Вопрос вполне серьезен и касается именно Ромула. Ну, конечно, и его
незадачливого брата - Рема. Позвольте напомнить из раннего школьного
детства:
На склонах невысоких Альбанских гор, километрах в двадцати пяти южнее
будущего Рима, в VIII веке до рождества Христова располагался городок
Альба-Лонга. Он был центром Лациума - небольшой прибрежной области средней
Италии, примыкавшей с юга к нижнему течению полноводной в те времена реки
Тибр. По площади область немногим превышала нынешнюю Москву. Населяло ее
племя латинян, пришедших сюда, как полагают историки, из центральной Европы
где-то в конце второго тысячелетия до Р.Х.
Так вот. Царствовал в Альба-Лонге некий Нумитор. В древности правитель
каждого городка без лишней скромности именовал себя царем. Был у него
младший брат, Амулий - порядочный злодей. Брат отнял у Нумитора царский
престол, сына его извел, а дочь, Рею Сильвию, отдал в весталки и таким
образом обрек на безбрачие. То ли согрешила новоявленная весталка, то ли и
впрямь, как утверждает легенда, был к этому самым непосредственным образом
причастен бог Марс, но только родила она пару отменно крепких
мальчишек-близнецов, Ромула и Рема. Разгневанный Амулий повелел утопить их в
Тибре, как раз бушевавшем обильным паводком. Слуга царский, как полагается,
не решился взять грех на душу - посадил близнецов в корыто и пустил на волю
судьбы. Паводок сошел, корыто благополучно причалило к берегу на склоне
прибрежного холма, именовавшегося Палатин. Пробегавшая мимо волчица пожалела
орущих от голода человеческих детенышей и подставила им полные молока сосцы.
Тут же оказался и царский свинопас. Он забрал близнецов к себе, вырастил
среди пастухов, а когда они возмужали, открыл тайну их рождения. Братья во
главе шайки сорвиголов - своих сверстников - пробрались в город, убили
Амулия и вернули знаки царского достоинства своему деду.
До сих пор история довольно банальна, но далее она сходит с накатанной
многими мифами колеи. Казалось бы, отчего не наслаждаться положением
наследных принцев, ожидая, пока старик Нумитор не отправится к праотцам? Но
нет! Ромул и Рем решают основать свой, новый город и выбирают для него место
на берегу Тибра, на том самом Палатинском холме, куда их - разумеется, по
воле божества - некогда доставила река. Кому из братьев быть в городе царем?
Запрашивают богов. Ответ ожидается в виде знамения. Каждый очерчивает
посохом в небе священный квадрат для наблюдения и ждет. Вот к Рему с правой
стороны - счастливый знак! - летят шесть коршунов. Ему царствовать? Но тут в
квадрат Ромула, тоже справа, влетают двенадцать коршунов. Видимо, его
божественный покровитель выше рангом. А это важно!
Ромул запрягает в плуг быка и корову, ведет глубокую борозду вокруг
Палатинского холма. Вдоль нее будет проходить городская стена. Прорезанная
под аккомпанемент соответствующих молитв и заклинаний, эта борозда не
простая. Она открывает дорогу духам преисподней. Всякий, кто в попытке
подняться на стену пересечет священную борозду, обречен на гибель. Там, где
будут городские ворота, Ромул приподнимает плуг. Обиженный Рем смеется над
суеверием брата и перепрыгивает через борозду. Деваться некуда - во
исполнение заклятия Ромулу приходится его убить. Эти события римская легенда
(традиция) относит к 753-му году до Р.Х. Подробное изложение легенды об
основании Рима дошло до нас в сочинении римского историка I века до Р.Х.
Тита Ливия. Любопытно будет процитировать из его многотомного труда описание
первых деяний молодого царя:
Воздав должное богам, Ромул созвал толпу на собрание и дал ей законы -
ничем, кроме законов, он не мог сплотить ее в единый народ. Понимая, что для
неотесанного люда законы его будут святы лишь тогда, когда сам он внешними
знаками власти внушит почтение к себе, Ромул стал и во всем прочем держаться
более важно и, главное, завел двенадцать ликторов. (Тит Ливий. История Рима.
Т. 1, I, 8)
Ликторы - царские телохранители. У каждого на плече фаски -
перевязанный ремнями пучок розог, из которого торчит лезвие секиры. Это
символ права на принуждение и права казнить ослушников. Ликторы выступают
впереди царя, расчищая ему дорогу. И ликторы, и фаски заимствованы у
этрусков, чьи владения начинаются рядом - на правом, северном берегу Тибра.
Несколько позже у них будут скопированы и прочие атрибуты царской власти:
пурпурный плащ, золотая диадема, скипетр с орлом, кресло из слоновой кости
(курульное кресло). Кстати, обычай начинать закладку города с проведения
священной борозды тоже заимствован у этрусков. Заметим это до поры, а пока
продолжим цитату из Тита Ливия:
Город между тем рос, занимая укреплениями все новые места, так как
укрепляли город в расчете скорей на будущее многолюдство, чем сообразно
тогдашнему числу жителей. А потом, чтобы огромный город не пустовал,
Ромул... открыл убежище в том месте, что теперь отгорожено, - по левую руку
от спуска меж двумя рощами (речь идет о спуске с Капитолийского холма. -
Л.О. ). Туда от соседних народов сбежались все жаждущие перемен - свободные
и рабы без разбора, - и тем была заложена первая основа великой мощи. (Там
же)
Это весьма примечательное сообщение о происхождении первых поселенцев
Рима тоже следует взять на заметку. Кстати, такого рода храмы - убежища для
беглых рабов, под покровительством особого божества - существовали и в
Греции. Свое мнение о достоинствах первых римлян Тит Ливий невольно выражает
в продолжении цитированного отрывка:
Когда о силах тревожиться было уже нечего, Ромул сообщает силе мудрость
и утверждает сенат, избрав сто старейшин, - потому ли, что в большем числе
не было нужды, потому ли, что всего-то набралось сто человек, которых можно
было избрать в отцы. Отцами их прозвали, разумеется, по оказанной им чести -
потомство их получило имя патрициев. (Там же)
Однако надо было позаботиться о том, чтобы это потомство появилось.
Население города состояло из одних мужчин, в основном молодых. Ромул
рассылает в соседние городки посольства с предложением породниться, но
тщетно - темное происхождение и буйный нрав первых римлян не внушают доверия
окрестным поселянам. Многие с насмешкой спрашивают, отчего бы римлянам не
открыть убежище для беглых рабынь - вот бы и были супруги как раз под пару.
Оскорбленные римляне задумывают и успешно осуществляют знаменитое похищение
сабинянок.
Готовятся знатные игры в честь Нептуна. Разосланы приглашения. Соседям
любопытно посмотреть новый город. Ближайшие из них, многочисленное племя
сабинян, являются с женами и детьми. Римляне встречают радушно, приглашают в
дома. Но вот начинаются состязания. Гости сгрудились на склоне холма за
городской стеной. Все внимание приковано к атлетам. Условный сигнал...
Римские юноши бросаются к девицам, хватают без разбора, несут в город.
Смятение родителей... они безоружны... Проклиная римлян, поправших законы
гостеприимства, сабиняне удаляются, грозя жестокой местью.
Между тем похитители не хотят насильно воспользоваться своей добычей -
в семье они ищут согласия. Для понимания психологии римлян это момент
немаловажный. Поэтому послушаем еще Тита Ливия:
И у похищенных не слабее было отчаяние, не меньше негодование. Но сам
Ромул обращался к каждой в отдельности и объяснял, что всему виной
высокомерие их отцов, которые отказали соседям в брачных связях; что они
будут жить в законном браке, общим с мужьями будет имущество, гражданство и
- что всего дороже роду людскому - дети; пусть лишь смягчат свой гнев и тем,
кому жребий отдал их тела, отдадут души. Со временем из обиды часто родится
привязанность, а мужья у них будут тем лучше, что каждый будет стараться не
только исполнить свои обязанности, но и успокоить тоску жены по родителям и
отечеству. Присоединились к таким речам и вкрадчивые уговоры мужчин,
извинявших свой поступок любовью и страстью, а на женскую природу это
действует всего сильнее. (Там же. 1, 9)
Надо полагать, что мужья действительно старались, да и женская природа
испокон века уж такова... Короче, когда эдак через год (уже появились дети)
сабиняне во главе с царем Титом Тацием приступили войском к Риму, и у стен
его завязалось сражение, из ворот города вдруг высыпала толпа женщин. Они...
...распустив волосы и разорвав одежды, позабывши в беде женский страх,
отважно бросились прямо под копья и стрелы наперерез бойцам, чтобы разнять
два строя, унять гнев враждующих, обращаясь с мольбой то к отцам, то к
мужьям. (Там же. 1, 13)
Мужчины были тронуты. Начались переговоры. Поладили так, что даже
решили объединиться в одно государство. Столицей был объявлен Рим, где Ромул
и Таций будут царствовать совместно. Зато все граждане объединенного народа
согласились именовать себя квиритами - по названию сабинского города, родины
Тация. К ста римским сенаторам добавилось сто сабинских. Удвоилось и войско.
Оба царя сосуществовали мирно, но недолго. При неясных обстоятельствах,
во время визита в соседний город Таций был убит. Ромул не выказал никаких
намерений к отмщению и до конца дней своих царствовал над объединенным
римским народом единолично.
Воевали с соседями. Во-первых, потому, что склонны были пограбить, а
во-вторых, потому, что те, наблюдая рост опасного соседа, пытались его
обуздать. Римляне были молоды и отважны, военное счастье им улыбалось.
Соседей побили, часть земель у них отобрали - возможно, вместе с
земледельцами, которые влились в римскую общину, охотно принимавшую чужих.
Город усилился и разросся. Ромула народ боготворил!.. Наступил самый
подходящий момент для царя превратиться в подлинного бога - надо лишь
чудесным образом покинуть землю. Так оно и случилось. Тит Ливий ярко
живописует этот момент:
По свершении бессмертных этих трудов, когда Ромул, созвав сходку на
поле у Козьего болота, производил смотр войску, внезапно с громом и грохотом
поднялась буря, которая окутала царя густым облаком, скрыв его от глаз
сходки, и с той поры не было Ромула на земле. Когда же непроглядная мгла
вновь сменилась мирным сиянием дня и общий ужас наконец улегся, все римляне
увидели царское кресло пустым. Хотя они и поверили отцам, ближайшим
очевидцам, что царь был унесен вихрем, все же, будто пораженные страхом
сиротства, хранили скорбное молчание.
Потом сперва немногие, а за ними все разом возглашают хвалу Ромулу -
богу, богом рожденному царю и отцу города Рима, молят его о мире, о том,
чтобы благой и милостливый, всегда хранил он свое потомство. (Там же. 1, 16)
В качестве бога Ромул получил имя Квирин. Культ его сохранялся в Риме в
течение всей многовековой истории Города.
Нельзя не заметить, что в приведенном описании Тита Ливия
проскальзывает тень сомнения - народ не видел вознесения царя, пришлось
поверить отцам. Более того, чуть ниже добросовестный историк, хотя и с
осуждением, упоминает совсем другую версию смерти Ромула:
Но и в ту пору, я уверен, - пишет он, - кое-кто втихомолку говорил, что
царь был растерзан руками отцов - распространилась ведь и такая, хоть очень
глухая молва. (Там же)
Столетие спустя в биографии Ромула о том же повествует и Плутарх. Он
даже приводит довольно жуткие подробности: сенаторы-де убили Ромула в храме,
тело его разрубили на куски и вынесли под одеждой, объявив народу о чудесном
исчезновении царя. Объясняет он это тем, что последние годы жизни Ромул
правил тиранически и вовсе не считался со своими советниками , чем они, надо
полагать, были весьма уязвлены.
Легендарная история основания Рима знакома практически всем. Менее
широко известна его предыстория, хотя она в начале I века от Р.Х. была
подробно описана Вергилием в Энеиде. Так вот. Нумитор и Амулий, согласно
Вергилию, замыкали цепь из доброй дюжины альбанских царей, родоначальником
которых был Юл, сын Энея. Юла стоит назвать потому что род Юлиев (а, значит,
и Юлий Цезарь, и Август) будет вести от него свою родословную. Эней же был
сыном самой богини Венеры, подарившей своей благосклонностью троянца Анхиза.
После падения Трои Эней с домочадцами, престарелым отцом и отрядом уцелевших
троянских воинов бежал на кораблях. Воля богов долго мотала троянцев по всем
морям. Забросила, в частности, и в Карфаген, где царствовала прекрасная
Дидона. Случился у Энея с ней трогательный и трагически окончившийся роман,
которому Вергилий посвятил самые прекрасные песни своей поэмы, а английский
композитор XVII века Генри Перселл - оперу.
Было еще много приключений, в том числе и сошествие Энея в загробный
мир для свидания с духом умершего в пути отца... В конце концов троянцы
высадились в Италии, близ устья Тибра. Эней женился на дочери местного царя,
Лавинии, и выстроил город, названный ее именем. А его сын, Юл, отойдя
немного вглубь от берега моря, основал город Альба-Лонгу.
Легендарная предыстория Рима унесла нас к Троянской войне, в XII век до
Р.Х. Насколько этому можно верить? Обратимся к первоисточникам. С
документальными дело обстоит довольно скверно, ведь письменность принесли в
Рим те же этруски где-то в конце VII века до Р.Х. Первые хронологические
записи римские жрецы начали вести лишь в III веке, в конце того же века жил
первый римский историк (анналист) Фабий Пиктор. Столетие спустя по годичным
записям жрецов была составлена Великая летопись. Ни она, ни труды Пиктора не
сохранились, но, вероятно, были известны Цицерону и Титу Ливию. Цицерон в
свой трактат О государстве включил довольно подробное описание основания
Рима Ромулом. Тит Ливий посвятил раннему царскому периоду первую книгу своей
обширной Римской истории. Цицерон писал в середине, а Ливий - в конце I века
до Р.Х.
Таким образом, мы вправе считать, что, хотя и опосредованно, но
письменные источники III века до нас дошли. А вот разрыв в пятьсот лет между
VIII и III веками заполнить нечем, кроме предполагаемых устных преданий. Но
может быть, в распоряжении Тита Ливия были какие-то письменные источники,
хотя бы V и IV веков, нам неизвестные? Похоже, что нет. Он сам в конце
восьмой книги своей истории, где описаны события конца IV века до Р.Х.,
делает следующее замечание: И нет к тому же ни одного писателя, современника
тех событий, на свидетельства которого мы могли бы положиться со спокойной
душой. Так не слишком ли велик этот разрыв, чтобы надеяться на достоверность
преданий? Однако вспомним, что Гомер создавал Илиаду в VII веке до Р.Х., то
есть тоже через пять столетий после Троянской войны, записана она была еще
двумя столетиями позже, и, тем не менее, Шлиман в XIX веке нашей эры по
описанию Гомера нашел останки древней Трои. Похоже, что сказители той поры
заучивали свои рассказы слово в слово.
Но Троя Троей, а в отношении основания Рима сомнения в достоверности
описаний Цицерона и Тита Ливия оставались. Что, если римские рассказчики
были не столь добросовестны, как их греческие коллеги? И за дело взялись
археологи. Результаты исследований и сделанные уже в наши дни выводы
археологов можно назвать обескураживающими.
Не то что в середине VIII века, но и вплоть до VI века до Р.Х. никакого
города на Палатинском холме не было. На нем и на близлежащих шести холмах
(Авентин и Целий - к югу от Палатина, Капитолий - к северу Эсквилин - к
востоку, Виминал и Квиринал - чуть подальше, к северо-востоку. Между холмами
- заболоченные долинки.) расположено было с полдюжины деревень. Хижины
округлой формы из ветвей, обмазанных глиной, соломенная крыша с опорой на
центральный столб. Вот и все. Похоже, что в конце VII века эти деревни
объединились в некий союз (семихолмие) - появилось общее кладбище. Был ли у
них вождь, которого звали Ромул, или мальчика вовсе не было? К истории Рима
это имеет отношение довольно слабое.
Первые признаки возникновения города археологи датируют лишь началом VI
века до Р.Х. В восточной части будущего форума появилась грубая мостовая.
Обозначились две дороги. На их скрещении стоял древнейший храм богини -
хранительницы очага Весты, тоже круглый. К востоку от форума, еще позже,
появилось множество хижин и первые дома с каменной кладкой. Рядом с храмом
Весты - каменное здание прямоугольной формы. Полагают, что это была Регия -
жилище первых царей.
