У него (Гумилева. - В. Л.) было, по-видимому, серьезное намерение
отправиться на Месопотамский фронт и сражаться в английской армии. В Лондоне
он запасся у некоего Арунделя дель Ре, который позднее был преподавателем
итальянского языка в Оксфордском университете, письмами к итальянским
писателям и журналистам (в том числе к знаменитому Джованни Папини) на
случай, если ему придется по пути задержаться в Италии... Возможно, что к
отправке Гумилева на Ближний Восток встретились какие-то препятствия с
английской стороны, вследствие того что к тому времени Россия выбыла из
войны".
Вспоминает Б. А н р е п:
"Гумилев иногда любил представлять себя важным супругом. Вся тирада в
разговоре по поводу "Муж хлестал меня узорчатым, вдвое сложенным ремнем" и
дальнейшее заявление, что "из-за этих строк он прослыл садистом", и его
возмущение и упреки возможны, как и нелепы. Мне вспоминается день, когда он
уезжал из Англии в Россию после революции. Я хотел послать маленький подарок
Анне Андреевне. И, когда он уже укладывал свой чемодан, передал ему большую
редкую серебряную монету Александра Македонского и несколько ярдов шелкового
материала для нее. Он театрально отшатнулся и сказал: "Борис Васильевич, как
вы можете это просить, ведь она все-таки моя жена!" Я рассмеялся: "Не
принимайте моей просьбы дурно, это просто дружеский жест". Он взял мой
подарок, но я не знаю, передал ли он его по назначению, так как я больше
ничего об этом не слыхал. С другой стороны, мы, конечно, много раз говорили
о стихах АА. Я запомнил одну фразу его: "Я высоко ценю ее стихи, но понять
всю красоту их может тот, кто понимает глубину ее прекрасной души". Мне,
конечно, эти слова представились исповедью. Понимал ли он "всю красоту ее
души" или нет, осталось для меня вопросом...
Гумилев говорил: "Ахматова вызывала всегда множество симпатий. Кто-кто
не писал ей писем, не выражал восторгов. Но так как она всегда была грустна,
имела страдальческий вид, думали, что я тиранический муж, и меня за это
ненавидели. А муж я был самый добродушный и сам отвозил ее на извозчике на
свидание".
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
19.04.1925
Когда Николай Степанович узнал, что Анреп увез кольцо АА, он сказал ей
полушутя: "Я тебе отрежу руку, а ты отвези ее Анрепу - скажи: если вы кольцо
не хотите отдавать, то вот вам рука к этому кольцу..."
Когда Николай Степанович вернулся из-за границы в 1918г., он позвонил к
Срезневским. Они сказали, что АА у Шилейко, Николай Степанович, не
подозревая ничего, отправился к Шилейко. Сидели вместе, пили чай,
разговаривали.
Потом АА пошла к нему - он остановился в меблированных комнатах "Ира".
Была там до утра. Ушла к Срезневским. Потом, когда Николай Степанович пришел
к Срезневским, АА провела его в отдельную комнату и сказала: "Дай мне
развод". Он страшно побледнел и сказал: "Пожалуйста..." Не просил ни
остаться, ничего не расспрашивал даже. Спросил только: "Ты выйдешь замуж? Ты
любишь?". АА ответила: "Да". - "Кто же он?" - "Шилейко". Николай Степанович
не поверил: "Не может быть! Ты скрываешь, я не верю, что это Шилейко".
Вскоре после этого АА с Николаем Степановичем уехали в Бежецк.
Я: "После объяснения у Срезневских как держался с вами Николай
Степанович?"
АА: "Все это время он очень выдержан был... Никогда ничего не
показывал, иногда сердился, но всегда это было в очень сдержанных формах
(расстроен, конечно, был очень)".
АА говорит, что только раз он заговорил об этом. Когда они сидели в
комнате, а Лева разбирал перед ними игрушки, они смотрели на Леву.
Николай Степанович внезапно поцеловал руку АА и грустно сказал ей:
"Зачем ты все это выдумала?"
О том, о первом... Н. С. помнил, по-видимому, всю жизнь, потому что уже
после развода с АА он спросил ее: "Кто был первый?" и "Когда это было?"
Я: "Вы сказали ему?"
АА тихо: "Сказала..."
...Развод не был принуждением. Отношения с ней прекратились задолго до
18 года. Развод был очень мирным - ведь в 1918г., уже после того как развод
был решен, они ездили в Бежецк, Николай Степанович был очень хорошо настроен
к АА, да и тот разговор в Бежецке: "Зачем ты все это выдумала?" - происходил
с грустью, но без всякой неприязни. АА предполагает, что в теории Николай
Степанович хотел развода с ней. Так, в Париже, думая о Синей звезде, он мог
говорить себе, если бы рассчитывал на взаимность со стороны Синей звезды:
"Вот разведусь с Ахматовой и..." - тут должны были быть планы в будущем...
Но на практике оказалось несколько иначе. Обида самолюбию, несомненно, была,
психологически объяснимо, что все свои последующие неудачи, даже такой
неудачный брак с Анной Николаевной, Николай Степанович мог относить на счет
АА. АА сказала: "Развод вообще очень тяжелая вещь... Это с каждым
десятилетием становится легче. Теперь - совсем легко..."
АА говорит про лето 18 года: "Очень тяжелое лето было... Когда я с
Шилейко расставалась - так легко и радостно было, как бывает, когда
сходишься с человеком, а не расходишься. А когда с Н. С. расставалась -
очень тяжело было. Вероятно, потому, что перед Шилейко я была совершенно
права, а перед Н. С. чувствовала вину".
АА говорит, что много горя причинила Н. С., считает, что она отчасти
виновата в его гибели - нет, не в гибели, АА как-то иначе сказала, и надо
другое слово, но сейчас не могу его найти (смысл - "нравственный").
АА говорит, что Срезневская ей передавала такие слова Н. С. про нее:
"Она все-таки не разбила мою жизнь". АА сомневается в том, что Срезневская
это не фантазирует...
АА грустит о Н. С. очень и то, в чем невольно была виной, рассказывает
как бы в наказание себе.
По воспоминаниям людей, хорошо знавших Гумилева, он был человеком очень
сдержанным, редкой дисциплины, сосредоточенной воли, выдержки. Никогда
никому не показывал своих чувств: ни гнев его, ни отчаянье, ни боль никогда
не были видны и никогда не отражались ни на его работе, ни не его отношении
с людьми. Он стойко выдержал известие о разрыве - продолжал работать.
Поселился Гумилев на Ивановской (ныне Социалистической) улице, 25, кв.
15, в квартире С. К. Маковского, который в это время жил в Крыму. Вместе с
Лозинским возобновил издательство "Гиперборей". Средств не было, потому
решили печатать книги в кредит, а по продаже их оплачивать типографию.
13 мая в Тенишевском зале участвовал в "Вечере петербургских поэтов".
Организаторы вечера не знали, что Гумилев вернулся из-за границы, Он был
приглашен уже после того, как были расклеены афиши, поэтому имя его вписали
от руки.
Читал стихотворение "Франция":
Франция, на лик твой просветленный
Я еще, еще раз обернусь
И как в омут погружусь бездонный
В дикую мою, родную Русь.
Еще перед войной у Лозинского Шилейко читал отрывки из
ассиро-вавилонского эпоса "Гильгамеш". Это побудило Гумилева заняться
поэтическим переводом поэмы. Вскоре он бросил работу, хотя сделал по
шилейковскому подстрочнику около ста строк. Теперь, в 18 году, взявшись
вторично за перевод, он просидел над ним все лето и перевел все заново. По
свидетельству Шилейко, ни разу не обратился к нему за консультацией или
содействием. Шилейко увидел перевод уже напечатанным.
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
19.04.1925
АА рассказывала о "Гильгамеше": "Хотели в "Русской мысли" напечатать...
Они ходили туда с Володей (Шилейко. - В. Л.), в "Русскую мысль". Но Струве
пожадничал тогда".
Я говорю, что 1918 года был особенно плодотворным для Николая
Степановича. АА объясняет, что этот год для Николая Степановича был годом
возвращения к литературе. Он надолго от нее был оторван войной, а в 1917
году уехал за границу, тоже был далек от литературы. В 1918 году он
вернулся, и ему казалось, что вот теперь все для него идет по-старому, что
он может работать так, как хочет, - революции он еще не чувствовал, она еще
не отразилась на нем.
Вскоре после развода с Ахматовой Гумилев сделал предложение Анне
Николаевне Энгельгардт и получил согласие.
Вспоминает А. Н. Э н г е л ь г а р д т (брат второй жены Гумилева. - В.
Л.):
"Сестра Аня, закончив гимназию, окончила также курсы сестер милосердия
и стала работать в военном госпитале, находившемся на нашей же улице. Она
очень похорошела, и ей очень шел костюм сестры милосердия с красным крестом
на груди. Она любила гулять в Летнем саду или в этом костюме, или в черном
пальто и шляпке, с томиком стихов Анны Ахматовой в руках, привлекая взоры
молодых людей. Она тогда еще не знала, что в будущем ее будут называть
соседи в Доме искусств: "Анна вторая"...
Весной 1915 года вернулся из Парижа К. Д. Бальмонт и поселился на 24-й
линии Васильевского острова. Брат наш Коля впервые познакомился с ним и,
ввиду нашего тяжелого семейного положения, переехал к нему. Отцу он
понравился.
В семье у нас стало еще тяжелей, материальное положение пошатнулось, и
Аня стала вести более самостоятельную жизнь. В этот период, весной 1915
года, она познакомилась с Николаем Степановичем Гумилевым... Впервые увидел
Н. С. Гумилева, который зашел за сестрой, чтобы куда-то идти с ней. Он был
одет в гвардейскую гусарскую форму, с блестящей изогнутой саблей. Он был
высок ростом, мужественный, хорошо сложен, с серыми глазами, смотревшими
открыто ласковым и немного насмешливым взглядом. Я расшаркался (гимназист
III класса), он сказал мне несколько ласковых слов, взял сестру под руку, и
они ушли, счастливые, озаренные солнцем. Вторично я видел Николая
Степановича летом того же (1915) года, когда мы с сестрой гостили у тети и
дяди Дементьевых в Иваново-Вознесенске. Тетя Нюта была сестрой моей матери,
а ее муж, дядя, врачом. Жили они в собственном доме с чудесным садом,
утопающем в аромате цветов, окруженном старыми ветвистыми липами.
Николай Степанович приехал к нам как жених сестры познакомиться с ее
родными и пробыл у нас всего несколько часов. Он уже снял свою военную форму
и одет был в изящный спортивный серый костюм, и все его существо дышало
энергией и жизнерадостностью. Он был предельно вежлив и предупредителен со
всеми, но все свое внимание уделял сестре, долго разговаривая с ней в
садовой беседке. Вероятно, тогда был окончательно решен вопрос об их
свадьбе.