Короче говоря, остатки настоящего города, с каменными постройками,
мощеным форумом, городской стеной и святилищем богов на Капитолийском холме
археологи согласны датировать лишь концом VI века до Р.Х., а начало его
строительства - серединой того же века. Расхождение с традицией в двести
лет! Но мало того. Насчет основателей города безжалостные ученые тоже готовы
усомниться. Латинский ли это город?
К началу VI века относятся явные свидетельства (захоронения, утварь)
пребывания в районе семихолмия этрусков. Легендарная история Рима тоже
утверждает, что три последних римских царя, чье царствование приходится как
раз на VI век, были этрусками. Сделаем небольшое отступление и скажем
несколько слов об этом загадочном народе.
Ученые полагают, что этруски мигрировали на север Италии в XI-X веке до
Р.Х. из Малой Азии. Они не вытеснили местное население, италиотов , а
слились с ним. Плодородие Тосканской долины, обилие лесов и полезных
ископаемых способствовали процветанию Этрурии. Пришельцы принесли в Италию
более высокую культуру земледелия, ремесел и каменного строительства. А
также своеобразное искусство и довольно мрачную религию, в которой связь
загробного мира с миром живых играла ключевую роль. Наконец - царскую власть
с ее пышными атрибутами, которые, как уже упоминалось, римляне у них
заимствовали. Равно как и многие религиозные обряды, а также веру в гадания
по полету птиц и внешнему виду внутренностей жертвенных животных.
В VI веке этрусское присутствие, а быть может, и владычество,
распространилось на юг вдоль всего западного побережья Италии. В самой
Этрурии в ту пору существовала лига двенадцати городов, в которой был и
город Тарквиний, откуда происходили последние римские цари. Однако в начале
V века этруски были вытеснены с юга Италии греками-переселенцами и
сицилийцами. Им пришлось снова уйти за Тибр.
Ввиду всех этих данных большинство современных ученых считает, что
город Рим был заложен этрусками как предмостное укрепление перед переправой
через Тибр, в первой половине VI века до Р.Х. Действительно, лучшего места,
чем группа невысоких, но скалистых холмов, тесно сгрудившихся у самого
берега реки, для такого укрепления трудно и отыскать. Прежде всего, по
мнению ученых, на ближайшем к переправе Капитолийском холме была сооружена
крепость. Низина у подножья холма - будущий форум - служила рыночной
площадью. Сюда из расположенных на окрестных холмах латинских и сабинских
деревень селяне несли свои продукты для обмена. Этруски их, надо полагать,
себе подчинили, что и отражено, как мы увидим дальше, в именах последних
римских царей, быть может, просто этрусских комендантов крепости. Так начал
создаваться город, и название его, возможно, происходит от слова Rumon -
город на реке.
Ученые считают, что этруски ушли из Рима лишь в начале V века до Р.Х.
Не исключено, что этрусский гарнизон оставался в крепости еще некоторое
время, и это потом трансформировалось в легенду о городе, основанном одними
мужчинами. Впрочем, как это совсем недавно отметил французский исследователь
Понсэ (J. Роncet. J. Les origines de Rome: tradition et histoire. Paris,
1985), многие ученые еще и сейчас склонны доверять легендарной истории
основания Рима в пересказе Тита Ливия и ожидают, что ее археологические
подтверждения еще будут найдены.
Не стоит и нам пренебрегать римской традицией. И вот по какой причине.
В дальнейшем я буду подробно анализировать достоверные, подтвержденные
документально периоды Римской истории, начиная хотя бы с Пунических войн. Мы
убедимся, что одним из важнейших факторов формирования общественного
сознания римлян, а, следовательно, и мотивации их поступков, было
представление об обстоятельствах, связанных с основанием Рима, и о его
ранней истории. К III веку до Р.Х. легенда уже отстоялась и сомнений не
вызывала. Если она и была вымыслом, то можно сказать, что для римлян той
поры и всех последующих веков легенда была большей реальностью, чем
подлинная история их Города. Возможно, что легенда не вызывала сомнения уже
в V веке до Р.Х., когда была изваяна (явно этрусским мастером) знаменитая
волчица, доныне занимающая отдельную залу в музее на Капитолийском холме в
Риме. Под набухшими сосцами волчицы - фигурки двух мальчиков. Правда,
созданы они были в эпоху Возрождения, и неизвестно, существовали ли
изначально, впрочем, на римских монетах III века до Р.Х. изображение волчицы
с младенцами уже появляется. Во всяком случае, благоговейное отношение
римлян к своему прошлому было столь существенным обстоятельством всей их
истории, что мы обязаны отнестись к римской традиции с подобающим уважением.
Прежде чем вернуться к продолжению легенды, отметим некоторые любопытные
особенности того, что было уже пересказано выше.
Сначала о дате основания города. 753-й год до Р.Х. или двумя столетиями
позже? Пожалуй, это не очень существенно. Тот классический период Римской
истории, который нас будет особенно интересовать, удален от этой даты по
меньшей мере на три столетия. Существенно другое. И легенда, и современная
научная гипотеза сходятся в том, что город возник как военное поселение.
Будь то воинственные пастухи и молодые альбанцы, пошедшие за Ромулом, или
воины этрусского гарнизона, они воздвигали и обносили стеной свой город не
для того, чтобы мирно заниматься примитивным земледелием и скотоводством, а
для того, чтобы безнаказанно совершать набеги на соседей, угонять их скот,
короче - промышлять грабежом. Ориентация на внешнюю экспансию должна была
наложить своеобразный отпечаток на характер взаимоотношений и всю систему
нравственных ценностей сообщества первых римлян. Их было мало, и, чтобы
противостоять соседям, пришлось выработать жесткие нормы поведения. Такие
нормы существуют в любом автономном формировании. Это, во-первых, строгая
дисциплина, безусловное подчинение главарю, уважение старших - более
опытных. Во-вторых, непреложность ими же самими установленных законов,
регламентирующих иерархию подчинения, права и обязанности всех членов
сообщества, отношения собственности, гарантию сохранности и наследования
добытого в военных походах имущества.
Высоко ценился у первых римлян весь комплекс соответствующих личных
качеств: храбрость, суровая стойкость в бою и походе, взаимная выручка, а
главное - преданность сообществу. Здесь она трансформировалась в преданность
городу Риму. У тех, кто с честью прошел испытания битвой, возникало и
укреплялось своеобразное чувство собственного достоинства. Подчиняясь
дисциплине и царю, первые римляне не склонны были к слепой покорности,
дорожили своими правами, которые защищал закон. В частности, правом
участвовать в обсуждении военных планов и проблем Города, правом выбирать
царя и, если надо, советовать ему. Последнюю функцию, естественно, брало на
себя собрание наиболее опытных воинов, названное сенатом. Суверенные же
права римского народа в целом защищало общее собрание граждан-воинов.
Еще вглядимся. И в легенде, и в научной концепции первоначальное
становление города связывается с объединением его воинственных основателей и
мирных соседей-селян. В легенде это сабиняне, у ученых - латиняне
семихолмия. Некоторые из них, надо полагать, вливались в состав разбойного
отряда, другие продолжали свои обычные занятия на земле.
Особый интерес представляет собой утверждение легенды о пополнении
населения города за счет беглых. Поздних римских историков оно, видимо,
смущало. Цицерон об этом не упоминает вовсе, а писавший чуть позже Дионисий
Галикарнасский старается приукрасить ситуацию, утверждая, что беглецы были
людьми свободными, жертвами гонения тиранов. Однако Плутарх столетие спустя
не только поддерживает версию Тита Ливия, но и еще усиливает нелестную
характеристику первого пополнения римских граждан. Он пишет:
...едва только поднялись первые здания нового города, граждане
немедленно учредили священное убежище для беглецов и нарекли его именем бога
Асила; в этом убежище они укрывали всех подряд, не выдавая ни раба его
господину, ни должника заимодавцу, ни убийцу властям.... (Плутарх.
Сравнительные жизнеописания. Ромул, IX)
Но все-таки. Если беглецы и не были гонимыми поборниками свободы, они,
конечно же, были людьми сильными, смелыми и даже отчаянными. Без этих
качеств не уйти бы им от погони по редким дорогам, безоружными через густые
в те времена леса, обильные диким зверем. Те из беглецов, кто умел владеть
мечом и копьем, пополняли военный отряд, а те, для кого был более привычен и
привлекателен труд земледельца, получали надел из пустовавшей в окрестностях
города или отнятой у побежденных врагов земли.
Таким образом, и через слияние с соседями-поселенцами, и за счет беглых
шло пополнение двух категорий граждан раннего Рима: воинственных и
мобильных, всегда готовых препоясаться мечом и выступить в поход, и более
мирных - пастухов и землепашцев. Естественно, что верховодили граждане
первой категории - из их среды избирали жрецов, судей, не говоря уже о
сенаторах и самом царе. Кстати, и история с похищением девушек кажется
правдоподобной для города, основанного воинственными молодыми мужчинами. Она
вписывается как в ткань легенды, так и в гипотезу о предмостном укреплении
этрусков. Но это означает, что первые поколения потомков основателей города
были представлены почти однолетками. Надо полагать, что они держались друг
друга, сохраняли приверженность военной профессии и ревниво оберегали от
посягательства остальных римлян свое привилегированное положение. Себя они
называли патрициями , что означало дети отцов , имея в виду отцов -
основателей Города.
Прочие же, главным образом пришлые или военным путем присоединенные
жители Рима, хотя и находились под защитой римских законов, ни на какие
привилегии претендовать не могли. Они полупрезрительно именовались плебеями
, что означает многие. Поначалу плебеи были лишены почти всех прав: даже
права голоса в Народном собрании, даже права на семейный религиозный культ,
да и сами семьи их законными не признавались. Браки между гражданами двух
сословий были запрещены.
Но римляне последующих, даже отдаленных поколений знали, что среди
глубоко почитаемых предков - основателей Города (патрициев и плебеев) были и
беглые рабы, и чужеземцы. Поэтому во все времена римляне не питали презрения
к рабам. Слово раб означало лишь социальное положение человека, а не его
более низменную природу. Раба можно было заставить работать, но измываться
над ним считалось недостойным. Нередко рабы становились фактически членами
семьи и даже друзьями своих владельцев. Очень часто хозяин отпускал
некоторых своих рабов на волю - по завещанию или еще при жизни, за умеренный
выкуп. Вольноотпущенники пользовались ограниченными римскими правами.
Нередко они бывали богаты и влиятельны. Их дети становились уже
полноправными римскими гражданами.
Так же терпимо относились римляне к поселению в их городе выходцев из
других стран, сравнительно легко предоставляли им римское гражданство, а
позднее не возражали против распространения прав этого гражданства на
жителей отдаленных городов, областей и даже на целые народы.
Наконец, еще один элемент легенды об основании Рима наложил отпечаток
на психологию римлян последующих эпох. Я имею в виду эпизод со спасительным
вмешательством жен-сабинянок в битву своих родичей с мужьями-похитителями.
Хотя, как и повсюду в древнем мире, римская женщина в раннюю эпоху была
совершенно бесправна, римляне с самого начала культивировали в домашнем быту
глубокое уважение, даже почитание матери семейства - матроны. В доме она,
как правило, была полновластной хозяйкой. Кстати, домашних рабов, да и
вообще рабов в раннем Риме было очень немного - главным образом проданные в
рабство должники.
Цари - преемники Ромула
Легенда утверждает, что после смерти Ромула, процарствовавшего сорок
лет, в течение последующих двух веков в Риме сменилось шесть царей. Первые
три из них - сабиняне. Нума Помпилий - миролюбив и благочестив. При нем не
было войн, он приохотил римлян к земледелию, а главное - основал и
канонизировал римскую религию. Тулл Гостилий, напротив, воинственен. Он
разрушил Альба-Лонгу, а ее население депортировал в Рим. Анк Марций воевал с
прочими латинянами и, по примеру своего предшественника, побежденных
переселял в Рим, на Авентинский холм. Он построил гавань Остию в устье Тибра
и тюрьму на склоне Капитолийского холма. Туристы до сих пор почтительно
осматривают ее глухое подземелье.
Следующие три царя были из этрусского города Тарквиния, о чем
свидетельствуют их имена. Тарквиний Древний построил Форум и Большой цирк
для конных состязаний, а воду из болот междухолмия отвел в Тибр с помощью
сточной канавы. Он тоже повоевал с соседями. Сервий Туллий - сын одного из
племенных царей, выросший в семье Тарквиния и женившийся на его дочери,
согласно легенде, установил имущественный ценз, реформировал римское войско
да и само общество. Ему приписывается также строительство новой стены,
включившей в состав города все семь холмов. Остатки этой Сервиевой стены
сохранились до наших дней. Тарквиний Гордый, зять Сервия, убил тестя,
захватил царский трон, правил тиранически и был изгнан. Поводом для
народного возмущения послужило насилие, совершенное сыном Тарквиния над
женой одного из знатных римлян, Лукрецией. Обесчещенная женщина поведала о
своем унижении мужу и заколола себя на его глазах. Тарквиний Гордый закончил
дело осушки Форума и соседних с ним долин. Сточную канаву он убрал под землю
и перекрыл сводом. С тех пор ее стали называть Большая клоака. Он же начал и
почти закончил строительство храма Юпитера на Капитолии, заложенного еще
Тарквинием Древним.
Изгнание последнего царя легенда относит к 509-му году до Р.Х., с этого
года начиная историю Римской республики. Уже упоминалось, что царствование
этрусков в Риме современная наука считает вполне вероятным, хотя и
предполагает, что их изгнание произошло позже, быть может, лишь в середине V
века.
Изложение ранней истории Рима у Тита Ливия заполнено подробными
описаниями многочисленных войн, которые вели римские цари. Нам они кажутся
длинными и скучными, но воинственному народу римлян, видимо, были интересны.
Вполне возможно, что многое в них - плод воображения историка или древних
сказителей. Но уже было отмечено, что легенда об основании Города интересна
нам, в частности, своим влиянием на мировоззрение римлян в последующие века.
В свете этого интереса уместно процитировать из Тита Ливия описание одного
знаменитого эпизода, относящегося ко времени войны римлян против жителей
Альба-Лонги.
В этом эпизоде сошедшиеся для битвы войска римлян и альбанцев
договорились, во избежание большого кровопролития решить судьбу сражения
единоборством трех римлян, братьев-близнецов Горациев, и трех
близнецов-альбанцев из рода Куриациев. Вот как описывает Тит Ливий их
поединок
Когда заключили договор, близнецы, как было условлено, берутся за
оружие. С обеих сторон ободряют своих: на их оружие, на их руки смотрят
сейчас отеческие боги, отечество и родители, все сограждане - и дома, и в
войске. Бойцы, и от природы воинственные, и ободряемые криками, выступают на
середину меж двумя ратями...
Подают знак, и шесть юношей с оружием наготове, по трое, как два строя,
сходятся, вобрав в себя весь пыл двух больших ратей. И те и другие думают не
об опасности, грозящей им самим, но о господстве или рабстве, ожидающем весь
народ, о грядущей судьбе своего отечества, находящейся теперь в их
собственных руках. Едва только в первой сшибке стукнули щиты, сверкнули
блистающие мечи, глубокий трепет охватывает всех, и, покуда ничто не
обнаруживает ни одну из сторон, голос и дыхание застывают в горле...
Когда бойцы сошлись грудь на грудь и уже можно было видеть не только
движение тел и мелькание клинков и щитов, но и раны и кровь, трое альбанцев
были ранены, а двое римлян пали. Их гибель исторгла крик радости у
альбанского войска, а римские легионы оставила уже всякая надежда, но еще не
тревога: они сокрушались об участи последнего, которого обступили трое
Куриациев. Волею случая он был невредим, и если против всех вместе бессилен,
то каждому порознь грозен. Чтобы разъединить противников, он обращается в
бегство, рассчитав, что преследователи бежать будут так, как позволит
каждому рана... (Тит Ливий. История Рима. Т. 1, I, 25)
Маневр удался: преследователи растянулись и, остановившись, Гораций
убивает одного за другим всех троих. Согласно обычаю, он снимает с них
доспехи и во главе торжествующего римского войска возвращается в город. Но
тут случается еще одно неожиданное и трагическое происшествие:
Первым шел Гораций, неся тройной доспех. Перед Капенскими воротами его
встретила сестра-девица, которая была просватана за одного из Куриациев;
узнав на плечах брата женихов плащ, вытканный ею самою, она распускает
волосы и, плача, окликает жениха по имени. Свирепую душу юноши возмутили
сестрины вопли, омрачившие его победу и великую радость всего народа.
Выхватив меч, он заколол девушку, воскликнув при этом: Отправляйся к жениху
с твоею не в пору пришедшей любовью! Ты забыла о братьях - о мертвых и о
живом - забыла об отечестве. Так да погибнет всякая римлянка, что станет
оплакивать неприятеля! (Там же. 1, 26) Жестоко, но что поделаешь -
героическая эпоха.
Гораций схвачен и приведен на суд к царю. За убийство сестры ему грозит
казнь. Суд будет вершиться перед собранием граждан. Закон разрешает
осужденному просить помилования у народа. Но к народу обращается не он, а
его отец:
На суде, - повествует далее Ливий, - особенно сильно тронул собравшихся
Публий Гораций - отец, объявивший, что дочь свою он считает убитой по праву:
случись по-иному, он сам наказал бы сына отцовской властью. Потом он просил
всех, чтобы его, который так - недавно был обилен потомством, не оставляли
вовсе бездетным... (Там же)
Обняв сына и указывая на доспехи Куриациев, старик обращается к ликтору
царя, уже получившему распоряжения о казни:
Ступай, ликтор, свяжи руки, которые совсем недавно, вооруженные,
принесли римскому народу господство. Обмотай голову освободителя нашего
города, подвесь его к зловещему дереву, секи его, хоть внутри городской
черты - но непременно меж этими копьями и вражескими доспехами, хоть вне
городской черты - но непременно меж могил Куриациев. Куда ни уведете вы
этого юношу, повсюду почетные отличия будут защищать его от позора казни!
Народ, - продолжает Тит Ливий, - не вынес ни слез отца, ни равного перед
любой опасностью спокойствия духа самого Горация - его оправдали скорее из
восхищения доблестью, нежели по справедливости. (Там же)
Так из древней легенды (или истинного происшествия?) на многие века
перешло в римское законодательство право провокации - обращения осужденного
к собранию римского народа с просьбой о помиловании.
Теперь расстанемся на время с Титом Ливием и кратко рассмотрим те
сведения о дореспубликанском Риме, которые можно считать более или менее
достоверными.
Начнем с понятий рода и семьи. Через всю римскую историю будут
проходить почтительные упоминания: ...такой-то из древнего рода Юлиев, или
Клавдиев, или Семпрониев и т.д. Роды, по-видимому, складывались еще в пору
основания Города. Быть может, самые древние из них - это семьи тех римлян,
кому достались похищенные сабинянки. Наверное, их было не менее сотни. Ведь
легенда утверждает, что первый сенат Ромула насчитывал сто человек. Скорее
всего, это был совет наиболее влиятельных членов мужской общины основателей
Рима. Естественно предположить, что им и достались первые жены. Первые
захваченные земли Ромул, вероятно, поделил между этими семьями.
Семьи разрастались, оставаясь под властью своих основателей. Власть
была закреплена не только обычаем, но и исключительным правом этих
патриархов совершать семейные религиозные обряды. Поначалу, наверно, они не
были строго определены и со временем изменялись до тех пор, пока в каждой
семье не были канонизированы традицией, передававшейся от отца к старшему
сыну. Семья ветвилась, превращаясь в род, возглавляемый патриархом старшей
ветви. Род сплачивала общность не только религиозная, но и имущественная -
общая земля подвергалась время от времени переделам, но оставалась
собственностью рода. Общеродовым было и кладбище.
Однако постепенно ветви рода удалялись друг от друга, между тем в
результате войн с соседями общие земельные владения увеличивались. Появились
достаточно сильные младшие ветви, добивавшиеся независимости. Роды стали
распадаться снова на семьи; землю поделили между ними. Однако в интересах
взаимопомощи новые семьи не забывали общности своего происхождения,
сохраняли родовую религиозную традицию, хоронили своих мертвецов на родовом
кладбище, а основателя рода почитали как общего предка. Семьи увеличивались
и за счет приема в них пришельцев из других городов, приобщавшихся к
семейному культу на правах клиентов. Клиенты были связаны с главой семьи
отношениями преданности и покровительства. Нередко клиенты получали в дар от
своих патронов землю, а затем и права римского гражданина. Что, впрочем, не
уменьшало их материальной и моральной зависимости от патронов, например, при
защите их интересов в суде. Клиенты все же оставались гражданами второго
сорта.
Те, кто мог доказать свое законное происхождение по мужской линии от
основателя рода, продолжали именовать себя патрициями. Они сохраняли за
собой исключительное право совершения как семейных, так и общественных
религиозных обрядов. А потому только из их среды могли избираться как жрецы,
так и цари, а позднее - магистраты и полководцы (словом магистраты я буду,
вслед за римскими историками, обозначать всех должностных лиц выборной
администрации Города). Занятие этих последних, хотя и чисто светских
должностей было, тем не менее, связано во всей последующей истории Рима с
правом испрашивать у богов знамения, одобряющие начало любого серьезного
мероприятия (ауспиции). А следовательно, и претендовать на них могли только
те, кому такое право принадлежало от рождения.
Прочие граждане по-прежнему именовались плебеями. Их действительно
стало больше, чем патрициев, когда права римского гражданства, хотя и
ограниченные, стали получать переселяемые в Рим жители побежденных городов.
В царский период и в первые годы Республики только патриции и клиенты
составляли военную дружину, и это диктовало определенное превосходство их
над плебеями. Те семьи древних родов, где не оказывалось сыновей или они
погибали на войне, усыновляли детей из других патрицианских семей, дабы
обеспечить поддержание семейных религиозных обрядов и тем самым сохранить
принадлежность к патрицианскому роду.
Описанная эволюция находит свое подтверждение в системе римских имен:
главная часть имени - родовое имя - производилась от имени основателя рода.
То, что соответствует нашему понятию фамилии, получалось добавлением к
родовому имени названия отделившейся семейной ветви. Нередко это название
происходило от прозвища, данного в свое время одному из младших членов рода.
Например, слово брут означало глупец (откуда вовсе не следует, что все члены
древней патрицианской семьи Юниев Брутов (из рода Юниев), к которой, кстати,
принадлежал и убийца Цезаря, были так уж неумны).
Кроме такой двойной фамилии, каждый мальчик получал личное имя. Между
прочим, присвоению имени предшествовал своеобразный акт признания ребенка.
На девятый день после рождения отец семейства поднимал его с пола на руки.
Непризнание означало осуждение на смерть - младенца безжалостно выставляли
на улицу. Имен было мало - всего восемнадцать. К тому же существовал обычай
давать новорожденному имя, уже встречавшееся в данной фамилии. Для нас это
служит источником некоторой путаницы - множество исторических деятелей
именовалось совершенно одинаково. У современников, надо полагать, таких
проблем не возникало, но история так спрессовывает время! Наиболее видные из
римлян получали дополнительные прозвища, отмечавшие их исторические заслуги,
особенно военные победы. Так, например, победитель Ганнибала именовался
Публий Корнелий Сципион Африканский. Ситуация осложняется тем, что девочки в
Риме вовсе не получали личного имени. Женщины даже в замужестве носили
только свое исходное родовое имя. Например, все женщины рода Корнелиев во
все времена именовались Корнелии, из рода Юлиев - Юлии и т.д. Для женщин,
живших в одно время (сестер, матерей и дочерей), приходилось вводить либо
указание на возраст - Юлия старшая и младшая, либо даже нумерацию.
Вначале система трехкомпонентных имен была привилегией только
патрициев. Потом, когда плебеи отвоевали себе полные гражданские права, они
стали именовать себя так же. Древние плебейские семьи, например Семпронии
Гракхи (из рода Семпрониев) гордились своими предками не меньше, чем те же
Корнелии Сципионы. Здесь уместно заметить, что ко времени поздней Римской
республики (II век до Р.Х.) различие между патрициями и плебеями в
имущественном и социальном положении почти совсем исчезло. В отличие от
слова плебс - темная толпа, слово плебей вовсе не имело того презрительного
значения, в котором оно нередко употребляется ныне. Хотя определенные
различия все же сохранялись долго. Так, например, только патриции имели
право занимать некоторые жреческие должности. Зато только плебеи могли быть
избраны народными трибунами. Об этой магистратуре (выборной государственной
должности) речь еще впереди, а сейчас лишь отметим, что она была столь
влиятельной, что некоторые честолюбивые римляне ради нее переходили во
вполне взрослом состоянии путем усыновления из патрицианских родов в
плебейские.
Выше упоминалось, что разраставшиеся патрицианские семьи находились
полностью под властью своих патриархов. Им принадлежало право жизни и смерти
по отношению к потомкам. Отец мог осудить и казнить сына, продать его в
рабство. Никто из членов семьи не смел без согласия ее главы распорядиться
каким-либо имуществом: ни продать его, ни даже приобрести. Эта непререкаемая
покорность отцу семейства являла собой один из элементов более общей могучей
традиции, которая в течение столетий служила фундаментом построения римского
государства, - почитание предков и их обычаев. Предания о древних подвигах
сохранялись благоговейно. Пример предков для каждого истинного римлянина
служил образцом для подражания, мерилом его собственных поступков.
Традиционность, консерватизм... Хорошо это или плохо? Я думаю, что
хорошо. Обществу, как и каждому человеку, нужна точка отсчета, система
сравнения. Для ориентировки, понимания своего положения и состояния, для
моральной опоры. Отсюда может родиться столь необходимая уверенность в себе
и в правильности направления своей деятельности. Прошлое - известно, опытом
поколений в нем отобраны разумные для своего времени нормы взаимоотношения
людей и критерии оценки их поступков. Система сравнения под рукой, на нее
можно опереться или от нее оттолкнуться.
Но вернемся к быту и нравам древних римлян.
Упорная связь со своим далеким прошлым была вначале присуща только
патрициям - она закрепляла их преимущественное положение. Затем и древние
плебейские роды переняли эту приверженность заветам старины.
Спустя столетия в знатных римских семьях, в специальных комнатах или
шкафах хранились восковые посмертные маски длинной череды предков. В
похоронной процессии эти маски надевали провожающие. На людной площади они
усаживались вокруг катафалка покойника и старший из сыновей докладывал
предкам о жизни и деяниях отца, прося принять умершего благосклонно в их
славную компанию. Конечно же, римское простонародье не очень гордилось
своими пращурами, но, слушая на Форуме ораторов, постоянно ссылавшихся на
примеры предков, все граждане Рима проникались сознанием причастности к
сохранению славных традиций своего великого Города.
Теперь о невоенных занятиях и быте первых римлян. Главной добычей
воинов-патрициев был скот. Он же служил и платежным средством в торговле.
Поэтому естественно, что основным занятием членов патрицианских семей и их
клиентов в промежутках между войнами было скотоводство (значительно позже
патриции станут земледельцами или, точнее, крупными землевладельцами). Пасли
баранов на шерсть, коз - ради молока, ослов, мулов и быков - для упряжи.
Свиньи сами кормились желудями в лесу - римляне были большими любителями
свинины. Из коровьего молока варили сыры.
Земледелием занимались плебеи - жители окрестных деревень. Сеяли
ячмень, пшеницу и полбу. Выращивали капусту, бобы, чечевицу; на пологих
склонах холмов разбивали виноградники. Держали фруктовые, главным образом,
яблоневые сады. Разводили пчел. Методы обработки земли были еще примитивными
- деревянный плуг с металлическим лемехом и деревянная борона. Новоприбывшим
в Рим гражданам приходилось арендовать землю у патрициев. У них же
одалживали и тягловый скот - в надежде на будущий урожай. Если надежды
обманывали, арендатор мог превратиться в раба заимодавца или продавал в
рабство своих детей. Долговое рабство в ту пору широко практиковалось, и
законы, охранявшие имущество - в первую очередь, конечно, патрициев, - были
неумолимы.
Ремесла были очень слабо развиты. Прядением и ткачеством занимались
женщины в семье. Одежду не шили, а кроили в виде плаща, скрепленного
пряжками. Знаменитая римская тога была поначалу просто прямоугольным куском
шерстяной ткани, который оборачивали вокруг тела как мужчины, так и женщины.
Позже тогу стали кроить в виде сегмента круга, высотой в два с половиной и
длиной (по его прямой стороне) в шесть с половиной метров. Завернуться в
такую штуку по всем правилам тогдашней моды без посторонней помощи было
невозможно. Под тогой носили лишь набедренную повязку, туника появилась
позднее. Цвет тоги - светло-серый. В дни траура или иных несчастий
облачались в темную тогу. Сенаторы и дети носили тогу- претексту , с красной
полосой вдоль ее прямой стороны.
Если ранняя, прямоугольная и небольшая тога была повседневной одеждой,
то эта огромная стала одеянием декоративным и торжественным. Для работы и в
дорогу, а уж тем более в сражение, надевали короткий плащ. Но на форум, в
собрание все римляне - бедные и богатые, знатные и незнатные - должны были
являться в тоге. Этим подчеркивалось гражданское равенство, а заодно отличие
от чужеземцев. Не исключено, что изобретатели такой моды хотели еще
предотвратить возможность потасовки во время собраний - уж очень тога
сковывала движения. А может быть, конструкторы тоги заботились прежде всего
о величественности облика и поступи римлян - это производит впечатление на
инородцев...
Теперь о жилищах. На смену деревенской круглой хижине из самана в
городе появляются каменные дома прямоугольной формы без окон. Главную часть
дома состоятельного римлянина представлял собой атриум - квадратный дворик с
прямоугольным бассейном для сбора дождевой воды посередине. В крыше над
двориком - отверстие такого же размера, как бассейн. К нему направлены скаты
крыши. В атриуме - очаг для приготовления пищи, он же - семейный алтарь.
Здесь ели и спали всей семьей. Позднее от атриума стали отгораживать
крошечные спальни и другие помещения. Свет в них попадал из атриума через
проемы дверей. Против входа, позади атриума - комната хозяина дома -
таблиниум. За ней нередко - садик, обнесенный стеной.
Мебели очень мало: деревянные кровати с сеткой из переплетенных ремней,
простые деревянные сиденья, стол и сундук. Посуда глиняная. Скудная пища:
густая пшеничная или полбенная каша, овощи, изредка мясо и рыба. Вина пили
мало и только мужчины. Для трапезы всей семьей усаживались за стол перед
очагом, обычай возлежать у стола во время еды пришел с Востока лишь во II
веке до Р.Х. Вообще весь стиль жизни римлян той поры отличался суровым
достоинством и умеренностью, граничившей с аскетизмом.
Теперь об общественном устройстве. Здесь вряд ли следует доверять Титу
Ливию - похоже, что многое он перенес в эпоху царей из более позднего
времени. Однако сенат советников царя, по-видимому, уже существовал, и
сенаторов отбирал сам царь. Главной функцией сената было наблюдение за
сохранением древних обычаев. В этом существенны были не формальные права, а
авторитет сенатора - понятие, которое будет играть важную роль во всей
последующей истории Города.
Можно думать, что к царскому периоду относится и приписываемое Ромулу
разделение римских граждан (только патрициев!) на тридцать курий В каждую
курию входило десять родов, сильно различавшихся по своей численности: от
сотен до нескольких тысяч человек - вместе с клиентами. Собрания граждан,
разумеется, только мужчин, так называемые куриатские комиции , собирались
для избрания царя (царская власть не наследовалась), решения вопросов мира
или войны, для принятия законов и по другим особо важным случаям. Созывал
собрания царь. Только он мог обращаться к народу и только тот, к кому царь
обращался с вопросом, мог говорить в собрании. Решения принимались по куриям
открыто - большинством голосов, иногда в буквальном смысле слова, то есть
криком. При подведении общего итога каждая курия имела один голос. Решения
комиций подлежали утверждению сенатом. Сенаторы же предлагали кандидатуру
нового царя после смерти прежнего и собирали комиции для ее утверждения. Суд
вершил сам царь или уполномоченные им лица, но за собранием народа
сохранялось описанное ранее право помилования в случае провокации.
Войско набиралось по куриям. Каждая курия выставляла сотню (центурию)
пехотинцев и десяток всадников. Вначале - только из числа патрициев
(квиритов). В конце царского периода, ввиду увеличения размаха войн,
возникла необходимость привлекать в войско и плебеев. Это в корне меняло
ситуацию. Подрывалась самая основа прежнего соотношения политических сил в
Риме. До сих пор это соотношение основывалось на принципе: Только те
граждане, кто защищает город, имеют право решать его судьбу! Поэтому и царь,
и жрецы, и магистраты, и куриатские собрания - это все патриции и их
клиенты. Плебеи не рискуют жизнью для защиты Рима, поэтому их гражданство
регламентируется только имущественным и уголовным правом. В политическом
плане они бесправны. С допуском плебеев в ряды войска это соотношение прав
должно было со временем измениться.