Сестра моя уехала домой и вскоре обвенчалась с Н. С. Гумилевым..."48
Из записок Ю. О к с м а н а:
"В. М. Жирмунский очень убедительно рассказывал 14.IV.67 г. у меня о
том, что роман Гумилева с А. Н. Энгельгардт начался до отъезда за границу,
примерно ранней осенью 1917 г. Он познакомил Гумилева и Анну Ник. на своем
докладе в Пушкин. Общ. о Брюсове и "Египет. ночах" (ведь нетрудно установить
эту дату). На этом докладе якобы была и А. А. Ахматова с Шилейко. Анна Ник.
- была глупа и капризна. Ее мать была первым браком замужем за Бальмонтом.
Значит, Гумилев спешил вернуться в феврале 1918 г. не к Анне Андр., а к
А. Н. Энг.
Роман с Ларисой Рейснер был у Гумилева еще в 1916 г. Лариса показана в
"Гондле".
Анна Ахматова рассказывала: "Второй брак его тоже не был удачен. Он
вообразил, будто Анна Ник. воск, а она оказалась - танк... Вы ее видели?"
Я сказал, что видел: очень хорошенькая, с кротким нежным личиком и
розовой ленточкой вокруг лба.
Да- да, все верно, нежное личико, розовая ленточка, а сама танк. Ник.
Степанович прожил с ней какие-нибудь три месяца и отправил к своим родным.
Ей это не понравилось, она потребовала, чтобы он вернул ее. Он ее вернул - и
сам сразу уехал в Крым. Она очень недобрая, сварливая женщина, а он-то
рассчитывал, наконец, на послушание и покорность...
Ахматова, 8.VI.1940:
"У меня в молодости был трудный характер. Я очень отстаивала свою
внутреннюю независимость и была очень избалована. Но даже свекровь моя
ставила меня потом в пример Анне Николаевне. Это был поспешный брак. Коля
был очень уязвлен, когда я его оставила, и женился как-то наспех, нарочно,
назло. Он думал, что женится на простенькой девочке, что она - воск, что из
нее можно будет человека вылепить. А она железобетонная. Из нее не только
нельзя лепить - на ней зарубки, царапины нельзя провести".
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
19.04.1925
Я говорю, что все, что говорит АА, только подтверждает мое мнение - то,
что Николай Степанович до конца жизни любил АА, а на А. Н. Энгельгардт
женился исключительно из самолюбия.
АА сказала, что во время объяснения у Срезневских Николай Степанович
сказал: "Значит, я один остаюсь?.. Я не останусь один... Теперь меня женят!"
АА составила "донжуанский" список Николая Степановича. Показывает мне.
До последних лет у Н. С. было много увлечений, но не больше в среднем,
чем по одному на год... А в последние годы женских имен - тьма. И Николай
Степанович никого не любил в последние годы.
АА: "Разве и Одоевцеву?"
Я: "И ее не любил... Это не любовь была..."
АА не спорит со мной.
Я: "В последние годы в нем шахство было..."
АА: "Да, конечно, было... В последние годы - студий, "Звучащих
раковин", институтов - у Н. С. целый гарем девушек был... И ни одну из них
Н. С. не любил. И были только девушки - женщин не было..."
Я: "Чем это объяснить? Может быть, среди других причин было и чувство
некоторой безответственности, которым был напоен воздух 20 - 21 года?.."
АА: "Это мое упорство так подействовало... Подумайте: 4 года, а если
считать с отказа в 5-м году - 5 лет! Кто к нему теперь проявлял упорство? Я
не знаю никого... Или, может быть, советские барышни не так упорны?"
22.02.1926
В частности - об Анне Николаевне. АА вспоминала разговор с человеком,
"которого я бесконечно люблю и мнение которого для меня бесконечно ценно", -
о Наталии Гончаровой: "Если бы Пушкин не был Пушкиным, и если разбираться в
этом браке, то, может быть, нельзя было бы винить ее. Она просто была другим
человеком, чуждым интересам своего мужа... Ее интересовали платья, балы, а
мужа - какие-то строфы, какие-то издатели, какие-то непонятные и чуждые ей
дела..." Мысль АА я продолжил тут уже в отношении Анны Николаевны. Это
просто был человек, совершенно не подходящий Николаю Степановичу. Да и
несомненно этому есть достаточно примеров в воспоминаниях разных лиц -
Николай Степанович не был безупречным мужем. Она его любила - это бесспорно,
а ведь известно, какое количество романов Николая Степановича укладывается в
рамки 18 - 21 годов, и он не скрывал от нее. И известны его презрительные
отзывы об Анне Николаевне. Конечно, она была "козлом отпущения". "Физически"
ведь на нее сваливалось все тяжелое состояние Николая Степановича последних
лет...
А ведь АА избрала, казалось бы, наиболее благоприятное для Николая
Степановича положение: она замкнулась и нигде не бывала, ни на литературных
собраниях, где могли быть встречи с Николаем Степановичем, ни у общих
знакомых... Казалось бы, Николаю Степановичу это могло быть только приятно,
а оказалось наоборот - он ее упрекал в такой замкнутости, в нежелании ничего
делать, в отчужденности. В одну из встреч, в последние годы, Николай
Степанович сказал такую фразу: "Твой туберкулез - от безделья..."
АА говорит, что, конечно, и она отчасти, какими-нибудь неосторожными
фразами, переданными Николаю Степановичу, могла вызывать такое отношение. А
больше всего виноваты в этом сплетни. Были люди, которые всячески домогались
ссоры между Николаем Степановичем и АА и старались вызвать в них взаимную
вражду. АА не хочет называть фамилий. Я, получив от АА фразу, что фамилий
она называть не хочет, не стал спрашивать, но некоторые мысли у меня
возникли...
28 июня вышел из печати "Мик", 11 июля - "Костер", 13 июля -
"Фарфоровый павильон". Были переизданы "Жемчуга" и "Романтические цветы".
Начал писать стихи "Шатра".
Иногда встречался с Ахматовой, она приходила к нему на Ивановскую.
Бывал он и у Срезневских, где жила Ахматова и где по случаю выходивших книг
Гумилева устраивались маленькие вечеринки.
В конце лета Гумилев вошел в число членов редакционной коллегии нового
издательства "Всемирная литература" под руководством Горького и принял
участие во всей организационной работе, выработке плана изданий, а
впоследствии - во всей текущей работе издательства.
В течение трех лет (1918-1921гг.)Гумилев был членом редколлегии,
заведовал отделом французской литературы параллельно с Блоком, ведущим
немецкий отдел, был редактором переводной литературы.
Кроме того, Горький ввел Гумилева в комиссию по "инсценировкам истории
культуры", которую он сам возглавлял.
Создавая свое издательство, Горький задался благородной целью дать
народу самые высокие образцы всемирной литературы в самых профессиональных
переводах. Для этого он собрал в издательстве крупнейших деятелей культуры
Петрограда. Работать там было честью для Гумилева, тем более что взгляды
Горького на этот предмет он разделял полностью.
Для Горького "Всемирная литература" была еще возможностью подкормить
голодающую питерскую интеллигенцию.
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
1925
Ш и л е й к о: "Были получены деньги на написание 5000 драм, в которых
должна была быть вся история. Образчиком такой драмы, единственно
напечатанной, был "Рамзес" Блока. А продолжением были "Носорог" - Гумилева.
Амфитеатров продал не то "Стеньку Разина", не то "Пугачева". Я какие-то вещи
продавал.
Горькому он (Гумилев - В. Л.) удивлялся в хорошем смысле этого слова и
очень уважал его как поэта. У него была какая-то мечта - он хотел поставить
"Мужицкие цари" - Горького. Я никогда не слышал, чтобы он плохо говорил о
Горьком. Кажется, Горький тоже его любил".
Март 1925
Ш и л е й к о: "Его пожирал голод (и всех нас). Во всех смыслах голод.
И физический, и духовный...
Вся организационная работа делалась для денег, но у Николая Степановича
был принцип - всему, что он делает, придавать какую-то субъективно-приятную
окраску, и уж если приходится что-нибудь делать, то нужно, чтоб это было
веселее. С Блоком они как-то вместе старались не оставлять [этот принцип] с
самого начала. Разница была конечно в пользу Николая Степановича, потому что
он Блока ставил очень высоко..."
Вспоминает К. И. Ч у к о в с к и й:
"Как-то он (Гумилев. В. Л. ) позвал меня к себе. Добрел я до него
благополучно, но у самых дверей упал: меня внезапно сморил голод. Очнулся я
в великолепной постели, куда, как потом оказалось, приволок меня Николай
Степанович, вышедший встретить меня у лестницы черного хода (парадные были
везде заколочены).
Едва я пришел в себя, он с обычным своим импозантным и торжественным
видом внес в спальню старинное, расписанное матовым золотом, лазурное блюдо,
достойное красоваться в музее. На блюде был тончайший, почти сквозной, как
папиросная бумага, - не ломтик, но скорее лепесток серо-бурого,
глиноподобного хлеба, величайшая драгоценность той зимы.
Торжественность, с которой еда была подана, показалась мне в ту минуту
совершенно естественной. Здесь не было ни позы, ни рисовки. Было ясно, что
тяготение к пышности свойственно не только поэзии и что внешняя сторона
бытовых отношений для него важнейший ритуал.
Братски разделив со мной свою убогую трапезу, он столь же братски
торжественно достал из секретера оттиск своей трагедии "Гондла" и стал
читать ее вслух при свете затейливо-прекрасной и тоже старинной лампады.
Но лампада потухла. Наступила тьма, и тут я стал свидетелем чуда: поэт
и во тьме не перестал ни на миг читать свою трагедию, не только стихотворный
текст, но и все ее прозаические ремарки, стоявшие в скобках. И тогда я уже
не впервые увидел, какая у него необыкновенная память".
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
Март 1925
Вторая половина 1918 года. Предлагал издать поэму "Два сна" в детском
издательстве, передав рукопись К. И. Чуковскому. Поэма напечатана не была, а
рукопись затерялась.
Зиму 1918/19 года Гумилев прожил на Ивановской с семьей - матерью,
женою, сыном, братом и его женой. Временами из Бежецка приезжала сестра.
Весной переехал вместе с семьей на новую квартиру, на Преображенскую ул.
(ныне - Радищева), 5/12, и вскоре, 14 апреля 1919 года, у Гумилевых родилась
дочь - Елена.
Во "Всемирную литературу" привлек Шилейко. Поручил ему перевод "Com die
de la mort" - дословно "Комедии Смерти" - Теофиля Готье.
Ш и л е й к о: "Я туда начал ходить зимой 1918 - 1919. Николай
Степанович потащил меня во "Всемирную литературу" и там очень долго
патернировал меня. Я около года считался его человеком".
В июне открылась студия "Всемирной литературы" на Литейном, 24, в доме
Мурузи. По плану занятия распределялись по трем основным отделам:
поэтического искусства - под руководством Н. Гумилева и М. Лозинского,
искусства прозы - под руководством В. Шкловского и Е. Замятина, критики -
под руководством К. Чуковского.
Гумилев принялся за работу с большим энтузиазмом. И неудивительно:
первое в Петрограде художественно-педагогическое учреждение! В течение всего
лета аккуратно читал лекции и руководил практическими занятиями. Лекции и
семинары Гумилева были самыми посещаемыми.
Ш и л е й к о: "В период существования студии на Литейном в доме Мурузи
мы много смеялись на переменах. Прятали шляпы...
Я там читал ритмику - началась студия в июне и осенью 1919 года
кончилась. Когда он уезжал (Гумилев - В. Л.), я всегда брал на себя его
курсы... Он, кажется, раз или два уезжал за это лето...У него были красивые
руки, он это знал, и у него было громкое имя. И он садился за стол, высоко
закидывая ногу. Все слушали его голос, и до того, что он говорил, всем было
все равно, как и ему самому (он чувствовал это). И нам это быстро
наскучивало. Он нашел выход, которым мы воспользовались. Он давал темы, и
все писали стихи. А сам мог сидеть в уголке и молчать... В первые дни все
очень горячо увлеклись. И тогда он читал... Не знаю, как в других студиях, а
здесь его очень любили".
19 ноября по инициативе М. Горького был торжественно открыт Дом
искусств. Бывший особняк купца Елисеева на Мойке, угол Невского, и в это
тяжелое время принял под свой кров писателей, художников, актеров. Жители
его прозвали ДИСКом. Диск - объединение людей творческого труда Петрограда.
Ольга Форш называла его "Сумасшедший корабль". Там были дрова, можно было
получить горячий чай... Управлялась эта коммуна советом. В совете состояли:
Н. С. Гумилев, А. А. Ахматова, К. И. Чуковский, Б. М. Эйхенбаум, М. М.
Зощенко, М. В. Добужинский, К. С. Петров-Водкин и многие другие. Гумилев
принимал живое участие в создании журнала "Дом искусств", состоял в совете
по литературному отделу. Первый номер журнала вышел в феврале 1920 года.
При Доме искусств открылась и литературная студия. Гумилев вел там курс
по драматургии и практические занятия по поэтике.
Помимо работы в издательстве "Всемирная литература", и "Институте
живого слова", литературной студии Дома искусств, Гумилев преподавал в
студиях Пролеткульта и в 1-й культурно-просветительной коммуне милиционеров.
Из воспоминаний А. Л е в и н с о н а:
"Он делал свое поэтическое дело и шел всюду, куда его звали: в
Балтфлот, в Пролеткульт, в другие советские организации и клубы, название
которых я запамятовал. Помню, что одно время осуждал его за это. Но этот
"железный человек", как называли мы его в шутку, приносил и в эти бурные
аудитории свое поэтическое учение неизменным, свое осуждение
псевдопролетарской культуре высказывал с откровенностью совершенной, а
сплошь и рядом раскрывал без обиняков и свое православное исповедание.
Разумеется, Гумилев мог пойти всюду, потому что нигде не потерял бы себя".
Гумилев любил эти занятия - они помогали ему чувствовать себя
значительным, нужным человеком, который знает, как помочь таланту раскрыть
себя, поверить в свои силы. Он любил хвалить своих учеников. От щедрой
похвалы вырастают крылья - вот, пожалуй, основное правило человеческих
отношений.
В разговоре с друзьями Гумилев говорил, что работа в студии важна для
него потому, что он учит своих слушателей быть счастливыми. В самые жестокие
исторические времена поэзия, искусство помогают людям не ожесточиться, не
растерять свое достоинство, не отчаяться... Он писал когда-то давно, в
юности: "Искусство является отражением жизни страны, суммой ее достижений и
прозрений, но не этических, а эстетических. Оно отвечает на вопрос, не как
жить хорошо, а как жить прекрасно".
Гумилев был убежден: общение людей друг с другом - духовное донорство,
и чем искренней и добрее твои чувства, тем спокойнее, лучше будет человеку с
тобой и вообще в жизни.
Он никогда не умел щадить себя, экономить силы для собственного
творчества - он любил раздаривать себя. Вот почему на его лекции всегда
собиралось много народа. Он знал: есть обиды свои и чужие, чужие страшнее.
Творить - это всегда уходить к обидам других, плакать чужими слезами и
кричать чужими устами, чтобы научить свои уста молчанию и с вою душу
благородству.
Вспоминает Н. О ц у п:
"Никогда Гумилев не старался уловить благоприятную атмосферу для
изложения своих идей. Иной бы в атмосфере враждебной смолчал, не желая
"метать бисер", путаться с чернью, вызывать скандал и пр. А Гумилев знал,
что вызывал раздражение, даже злобу, и все-таки говорил не из задора, а
просто потому, что не желал замечать ничего, что идеям его враждебно, как не
желал замечать революцию.
Помню, в аудитории, явно почитавшей гениями сухих и простоватых
"формалистов", заговорил Гумилев о высоком гражданском призвании
поэтов-друидов, поэтов-жрецов. В ответ он услышал грубую реплику; ничего
другого, он это отлично знал, услышать не мог и разубедить, конечно, тоже
никого не мог, а вот решил сказать и сказал, потому что любил идти наперекор
всему, что сильно притяжением ложной новизны.
Тогда такие выступления Гумилева звучали вызовом власти. Гумилев даже
пролеткультовцам говаривал: "Я монархист". Гумилева не трогали, так как в
тех условиях такие слова принимали за шутку...
Рассказывали, что на лекции в литературной студии Балтфлота кто-то из
сотни матросов в присутствии какого-то цензора-комиссара спросил Гумилева:
- Что же, гражданин лектор, помогает писать хорошие стихи?
- По-моему, вино и женщины, - спокойно ответил гражданин лектор.
Тем, кто знает сложное поэтическое мировоззрение Гумилева, конечно
ясно, что такой ответ мог иметь целью только подразнить "начальство"...
По окончании лекции комиссар попросил Гумилева прекратить занятия в
студии Балтфлота.
Кто из петербуржцев не помнит какой-то странной, гладким мехом наружу,
шубы Гумилева с белыми узорами по низу (такие шубы носят зажиточные лопари).
В этой шубе, в шапке с наушниками, в больших тупоносых сапогах, полученных
из КУБУ (Комиссии по улучшению быта ученых), важный и приветливый Гумилев,
обыкновенно окруженный учениками, шел на очередную лекцию в "Институт живого
слова", Дом искусств, Пролеткульт, Балтфлот и тому подобные учреждения.
Лекции он, как и все мы, читал, почти никогда не снимая шубы, так холодно
было в нетопленых аудиториях. Пар валит изо рта, руки синеют, а Гумилев
читает о новой поэзии, о французских символистах, учит переводить и даже
писать стихи. Делал он это не только затем, чтобы прокормить семью и себя,
но и потому, что любил, всем существом любил поэзию и верил, что нужно
помочь каждому человеку стихами облегчить свое недоумение, когда спросит он
себя: зачем я живу? Для Гумилева стихи были формой религиозного служения...
- Я вожусь с малодаровитой молодежью, - говорил Гумилев, - не потому,
что хочу сделать их поэтами. Это, конечно, немыслимо - поэтами рождаются, -
я хочу помочь им по-человечески. Разве стихи не облегчают, как будто сбросил
с себя что-то. Надо, чтобы все могли лечить себя писанием стихов..."
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
16.04.1925
Про учеников Николая Степановича АА говорила ему: "Обезьян растишь".
Вспоминает К. Ч у к о в с к и й:
"...в обывательской среде к Гумилеву почему-то очень долго относились
недоверчиво и даже насмешливо. Кроме как в узких литературных кругах, где
его любили и чтили, его личность ни в ком не вызывала сочувствия. Этим его
литературная судьба была очень непохожа на судьбу... Анны Ахматовой. Критики
сразу признали ее, стали посвящать ей не только статьи, но и книги. Он же -
и это очень огорчало его - был долгое время окружен каким-то злорадным
молчанием. Помню: стоит в редакции "Аполлона" круглый трехногий столик, за
столиком сидит Гумилев, перед ним груда каких-то пушистых узорчатых шкурок,
и он своим торжественным немного напыщенным голосом повествует собравшимся,
сколько пристрелил он в Абиссинии разных диковинных зверей и зверушек, чтобы
добыть ту или иную из этих экзотических шкурок. Вдруг встает редактор
"Сатирикона" Аркадий Аверченко, неутомимый остряк, и, заявив, что он
внимательно осмотрел эту шкурки, спрашивает у докладчика очень учтиво,
почему на обороте каждой шкурки отпечатано лиловое клеймо петербургского
городского ломбарда. В зале поднялось хихиканье - очень ехидное, ибо из
вопроса сатириконского насмешника следовало, что все африканские похождения
Гумилева - миф, сочиненный им здесь, в Петербурге.
Гумилев ни слова не сказал остряку. На самом деле печати на шкурках
были поставлены отнюдь не ломбардом, а музеем Академии наук, которому
пожертвовал их Гумилев.
Тогда я не понимал, но впоследствии понял, что его надменное отношение
к большинству окружающих происходит у него не от спеси, но от сознания своей
причастности к самому священному из существующих искусств - к поэзии, к этой
(как он был уверен) высшей вершине одухотворенной и творческой жизни, какой
только может достигнуть человек.
Слово "поэт" в разговоре Гумилев произносил каким-то особенным звуком -
ПУЭТ, и чувствовалось, что в его представлении это слово написано огромными
буквами, совсем иначе, чем все остальные слова.
Эта вера в волшебную силу поэзии, когда "солнце останавливали словом,
словом разрушали города", никогда не покидала Гумилева, в ней он никогда не
усомнился. Отсюда, и только отсюда, то чувство необычайной почтительности, с
которым он относился к поэтам, и раньше всего к себе самому, как к одному из
носителей этой могучей и загадочной силы..."
В Петрограде открылся первый Детский театр, назывался он
"Коммунальный". Первая пьеса, которая была поставлена в нем, - пьеса
Гумилева "Дерево превращений". Она шла в театре несколько раз.
В конце года Гумилев закончил для издательства "Всемирная литература"
перевод французских народных песен, а также перевел Вольтера, Лонгфелло, Р.