Но началось все, естественно, с чисто военной реформы. Легенда, как
упоминалось, приписывает ее царю Сервию Туллию, хотя современные историки
относят соответствующие изменения общественного устройства Рима к более
позднему периоду и полагают, что они происходили постепенно и были завершены
к началу IV века до Р.Х.
Суть реформы в ее окончательном виде сводилась к следующему: введен
имущественный ценз. Все римляне, патриции и плебеи, обязаны были объявить о
стоимости своего имущества. Цензовые списки граждан пересматривались каждые
пять лет. Уклонявшимся от переписи закон грозил суровым наказанием. Трудно
сказать, в чем выражался ценз. Тит Ливий утверждает, что в медных ассах, но
похоже, что монетная система появилась позднее. По уровню своего достатка
граждане Рима были разбиты на пять классов. Каждый должен был выставлять
определенное число центурий воинов. Первый, наиболее состоятельный класс -
98 центурий (80 тяжеловооруженных пехотинцев и 18 центурий всадников). Со
второго до четвертого класса по 20 или 22 центурии. Пятый класс выставлял 30
центурий. Вооружение приобреталось самими воинами, но было регламентировано:
от максимального комплекта панцирь, шлем, поножи, щит, меч и копье для
первого класса до минимального - праща и запас камней - для пятого. Число
граждан в классах, особенно в низших, явно превосходило численность воинов в
центуриях. В результате первой переписи было зарегистрировано 80 тысяч
мужчин, имеющих право носить оружие, между тем как общее число центурий -
195, и, следовательно, по штатному расписанию римское войско насчитывало
19500 человек Вообще-то военнообязанными были все мужчины в возрасте от 16
до 60 лет. Но в походы выступали только воины моложе 45 лет; старшие
оставались для охраны Города.
Военная реформа диктовала изменение и гражданского представительства.
Поскольку в рядах защитников Рима теперь сражались как патриции, так и
плебеи, то наряду с куриатскими комициями были учреждены собрания по
центуриям - центуриатские комиции. Они собирались во всеоружии на Марсовом
поле, за городской стеной. Древний и мудрый закон запрещал римлянам носить
оружие в городе, а, кстати, тем самым запрещал и вводить в город войско.
Возможно, что вначале центуриатские комиции решали только военные
вопросы. Но тот, кто держит в руках оружие, склонен диктовать свою волю и в
сфере гражданских интересов. Так было всегда! И центуриатские комиции вскоре
отобрали у куриатских почти все их права и полномочия. Это означало
изменение самой основы власти и влияния в Городе. Вместо принадлежности к
патрицианскому роду (курии) такой основой стало богатство. Распределение по
центуриям было явно неравномерным, а между тем каждая центурия, как прежде
каждая курия, получала один голос. Из общего количества 195 центурий первый
класс, как мы видели, выставлял 98. Это уже гарантировало ему большинство
голосов в комициях. На это же был ориентирован и порядок подачи голосов. Тит
Ливий считает его вполне оправданным. Указав на дороговизну коней и полного
комплекта вооружения, он далее пишет:
Все эти тяготы были с бедных переложены на богатых. Зато большим стал и
почет. Ибо не поголовно, не всем без разбора (как то повелось от Ромула и
сохранялось при прочих царях) было дано право голоса, и не все голоса имели
равную силу, но были установлены степени, чтобы никто не казался исключенным
из голосования, и вся власть находилась бы у виднейших людей государства. А
именно: первыми приглашали к голосованию всадников, затем - восемьдесят
пехотных центурий первого разряда; если мнения расходились, что случалось
редко, приглашали голосовать центурии второго разряда, но до самых низких не
доходило почти никогда. (Тит Ливий. История Рима. Т. 1, I, 43)
Очевидно, что состоятельные плебеи - а ко времени реформы таковые, надо
полагать, уже появились, выступали в центуриях первых классов рядом и
наравне с патрициями. Но и беднейшие плебеи, во всяком случае формально,
становились полноправными гражданами Рима. Но и те, и другие - не вполне
равноправными. Ведь военачальники, гражданские магистраты и жрецы
по-прежнему назначались царем или избирались народом только из числа
патрициев. Право на занятие этих должностей плебеям еще предстояло
отвоевать.
К той же реформе, приписываемой царю Сервию Туллию, легенда относит и
разделение Рима на четыре района. Эти первые территориальные трибы заменили
прежнее племенное деление. Впоследствии к первым четырем городским трибам
добавилось множество сельских - в соответствии с ростом территории,
подвластной Риму, и расселением на ней римских граждан.
Пора бы закончить с предысторией Республики. Но есть смысл на пороге
основного повествования познакомиться с религией римлян. В своих религиозных
представлениях, и особенно обрядах, римляне были консерваторами вдвойне - в
основных своих чертах их религия сложилась и окостенела на века еще в
царский период, а, может быть, и того раньше.
Из глубокой древности ведут свое начало понятия и обряды семейного
религиозного культа. В его центре - домашний очаг (он же алтарь). Огонь
поддерживается постоянно. Восковые статуэтки бога очага - Лара и двух
божеств, ведающих материальным обеспечением семьи, - Пенатов, убранные
цветами, красуются в особой нише. Им приносят жертвы и адресуют молитвы о
благополучии семьи. У каждого есть свой Гений-покровитель. Гения главы
семейства почитают все домочадцы. Женщинам, конечно же, иметь личного Гения
не полагается, но у них есть, одна на всех, могущественная покровительница -
богиня Юнона.
Особую роль играл культ мертвых. Римляне верили в загробное
существование душ, но им не хватило воображения, чтобы отослать их подальше
от дома, в загробное царство, как это делали греки. Римское суеверие
полагало, что души умерших обретаются рядом, в своих могилах, что они
ревниво наблюдают за живущими и особенно чувствительны к уважению, которое
им оказывают. Если души умерших ублажать жертвоприношениями пищи и вина,
украшать их могилы, а главное - почаще хвалить, особенно в дни рождения, то
они помогают живущему, как добрые духи - Маны. Если же души умерших
преступно преданы забвению, то они наказывают и преследуют человека, как
ужасные призраки - Лемуры.
Культовые отправления в каждом роде и даже в каждой семье были строго
канонизированы. Глава семьи совершал жертвоприношения на домашнем очаге.
Весь ритуал, все гимны и молитвы скрупулезно передавались от отца к старшему
сыну Дочери принимали участие в религиозных церемониях до тех пор, пока не
переходили в семью мужа. Там они приобщались к домашнему культу новой семьи.
Общеримские боги тоже, по-видимому, существовали в представлениях
древних латинян задолго до основания Рима. Опять-таки в силу несклонности
римлян к фантазии эти боги долгое время не обретали человекоподобного
облика, и с их существованием не связывали никаких мифов. Главная триада -
Юпитер, Юнона и Минерва - символизировала соответственно небесную стихию,
материнство и разум (заметьте - разумное начало у римлян в особом почете).
Их общий храм - на вершине Капитолийского холма. Правда, впоследствии Юпитер
Прекраснейший и Величайший потеснил своих соседок и стал безраздельно
главным богом - покровителем Рима. Марса поначалу чтили в качестве
попечителя всего произрастающего на земле; потом он превратился в бога -
покровителя воинов и войны. Не потому ли, что война стала главным занятием
римлян? Сатурна ублажали как бога посевов, Цереру - как богиню плодородия,
Весту - как богиню очага, Либера, он же Вакх, - покровителя виноградников и
виноделия, особенно любили, а к Фавну, богу домашнего скота, относились
чрезвычайно уважительно.
Значительно позже, уже во времена Республики, римляне переняли у греков
почитание Аполлона - бога Солнца и покровителя искусств; девы-охотницы Дианы
- богини Луны и, разумеется, девственности; Венеры - богини любви и красоты,
Меркурия - учителя красноречия и покровителя торговли, бога моря Нептуна и,
наконец, обожествленного греками Геркулеса. Ни своей теологии, ни космогонии
у римлян не было. Люди просвещенные следовали в этих науках представлениям
греков, а древнеримских богов стали отождествлять с греческими: Юпитера с
Зевсом, Юнону с Герой, Минерву с Афиной и так далее.
Еще одна любопытная особенность религии древних римлян - обожествление
понятий. Таких как Достоинство, Свобода, Верность, Согласие, Правосудие и
т.п. Им римляне посвящали отдельные храмы.
Культы богов существовали, разумеется, издревле, но их упорядочение, а
главное - регламентацию, легенда приписывает первому после Ромула царю, Нуме
Помпилию. Образ мудрого и доброго царя-наставника был столь дорог сознанию
каждого римлянина, что имеет смысл воспроизвести его так, как представляют
древние авторы. Тем более что Нуму как ласково называли его римляне, они
почитали еще и как царя, приохотившего их к земледелию.
Плутарх в биографии Нумы Помпилия подробно рассказывает, как и почему
римляне отправили к известному своим благочестием сабинянину посольство с
приглашением к ним на царство. Нума долго отказывался, ссылаясь на то, что
римлянам - любителям войн - нужен царь совсем иного толка. Потом согласился
- именно для того, чтобы обуздать буйный нрав соседей. Далее Плутарх пишет:
...Нума тотчас же принялся как бы размягчать этот железный город, чтобы из
жестокого и воинственного сделать его более крепким и справедливым... Нума
видел, что направить и обратить к миру этот гордый и вспыльчивый народ очень
нелегко, и призвал на помощь богов: устраивая и сам возглавляя
многочисленные жертвоприношения, и шествия, и хороводы, в которых
торжественная важность сочеталась с приятной и радостной забавой, он ласкою
утишал строптивый и воинственный нрав римлян. (Плутарх. Сравнительные
жизнеописания. Нума, VIII).
Торжественная важность в сочетании с радостной забавой - это очень
по-римски. О результатах миротворческой деятельности царя тот же Плутарх
повествует в тональности прямо-таки поэтической: Не только римский народ
смягчился и облагородился под влиянием справедливости и кротости своего
царя, но и в соседних городах - словно из Рима дохнуло каким-то целительным
ветром - начались перемены: всех охватила жажда законности и мира, желание
возделывать землю, растить спокойно детей и чтить богов. (Там же. XX)
Не думаю, чтобы читатель поверил в эдакую идиллию. Но римляне верили, и
это их, надо полагать, несколько смягчало.
Список жреческих должностей, по преданию, установленных тем же Нумой,
довольно внушителен. Вот важнейшие из них: пятнадцать фламинов - хранителей
культа главных общеримских богов, трое старших, представляющих интересы
Юпитера, Марса и Квирина, и двенадцать младших.
Коллегия из пяти понтификов. Само название указывает на одну
своеобразную функцию - наблюдение за сохранностью моста через Тибр, за его
разборкой в случае угрозы нападения с севера и последующим восстановлением.
Повседневная же их миссия - наблюдение за религиозной практикой граждан и
строгостью соблюдения обрядов. Начиная с III века до Р.Х., понтифики еще
вели хронологию важнейших событий в Городе, хранили государственный архив.
Глава коллегии, Великий понтифик , следил за лунным календарем, объявлял
счастливые и несчастливые дни - когда нельзя созывать собрание народа и
вообще начинать что-нибудь серьезное (таких дней в году было больше ста),
курировал проведение общеримских праздников.
Коллегия из двадцати жрецов - фециалов - осуществляла дипломатические
функции. В их компетенцию входили важные ритуалы объявления войны и
заключения мира. Объявлению войны, например, предшествовал дипломатический
вояж двух фециалов в город противника, где они торжественно, призывая в
свидетели Юпитера, излагали претензии Рима. В случае отказа один из них
заявлял, согласно Титу Ливию, так Внемли, Юпитер, и ты, Янус Квирин, и все
боги небесные, и вы, земные, и вы, подземные, - внемлите! Вас беру я в
свидетели тому, что этот народ (тут он называет, какой именно) нарушил право
и не желает его восстановить. Но об этом мы, первые и старейшие в нашем
отечестве, будем держать совет, каким образом нам осуществить свое право.
(Тит Ливий. История Рима. Т. 1, I, 32)
После чего послы возвращались в Рим. Сенат и народ обсуждали их доклад
и, если принимали решение о войне, один из фециалов отправлялся к границам
будущего противника и в присутствии свидетелей, торжественно провозгласив
состояние войны, бросал копье на территорию врага. Спустя столетия эти
территории оказались чересчур удаленными от Рима. Тогда в качестве их
символа был назначен специальный участок на Марсовом поле, куда фециал
бросал свое копье.
Фламины избирались только из числа патрициев, а коллегии свободно
пополнялись посредством кооптации. Никакой светской властью в городе жрецы
не пользовались. Их назначение состояло в том, чтобы давать советы царям
(впоследствии - магистратам), но только тогда, когда их о том просили;
помогать в следовании ритуалу торжественных богослужений и объяснять смысл
ответа богов на запросы об успехе или неуспехе задуманного дела.
Особую роль в Риме играла коллегия семи весталок, во главе с Великой
весталкой. Весталки выполняли важнейшую миссию поддержания священного огня в
храме Весты. Дежурили круглосуточно - по двое. В весталки отбирали девочек
из патрицианских семей. Служение длилось тридцать лет. На все это время они
давали обет девственности и аскетизма. Зато весталки пользовались
преимуществом независимости от отца (в том числе материальной), а также
большим почетом. Если весталка выходила из их общего, примыкающего к храму
жилища в город, ее сопровождал ликтор, расчищавший перед ней дорогу. Если
она случайно встречалась с процессией, ведущей преступника на казнь, тому
сохраняли жизнь.
За мелкие провинности девиц наказывал розгами сам Великий понтифик,
опекавший их коллегию. Нарушение же обета девственности неумолимо каралось
смертью. Мрачная процедура этой казни была детально разработана. Вот как
описывает ее Плутарх:
...потерявшую девство зарывают живьем в землю подле так называемых
Коллинских ворот. Там, в пределах города, есть холм... В склоне холма
устраивают подземное помещение небольших размеров с входом сверху. В нем
ставят ложе с постелью, горящий светильник и скудный запас необходимых для
поддержания жизни продуктов - хлеб, воду в кувшине, молоко, масло: римляне
как бы желают снять с себя обвинение в том, что уморили голодом причастницу
величайших таинств. Осужденную сажают на носилки, снаружи так тщательно
закрытые и забранные ременными переплетами, что даже голос ее невозможно
услышать, и несут через форум. Все молча расступаются и следуют за носилками
- не произнося ни звука, в глубочайшем унынии. Нет зрелища ужаснее, нет дня,
который был бы для Рима мрачнее этого. Наконец носилки у цели. Служители
распускают ремни, а глава жрецов, тайно сотворив какие-то молитвы и
простерши перед страшным деянием руки к богам, выводит закутанную с головой
женщину и ставит ее на лестницу, ведущую в подземный покой, а сам вместе с
остальными жрецами обращается вспять. Когда осужденная сойдет вниз, лестницу
убирают, и вход заваливают, засыпая яму землею до тех пор, пока поверхность
холма окончательно не выровняется. (Плутарх. Сравнительные жизнеописания.
Нума, X)
Вопрошатели о будущем - авгуры - были скорее официальными экспертами,
толковавшими знамения, чем жрецами. Главным знамением считалось направление
полета вещих птиц. Как упоминалось в связи с легендой об основании Рима,
появление птиц справа было знамением благоприятным, слева - плохим. Как
правило, авгуры запрашивали богов не сами, но ассистировали при совершении
этих запросов (ауспиций) царям, полководцам или магистратам. Другим верным
способом выяснения одобрения или неудовольствия богов считалось наблюдение
за аппетитом священных кур, коих для этой цели приходилось возить с собой в
походы.
Гадание по виду внутренностей, особенно печени, жертвенного животного
считалось свидетельством менее категорическим. В случае неудачи его
разрешалось повторить. Суждение об успехе или неуспехе намеченного
мероприятия в этом случае выносили гаруспики , как правило, выходцы из
Этрурии, откуда и было заимствовано это гадание.
Наконец, в случае особо тревожных знамений: удары молнии, рождение
уродцев, разного рода чудеса - указания для умиротворения гнева богов
жрецы-толкователи отыскивали в таинственных пророческих книгах,
приобретенных, согласно легенде, у волшебницы Сивиллы из города Кумы.
Храмы богов в Риме были невелики по размерам, прямоугольной формы и
окружены колоннадой. Они не предназначались для посещения верующими, а
служили лишь символическими обиталищами божества. В древние времена они,
вероятно, пустовали, позже в них стали помещать (на греческий манер) статую
бога. Кстати, само слово храм (темплум) вначале означало прямоугольное поле
для наблюдения за полетом птиц, которое авгур своим жезлом очерчивал в небе.