Броунинга, Г. Гейне, Байрона, Верлена, В. Гриффена, Леопарди, Мореаса,
Эредиа, Рембо, Леконта де Лиля, Р. Соути, Р. Роллана... В это же время
написал много стихов и "Поэму начала".
5 сентября 1918г. Советом Народных Комиссаров было принято
постановление, разрешающее расстреливать "все лица, прикосновенные к
белогвардейским организациям, заговорам и мятежам". С этого постановления в
стране фактически начался красный террор.
7 декабря 1918 года в газете "Искусство коммуны", No 1, появилась
заметка "Попытка реставрации": "...с каким усилием, и то только благодаря
могучему коммунистическому движению, мы вышли год тому назад из-под
многолетнего гнета тусклой, изнеженно-развратной буржуазной эстетики.
Признаюсь, я лично чувствовал себя бодрым и светлым в течение всего этого
года отчасти потому, что перестали писать или, по крайней мере, печататься
некоторые "критики" и читаться некоторые поэты (Г у м и л е в, н а п р.)
(Разрядка моя. - В. Л.). И вдруг я встречаюсь с ними снова в "советских
кругах". Они не изменились за это время, ни одним волосом. Те же ужимки, те
же стилистические выкрутасы и проч.; стали еще более бесцветными и еще более
робкими (но это, вероятно, от красного фона наших великих революций). Этому
воскрешению я в конечном итоге не удивлен. Для меня это одно из бесчисленных
проявлений неусыпной реакции, которая то там, то здесь нет, нет да и подымет
свою битую голову. И конечно, такая реставрация советской России не страшна.
Она задохнется, и задохнется от собственного яда, ибо слишком разряжен и
чист воздух доброй половины Европы, чтобы оказаться средой, способствующей
распространению заразы. Но тем не менее на этом небольшом, но характерном
примере мы можем многому научиться. И прежде всего тому, что опасность
реакции может исходить именно изнутри, из среды, близко стоящей к советским
кругам, от лиц, пробравшихся в эти круги, по-видимому, с заранее
определенной целью. Эта опасность может оставаться долго незамеченной, ибо
часто даже старые советские работники не замечают своевременно попыток
реакции, она проскальзывает, как червячок. Наконец, поучительна и сама форма
реакционного воздействия. Политические авантюры не удались, не воскресить
учредилки, так давай доймем их искусством. Как умеем и чем можем, будем
действовать на их сознание. Привыкнут к нашему искусству, привыкнут и к
нашим методам, а там недолго и до наших политических теорий. Так рассуждает
эта притаившаяся и не мертвая, нет, нет, еще не мертвая, гидра реакции"...
В течение 1918 года н а п и с а н о:
Весной заканчивает трагедию "Отравленная туника" (3 июля в газ. "Ирида"
помещено извещение об окончании трагедии).
Май, июнь (?) - стихотворение "Франция" ("Франция, на лик твой
просветленный...").
Летом написана детская пьеса в прозе "Дерево превращений" и
проредактирована написанная А. С. Сверчковой детская пьеса "Царевна-Лебедь".
До сентября - стихотворение "Галла".
Осенью - стихотворение "Экваториальный лес".
19 ноября на заседании редакционной коллегии изд-ва "Всемирная
литература" написано шуточное стихотворение "Храни огонь в душе...".
Зимой 1918/19 года совместно с М. Лозинским и Н. Оцупом написал
шуточную пьесу "Благовонный слон". Пьеса написана в форме пантума.
Н а п е ч а т а н ы: "Франция" (Новый Сатирикон, No 15); "Стансы" ("Над
этим островом...") (Нива, No 9); "Какая странная нега..." (Нива, No 19);
"Загробное мщение" (Нива, No 26); "За то, что я теперь спокойный..." (альм.
"Творчество", вып. 2); "Храм Твой, Господи, в небесах..." (Нива, No 30);
"Застонал я от сна дурного...", "Мы в аллеях светлых пролетали..."
(еженедельник "Воля народа", No 6).
В июне вышли сборники стихов "Костер"; "Фарфоровый павильон" (изд-во
"Гиперборей", СПб.).
1919
Я вежлив с жизнью современною...
Еще одни холодный, голодный год начинал свой путь... И один вопрос
мучил людей: как выжить?
Вспоминает Н. О ц у п:
"Никогда мы не забудем Петербурга периода запустения и смерти, когда
после девяти часов вечера нельзя было выходить на улицу, когда треск мотора
ночью за окном заставлял в ужасе прислушаться: за кем приехали? Когда падаль
не надо было убирать - ее тут же на улице разрывали исхудавшие собаки и
растаскивали по частым еще более исхудавшие люди.
Умирающий Петербург был для нас печален и прекрасен, как лицо любимого
человека на одре".
Вопрос "как выжить?" Гумилев решил для себя однозначно: работать. При
всех бедах и невзгодах спасает одно - работа. Искусству нет дела до того,
какой флаг развевается на Петропавловской крепости. До тех пор, пока человек
чувствует в себе силы смотреть на мир и удивляться ему, до тех пор, пока
желанье творчества есть в душе его, - он жив.
По воспоминаниям современников, Гумилев был человеком добрым, простым,
преданным в дружбе товарищем. Но когда надо было отстаивать свои взгляды на
искусство, он становился непримирим. Его умение не робеть перед несчастиями
и бедами было поразительным. Казалось, мир рушится, все привычное - гибнет,
но нет в Гумилеве растерянности, нет паники...Только спокойствие. Он не
терял способности трезво размышлять даже в самые трудные минуты, он считал
уныние самым тяжким грехом - нельзя опускаться, унижаться до отчаянья. Свято
верил, что литература есть целый мир, управляемый законами, равноценными
законам жизни, и он чувствовал себя не только гражданином этого мира, но и
его законодателем.
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
26.11.1926
АА: "Гумилев заходил, сидел час приблизительно, прочел два или три
стихотворения "Шатра". Судя по тому, что он говорил, было видно, что очень
стеснен в средствах и с трудом достает продукты.
Весной 1919 года в мае целый ряд встреч. Он приходил, Левушку приводил
два раза. Когда семья уехала - приходил один, обедал у нас".
"Отравленную тунику" Николай Степанович принес АА в 1919 году, летом
(записываю это в исправление моих прежних записей, если они не такие).
АА: "В 19 году Николай Степанович часто заходил. Раз я вернулась домой
и на столе нашла кусочек шоколаду... И сразу поняла, что это Коля оставил
мне..."
Как руководитель группы молодых поэтов, Гумилев часто бывал на
заседаниях организованного ими кружка "Арион". Весною на одном из заседаний
он прочел трагедию "Отравленная туника", которая произвела глубокое
впечатление на слушателей.
Мысли о любви и ревности, о страсти и предательстве, о беспощадности
воспоминаний и о расплате человека за свое прошлое - вот что было главным
для Гумилева в этой трагедии. Старинное предание, сухо и подробно изложенное
в исторических хрониках, привлекло Николая Степановича, быть может,
необычайной своей жизненностью: ничто не меняется в мире - так прочны узы,
связывающие людей, так безысходны их страдания и как всегда безрадостна и
отчаянна борьба за любовь и вероломны преданность и счастье, так вечны
желания покоя и надежности, так притягивает и манит к себе жажда тайны чужой
души...
Ад, оказывается, совсем не тогда наступает, когда от человека
отказывается Бог (Бог не отказывается никогда), ад наступает тогда, когда
человек сам от себя отказывается, когда он не знает, что ему делать с самим
собой.
Есть ангелы, но они... только положения человеческой души на пути к
совершенству. В минуты отчаяния поэт вспоминает о них с какой-то глубоко
интимной грустью, как о чем-то потерянном еще так недавно. Путь к
совершенству - любовь, и конечно, любовь к женщине, - говорит поэт.
...Не знаю! Я еще страны не видел,
Где б звонкой птицей, розовым кустом
Неведомое счастье промелькнуло.
Я ждал его за каждым перекрестком,
За каждой тучкой, выбежавшей в небо,
И видел лишь насмешливые скалы
Да ясные, бесчувственные звезды.
А знаю я - о, как я это знаю! -
Что есть такие страны на земле,
Где человек не ходит, а танцует,
Не знает боли милая любовь.
В начале марта в издательстве "Всемирная литература" вышла брошюра
"Принципы художественного перевода", состоящая из двух статей - Н. Гумилева
и К. Чуковского.
К лету в издательстве З. Гржебина49 вышел в переводе Гумилева
ассиро-вавилонский эпос "Гильгамеш". Как всегда, у Срезневских состоялась по
этому поводу вечеринка. Здесь на экземпляре, подаренном М. Л. Лозинскому,
Гумилев сделал такую надпись:
"Над сим Гильгамешем трудились
Три мастера, равных друг другу,
Был первым Син-Лики-Уинни,
Вторым был Владимир Шилейко,
Михал Леонидыч Лозинский
Был третьим. А я, недостойный,
Один на обложку попал.
Н. Гумилев
17 мая 1919"
Для Гумилева было важно обосновать свою давнюю мысль: перевод - не
замена слов одного языка на слова языка другого, главное - понять чужую
душу, открыть тайны сердца поэта, уловить мелодию, звучащую в его душе,
разгадать его сны.
Для Гумилева перевод - проникновение в другого, близкого, но еще
загадочного, таинственного. Слова ничего не открывают сами по себе. Но
художнику, поэту слова помогают, когда души двух людей открылись друг другу.
К осени Гумилев сделал очень много переводов, среди них - "Поэма о
старом моряке" Кольриджа.
Почему Гумилева привлек Кольридж? Наверное, легендой - простой,
бесхитростной и мудрой.
Один путешественник XVIII века рассказал в своей книге о странном
человеке. Это был помощник капитана, уже пожилой и всегда задумчивый. Он
верил в призраков, когда в пути их застигали бури, он утверждал, что это
возмездие за смерть альбатроса, огромной белой птицы из породы чаек, которую
он застрелил ради шутки...
Человек легко и бездушно совершает грех, но как тяжко потом вспоминать
свой грех, как он тяготит душу, уничтожает ее. Замолить грех трудно,
мучительно и до конца освободиться от греха невозможно - воспоминания о нем
покоя не дадут...
В октябре поэта вышла в свет. Гумилеву удалось передать в ней то, что
всегда дорого ему - простоту и чистоту чувств. Он писал:
"Кольридж и его друзья - поэты Озерной школы - "выступили на защиту
двух близких друг другу требований - поэтической правды и поэтической
полноты. Во имя поэтической правды они от казались от условных выражений,
ложной красивости языка, слишком легковесных тем, словом, всего, что
скользит по поверхности сознанья, не волнуя его и не удовлетворяя
потребности в новом. Их язык обогатился множеством народных речений и чисто
разговорных оборотов, их темы стали касаться того вечного в душе человека,
что задевает всех и во все эпохи. Во имя поэтической полноты они пожелали,
чтобы их стихотворения удовлетворяли не только воображению, но и чувству, не
только глазу, но и уху. Эти стихотворения видишь и слышишь, им удивляешься и
радуешься, точно это уже не стихи, а живые существа, пришедшие разделить
твое одиночество...