Молились и приносили жертвы перед храмом, у жертвенного алтаря.
Молящийся покрывал голову, обращался к востоку, касался рукой алтаря и
громко, во избежание ошибки, повторял за жрецом установленные формулы
молитвы. Если молился весь народ, он вторил словам жреца хором. Окончив
молитву, простирались ниц или же посылали богу... воздушный поцелуй,
почему-то обязательно левой рукой. Если молящий бога о победе в сражении, об
успехе иного дела или исцелении от болезней давал обет при благоприятном
исходе построить храм, устроить игры для народа или пожертвовать что-либо
богу, иногда очень скромное, например, первые плоды урожая, то он подробно
оговаривал свое обещание и срок его выполнения.
В особо серьезных случаях - перед выступлением в поход или в честь
победы, а также по большим праздникам - в жертву приносили домашних животных
(быка, овцу или свинью). Приносящий жертву совершал омовение и одевался во
все белое. Отобранное для жертвы животное (без единого пятна или изъяна)
украшали лентами, рога золотили. На голову жертвы клали специальный пирог,
испеченный весталками, опрыскивали вином. Руководил обрядом жрец. После
свершения ритуальной молитвы и изложения сути дела, по знаку жреца
специальный служитель забивал животное одним ударом топора или ножа. Все
присутствовавшие при этом закрывали голову краем тоги. Тушу разрубали, и
гаруспики обследовали печень. Если все в порядке, то внутренности жертвы
сжигали на алтаре, а мясо делили поровну между участниками церемонии. Тут же
жарили и ели. Если же во внутренностях жертвы обнаруживался дефект, это
означало, что богам она неугодна и следует отказаться от задуманного или
повторить жертву.
В те времена, когда плебеи еще не обзавелись домашним культом и не
приобщились к культам общественным, их главным религиозным действом был
сельский праздник в честь Цереры. Впрочем, этот праздник сохранял свою
популярность и во всю последующую историю Рима.
О праздничных играх, первые из которых учредил еще Тарквиний Древний,
удобнее будет рассказать позже, при описании нравов Республики и Империи,
когда их разнообразие увеличилось, а число сильно умножилось.
Этот вынужденно беглый и, быть может, не всегда достаточно уважительный
обзор основных черт ранней римской религии я бы хотел закончить несколькими
общими и более серьезными замечаниями о ее специфике.
Никаких этических норм поведения эта религия не содержала. Римляне
ощущали себя окруженными могущественными, таинственными и безликими силами,
готовыми в любой момент вмешаться в их жизнь. Это порождало священный страх
и постоянную заботу о том, чтобы жить с ними в мире. Называя их божествами,
они не столько пытались постигнуть природу этих сил, сколько очертить для
себя круг проблем, в которых они хотели бы не совершить роковой ошибки.
Поэтому такая вера в знамения, такая обязательность запросов - ауспиций - по
каждому более или менее серьезному поводу.
Не имея определенного представления о своих богах, римляне возлагали
все надежды на проявление послушания. Отсюда такая строгая приверженность к
формальной стороне обрядов и молитв, непреложная традиционность в каждом
атрибуте, каждой формуле, каждом жесте освященного древностью ритуала.
Никакого мистического экстаза, никакого вольного обращения к богам - строгое
и серьезное следование раз и навсегда установленной норме.
С другой стороны, твердая уверенность в решающем значении скрупулезного
следования обряду вносила аспект некой взаимной договоренности человека с
богами. Римляне верили, что следование знамениям, правильно исполненное
жертвоприношение и каноническая молитва гарантируют благосклонность богов -
ведь всему этому боги сами научили Нуму! И наоборот, нарушение ритуала, а
тем более данного обета или клятвы, неизбежно вызовет гнев божества и будет
наказано.
Любопытно, однако, что с этим консерватизмом сочеталась определенная
веротерпимость и даже религиозная восприимчивость. Римляне уважали и чужих
богов (столь же непостижимых, как свои), готовы были задобрить их
соответствующими жертвами и молитвами, более того - принять в Город,
построить для них храмы. Нередко перед сражением они старались переманить на
свою сторону богов противника, адресуя им свои обеты.
Теперь, кажется, можно расстаться с предысторией римской Республики. В
заключение попытаюсь представить читателю обобщенный облик рядового
римлянина конца царского периода Римской истории, каков он согласно обширным
материалам древних первоисточников, оставшимся за рамками этого краткого
очерка. Это человек сугубо практичный, упорный и даже упрямый, язвительный и
немного склонный к сутяжничеству. Живет он крайне просто, крепко привязан к
земле, расположен к суевериям. Ему не свойственны фантазия и артистизм, как
древним грекам. Зато он очень восприимчив к красноречию и ценит сатиру, что
впоследствии даст начало Римскому праву и Римской литературе. Его религия
консервативна, бездушна, скрупулезно регламентирована и практична - она
носит характер взаимовыгодного договора с богами.
Как гражданина его отличают преданность Риму, дисциплинированность,
уважение законов, почитание заветов и обычаев предков. Вместе с тем -
чувство собственного достоинства, мужество, решимость защищать Город, свой
надел земли и в не меньшей степени - свои гражданские права. В случае
необходимости он становится хорошим солдатом - выносливым и отважным.
Глава II. Камилл
(509-272 гг.)
Плебеи против патрициев
Изгнав царей, римляне должны были придумать организацию новой власти,
столь же эффективной и авторитетной как царская, но исключающей возможность
повторения тирании (тиранией они называли самодержавную власть, опирающуюся
не на закон, а на силу, предполагающую произвол властителя, таким тираном
был последний царь, Тарквиний Гордый.) Они были реалистами и понимали, что
такая власть должна быть единоначалием, но как-то ограниченным. Даже легенда
ничего не говорит о том, кто и как разрабатывал новую структуру государства,
но надо отдать им должное - это были люди выдающегося ума. В том, что они
создали, заложено несколько оригинальных основополагающих принципов.
Властителей решено было иметь двух, причем совершенно равноправных! Они
могут делить между собой сферы управления (например, один - на войне, второй
- в Городе), могут чередоваться в исполнении властных функций, но им
придется искать согласия, так как каждый из них получает право вето
(запрета) на распоряжения другого. Здесь выявлен один из главных общих
принципов римского государственного устройства: Между двумя равноправными
лицами запрещающему принадлежит первенство над повелевающим.
Казалось бы, это может парализовать деятельность обоих. Но нет!
Накладывать вето без очень серьезных на то оснований каждый поостережется,
чтобы не вызвать в отместку запрет на свои действия. Зато можно надеяться,
что вето коллеги вовремя помешает любому из двух властителей предпринять
какие-либо шаги, подготавливающие тиранию. Вместе с тем оба они, подобно
царю, должны быть ничем не ограничены и неподсудны, но лишь в течение срока
действия своих полномочий - одного года. Их будут избирать сенат и народ,
которые по истечении срока полномочий будут вправе судить своих избранников.
Зато в течение года своего правления властители пусть чинят суд и расправу.
На войне они будут наделены правом карать и даже казнить трусов, изменников
и ослушников. Но в Городе жизнь и достоинство граждан следует оградить от
необузданности их гнева древним правом апелляции осужденного к собранию
народа.
Такие соправители получили название консулы, что означает вместе
скачущие. С царскими атрибутами поступили рассудительно, сохранив
необходимую меру. Взамен алого царского плаща положили консулам носить плащ
с пурпурной полосой. Ликторов царя сохранили - каждому по двенадцать. Но в
городе они носили фаски без секиры. Последнюю, как знак империя - права
жизни и смерти подчиненных, ликторы втыкали в пучки розог на войне.
Изготовили еще один складной стул из слоновой кости (курульное кресло), а
корону и скипетр сдали в архив.
Зато именам всех консулов, независимо от заслуг, было обеспечено
бессмертие. Древние римляне не знали нумерации лет и потому годы
обозначались именами консулов. Посетитель музея Консерватории на
Капитолийском холме в Риме с невольным почтением взирает на бесконечные пары
имен (консульские фасты), строка за строкой заполняющие от пола до потолка
белые мраморные доски на стенах одного из залов музея.
Предлагал кандидатуры новых консулов сенат, а выбирал из числа этих
кандидатур римский народ в центуриатских комициях (конечно же, не весь
народ, а его наиболее состоятельная часть - в центуриях первых двух
классов). Текущая деятельность консулов никакими уложениями ограничена не
была, но уважать законы приходилось, учитывая возможность судебной
ответственности по истечении срока консульства. Даже вопиющее преступление
(убийство, государственная измена и проч.) не могло служить основанием для
досрочного переизбрания консула. Впрочем, одно ограничение свободы действий
этих высших магистратов (и немаловажное) оставалось в руках сената. Деньги
на любые государственные расходы, в том числе на набор и оснащение войска,
консул должен был просить у сенаторов, в чьем распоряжении оставалась
государственная казна.
Консулы командовали войсками, объявляли мобилизацию, назначали
офицеров. В случае необходимости, но только с согласия сената, вводили
военный налог. Как ранее царь, только консулы могли собирать сенат и
комиции, председательствовать в них, предлагать законы, ставить текущие
вопросы на обсуждение и голосование. И только тот, кого спрашивал консул,
мог говорить в этих собраниях. По наследству от царя консулы получили еще
одну его прерогативу - раз в четыре года проводить цензовую перепись граждан
Рима, а также пополнять сенат новыми членами и исключать из него
недостойных. Впрочем, дело это оказалось слишком обременительным для
избранных всего на один год консулов и потому полстолетия спустя стали
выбирать специально для этой цели двух цензоров, сроком на полтора года и
тоже с правом взаимного вето. Выбирали обычно из бывших консулов, проявивших
в свое время неподкупность и высокие нравственные качества.
Роль цензоров постепенно увеличивалась. В круг их обязанностей стали
включать наблюдение за такими сторонами жизни города, где честность играла
особо важную роль. Так что, по словам Тита Ливия:
Этот же год (443-й до Р.Х. - Л.О. ) дал начало должности цензоров,
сначала малозначительной, а потом так возвысившейся, что цензорам
подчинялись римские нравы и образ жизни, что в сенате и во всаднических
центуриях им сделалось подвластно вынесение приговоров о достойном и
недостойном, что им подчинены были общественные и частные постройки, что
сбор податей с народа римского был отдан на полное их усмотрение. (Тит
Ливий. История Рима. Т. 1, IV, 8)
В случае непреодолимого разногласия между консулами, гражданской смуты
или особенно серьезной военной опасности, требующей ничем не ограниченного
единовластия, один из консулов по поручению сената назначал диктатора сроком
на полгода. Ему вручался полный империй (право жизни и смерти подчиненных),
действительный не только на полях сражений, но и в Городе - без права
апелляции на любые его решения вплоть до осуждения на смерть римского
гражданина. Все магистраты, включая и консулов, на время диктатуры лишались
своих полномочий. Впереди диктатора выступали все двадцать четыре ликтора
обоих консулов. В фасках, даже в городе, они несли секиры. Диктатор сам
выбирал себе помощника, который именовался начальником конницы , хотя его
полномочия были много шире, чем командование кавалерией. Начальнику конницы
полагалось шесть ликторов.
Нужно ли напоминать, что и консулами, и цензорами, и диктатором могли
быть избраны только патриции? Описанная ниже борьба плебеев за право занятия
этих должностей длилась почти два века и была столь упорной, что там, где
патриции вынуждены были уступить, они старались получить за это компенсацию.
Так, например, уже в 367 году до Р.Х., когда под давлением народа был принят
закон о том, что один из консулов должен быть плебеем, патриции взамен
добились учреждения новой патрицианской магистратуры, претора , которому от
консулов передавалась основная часть судебных функций.
Сенат в республиканскую эпоху играл большую и все возраставшую роль. Из
скромных советников царя собрание трехсот сенаторов постепенно превратилось
в главную, фактически правящую силу в Городе. Консулы избирались только на
один год, как правило, из числа сенаторов. В сенат же они возвращались,
сложив свои полномочия. Или автоматически включались в его состав в тех
редких случаях, когда консулами избирали не сенаторов, а новых людей , как
их называли сами римляне. Поэтому они сознавали себя в первую очередь
сенаторами, а уже потом временными правителями Рима. Сенат ведал отношениями
с другими городами и государствами, принимал и отправлял посольства. Решения
центуриатских комиции подлежали утверждению сенатом. Вопросы религиозные
также находились под его наблюдением. Наконец, сенат держал в своих руках
государственные финансы. Подробнее о роли сената поговорим ниже, когда мы
приблизимся к эпохе расцвета Республики.
После этого краткого знакомства с главными республиканскими
магистратурами вернемся к Римской истории.
Пожалуй, главное, что получила молодая республика в наследство от
царского периода, - это враждебность ближайших соседей, стремившихся
обуздать задиристого новичка. Все следующее столетие римляне вынуждены
отбиваться от их наскоков, к счастью, не очень дружных, но непрестанно
сменяющих друг друга. Ближайшие соседи - прочие латиняне, этруски с севера,
вольски с юга, эквы с востока - волна за волной, шлют на Рим свои армии.
Почти каждый раз оборона требует мобилизации всех сил города и прилегающих к
нему селений. Число последних к началу V века уже значительно. Об этом
говорит тот факт, что к четырем городским районам (трибам) добавилось
семнадцать сельских.
Подробными описаниями этих сражений заполнены четыре первые книги
Римской истории Тита Ливия. Нет нужды их пересказывать, тем более, что в
достоверности таких описаний есть все основания сомневаться. Но некоторые
эпизоды, особо заметные в римской легенде, следует отметить.
Самый знаменитый из них связан с именем Муция Сцеволы. Много столетий
спустя, да, пожалуй, и до наших дней, это имя вызывало неизменное
восхищение. Как же обстояло дело?
В 507 году до Р.Х. этрусский царь Порсена осадил Рим. Город испытывал
острую нехватку продовольствия и вряд ли смог бы продержаться долго. И вот
один знатный юноша, Гай Муций, решает, пожертвовав жизнью, отвратить от Рима
нависшую над ним опасность. Он переплывет Тибр, проникнет незаметно в лагерь
врага и убьет Порсену. Получив добро от отцов-сенаторов, Муций осуществляет
первую часть своего плана, но далее его ждет неудача , обессмертившая его
имя.
Прочитаем Тита Ливия, по возможности теми же глазами, как его читали
римляне времен поздней Республики и Империи, а потом, век за веком,
несчетное множество горячих и честолюбивых юношей, быть может, и наших с
вами не очень далеких предков:
Придя в лагерь, попал он в густую толпу народа перед царским местом.
Там как раз выдавали жалованье войскам, и писец, сидевший рядом с царем
почти в таком же наряде, был очень занят, и воины к нему шли толпою. Боясь
спросить, который из двух Порсена, чтобы не выдать себя незнанием царя, он
делает то, к чему толкнул его случай, - вместо царя убивает писца.
Прорубаясь оттуда окровавленным мечом сквозь смятенную толпу, в шуме и
давке, он был схвачен царскими телохранителями, и его приволокли к царю.
Здесь, перед возвышением, даже в столь грозной доле не устрашаясь, а
устрашая, он объявил: Я римский гражданин, зовут меня Гай Муций. Я вышел на
тебя, как враг на врага, и готов умереть, как готов был убить: римляне умеют
и действовать, и страдать с отвагою. Не один я питаю к тебе такие чувства,
многие за мной чередою ждут той же чести. Итак, если угодно, готовься к
недоброму: каждый час рисковать головой, встречать вооруженного врага у
порога. Такую войну объявляем тебе мы, римские юноши; не бойся войска, не
бойся битвы - будешь ты с каждым один на один.
Когда царь, горя гневом и страшась опасности, велел вокруг развести
костры, суля ему пытку, если он не признается тут же, что скрывается за его
темной угрозой, сказал ему Муций: Знай же, сколь мало ценят плоть те, кто
чает великой славы! - и неспешно положил правую руку в огонь, возжженный на
жертвеннике. И он жег ее, будто ничего не чувствуя, покуда царь, пораженный
этим чудом, не вскочил вдруг со своего места и не приказал оттащить юношу от
алтаря. Отойди, - сказал он, - ты безжалостнее к себе, чем ко мне! Я велел
бы почтить такую доблесть, будь она во славу моей отчизны; ныне же по праву
войны отпускаю тебя на волю целым и невредимым. Тогда Муций, как бы воздавая
за великодушие, сказал: Поскольку в такой чести у тебя доблесть, прими от
меня в дар то, чего не мог добиться угрозами: триста лучших римских юношей,
поклялись мы преследовать тебя таким способом. Первый жребий был мой; а за
мной последует другой, кому выпадет, и каждый придет в свой черед, пока
судьба не подставит тебя удару!