Кольридж и его друзья полюбили мирную природу не столько ради нее
самой, сколько из-за возможности постигать при помощи ее душу человека и
тайну вселенной".
"...Переводчик поэта должен быть сам поэтом, кроме того, внимательным
исследователем и проникновенным критиком, который, выбирая наиболее
характерное для каждого автора, позволяет себе, в случае необходимости,
жертвовать остальным. И он должен забыть свою личность, думая только о
личности автора.
И обязательно надо помнить, что "у каждого мэтра есть своя душа, свои
особенности и задачи: ямб, как бы спускающийся по ступеням... свободен,
ясен, тверд и прекрасно передает человеческую речь, напряженность
человеческой воли. Хорей, поднимающийся, окрыленный, всегда взволнован, то
растроган, то смешлив, его область - пение. Дактиль, опираясь на первый
ударяемый слог и качая два неударяемые, как пальма свою верхушку, мощен,
торжествен, говорит о стихиях в их покое, о деяниях богов и героев. Анапест,
его противоположность, стремителен, порывист, это стихии в движеньи,
напряжение нечеловеческой страсти. И амфибрахий, их синтез, баюкающий и
прозрачный, говорит о покое божественно-легкого и мудрого бытия..."
Несмотря на предельную загруженность в издательстве и в студиях,
заработка решительно не хватало, и, чтобы поддержать большую семью, Гумилев
продавал свои вещи и даже книги. Словом, все, что можно было продать.
Был даже момент, когда казалось - нужно все бросить, уехать к семье в
провинциальный Бежецк, там были дрова и можно было согреться, но он взял
себя в руки, овладел своим "низменным" порывом.
На заседаниях редакционной коллегии "Всемирной литературы" практически
всегда присутствовал и всегда был в форме и благожелательном расположении
духа.
Народный комиссариат просвещения издал в 1919 году "Записки Института
живого слова", в которых напечатаны программы курсов лекций Гумилева: "По
теории поэзии" и "По истории поэзии".
Вспоминает К. Ч у к о в с к и й:
"...тогда было распространено суеверие, будто поэтическому творчеству
можно научиться в 10 - 15 уроков. Желающих стать стихотворцами появилось в
то время великое множество. Питер внезапно оказался необыкновенно богат
всякими литературными студиями, в которых самые разнообразные граждане
обоего пола (обычно очень невысокой культуры) собирались в определенные дни,
чтобы под руководством хороших (или плохих) стихотворцев изучать технику
поэтической речи.
Так как печатание книг из-за отсутствия бумаги в те дни почти
прекратилось, главным заработком многих писателей стали эти занятия в
литературных кружках. Гумилев в первые же месяцы стал одним из наиболее
деятельных студийных работников, и хотя он никогда не старался подольститься
к своим многочисленным слушателям, а, напротив, был требователен и даже
суров, все они с первых же дней горячо привязались к нему, часто провожали
его гурьбой по улице, и число их из недели в неделю росло. Особенно полюбили
его пролеткультовцы. Между тем курс его был очень труден. Поэт изготовил
около десятка таблиц, которые его слушатели были обязаны вызубрить: таблицы
рифм, таблицы сюжетов, таблицы эпитетов... от всего этого слегка веяло
средневековыми догмами, но это-то и нравилось слушателям, так как они
жаждали верить, что на свете существуют устойчивые, твердые законы поэтики,
не подверженные никаким изменениям, - и что тому, кто усвоит как следует эти
законы, будет наверняка обеспечено высокое звание Поэта (счастье, что сам-то
Гумилев никогда не следовал заповедям своих замысловатых таблиц).
Даже его надменность пришлась по душе его слушателям. Им казалось, что
таков и должен быть подлинный мастер в обращении со своими подмастерьями.
Гумилев с самого начала уведомил их, что он "синдик "Цеха Поэтов", и хотя
слушатели никогда не слыхали о синдиках, они, увидя его гордую осанку,
услышав его начальственный голос, сразу же уверовали, что это очень важный и
многозначительный чин. В качестве синдика он, давая оценку тому или иному
произведению студийца, отказывался мотивировать эту оценку: "Достаточно и
того, что ваши строки одобрены мною" или "Ваше стихотворение я считаю плохим
и не стану говорить "почему".
Как это ни странно, студийцам импонировала такая методика
безапелляционных оценок. Они чувствовали, что синдик - властный, волевой
человек, что у него сильный и цельный характер, и охотно подчинялись ему. Ни
о чем другом, кроме поэзии, поэтической техники, он никогда не говорил со
своими питомцами, и дисциплина на его занятиях была образцовая.
Мне случалось бывать в том кружке молодых поэтов... Кружок назывался
"Звучащая раковина", собирался он в большой и холодной мансарде фотографа
(Наппельбаума. - В. Л.) на Невском проспекте. Там, усевшись на коврик или на
груды мехов, окруженный восторженно внимавшей ему молодежью... Гумилев
авторитетно твердил им об эстетических догматах, о законах поэзии, твердо и
непоколебимо установленных им".
Вспоминает И. О д о е в ц е в а:
"Да, учиться писать стихи было трудно. Тем более, что Гумилев нас никак
не обнадеживал.
- Я не обещаю вам, что вы станете поэтами, я не могу в вас вдохнуть
талант, если его у вас нет. Но вы станете прекрасными читателями. А это уже
много. Вы научитесь понимать стихи и правильно оценивать их. Без изучения
поэзии нельзя писать стихи. Надо учиться писать стихи. Так же долго и
усердно, как играть на рояле. Ведь никому не придет в голову играть на рояле
не учась. Когда вы усвоите правила и проделаете бесчисленные поэтические
упражнения, тогда вы сможете, отбросив их, писать по вдохновению, не
считаясь ни с чем. Тогда, как говорил Кальдерон, вы сможете запереть правила
в ящик на ключ и бросить ключ в море. Теперь же то, что вы принимаете за
вдохновение, просто невежество и безграмотность".
В течение 1919 года н а п и с а н о:
В начале года стихотворения : "Дамара", "Готтентотская космогония".
В июле - стихотворение "Память".
Летом - стихотворения: "Евангелическая церковь", "Мой час", Канцона
первая ("Закричал громогласно..."), "Естество", "Душа и тело", "Слово",
"Если плохо мужикам...", "Подражанье персидскому", "Лес", "К***" ("Если
встретишь меня - не узнаешь...").
Июнь - сентябрь. В своем семинаре в студии "Всемирной литературы"
организовывал конкурсы на перевод стихотворений и сам принимал в них
участие. В числе переведенных таким образом стихотворений были: "Два
гренадера" Г. Гейне, "Correspondances" Бодлера, "Фидиле" Леконта де Лиля,
несколько стихотворений Ж. Мореаса.
Лето - осень (?). Переведены следующие произведения: баллады "Посещение
Робин Гудом Ноттингама", " Робин Гуд и Гай Гисборн"; "Поэма о старом моряке"
С. Т. Кольриджа (и написано предисловие к отдельному изданию ее).
Не позднее поздней осени закончил для "Всемирной литературы" перевод
четырех песен "Орлеанской девственницы" Вольтера.
20 ноября закончены переводы Лонгфелло: "Стрела и песня", "Полночное
пение раба", "День ушел...".
30 ноября сдал в издательство "Всемирная литература" исправленный
экземпляр "Гильгамеша" для печатания вторым изданием.
5 декабря. В альбом К. И. Чуковского ("Чукоккала") - шуточное
стихотворение "Ответ".
Не позднее середины декабря переведено для "Всемирной литературы"
стихотворение "Предостережение хирурга" Р. Соути.
К 20 декабря переведены для "Всемирной литературы" два стихотворения
(из "Современных од") Антеро де Кентала (перевод сделан по подстрочникам
Лозинского); стихотворения "Сердце Гиальмара", "Неумирающий аромат", "Слезы
медведя", "Малайские пантумы" Леконта де Лиля; "Эпилог" (из Po mes
Saturniens) П. Верлена, стихотворение "День 14 июля" Ромена Роллана.
Написаны предисловие к 1-му тому произведений Р. Соути; к "Дон Жуану",
"Каину", "Сарданапалу", "Марио Фальеро", "Корсару" Байрона.
20 декабря сдал в издательство "Всемирная литература" для отдельного
издания печатный экземпляр перевода "Пиппа проходит" Р. Броунинга.
25 декабря закончил для "Всемирной литературы" переводы "Французских
народных песен", "Атты Тролль" - Гейне, четырех сонетов Эредиа ("Номея",
"Луперкус", "Конквистадор", "Бегство кентавров") и написал предисловие к
"Французским народным песням".
К 30 декабря перевел для "Всемирной литературы" стихотворение "Кто
нужен сердцу..." Ж. Мореаса.
Не позже 31 декабря перевел для "Всемирной литературы" ряд
стихотворений Т. Готье и написал примечания к тому стихотворений Т. Готье в
переводах русских поэтов.
К 1 января сдал в издательство "Всемирная литература" перевод
"Кавалькады Изольды" Вьеле Гриффена для отдельного издания.
К концу года (к 1 января 1920г.) были переведены для "Всемирной
литературы" стихотворение "Главные" Рембо, стихотворения Т. Готье (182
строки), написаны вступительная статья к тому стихотворений Т. Готье в
переводах русских поэтов, предисловие к "Ларе" Байрона.
Н а п е ч а т а н о:
"Экваториальный лес" (Северное сияние. Журнал для детей, No 3 - 4).
Перевод баллад "Посещение Робин Гудом Ноттингама" и "Робин Гуд и Гай
Гисборн" в кн. "Баллады о Робин Гуде". Под редакцией Н. Гумилева (Всемирная
литература, No 8);
Не позже 2 марта - брошюра "Принципы художественного перевода",
состоящая из двух статей: Н. С. Гумилева ("Переводы стихотворные") и К. И.
Чуковского (изд-во "Всемирная литература");
В середине мая - "Гильгамеш".( изд-во З. И. Гржебина);
перевод Н. Гумилева "Поэмы о старом моряке" С. Т. Кольриджа с
предисловием Н. Гумилева (изд-во "Всемирная литература");
Программы курсов лекций Н. С. Гумилева "По теории поэзии" и "По истории
поэзии" (В брошюре "Записки Института живого слова"
В Коммунальном театре-студии была поставлена и шла несколько раз
детская пьеса "Дерево превращений".
О Г у м и л е в е:
Рецензия Н. Л. (Ник. Лернер) на "Гильгамеш" (Жизнь искусства, No 139 -
140); рецензия (чья?) на "Принципы художеств. перевода" (Вестник литературы.
Вып. III); рецензия А. Л. на постановку "Дерева превращений" в Коммунальном
театре-студии (Жизнь искусства, No 74); рецензия Н. Л. на "Принципы
художественного перевода" (Жизнь искусства, No 94); А. Смирнов - рецензия на
сб. "Фарфоровый павильон" (Творчество, No 1).
1920
Век героических надежд и совершений...
В течение всей зимы жена, сын и дочь Гумилева жили в Бежецке вместе с
его матерью и сестрой - одной семьей легче было переносить трудности, а
Гумилеву - заботиться о них. Живя в Петрограде, продолжал преподавать в
"Институте живого слова", вел чаще других преподавателей - три раза в неделю
- занятия в студии Дома искусств, читал лекции по теории поэзии, теории
драмы, сочинял и переводил.
Жил Гумилев в 20 году все там же, на Преображенской, 5. Жил один до
конца мая. Прокормиться стало еще труднее, чем в 19 году. Студия "Всемирной
литературы", в которой преподаватели получали жалованье и пайки, прекратила
свое существование. А он непременно и регулярно должен был отправлять деньги
семье.
Обедать стал ходить в Дом литераторов на Бассейной (ныне ул.
Некрасова).
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
01.04.1925
АА: "Николай Степанович Пунина не любил. Очень. В Доме литераторов, в
революционные годы, баллы ставили для ученого пайка. Заседание было. Все
предложили Н. Г. - 5, АА - тоже 5. Пунин выступил: "Гумилеву надо - 5 с
минусом, если Ахматовой - 5". Николай Степанович был в Доме литераторов,
пришел на заседание и все время до конца просидел. Постановили Н. Г. - 5 с
минусом, АА - 5".
Я: "Николай Степанович помнил обиды?"
АА: "Помнил..."
12.04.1926
АА рассказала о нескольких встречах в последние годы. Так, в январе
1920 года она пришла в Дом искусств получать какие-то деньги (думаю, что для
Шилейко). Николай Степанович был на заседании. АА села на диван. В первой
комнате. Подошел Б. М. Эйхенбаум. Стали разговаривать. АА сказала, что
"должна признаться в своем позоре - пришла за деньгами". Эйхенбаум ответил:
"А я в моем: я пришел читать лекцию, и вы видите - нет ни одного слушателя".
Через несколько минут Николай Степанович вышел. АА обратилась к нему на
"вы". Это поразило Николая Степановича, и он сказал ей: "Отойдем..." Они
отошли, и Николай Степанович стал жаловаться: "Почему ты назвала меня на
"вы", да еще при Эйхенбауме! Может быть, ты думаешь, что на лекциях я плохо
о тебе говорю? Даю тебе слово, что на лекциях я, если говорю о тебе, то
только хорошо". АА добавила: "Видите, как он чутко относился ко мне, если
обращение на "вы" так его огорчило. Я была очень тронута тогда".
Несмотря на житейские трудности, на бытовые неудобства, на постоянное
недоедание Гумилев находил время для творчества. Много писал в те тяжелые
дни. Упорно работал и тем спасал себя, так как был глубоко убежден, что
только искусство дает возможность дышать в том мире, где дышать невозможно.
Из воспоминаний А. А м ф и т е а т р о в а50:
"Поэзия была для него не случайным вдохновением, украшающим большую или
меньшую часть жизни, но всем его существом; поэтическая мысль и чувство
переплетались в нем, как в древнегерманском мейстерзингере, со стихотворским
ремеслом, - и недаром же одно из основанных им поэтических "товариществ"
носило имя-девиз "Цех Поэтов". Он был именно цеховой поэт, то есть поэт, и
только поэт, сознательно и умышленно ограничивший себя рамками стихотворного
ритма и рифмы. Он даже не любил, чтобы его называли "писателем",
"литератором", резко отделяя "поэта" от этих определений в особый магически
очерченный круг, возвышенный над миром, наподобие как бы некоего амвона...
Он был всегда серьезен, очень серьезен, жречески важный стихотворец -
Герофант. Он писал свои стихи, как будто возносил на алтарь дымящуюся
благоуханием жертву богам..."
Из воспоминаний А. Л е в и н с о н а:
"Помню как сейчас: кто-то принес на заседание редакционной коллегии
издательства "Всемирной литературы" в Петрограде бумажку, копию письма Д. С.
Мережковского, напечатанную в парижской газете. То, что называется
по-советски "коллегией", была группа писателей и ученых, голодных, нищих,
бесправных, отрезанных от читателей, от источников знаний, от будущего,
рядов которых уже коснулась смерть, писателей, затравленных доносами
ренегатов, вяло защищаемых от усиливающегося натиска власти и безоговорочно,
до конца (от истощения, как Ф. Д. Батюшков, от цинги или от пули) верных
литературе и науке. И вот в письме этом для этого пусть фанатического, пусть
безнадежного, но высокого, но бескорыстного усилия нашлось лишь д в а с л о
в а: "Бесстыдная спекуляция".
Я не забуду этого дня: Гумилев, "железный человек", как прозвали его в
шутку, - так непоколебимо настойчив бывал он при защите того, что считал
достоинством писателя, - был оскорблен смертельно. Он хотел отвечать в той
же заграничной печати. Но как доказать всю чистоту своего писательского
подвига, всю меру духовной независимости своей от режима? Не значило ли это
обречь на гибель и дело и людей?"
Ответ Гумилева для обсуждения на редколлегии издательства "Всемирная
литература": "В зарубежной прессе не раз появлялись выпады против
издательства "Всемирная литература" и лиц, работающих в нем. Определенных
обвинений не приводилось. Говорилось только о невежестве сотрудников и
неблаговидной политической роли, которую они играют. Относительно первого,
конечно, говорить не приходится. Люди, которые огулом называют
невежественными несколько десятков профессоров, академиков и писателей,
насчитывающих ряд томов, не заслуживают, чтобы с ними говорили. Второй выпад
мог бы считаться серьезнее, если бы не был основан на недоразумении.
"Всемирная литература" - издательство не политическое. Его
ответственный перед властью руководитель, Максим Горький, добился в этом
отношении полной свободы для своих сотрудников. Разумеется, в коллегии
экспертов, ведающей идейной стороной издательства, есть люди самых
разнообразных убеждений, и чистой случайностью надо признать факт, что в
числе шестнадцати человек, составляющих ее, нет ни одного члена Российской
коммунистической партии. Однако все они сходятся на убеждении, что в наше
трудное и страшное время спасенье духовной культуры страны возможно только
путем работы каждого в той области, которую он свободно избрал себе прежде.
Не по вине издательства эта работа его сотрудников протекает в условиях,
которые трудно и представить себе нашим зарубежным товарищам. Мимо нее можно
пройти в молчании, но гикать и улюлюкать над ней могут только люди, не
сознающие, что они делают, или не уважающие самих себя".
В августе состоялся творческий вечер Союза поэтов в Доме искусств.
Через неделю состоялся второй вечер, и осенью Гумилев провел третий вечер
Союза поэтов, в котором на этот раз среди друзей Гумилева принимал участие
приехавший с Кавказа Мандельштам.
О жизни Дома искусств вспоминает Н. О ц у п:
"Заведующий хозяйством Дома искусств позвал на экстренное совещание
писателей и предложил им утвердить меню обеда в честь Уэллса. Накормить
английского гостя можно было очень хорошо (чтобы пустить ему пыль в глаза).
"Совещание" этот план отвергло: пусть знает Уэллс, как питается русский
писатель:
Ведь носящему котомки
И капуста - ананас,
Как с прекрасной незнакомки,
Он с нее не сводит глаз.
Да-с!
Принято было среднее решение: пира не устраивать, но и голодом Уэллса
не морить.
Банкет, не поражавший ни обилием, ни бедностью стола, был зато очень
богат странными для иностранного гостя речами.
Шкловский, стуча кулаком по столу и свирепо пяля глаза на Уэллса,
кричал ему:
- Передайте англичанам, что я их ненавижу.
Приставленная к Уэллсу Бенкендорф мялась, краснела, но по настоянию
гостя перевела ему слово в слово это своеобразное приветствие.
Затем один почтенный писатель, распахивая пиджак, заговорил о грязи и
нищете, в которых заставляют жить русских деятелей культуры. Писатель
жаловался на ужасные гигиенические условия тогдашней жизни.
Речь эта, взволнованная и справедливая, вызывала все же ощущение
неловкости: равнодушному, спокойному, хорошо и чисто одетому англичанину
стоило ли рассказывать об этих слишком интимных несчастьях. Гумилева
особенно покоробило заявление о неделями не мытом белье писателей. Он
повернулся к говорящему и произнес довольно громко: "Parlez pour vous!"517"
Весною 1920г. Гумилев принял участие в организации Петроградского
отдела Всероссийского Союза писателей; в конце июня в помещении Вольной
философской ассоциации состоялось заседание организационной группы
Петроградского отдела Всероссийского Союза поэтов под председательством
Блока, которое постановило учредить Петроградское отделение Всероссийского
Союза поэтов. Гумилев был избран в приемную комиссию.
В июле Союз поэтов был официально утвержден как "Петроградское
отделение Всероссийского профессионального Союза поэтов".
В конце июня Гумилев написал статью "Поэзия Теофиля Готье", перед
которым давно преклонялся и с наслаждением переводил.
"...Выбор слов, умеренная стремительность периода, богатство рифм,
звонкость строки - все, что мы беспомощно называем формой произведения,
находили в Теофиле Готье яркого ценителя и защитника. В одном сонете он
возражает "ученому", пытавшемуся умалить значение формы:
Но форма, я сказал, как праздник пред глазами:
Фалернским ли вином налит или водой -
Не все ль равно! Кувшин пленяет красотой!
Исчезнет аромат, сосуд же вечно с нами.
И это он провозгласил беспощадную формулу "L'art robuste seul a
l' ternit 52, пугающую даже самых пылких влюбленных в красоту.
Что же? Признаем Теофиля Готье непогрешимым и только непогрешимым,
отведем ему наиболее почетный и наиболее посещаемый угол нашей библиотеки и
будем пугать его именем дерзких новаторов? Нет. Попробуйте прочесть его в
комнате, где в узких вазах вянут лилии и в углу белеет тысячелетний мрамор -
между поэмой Леконта де Лиля и сказкой Оскара Уайльда, этими воистину
"непогрешимыми и только непогрешимыми", и он захлестнет вас волной такого
безудержного "раблеистического" веселья, такой безумной радостью мысли, что
вы или с негодованием захлопнете его книгу, или, показав язык лилиям,
мрамору и "непогрешимым", выбежите на вольную улицу, под веселое синее небо.