Когда был отпущен Муций, которого потом за потерю правой руки нарекли
Сцеволой (левша. - Л.О. ), Порсена послал в Рим послов; так потрясло его и
первое покушение, от которого он уберегся лишь по ошибке убийцы, и
опасность, грозящая впредь столько раз, сколько будет заговорщиков, что он
сам от себя предложил римлянам условия мира. (Там же. Т. 1, II, 12-13)
Еще одна легенда - о Кориолане. Бетховен на ее сюжет написал свою
знаменитую увертюру. Я думаю, что не всем поклонникам творчества великого
композитора известна эта легенда, и хотя бы по этой причине считаю уместным
изложить ее здесь.
Сенатор по имени Марций, прославленный римский военачальник, отличился
при штурме крепости Кориолы в стране вольсков и потому был прозван
Кориоланом. В голодный 491-й год он ратовал за то, чтобы распределение
закупленного в Сицилии зерна использовать для давления на плебеев с целью
отнять у них некоторые только что завоеванные ими гражданские права.
Возмущение народа заставило его удалиться в изгнание. Он направляется к тем
же вольскам и через три года во главе их армии подступает к Риму. Посланцы
сената и даже жрецы не смогли смягчить его мстительности. Дальнейшее описано
и Титом Ливием, но я, для разнообразия, процитирую историка II века от Р.Х.
Аппиана. Итак, когда штурм города уже, казалось, неотвратим...
Валерия же, дочь Попликолы, ведя за собой многих женщин, пришла к
матери Марция, Ветурии, и к жене его, Волумнии; все они, одетые в траурные
одежды, неся с собой маленьких детей для умилостивления, убеждали их пойти
вместе с ними к Марцию и умолять его пощадить и их самих, и отечество. Они
вышли с согласия сената, одни женщины, и направились в лагерь врагов.
Марций, удивляясь благородной смелости римлян, которая присуща и римским
женщинам, встретил приближающихся и, удалив из уважения к матери связки и
секиры, подбежал и обнял ее, повел ее на собрание вольсков и предложил
сказать, что им нужно.
Она же сказала, что, будучи матерью, она вместе с ним претерпела
несправедливость его изгнания из города, но она видит, что римляне уже много
претерпели от него, и достаточной карой он их покарал, так как их область, и
притом столь значительная, опустошена... Ты же не исцеляй зла злом
неисцелимым... Окажи милость, сын мой, и мне и отчизне, взывающей к тебе.
Так сказала она. Марций же не соглашался называть отчизной государство,
изгнавшее его, но сказал, что так должно называть принявшее его; ибо ничто
не мило, если оно несправедливо; не может быть чувства вражды к тем, кто
делает добро; он предложил ей посмотреть на присутствующих, давших ему слово
верности и взявших его от него, сделавших его своим гражданином, назначивших
полководцем и поручивших ему свои дела. Он перечислил те почести, которых
был удостоен, и те клятвы, которыми он им поклялся, и предложил матери
считать общими с ним врагов и друзей.
Когда он это еще говорил, она, исполнившись негодования и подняв руки к
небу, призывала свидетелями родовых богов... После этого, - сказала она, -
ни одна другая мать, получив отказ от сына, не придет к необходимости пасть
к его ногам; я же иду и на это: я припаду к твоим коленам. Говоря это, она
бросилась перед ним на землю. Он же, заплакав, подбежал к ней, поднял ее и
взволнованным голосом произнес: Ты победила, о мать, но победой, от которой
ты потеряешь сына. Сказав это, он увел войско, чтобы дать отчет вольскам и
примирить оба народа: была некоторая надежда, что даже при таких условиях он
убедит вольсков. Побит же он был камнями ввиду зависти со стороны полководца
вольсков Аттия. (Аппиан. Римская История. II, 5, 2-5)
Эта сентиментальная история отразила в себе присущее римлянам глубокое
уважение к матери семейства.
Наконец, еще один, совсем небольшой, легендарный эпизод, тем не менее,
очень важный в сознании римлян. Дело происходило, согласно Титу Ливию, в 458
году до Р.Х. Эквы и сабиняне потеснили римлян и окружили их войско.
Положение было критическим. Сенат решил назначить диктатором Луция Квинкция
Цинцинната. Это был заслуженный воин, но человек скромного достатка и в тот
момент не у дел. Вот как описывает историк момент его приглашения в Рим для
спасения отечества:
Об этом полезно послушать тем, кто уважает в человеке только богатство
и полагает, что честь и доблесть ничего не стоят, если они не принесут ему
несметных сокровищ (напомню: Ливий пишет это в конце I века до Р.Х. - Л.О.
). Последняя надежда римского государства, Луций Квинкций владел за Тибром,
против того самого места, где теперь находится верфь, четырьмя югерами земли
(1 га - Л.О), называемой с тех пор Квинкциевым лугом. Копал ли он канаву или
пахал - мы не знаем. Точно известно только, что послы застали его за
обработкой земли и после обмена приветствиями в ответ на их просьбу
нарядиться в тогу для того, чтоб выслушать послание сената, если он дорожит
благополучием Рима и своим собственным, Квинкций удивленно спросил, что
стряслось, и велел жене Рацилии скорей принести ему тогу из их лачуги. Когда
он, отерши пыль и пот, оделся и вышел к послам, те радостно приветствовали
его как диктатора и, описав, в каком страхе пребывают воины, призвали в Рим.
(Тит Ливий. История Рима. Т. 1, III, 26)
Явившись в город, диктатор собирает новое войско и ведет его на выручку
окруженным. Ночное сражение... Осаждающие, оказавшиеся между двух огней,
разгромлены. Цинциннат с трофеями возвращается в Рим и... через шестнадцать
дней после своего назначения слагает диктаторские полномочия, чтобы
вернуться на свое поле.
Цинциннат - персонаж реальный, хотя история его приглашения и
молниеносной диктатуры, возможно, вымышленная. Но образ простого римлянина,
встающего в критическую минуту во главе государства, едва отерши пот со лба
и облачившись в тогу, в течение столетий будет в глазах потомков служить
эталоном личного достоинства, мужества и преданности Риму.
Этим я пока ограничусь в цитировании военных эпизодов первого столетия
существования Республики. Так или иначе, но римляне отбились. Они ничего не
потеряли и практически ничего не приобрели, если не считать военного опыта и
спаянности своего народа. Впрочем, эту спаянность они обрели далеко не
сразу, а лишь пройдя через целый ряд внутриполитических коллизий. О них
сейчас и пойдет речь.
Одним из непременных атрибутов ранних этапов развития едва ли не любого
народа являлось долговое рабство. Как только общественное развитие
поднималось над уровнем стаи, где безраздельно господствует воля вожака, как
только люди получали минимальную самостоятельность в обеспечении своих
жизненных потребностей, так сразу им требовалась возможность займа. Без
этого нельзя было справиться с неизбежными временными трудностями. Но как
обеспечить возврат долга, если должник, на беду, лишится всего имущества?
Ответ очевиден: ему придется расплатиться единственным, что у него остается
- своим трудом. Теперь уже не на себя, а на заимодавца. Если же тому его
труд не нужен, то на другого, кто оплатит долг, то есть купит должника.
Несостоятельный должник становится рабом или продает в рабство своих детей.
Негуманно, но логично! До гуманизма наши далекие предки еще не поднялись,
зато логики им было не занимать.
Как мы помним, плебеям, людям, в большинстве своем пришлым и неимущим,
приходилось одалживаться у римских патрициев землей и тягловым скотом. И те,
естественно, сразу же оградили свои интересы законом о долговом рабстве. Для
тех, кто готов был в поте лица трудиться, беда вроде и невелика. Да начались
непрерывные войны. Плебеям дарована была честь защищать Рим. Но жалованья
солдатам еще не положено, трофеев тоже пока нет - дай бог отбиться (если и
перепадает кое-какая добыча, то только патрициям). Между тем хозяйство
разваливается, противник сжигает постройки и посевы, угоняет скот. Нет
урожая - нечем расплатиться с кредиторами. А закон неумолим!
Вот, быть может, и вымышленное, но вполне реалистичное описание
эпизода, послужившего, если верить Титу Ливию, толчком к восстанию плебеев,
с которого началась их длительная борьба с патрициями за свою свободу:
Общее недовольство, и без того усиливавшееся, разожжено было зрелищем
бедствий одного человека. Старик, весь в рубцах, отмеченный знаками
бесчисленных бед, прибежал на форум. Покрыта грязью была его одежда, еще
ужасней выглядело тело, истощенное, бледное и худое, а лицу его отросшая
борода и космы придавали дикий вид. Но узнали его и в таком безобразном
облике и говорили, что он командовал центурией, и, сострадая ему, наперебой
восхваляли его военные подвиги; сам же он в свидетельство своих доблестей
показывал, открыв грудь, шрамы, полученные в разных сражениях. Спросили его,
отчего такой вид, отчего такой срам, и когда вокруг него собралась толпа не
меньше, чем на сходке, ответил он, что воевал на сабинской войне, и поле его
было опустошено врагами, и не только урожай у него пропал, но и дом сгорел,
и добро разграблено, и скот угнан, а в недобрый час потребовали от него
налог, и вот сделался он должником. Долг, возросший от процентов, сначала
лишил его отцова и дедова поля, потом остального имущества и, наконец,
подобно заразе, въелся в само его тело: не просто в рабство увел его
заимодавец, но в колодки, в застенок. И он показал свою спину, изуродованную
следами недавних побоев. Это зрелище, эта речь вызвали громкий крик.
Волнению уже мало места на форуме, оно разливается по всему городу: должники
в оковах и без оков вырываются отовсюду к народу взывают к защите квиритов.
Повсюду являются добровольные товарищи мятежников; и уже улицы заполнены
толпами людей, с криком бегущих на форум. (Там же. Т. 1, II, 23)
Долго копившаяся обида плебеев взрывается бунтом. Поведение толпы на
площади становится все более угрожающим:
Не столько прося уже, сколько грозя, они требуют, чтобы консулы
созывали сенат, окружают курию, хотят сами быть свидетелями и
распорядителями обсуждения государственных дел... Уже близко было к тому,
что власть консулов не сдержит людского гнева, когда и те, кто не знал, что
опасней - идти или медлить, все-таки явились в сенат. Однако и в
заполнившейся наконец курии согласия не было - ни между отцами, ни даже
между самими консулами. Аппий, крутой нравом, предлагал употребить
консульскую власть: схватить одного-другого, и остальные успокоятся.
Сервилий же, склонявшийся к более мягким мерам, полагал, что возбужденные
умы лучше переубедить, чем переломить, - оно и безопасней, и легче.
Среди таких бедствий надвигается опасность еще страшней: в Рим
прискакали латинские всадники с грозной вестью, что на город движется
готовое к бою войско вольсков. Государство настолько раскололось раздором
надвое, что известие это было совсем по-разному принято сенаторами и
плебеями. Простой народ ликовал. Боги мстят за своеволие сенаторов, говорили
плебеи; они призывали друг друга не записываться в войско... Сенат же,
приунывший и напуганный двойной опасностью - и от граждан и от врагов, стал
просить консула Сервилия, чей нрав был приятней народу, выручить государство
в столь грозных обстоятельствах. Тогда консул, распустив сенат, выступил на
сходке. Там он заявил, что сенаторы полны забот о простом народе, однако
плебеи - лишь часть гражданского целого, хотя и большая, поэтому думам о них
помешала тревога об общем деле... Доверие к своей речи укрепил он указом,
чтобы никто не держал римского гражданина в оковах или в неволе, лишая его
возможности записаться в консульское войско, и чтобы никто, пока воин в
лагере, не забирал и не отчуждал его имущества, и не задерживал бы его детей
и внуков. После такого указа и собравшиеся здесь должники спешат тотчас
записаться в войско, и со всего города сбегаются люди на форум, вырвавшись
из-под власти заимодавцев, и торопятся принести присягу. Из них составился
большой отряд, и никакой другой не выказал столько доблести и усердия в
войне с вольсками. (Там же. 23, 24)
Но вот противник разбит, опасность миновала, войско возвращается, и...
власти, как всегда, забывают о своих обещаниях. Должников хватают и
возвращают заимодавцам, консул Аппий правит жестокий суд над новыми
должниками. Народ возмущен. Толпа на форуме криками заглушает приговоры
консула. Начинается смута. Плебеи собираются по ночам, сговариваются о
сопротивлении. В это время происходит очередная смена консулов, и очередная
военная опасность появляется на горизонте. Теперь войну объявляют сабиняне.
Сенат требует от консулов жестких мер, но тщетно они на форуме поименно
выкликают юношей. Никто не отзывается, а из собравшейся вокруг толпы кричат,
что консулы не получат ни одного воина, пока не исполнят обещание вернуть
свободу должникам. Попытка применить силу кончается неудачей - ликтора,
пытающегося схватить одного из призывников, толпа прогоняет. Начинается
драка. Достается и сенаторам, пришедшим было на помощь консулам. Колеблется
один из устоев Рима - почтение к отцам.
В страхе вновь созывают сенат. Предложение пойти на уступки народу
опрометчиво отклонено. Вместо этого принято решение назначить диктатора. Он
вправе казнить ослушников и на его действия нет апелляции - бунт для
острастки следует подавить! Тем более что времени терять нельзя. Кроме
сабинян, против Рима опять выступили вольски, да еще эквы - три войска с
трех сторон идут на Рим. К счастью для сенаторов, у них хватает ума передать
неограниченную власть не автору предложения о диктатуре ненавистнику плебеев
Аппию Клавдию, а Валерию - человеку сдержанному, пользующемуся определенным
доверием у плебеев, поскольку право апелляции к народу было дано в свое
время по предложению его брата.
Валерий начинает с того, что издает указ, весьма схожий с указом
Сервилия, - снова обещано освобождение должников. Кредит доверия - понятие
не столь современное, как полагают многие. Народ, хотя однажды и обманутый,
верит Валерию. Набирается огромное войско. И... все повторяется. Враги
разбиты, войско возвращается. Но тщетно Валерий убеждает сенаторов принять
меры по облегчению положения должников. Военная угроза миновала, похоже,
надолго. Сенаторы, сами заимодавцы, не желают нести ущерб. Валерия не
слушают. Он досрочно слагает с себя полномочия диктатора. Плебеи понимают,
что больше им надеяться не на что и открывают для истории грозное оружие
угнетаемых - забастовку. Еще не распущенное войско уходит на гору, что
расположена в паре километров к северу (потом ее назовут священной ),
устраивает там лагерь и ждет.
Идет день за днем. Войско не предпринимает никаких агрессивных
действий, если не считать добычи минимального пропитания с окрестных полей,
но не возвращается. В Риме начинается паника. Патриции боятся, что солдаты
обратят свое оружие против них, боятся оставшихся в городе плебеев. А те
боятся мести патрициев. Все ждут со страхом, что соседи, узнав о расколе,
снова выступят против Рима.
В лагерь отправляется посольство, начинаются переговоры о примирении.
Достигнуто соглашение. Священное право собственности не ущемлено, закон о
долговом рабстве остается в силе. Но плебеи получают гарантию того, что
рамки этого закона не будут расширены. Они получают реальную возможность
защиты от произвола консулов и патрициев. Учреждены новые выборные
магистратуры - народных трибунов. Их могут занимать только плебеи, и
выбирать будут тоже только плебеи. У народных трибунов нет определенных
административных или властных функций, но зато они наделены правом вето на
любые решения консулов, на любые постановления сената и комиции. Только
диктатор и цензоры свободны от вмешательства трибунов в их дела. Право
трибунской интерцессии (вмешательства, запрета) распространяется и на
судебные процессы. Трибун может отобрать дело у судьи и отдать его на суд
народа. Любой плебей в случае необходимости найдет себе убежище в открытом
днем и ночью, неприкосновенном жилище трибуна. А главное - неприкосновенен
сам трибун. Великой клятвой поклялись плебеи на Священной горе, что всякий,
кто осмелится перечить народному трибуну, а тем более, поднимет на него
руку, обречен богам подземного царства. Он будет убит, а имущество его
конфисковано и передано в храм Цереры - покровительницы
плебеев-земледельцев.
Таким образом, реальная сила трибуна оказывается очень велика. Он не
только может защитить собрата-плебея от несправедливости власть имущих, но и
заблокировать любое их решение, любое действие - даже набор войска для
ведения войны.
Под угрозой гибельного раскола патрицианский сенат вынужден со всем
этим согласиться.
Трибунов должны избирать в собраниях плебеев сроком на один год.
Сначала эти собрания собирались по куриям, но там на выбор трибунов через
своих клиентов влияли патриции. В 471 году, по настоянию плебеев, выборы
трибунов переносятся в трибы (районы). К этому времени их было уже двадцать
одна - четыре городские и семнадцать сельских. Впоследствии собрания по
трибам, но уже с участием патрициев - трибутские комиции - стали
рассматривать все вопросы жизни города и потеснили центуриатские комиции,
особенно в деле принятия новых законов. Но избрание трибунов, по-прежнему,
оставалось прерогативой собраний (по трибам) только одних плебеев.
Вначале было решено избирать двух трибунов. Причем каждый из трибунов
получал, помимо прочего, еще и право накладывать запрет на все распоряжения
своего коллеги. В том числе он мог и приостановить действие наложенного тем
вето. Здесь заложен все тот же римский принцип согласия (консенсуса). Но
здесь же и возможность подрыва трибунской власти путем давления или подкупа
одного из трибунов, особенно впоследствии, когда число их возросло сначала
до пяти (в том же 471 году), а потом и до десяти (в 457 году).
После учреждения института народных трибунов, на фоне непрестанных
оборонительных войн с соседями, развернулась борьба неимущих плебеев за
землю. Я говорю о неимущих, ибо, разумеется, в этом сословии произошло
имущественное расслоение. Кто-то из пришлых или присоединенных к Риму
граждан принес с собой приличное состояние, кому-то улыбнулась фортуна и он
сумел стать на ноги или урвать кое-что из военной добычи - так или иначе, но
появились состоятельные и даже богатые плебейские роды. Их члены еще не
допущены к занятию государственных должностей, не могут войти в состав
жреческих коллегий, но уже становятся сенаторами. Правда младшими - без
права участия в обсуждении вопросов, а только в голосовании ногами
(сторонники и противники каких-либо решений в сенате расходились в разные
стороны).
Но большинство плебеев непрерывные войны разоряли, заставляли продавать
землю, превращали в нищих, если не в рабов. А между тем в общем владении
города находилось довольно много земли, либо пустовавшей изначально, либо
прихваченной у соседей. Эту землю фактически оккупировали (римляне так и
называли эти действия - оккупация) патриции - сначала для выпаса скота, а
потом и для расширения своих владений. Бедняки требовали ее раздела.
Патриции всеми средствами старались этому помешать. Трибуны под давлением
народа прибегали к шантажу - запрету набирать войско, когда соседи
собирались на Рим войной. Консулы и диктаторы опирались на свою власть, на
большинство в центуриатских комициях, на тайное сочувствие некоторых
трибунов, каковыми народ избирал людей уважаемых , а значит, состоятельных.
Одних трибунов умело настраивали против других. Законы о разделе земли,
таким образом, неизменно проваливались.
Борьба эта продолжалась целое столетие, без заметного успеха для
плебеев. Правда, в 467 году, когда римлянам удалось захватить приморский
город Анций с его окрестностями, расположенный километрах в 50-ти к югу от
Рима, консул Фабий предложил плебеям поделить эти земли и образовать на них
римскую колонию. Но Рим был еще слаб, и поселяться так далеко от
спасительных стен города согласились немногие. Так что первый серьезный
раздел захваченной у неприятеля земли произошел лишь в начале следующего
века после взятия этрусского города Вейи, расположенного всего в двадцати
километрах от Рима. Но об этом речь впереди.
Еще одной причиной недовольства плебеев служило отсутствие писаных
законов. Кое-какие законы, конечно, существовали, но были известны только
понтификам, а консулы судили как бог на душу положит, что открывало дорогу
произволу. Плебеи требуют составления гласного свода законов. Патриции
соглашаются - они надеются законодательным путем ограничить своеволие
народных трибунов.
Римлянам известно, что за полтора века до того в Афинах мудрец Солон не
только сумел погасить начавшуюся было войну между богатыми и бедными, но и
дал афинянам такие законы, которые способствовали процветанию их
государства. В Афины отправляется посольство с заданием списать законы
Солона. Римлянам свойственна гордость, но не снобизм. Где надо, они готовы
проявить себя прилежными учениками. По возвращении послов избирают коллегию
из десяти человек (децемвиров) для разработки свода римских законов.
Сенаторам удается настоять на том, что вся коллегия составляется из
патрициев. Возглавляет ее Аппий Клавдий - сын уже известного нам консула и
такой же, как его отец, ненавистник плебеев. Во избежание давления на
децемвиров в тот год, по решению народа, ни консулы ни трибуны не
избираются, сенат не созывается. Суд в городе поочередно творят все десять
членов коллегии. Дежурный судья является на форум, подобно консулу, в
сопровождении двенадцати ликторов. Чтобы возражения и споры не мешали работе
децемвиров, упразднена на время и возможность апелляции к народу на любые их
решения.
И вот к концу 451-го года законы составлены, записаны на десяти досках,
обсуждены постатейно и утверждены в центуриатских комициях. Можно бы
вернуться к нормальной жизни государства. Но в ходе обсуждения законов
высказывались предложения их кое-чем дополнить. Решено повторить сей удачный
опыт, еще на год избрать коллегию децемвиров, сменив ее состав, чтобы новые
люди свежим глазом могли взглянуть на весь свод законов. Только Аппий
Клавдий для обеспечения преемственности пусть останется во главе коллегии.
Он же и подберет кандидатов в ее состав.
Новая коллегия избрана. На этот раз в ней даже поровну патрициев и
плебеев - разумеется, людей состоятельных, могущих посвятить себя целиком
общему делу. И тут Аппий Клавдий сбрасывает с себя постылую маску друга
народа. В коллегию он подобрал единомышленников и может наконец осуществить
свой давний замысел - ввести в Риме тираническое правление. В день
вступления в должность децемвиры приходят на форум в сопровождении
двенадцати ликторов каждый. Сто двадцать ликторов и у каждого в фасках -
секира! Это прямая угроза. Законное сопротивление невозможно - ведь право
апелляции отменено. Простой народ, да и сенаторы тоже, в ужасе. Все боятся
заикнуться о свободе - ведь ликторы тут же пустят в ход розги, а то и
секиры. Воцаряется произвол. Децемвиры выносят пристрастные судебные
решения. Преследованиям подвергаются, конечно, в первую очередь плебеи. Их
имущество конфискуют и за счет этого наградами подкупают патрицианскую
молодежь, окружающую децемвиров.
Две дополнительные доски законов уже составлены и обнародованы.
Кончается и год, на который избрана коллегия десяти, но комиции для
утверждения законов никто не собирает, и децемвиры свою власть слагать явно
не собираются. Тут, как полагается, на горизонте появляется новая военная
угроза. Против Рима выступают с двух сторон сабиняне и эквы. Надо набирать
войско, но кому? У децемвиров на это нет полномочий. Они собирают сенат.
Двое сенаторов, Луций Валерий и Марк Гораций, обвиняют децемвиров в
злоупотреблении властью. Но старейшие сенаторы добиваются решения о
поручении децемвирам вести войну. Набор объявлен. Опасаясь скорой расправы
ликторов, молодежь не смеет уклониться от призыва. Войско сформировано,
децемвиры распределяют между собой командование и выступают в поход. Римляне
терпят полное поражение на обоих фронтах. Войско, сражавшееся против
сабинян, бежит под покровом ночи и становится укрепленным лагерем невдалеке
от Рима. Второе войско наголову разгромлено эквами, остатки его, побросав
имущество, укрываются в союзном Риму городе Тускуле. Сенат принимает
чрезвычайные меры по защите города.
Тем временем децемвиры совершают два страшных преступления. На
сабинском фронте некоего доблестного воина, Луция Сикция, агитировавшего в
войске против децемвиров, посылают в разведку, а сопровождающим поручают
убить его. Преступление обнаруживается, в лагере вскипает ненависть к
командующему.
Другое тяжкое злодеяние совершается в Городе. В нем повинен сам Аппий
Клавдий. Процитируем несколько фрагментов описания этого происшествия у Тита
Ливия. Это критический момент в борьбе плебеев и патрициев. Испытанию
подвергнется реальное соотношение сил. А то, что это испытание сфокусируется
на ярком драматическом эпизоде, на вопиющей несправедливости, так это очень
типично для всех народных волнений. Дело происходит в середине V-гo, а не
VIII века до Р.Х., и можно думать, что легендарный рассказ о нем,
использованный историком, недалек от истины.
Аппий Клавдий, - пишет Тит Ливий, - воспылал страстью к девушке из
народа и решил удовлетворить свою похоть. Отец девушки, центурион Луций
Вергиний, несший службу у Альгида, был образцовым воином и гражданином. Так
же была воспитана его жена, так воспитывались и дети. Дочь он просватал за
бывшего трибуна Луция Ицилия, храбреца, доблестно отстаивавшего права
плебеев. Девушка редкой красоты, она была уже взрослой и не соблазнилась
подарками и обещаниями Аппия, и тогда тот, от страсти потеряв голову,
решился на грубое насилие. Он поручает своему клиенту Марку Клавдию (клиенты
носили родовое имя своих патронов), чтобы тот объявил ее своею рабыней и не
уступал требованиям временно оставить ее на свободе, полагая, что в
отсутствие ее отца Вергиния это беззаконие будет возможно. Когда она пришла
на Форум, где среди лавок была и школа, в которой она обучалась грамоте,
Клавдий, слуга децемвирской похоти, остановил наложением руки девушку и,
объявив ее дочерью своей рабыни и, следовательно, рабыней, приказал без
промедления следовать за ним, иначе, мол, он уведет ее силой. Бедная девушка
остолбенела, но на крики кормилицы сбежался народ. Имена ее отца Вергиния и
суженого Ицилия были хорошо известны. Тех, кто знал их, объединяла дружба, а
толпу - негодование против козней Клавдия. Девушка была уже спасена от
насилия, но тут предъявивший на нее права заявил, что ни к чему собирать
такую толпу: он, мол, намерен действовать не силой, но по закону. И вот он
вызывает девицу в суд. По совету близких, присматривавших за ней, она
явилась к трибуналу Аппия. Истец поведал свою выдумку судье, который сам и
был сочинителем этой басни, что, мол, девушка родилась в его, Клавдия, доме,
откуда была похищена и подброшена Вергинию... Защитники девушки сказали, что
Вергиний отсутствует по делу государства и если ему сообщат о случившемся,
то он будет в городе через два дня, а посему несправедливо в отсутствие отца
тягаться о детях, и потребовали отсрочить дело до его возвращения. (Тит
Ливий. История Рима. Т. 1, III, 44)
Аппий соглашается отложить рассмотрение дела, чтобы послали за отцом,
но девушку до суда пусть истец оставит у себя. Это противозаконно!
На неправый приговор, - продолжает Ливий свой рассказ, - роптали, но
никто не осмеливался ему воспротивиться, пока не вмешались дядя Вергиний,
Публий Нумиторий и ее жених Ицилий. Толпа расступилась в надежде, что Ицилий
сумеет противостоять Аппию, но тут ликтор объявляет, что приговор уже
вынесен, и отталкивает Ицилия, не давая ему говорить...
...Толпа была возбуждена, и стычка казалась неминуемой. Ицилия
обступили ликторы, но дальше угроз дело не пошло, поскольку Аппий сказал,
что Ицилий, человек беспокойный и не забывший еще, как был трибуном, вовсе
не защищает Вергинию, но ищет повода для смуты. Однако повода он ему не
даст, и не из-за наглости Ицилия, а лишь покровительствуя свободе и считаясь
с отцовским званием Вергиния, в чье отсутствие не будет совершен ни суд, ни
приговор. Марка Клавдия он попросит поступиться своим правом и до завтра
отпустить девушку. А если завтра отец не прибудет, пусть, мол, Ицилий и ему
подобные знают - он выкажет твердость, достойную законодателя и децемвира.
(Там же. 45, 46)
Конечно же, это была уловка. Аппий пишет децемвирам в войско, чтоб те
не давали Вергинию отпуска и даже взяли его под стражу. Но подлый приказ
опаздывает: Вергиний отбывает еще до полуночи, а бесполезное письмо о его
задержании доставлено лишь назавтра утром.
А в Риме, - рассказывает дальше Тит Ливий, - все граждане в нетерпении
собрались на форуме, куда Вергиний, одетый как на похоронах, привел дочь,
обряженную в лохмотья, в сопровождении нескольких матрон и толпы защитников.
Здесь Вергиний стал обходить людей; обращаясь к ним, он не только просил
содействия, но требовал его как должного: он-де каждый день идет в бой за их
жен и детей, и никто не сравнится с ним ни храбростью, ни числом совершенных
на войне подвигов. Но что в них пользы, когда в городе, не задетом войной,
наши дети стоят на краю гибели, как если бы он был уже захвачен врагом?..
(Там же. 47)
Однако помочь Вергинию никто не смог, так как никакого разбирательства
дела не последовало.
Децемвир, - продолжает Ливий, - потерявший от похоти разум, заявил, что
не только по вчерашним нападкам Ицилия и буйству Вергиния, свидетели коих
были все римляне, но и по другим достоверным сведениям он понял, что с целью
посеять смуту в Городе всю ночь собирались сходки. И потому, мол, он, зная о
предстоящей борьбе, пришел сюда в сопровождении вооруженных людей, но не
ради притеснения мирных граждан, а для того, чтобы, не роняя высокого сана,
обуздать тех, кто нарушает общественное спокойствие. И потому советую вам
успокоиться, - сказал он. - А вы, ликторы, расчистите путь в толпе, чтобы
хозяин мог вернуть свою собственность!
Он произнес это громовым голосом и с такой злобой, что толпа
расступилась, сама принося девушку в жертву насилию. И тогда Вергиний,
увидев, что помощи ждать не от кого, с мольбой обратился к Аппию: Прости
отцу, ради его горя, если я сказал против тебя неразумное слово, но позволь
напоследок здесь, в присутствии девицы, расспросить кормилицу, как обстояло
дело, чтобы я, если и правда не отец, ушел отсюда со спокойным сердцем.
Получив разрешение, он отошел с дочерью и кормилицей к лавкам, что
расположены возле храма Венеры Очистительницы и зовутся теперь Новыми, и
выхватив там у мясника нож, воскликнул: Только так, дочь моя, я могу сделать
тебя свободной. Тут он пронзает грудь девушки и, обернувшись к судилищу,
произносит: Да падет проклятие за эту кровь на твою голову, Аппий!.
При виде ужасного злодеяния поднялся крик, и Аппий, выйдя из
оцепенения, приказывает схватить Вергиния. Но тот, размахивая ножом, под
защитой шедшей за ним толпы прокладывал себе путь к воротам. Ицилий и
Нумиторий, подняв бездыханное тело, показывали его, народу, оплакивая
красоту девушки, навлекшую на нее злодеяние Аппия, осуществить которое
вынужден был отец... (Там же. 48)
Здесь следует остановиться на минуту и уяснить, что именно Тит Ливий и
современники описываемых событий считали ужасным злодеянием : убийство отцом
дочери или преступные поползновения децемвира, сделавшие это убийство, с их
точки зрения, необходимым? Судя по всему - именно последнее. Мы сейчас вряд
ли сможем похвалить отца, убивающего родную дочь. Но вспомним обостренное
отношение римлян к вопросам чести, а также то, что закон и обычай давали
отцу семейства право отнимать жизнь, от него произошедшую. Закон ведь всегда
фиксирует то, что утверждено практикой общественной жизни. Вспомним еще,
как, согласно легенде, на заре Римской Истории отец одного из братьев
Горациев, убившего свою сестру за сочувствие к врагу, говорит на суде, что
дочь свою он считает убитой по праву. Такие были нравы!
Но вернемся к описанию драмы, разыгравшейся на римском форуме. Она,
между тем, приобретает новую окраску:
Мужчины, а больше всех Ицилий, негодуя, говорили о потере трибунской
власти и права на обжалование перед народом.
Толпу взволновала как чудовищность злодеяния, так и надежда,
воспользовавшись происшедшим, вернуть себе свободу. Аппий то вызывал Ицилия,
то приказывал схватить его, но служителям не дали подойти, и тогда он сам,
окруженный патрицианской молодежью, ринулся в толпу и приказал заключить
Ицилия под стражу. Ицилия, однако, обступила уже не просто толпа, рядом с
ним были и Луций Валерий, и Марк Гораций, которые оттолкнули ликтора,
утверждая, что если Аппий прибегнет к праву, то они могут защитить Ицилия от
частного лица, а если он применит силу, то и тогда они ему не уступят.