Потому что секрет Готье не в том, что он совершенен, а в том, что он могуч,
заразительно могуч, как Рабле, как Немврод, как большой и смелый лесной
зверь..."
Гумилев не замечает борьбы партий, классов, мировоззрений, для него
искусство - вне общественных бурь и страстей, политика губит искусство, и
его надо от политики уберечь... не только злоба против добра, но и злоба
против зла разрушает духовный мир человека; на свете - все очень просто и
очень сложно: память есть таинственно раскрывающаяся внутренняя связь
истории духа с историей мира. История мира есть лишь символика
первоначальной истории человеческого духа.
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
12.04.1925
...Осип Эмильевич: "Были такие снобы после смерти Николая Степановича -
хотели показать, что литература выше всего..."
АА (иронически): "И показали..."
Осип Эмильевич: "Да".
АА: "Почему это раз в жизни им захотелось показать, что литература выше
всего?! Николай Степанович любил осознать себя... ну - воином... ну -
поэтом... И последние годы он не сознавал трагичности своего положения. А
самые последние годы - даже обреченности. Нигде в стихах этого не видно. Ему
казалось, что все идет обыкновенно..."
Осип Эмильевич: "Я помню его слова: "Я нахожусь в полной безопасности,
я говорю всем открыто, что я - монархист. Для них (т. е. для большевиков)
самое главное - это определенность. Они знают это и меня не трогают"".
АА: "Это очень характерно для Николая Степановича. Он никогда не
отзывался пренебрежительно о большевиках..."
Осип Эмильевич: "Он сочинил однажды какой-то договор (ненаписанный,
фантастический договор) - о взаимоотношениях между большевиками и им.
Договор этот выражал их взаимоотношения, как отношения между
врагами-иностранцами, взаимно уважающими друг друга".
5.04.1925
Вспоминая свои разговоры с АА о Николае Степановиче, Осип Мандельштам:
"Вот я вспомнил - мы говорили о Франсе с Анной Андреевной. Гумилев
сказал: "Я горжусь тем, что живу в одно время с Анатолем Франсом" - и
попутно очень умеренно отозвался о Стендале.
Анна Андреевна тогда сказала: "Это очень смешно выходит - что в одной
фразе Николай Степанович говорит об Анатоле Франсе и о Стендале, я не помню
повода, почему Николай Степанович заговорил о Стендале, но помню, повод к
такому переходу был случайным".
О словах Николая Степановича: "Я - трус" - Анна Андреевна хорошо
сказала: "В сущности - это высшее кокетство..." Анна Андреевна какие-то
интонации воспроизвела, которые придали ее словам особенную несомненность...
Николай Степанович говорил о "физической храбрости". Он говорил о том, что
иногда самые храбрые люди по характеру, по душевному складу бывают лишены
физической храбрости... Например, во время разведки валится с седла человек
- заведомо благородный, который до конца пройдет и все, что нужно сделает,
но все-таки будет бледнеть, будет трястись, чуть не падать с седла... Мне
думается, что он был наделен физической храбростью. Я думаю. Но, может быть,
это было не до конца, может быть, это - темное место, потому что слишком он
горячо говорил об этом... Может быть, он сомневался? К характеристике
друзей. "Он говорил: "У тебя, Осип, "пафос ласковости". Понятно это или нет?
Неужели понятно? Даже страшно!"
ЦЫГАНСКИЙ ТАБОР
Нине Шишкиной 531
Струна, и гортанный вопль, и сразу
Сладостно так заныла кровь моя,
Так убедительно поверил я рассказу
Про иные, родные мне края.
Вещие струны - это жилы бычьи,
Но горькой травой питались быки,
Гортанный голос - жалобы девичьи
Из-под зажимающей рот руки.
Пламя костра, пламя костра, колонны
Красивых стволов и гики диких игр,
Ржавые листья топчет гость влюбленный,
Кружащийся в толпе бенгальский тигр.
Капли крови текут с усов колючих,
Томно ему, он сыт, он опьянел,
Слишком, слишком много бубнов гремучих,
Слишком много сладких, пахучих тел.
Ах, кто помнит его в дыму сигарном,
Где пробки хлопают, люди кричат,
На мокром столе чубуком янтарным
Злого сердца отстукивающим такт?
Девушка, что же ты? Ведь гость богатый,
Стань перед ним, как комета в ночи,
Сердце крылатое в груди косматой
Вырви, вырви сердце и растопчи!
Шире, все шире, кругами, кругами
Ходи, ходи и рукою мани,
Так пар вечерний плавает лугами,
Когда за лесом огни и огни.
Ах, кто помнит его на склоне горном
С кровавой лилией в узкой руке,
Грозою ангелов и светом черным
На убегающей к Творцу реке?
Нет уже никого в живых, кто мог бы вспомнить эту встречу. Да и был ли
кто-нибудь, кто знал о ней? Когда она произошла? В 1918, 1919, 1920-м?
Когда? По черновикам его стихов - возможно, и раньше. Гумилев не имел обычая
рассказывать о знакомых женщинах. Да и время было не то: не девятый, не
тринадцатый год. Люди разбегались, не вникая в чужую, тем паче - интимную
жизнь.
Может быть, мела метель, может быть, лил дождь, или осенние листья тихо
падали в аллеях Летнего сада... А они были вместе. Она была его тайной
пристанью в шумном, гневном мире. Он, одержимый, утомленный, рядом с ней -
отдыхал. В то тяжелое время ему было легко только у нее. Она, ничего не
требуя, всегда нежно и терпеливо успокаивала его и пела ему. Она сочиняла
музыку на его стихи, которые он писал на ее коленях, и пела их ему.
В 1923г. Нина Алексеевна Шишкина-Цур-Милен подарила своему близкому
другу Павлу Лукницкому часть архива Гумилева и более двух десятков беловых
автографов его стихотворений и черновых вариантов. Что-то он писал у нее,
что-то приносил. Сохранились в памяти рассказы Лукницкого о его отношениях с
Ниной Алексеевной и стихи, написанные ей Лукницким, но, поскольку Ахматовой
общение это было неприятно вдвойне, то в дневниках Лукницкого почти
отсутствуют подробные записи (может быть, вырезаны, выброшены?) о знаменитой
певице - цыганке Нине Шишкиной и ее судьбе. Лишь отдельные, обрывочные
фразы. А рассказывать по памяти... ох уж эта память! Лукницкий часто
повторял, что память - великая завиральница, а Ахматова вообще рекомендовала
двадцать процентов литературоведческих "цитат" по памяти подвергать
непременному осуждению.
В архиве сохранились надписи на книгах:
На верстке сборника "Жемчуга" издательства "Прометей" (СПБ. 1918):
"Богине из Богинь, Светлейшей из Светлых, Любимейшей из Любимых, Крови
моей славянской прост(ой), Огню моей таборной крови, последнему Счастью,
последней Славе Нине Шишкиной-Цур-Милен дарю я эти "Жемчуга".
Н. Гумилев,
26 сентября 1920".
На "Шатре":
"Моему старому и верному другу Нине Шишкиной в память стихов и песен.
Н. Гумилев
21 июля 1921 г.".
Если судить только по этим двум датам и текстам - перед нами не
"мимолетный роман", не "донжуанский" или "шахский" порыв, не случайная
девушка из его многочисленных учениц-поклонниц. Женщина. Неизвестная,
впрочем, до поры до времени в его биографии...
В конце 1920г. Гумилев уехал в Москву, читал стихи в Политехническом
музее. Москва тогда его огорчила и напугала своей беспросветностью,
ограниченностью. Ему не писалось и не думалось здесь. Все вокруг казалось
бессмысленно-мрачным.
Из Москвы на несколько дней уехал в Бежецк к матери, жене, детям. Отдел
народного образования Бежецка попросил Гумилева выступить. Гумилев сделал
доклад о современном состоянии литературы в России и за границей. На встречу
с ним собралось громадное для уездного города количество слушателей. Местное
литературное объединение просило Гумилева походатайствовать о включении
объединения в качестве подотдела во Всероссийский Союз поэтов.
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
04. 11.1925
Я заговорил о том, что во всех воспоминаниях о последних годах Николая
Степановича сквозит: организовал то-то, принял участие в организации
того-то, был инициатором в том-то и т. д.
АА очень серьезно ответила, "что нельзя говорить о том, что
организаторские способности появились у Николая Степановича после революции.
Они были и раньше - всегда. Вспомнить только о "Цехе", об "Академии", об
"Острове", об "Аполлоне", о "поэтическом семинаре", о тысяче других вещей.
Разница только в том, что, во-первых, условия проявления организаторских
способностей до революции были неблагоприятными ("пойти к министру народного
просвещения и сказать: "Я хочу организовать студию по стихотворчеству!"").
После революции условия изменились. А во-вторых, до революции у Николая
Степановича не было материальных побуждений ко всяческим таким начинаниям...
Все эти студии стали предметом заработка для впервые нуждавшегося,
обремененного семьей и другими заботами Николая Степановича. Они были
единственной возможностью - чтобы не умереть с голоду.
Одно - когда Николай Степанович упоминает о быте, так сказать,
констатирует факт, описывает как зритель. Это часто сквозит в стихах. И
больше всего - в черновике канцоны... И совсем другое - осознание себя как
действующего лица, как какого-то вершителя судеб".
Н. О ц у п: "...В 1918 - 1921 гг. не было, вероятно, среди русских
поэтов никого равного Гумилеву в динамизме непрерывной и самой разнообразной
литературной работы <...>.
Секрет его был в том, что он, вопреки поверхностному мнению о нем,
никого не подавлял своим авторитетом, но всех заражал своим энтузиазмом".
26.05. 1926
Говорили об окружении Гумилева в те последние годы. Попутно АА говорила
о Блоке, считая, что Блок, вдавшись в полемику, закончившуюся статьей "Без
божества, без вдохновенья"54, поступил крайне неэтично и нехорошо. А
Гумилева же упрекнула в отсутствии чуткости, позволившем ему вступить в
полемику с задыхающимся, отчаивающимся, больным и желчным Блоком. АА не
оправдывает последних лет жизни Гумилева, причины их находит во всех
условиях тогдашнего существования, считает, что если бы Гумилев не умер, то
очень скоро бы сильно переменился, узнав историю с Кельсоном, он прекратил
бы отношения с Г. Ивановым, Н. Оцупом; студии ему достаточно надоели
(например, по словам Ф. Р. Наппельбаум, он хотел отказаться от руководства
"Звучащей раковиной")... Рассказывала о непримиримом отношении Гумилева к
ней...
В самом конце года в Доме литераторов состоялся организованный
Гумилевым вечер Бодлера. В первом отделении Гумилев сделал доклад о Бодлере,
и все второе отделение читал свои переводы из него. Выступление проходило в
переполненном зале и с большим успехом.
"Бодлер к поэзии отнесся, как исследователь, вошел в нее, как
завоеватель. Самый молодой из романтиков, явившийся, когда школа уже
наметила свои вехи, он совершенно сознательно наметил себе еще не
использованную почву и принялся за ее обработку, создав для этого
специальные инструменты...
Странно было бы приписывать Бодлеру все те переживания, которые
встречаются в его стихах. Чем тоньше артист, тем дальше его мысль от
воплощения ее в действие. Веками подготовлявшийся переход лирической поэзии
в драматическую в девятнадцатом веке наконец осуществился. Поэт почувствовал
себя всечеловеком, мирозданьем даже, органом речи всего существующего и стал
говорить не столько от своего собственного лица, сколько от лица
воображаемого, существующего лишь в возможности, чувств и мнений которого он
часто не разделял. К искусству творить стихи прибавилось искусство творить
свой поэтический облик, слагающийся из суммы надевавшихся поэтом масок. Их
число и разнообразие указывает на значительность поэта, их подобранность -
на его совершенство. Бодлер является перед нами и значительным, и
совершенным. Он верит настолько горячо, что не может удержаться от
богохульства, истинный аристократ духа, он видит своих равных во всех
обиженных жизнью, для него, знающего ослепительные вспышки красоты, уже не
отвратительно никакое безобразье, весь позор повседневных городских пейзажей
у него озарен воспоминаниями о иных, сказочных странах. Перед нами фигура
одинаково далекая и от приторной слащавости Ростана, и от мелодраматического
злодейства юного Ришпена. Зато и влиянье его на поэзию было огромно".
В 1920 году н а п и с а н о:
В начале года - пьеса "Охота на носорога" (по заказу изд.-ва "Всемирная
литература" для "Серии исторических картин");
9 января закончен перевод "Фитули-Пуули" (первые 156 строк были
переведены 1 января); к 20 января закончен перевод "Бимини" Гейне.
В феврале - стихотворение "Сентиментальное путешествие"( посвященное О.
Н. Арбениной);
В марте - стихотворение "Заблудившийся трамвай".
Не позже 5 мая закончен перевод четырех сонетов Антеро де Кентала (для
изд.-ва "Всемирной литературы");
В июне - " Канцона вторая " ("И совсем не в мире мы, а где-то...").
Летом - стихотворения: "Слоненок" и "Шестое чувство".
6 июля - первая постановка пьесы "Гондла" ( Ростов-на-Дону);
Не позже 30 июля переведены "Баллада о темной леди" Кольриджа ;
стихотворение "Эрнфила" Ж. Мореаса (для "Всемирной литературы");
Не позже 18 августа переведены стихотворения Ж. Мореаса :
"Воспоминанья", "Ага-Вели", "Посланье", "Вторая элегия".
Не позже 3 сентября переведены, по подстрочнику А. В. Ганзен, четыре
скандинавские народные песни ("Брингильда", "Гагбард и Сигне", "Лагобарды",
"Битва со змеем") ;
Сентябрь - октябрь - "Поэма начала" (Песнь первая).
Не позже 10 октября закончен перевод стихотворений Д. Леопарди (220
строк).
В октябре - стихотворение "У цыган"( посвященнное Н. А. Шишкиной);
Не позже 25 октября переведены стихотворения "Без названья" и
"Распутник" Ж. Мореаса (для изд.-ва "Всемирная литература");
18 октября или 1 ноября в студии поэзотворчества "Института живого
слова" коллективно, но с преобладающим участием Н. Гумилева написано
стихотворение "Наш хозяин щурится как крыса...".
В ноябре - стихотворения : "Эльга, Эльга!..", "Пьяный дервиш".
25 октября или 15 ноября в студии поэзотворчества "Института живого
слова" коллективно, но с преобладающим участием Н. Гумилева написано
стихотворение "Суда стоят, во льдах зажаты...".
В декабре написано стихотворение "Звездный ужас".
6 декабря в студии поэзотворчества "Института живого слова"
коллективно, с преобладающим участием Н. Гумилева, написано пять вариантов
стихотворения "Внимали равнодушно мы...".
Не позже 25 декабря переведены две французские народные песни: "Вечный
Жид" и "Адская машина"(для изд.--ва "Всемирная литература");
В декабре - стихотворения: "Звездный ужас", "Индюк", "Нет, ничего не
изменилось...", "Поэт ленив...", "Ветла чернела...", "С тобой мы связаны
одною цепью...".
В течение года о т р е д а к т и р о в а н ы следующие переводы:
"Эндимион" Китса (в январе - апреле); "Соловей", "Страх в одиночестве"
(в январе - феврале), "Гимн перед восходом солнца", "Франция" - Кольриджа (к
29 октября); английские народные баллады (несколько в январе - феврале,
шесть баллад к 20 мая, одна к 20 июля); "Гяур" (к 24 апреля), "Дон-Жуан"
(часть в январе, песнь первая к 19 мая, песнь вторая к 20 июля, конец второй
песни к 18 сентября) Байрона; стихи к романам "Морской волк" и "Когда боги
смеются" Дж. Лондона (к 18 сентября); "Вер-Вер" Грассе (к 5 января);
"Орлеанская девственница" Вольтера (песнь 8 к 24 апреля, песни 9, 10 к 30
июня, песни 6, 7, 9 к 18 августа); "Теофиль Готье" Бодлера (к 8 июня);
"Смерть любовников" и "Путешествие" Бодлера (к 15 июля); "Авель и Каин"
Бодлера (к 27 мая); "Эриннии" (к 18 августа), "Притчи Брата Гюи" Леконта де
Лиля (к 26 ноября); "Сирано де Бержерак" Ростана (с 20 июля по 30 июля);
"Хмельной гимн" Мюссе (к 19 сентября); рассказ "Ами и Амиль" Мореаса (к 15
ноября); "Антология французских поэтов-символистов и эстетов" (к 26 ноября);
"Утешение" Одина (к 10 мая); 23 избранные баллады Дана (к 5 января);
"Шведские народные песни" (часть в январе, 5 песен к 24 августа, 5 песен к
26 августа); "Ирод и Мириамна" и "Генофева" Геббеля (к 11 февраля); "Агасфер
в Риме" Гамерлинга (к 18 февраля); "Веселый ужин шутников" Бенелли-Сема (к
19 марта); "Счастье и конец короля Оттокара" Грильпарцера (к 23 апреля);
несколько стихотворений Фердинанда фон Заара (к 18 сентября); "Пелле
Завоеватель" и "Канун св. Агнесы" Нексе (к 20 июля); "Заложница императора
Карла" Гауптмана (к 30 июля); "Стихотворения" Вордсворта (5 стихотворений к
20 июля, 2 стихотворения к 30 августа, 2 стихотворения к 18 сентября);
"Пикколомини" Шиллера (к 28 ноября) и другие.
Н а п е ч а т а н о:
Брошюра "Принципы художественного перевода" (второе, дополненное
издание) со статьями Ф. Батюшкова, К. Чуковского и статьей Н. Гумилева -
"Переводы стихотворные" (Пг., Госиздат, 1920).
1921
И Господь воздаст мне полной мерой
За недолгий мой и горький век...
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
03. 03. 1925
АА говорила о том ужасе, который она пережила в 1921 году, когда
погибли три самых близких ей духовно, самых дорогих человека - А. Блок,
Николай Степанович и Андрей Андреевич Горенко.
"Через несколько дней после похорон Блока я уехала в Царское Село, в
санаторию. Рыковы55 жили в Царском тогда, на ферме, и часто меня навещали -
Наташа и Маня. Я получила письмо от Владимира Казимировича из Петербурга, в
котором он сообщал мне, что виделся с А. В. Ганзен 56, которая сказала ему,
что Гумилева увезли в Москву (письмо это у меня есть). Это почему-то все
считали хорошим знаком.
Ко мне пришла Маня Рыкова, сидели на балконе во втором этаже. Увидели
отца, Виктора Ивановича Рыкова, который подходил, - вернулся из города и шел
домой к себе на ферму".
Он увидел дочь и позвал ее. Та встает, идет. Он ей что-то говорит, и АА
видит, как та вдруг всплескивает руками и закрывает ими лицо. АА,
почувствовав худое, ждет уже с трепетом, думая, однако, что несчастье
случилось в семье Рыковых. Но когда М. В., возвращаясь, направляется к
ней... (М. В. подходит и произносит только: "Николай Степанович...") - АА
сама уже все поняла.
"Отец прочел в вечерней "Красной газете".
Я жила в комнате, в которой было еще пять человек и среди них одна
(соседка по кровати - член совдепа). Она в этот день ездила в город, в
заседание, которым подтверждалось постановление. Вернулась и рассказывала об
этом другим больным.
Утром поехала в город, на вокзале увидела "Правду" на стене. Шла с
вокзала пешком в Мраморный дворец к Вольдемару Казимировичу. Он уже знал.
Говорили по телефону с Алянским57 который сказал о панихиде в Казанском
соборе: "Казанский собор..." Я поняла. Была на панихиде и видела там Анну
Николаевну, Лозинского, были Георгий Иванов, Оцуп, Адамович, Любовь
Дмитриевна Блок была и очень много народу вообще".
Последний год его жизни начинался обыкновенно, буднично, без
предчувствий и тревог. Была такая же, как и прошлые две, трудная, холодная,
голодная зима - надо было выживать.
Вспоминает поэтесса И. Н а п п е л ь б а у м:
"Сейчас я уже не помню, как мы с сестрой узнали о Доме искусств, о
поэтической студии при нем... Для меня этот дом на Мойке стал любимейшим
местом души моей. Сами стены этого елисеевского особняка, внутренняя, узкая,
скрипучая, из темного дерева лестница, Белый зал - все запущенное, холодное,
неживое и в то же время населенное пульсирующей новой жизнью; сами запахи
этого здания - волновали, звали, манили к себе. Я не могла дождаться вечера,
когда нужно будет идти на занятия в поэтическую студию.
Поэтической студией при Доме искусств руководил Николай Степанович
Гумилев ... Мы занимались в узкой, длинной, ничем не примечательной комнате.
За узким длинным столом. Николай Степанович сидел во главе стола, спиною к
двери. Студийцы располагались вокруг стола. Как-то так получилось, что места
наши закрепились за нами сами по себе. Я сидела слева от мэтра первою...
...Мы читали стихи по кругу. Разбирали каждое, критиковали, судили.
Николай Степанович был требователен и крут. Он говорил: если поэт