Тут-то и вспыхнула жестокая распря. Ликтор децемвира напал было на Валерия и
Горация, но толпа разломала его фаски. Аппий поднялся (на трибунал. - Л.О.
), чтобы обратиться к народу, но Гораций и Валерий пошли вслед за ним. Народ
слушал их, а децемвиру не давал говорить. Уже Валерий, словно он был облечен
властью, приказывал ликторам оставить в покое честного человека - это
сломило дух Аппия, и в страхе за свою жизнь, закутав лицо, он бежал с форума
и незаметно укрылся в близлежащем доме. (Там же. 49)
Далее события разворачиваются стремительно. Вергиний возвращается к
остатку войска, сражавшегося против эквов, и рассказывает солдатам о
злодеянии Аппия. Вспыхивает бунт. Несмотря на попытки децемвиров их
остановить, воины отправляются в Рим и занимают Авентинский холм. К ним
присоединяются многие плебеи из города. Собирается сенат. К мятежникам
направляют трех бывших консулов спросить, по чьему приказу те оставили
военный лагерь. В ответ восставшие требуют прислать к ним Валерия и Горация.
Только с ними будут они вести переговоры.
Тем временем Ицилий прибывает в сабинскую армию, уже и так
взбудораженную, как мы помним, убийством Луция Сикция. Выслушав его рассказ,
часть воинов уходит в Рим и соединяется со своими товарищами на Авентине.
Валерий и Гораций соглашаются отправиться к мятежникам только при условии,
что децемвиры сложат свои полномочия. Те отказываются это сделать, пока не
проведут утверждение дополнительных законов. Узнав об этом, плебеи, как их
предки почти полвека назад, уходят из Рима на Священную гору. За войском
идут все плебеи, которым позволяет возраст.
Этот эпизод очень характерен для римского менталитета. Децемвиров уже
ненавидят все - и сенаторы и плебеи. Казалось бы, что стоит низложить,
арестовать или изгнать из города этих десятерых? Но на их стороне закон!
Децемвиры избраны без права апелляции. Никто не может лишить их власти, пока
они сами не пожелают ее сложить. Уход плебеев - способ морального давления
на них.
Рим опустел. Большинство сенаторов в страхе присоединяются к Валерию и
Горацию. Они говорят: Чего еще вы ждете, отцы-сенаторы? Децемвиры не желают
покончить со своим упрямством, а вы намерены допустить, чтоб все было
предано огню и разрушению? А вы, децемвиры? Что же это за власть, за которую
вы так крепко держитесь? Или вы собираетесь вершить суд над крышами и
стенами? И вам не стыдно, что ликторов на форуме чуть ли не больше, чем
остальных граждан? Что если плебеи, увидав, что на нас не действует их уход,
вернутся с оружием в руках? Или вы хотите, чтобы ваша власть пала вместе с
самим городом? (Там же. 52)
Децемвиры сдаются. Они просят сенаторов лишь о том, чтобы их оградили
от расправы. Валерий и Гораций отправляются к плебеям. Те ставят условием
восстановление власти трибунов и права апелляции к народу, а также казнь
децемвиров, которых они грозят сжечь живьем...
Размышляя здраво, - отвечали послы, - ваши требования справедливы
настолько, что были бы выполнены и без их предъявления, ибо вы просите
поруки вашей свободы, а не разрешения притеснять других. А гнев ваш
заслуживает только прощения, но не поощрения, ибо, ненавидя жестокость, вы
сами выказываете жестокость и, не обретя еще свободы, уже хотите
господствовать над противником. Неужели никогда не перестанут плебеи Рима
казнить патрициев, патриции - плебеев и мир не водворится в нашем
государстве? Вам теперь нужнее щит, чем меч. Более чем достаточное унижение
для них (децемвиров. - Л.О. ) сделаться простыми гражданами, не нанося и не
испытывая ущерба. (Там же. 53)
Согласие достигнуто. Сенатское постановление предписывает децемвирам
немедленно сложить с себя полномочия, а Великому понтифику провести избрание
народных трибунов. Децемвиры отправились на форум и, как пишет Тит Ливий,
при всеобщем ликовании сложили с себя полномочия.
Войско и плебеи возвращаются в город. Избраны десять трибунов, в их
числе Вергиний и Ицилий. Затем происходит избрание консулов с правом
апелляции на их решения. Консулами, естественно, избирают Валерия и Горация.
Они проводят закон о том, что решения трибутских комиции отныне будут
обязательными для всего римского народа, а также постановление,
предписывающее копии всех решений сената доставлять плебейским эдилам
(помощникам трибунов) в храм Цереры. Весь комплекс законов, разработанный
децемвирами, вырезают на двенадцати медных досках. В этих законах, между
прочим, еще сохраняется долговое рабство и подтверждается запрещение браков
между патрициями и плебеями. Законы 12-ти таблиц были утверждены собранием
народа в 449-м году до Р.Х.
Децемвиров, кроме Аппия Клавдия, не наказывают, но изгоняют из города,
а Аппия Вергиний, пользуясь правом трибуна, арестовывает и привлекает к
суду. Видя ненависть и возбуждение всего народа, Аппий Клавдий, не дожидаясь
суда, кончает с собой.
Валерий и Гораций срочно набирают войско. Воспрявшие духом римляне
разбивают сначала эквов, потом сабинян.
Ближайшие после того годы отмечены столкновениями между народными
трибунами и патрицианской молодежью, по поводу чего Тит Ливий меланхолически
замечает:
Трудно, защищая свою свободу, соблюсти меру, пока под видом сохранения
равенства кто-то хочет возвыситься, чтоб угнетать другого, пока люди пугают
других, у чтоб не бояться самим, пока, отражая обиду, мы причиняем ее
другим, как будто этот выбор между насилием и страданием неизбежен. (Там же.
65)
Вторая половина V века прошла под флагом борьбы плебеев - на этот раз
уже состоятельных плебеев, - за гражданское равноправие с патрициями.
Главное значение, конечно, имело право быть избранными на государственные
должности: консула, цензора и диктатора, а также в состав жреческих
коллегий. Но особенно чувствительно уязвляло плебеев запрещение браков между
двумя сословиями. Средства же в этой борьбе были те же, что и ранее: решения
сената и распоряжения консулов, с одной стороны, и трибунское вето - с
другой. Она продолжалась добрых полтораста лет. Медленно, шаг за шагом
отвоевывали себе плебейские лидеры право на равные с патрициями власть и
почет. Мы не будем следовать за перипетиями их борьбы - это скучно. Но,
чтобы все-таки представить себе чувства тех, чьим потомкам предстояло вместе
с отпрысками древних патрициев составить элиту города Рима, дадим слово
трибуну Канулею. Вот (в передаче Тита Ливия) его речь, обращенная к народу в
445-м году - в самом начале этого упорного противоборства:
Я и прежде, квириты, не раз замечал, как гнушаются вами патриции,
считая вас недостойными жить с ними в тех же самых стенах единого Города;
теперь это мне совершенно ясно - с такой яростью ополчились они на наши
предложения, в которых нет ничего иного, кроме напоминания о том, что мы -
их сограждане и хоть разный у нас достаток, но отечество - то же самое.
Предлагаем же мы всего две вещи. Первое: мы требуем права на законный брак,
которое обычно предоставляется и соседям, и чужеземцам: ведь даже
побежденным врагам мы даруем право гражданства, которое куда как важней.
Второе: мы не требуем ничего нового, а лишь домогаемся того, что и так уже
принадлежит народу римскому, - права вверять власть тому, кому он сам
пожелает. Почему же в ответ они подняли такую бурю, почему чуть ли не
нападают на меня в сенате, почему готовы дать волю рукам и осквернить
насилием освященный неприкосновенностью сан трибуна? Если римскому народу
будет дано право свободно выбирать тех, кому хочет он вверить консульские
полномочия, и плебей, достойный высшей, самой высокой должности, не будет
лишен надежды ее получить, то неужели не устоит Город? Да разве вопрос, быть
ли плебею консулом, равнозначен тому, как если бы в консулы предлагался раб
или отпущенник? Чувствуете ли вы теперь, каково их к вам презрение? Будь это
возможно, они отняли бы у вас и вашу долю дневного света; их бесит уже то,
что вы дышите, что подаете голос, что имеете человеческий облик, и вот -
боги милостивые - они объявляют, что нечестиво делать плебея консулом. (Тит
Ливий. История Рима. Т. 1, IV, 3)
Нечестивость здесь упомянута не случайно. Главным возражением патрициев
было то, что плебеев римская религия (а значит, сами Боги!) не допускает к
птицегаданиям. Далее Канулей с горечью говорит:
...запрет и отмена законных браков между патрициями и плебеями
преследует лишь одну цель - унизить плебеев. В самом деле, почему вам тогда
не запретить законные браки между богатыми и бедными? То, что везде и всюду
было частным делом каждого - кому в какой дом приводить жену, из какого дома
приходить за женой мужу, - вы забиваете в колодки надменнейшего закона,
грозя расколоть граждан и сделать из одного гражданства - два. Вам осталось
только нерушимо постановить, чтобы плебей не селился рядом с патрицием, не
ходил по одной с ним дороге, не участвовал в общем застолье, не стоял на
одном форуме. (Там же. 4)
В этом же году запрет на смешанные браки был отменен, и плебеи получили
право быть избранными военными трибунами с консульской властью. Это
своеобразный компромисс. Право командования и даже право жизни и смерти
подчиненных на войне, но без права совершения ауспиций. Любопытно, что еще в
течение нескольких лет народ и на эти должности выбирал патрициев.
Перечень дат завоевания плебеями прав на занятие одной за другой всех
магистратур не многим обогатил бы наше изложение. Отметим лишь, что примерно
столетие ушло на овладение всеми светскими государственными постами, и еще
полстолетия прошло, прежде чем было законодательно разрешено плебеям
совершать ауспиции в качестве авгуров. К началу III века до Р.Х. плебеи
добились практически полного равенства в гражданских правах с патрициями. В
сенате уже давно плебейские роды заседали с патрицианскими. Богатая верхушка
плебейского сословия слилась с патрицианской аристократией в одну
благородную элиту (нобилитет).
Но вернемся на столетие назад - к концу V века до Р.Х.
Камилл
В 406-м году начинается очередная, но, в отличие от всех предыдущих
затяжная (на 10 лет!) война с близлежащим по другую сторону Тибра богатым
этрусским городом Вейи. В ходе этой войны впервые сенатским постановлением
вводится жалованье солдатам и соответственно сбор средств для этой цели -
сначала добровольный, а затем и принудительный, в виде военного налога.
Также впервые римляне не снимают осаду города зимой. Однако победить
упорство вейентов не удается. Другие этрусские города приходят на помощь
осажденным, ситуация осложняется.
В 396-м году сенат принимает решение о назначении диктатора. Выбор
падает на Марка Фурия Камилла. Опытный полководец, он казнями пресекает
далеко зашедшее разложение осаждающего войска. Прекратив пустые случайные
стычки с неприятелем, он заставляет всех воинов, разбив их на шесть смен,
днем и ночью рыть подкоп под стены города. Вейенты этого не замечают. И
наступает роковой для них день. Камилл начинает штурм крепости. Все ее
защитники, поднявшись на стены, отражают натиск неприятеля. А тем временем
римляне через подкоп выходят им в тыл. Вспыхивает паника. Ворота крепости
распахиваются, и город наполняется римскими воинами. Его защитники
капитулируют. Начинается избиение горожан... И вот уже все оставшиеся в
живых жители города проданы в рабство, а его богатства разграблены солдатами
и подошедшим из Рима простонародьем. Камилл вскоре слагает с себя
диктаторские полномочия.
В течение двух последующих лет идет борьба между беднейшими плебеями и
патрициями за обладание обширными близлежащими землями вейентов. Плебеи
требуют их раздела. Они намерены и сами переселиться в опустевшие Вейи.
Патрициям едва удается добиться отклонения закона о переселении. Зато
приходится согласиться на подушный раздел между плебеями всей захваченной
земли. Каждому желающему нарезано в собственность почти по два гектара.
Победителя же вейентов, Камилла, как это нередко случается, римская толпа
отблагодарила клеветой. Один из трибунов вызвал его в суд из-за вейской
добычи. Оскорбленный полководец удалился в добровольное изгнание, ...моля
бессмертных богов, чтобы неблагодарный город, которым он был безвинно
обижен, как можно скорее пожалел о нем. (Тит Ливий. История Рима. Т. 1, V,
32) И действительно, ждать пришлось недолго.
В 391-м году в Рим пришло известие, что галлы осадили расположенный
километрах в ста пятидесяти к северу этрусский город Клузий. Еще со времен
Тарквиния Древнего несколько воинственных галльских племен, одно за другим,
перевалив через приморские Альпы, захватили обширные земли в Северной Италии
по обе стороны реки Пад (нынешний По). Впоследствии эта область будет
именоваться Цизальпинской Галлией. В начале IV века до Р.Х. умножившимся
галльским переселенцам не стало хватать земли и они начали продвигаться к
югу. Клузийцы были наслышаны о многочисленности и военной мощи галлов и
потому отправили послов в Рим с просьбой о помощи. Римляне не были связаны
никаким союзом с Клузием и в помощи отказали. Но все же они посылают трех
знатных юношей к галлам спросить, по какому праву те напали на мирных
клузийцев. Галлы отвечают, что их право в оружии и что для храбрых мужей нет
запретов. Жители Клузия, мол, имеют больше земли, чем могут обработать, -
пусть поделятся добром, а не то галлы отнимут ее силой. В начавшемся вскоре
сражении горячие римские послы, в нарушение всех норм международных
отношений, принимают участие, и один из них убивает галльского вождя.
Возмущенные галлы шлют в Рим посольство с требованием выдачи юношей.
Римляне, упоенные недавней победой над вейентами и не осведомленные о
военной мощи галлов, не только в оскорбительной форме отказываются
удовлетворить их законное требование, но еще и избирают нарушителей военными
трибунами с консульской властью. Тогда галлы оставляют Клузий и
стремительным маршем идут на Рим. Наспех собранное римское войско выступает
им навстречу. Примерно в двадцати километрах от города, у впадения в Тибр
речки Аллия два войска встречаются. У галлов большое численное преимущество.
Римляне растягивают фронт, но галлы все равно его обходят. Не начав
сражения, римляне обращаются в бегство. Большая часть воинов, в панике
побросав оружие, переплывает Тибр и укрывается в Вейях. Остальные бегут в
Рим. В тот же вечер (18 июля 390 г. до Р.Х.), не встретив сопротивления,
галлы подходят к городу. К своему удивлению, они находят городские ворота
незапертыми, а на стенах не видно его защитников. Опасаясь ловушки, галлы
останавливаются на ночлег.
А тем временем в Риме ...ни той ночью, ни на следующий день, - пишет
Тит Ливий, - люди уже не напоминали тех трусов, что бежали при Аллии. Не
было никакой надежды защитить город оставшимися столь малыми силами, и
потому римляне решили, что способные сражаться юноши, а также самые крепкие
из сенаторов должны вместе с женами и детьми удалиться в Крепость и на
Капитолий, свезти туда оружие, продовольствие и оттуда, с укрепленного
места, защищать богов, граждан и имя римское. Фламину и жрицам-весталкам
поручили унести как можно дальше от резни и пожара общественные святыни,
чтобы о почитании богов было забыто не раньше, чем сгинет последний из
почитателей. Если грозящее Городу разрушение переживут Крепость и Капитолий,
обитель богов, если уцелеет боеспособная молодежь и сенат, средоточие
государственной мудрости, то можно будет легко пожертвовать толпой стариков,
оставляемых в Городе на верную смерть. А чтобы чернь снесла это спокойнее,
старики - триумфаторы и бывшие консулы - открыто заявляли, что готовы
умереть вместе с ними: лишние люди, не способные носить оружие и защищать
отечество, не должны обременять собою воюющих, которые и так будут во всем
терпеть нужду. (Тит Ливий. История Рима. Т. 1, V, 39)
Остальная масса граждан, в большинстве своем плебеи, непригодные к
военной службе, перешли по мосту через Тибр и бросились в близлежащие города
или рассеялись по соседним деревням.
Между тем в Риме, - продолжает Ливий, - были закончены все
приготовления к обороне Крепости, какие могли быть предприняты в подобных
обстоятельствах. После этого все старцы разошлись по домам и стали ждать
прихода неприятеля, душою приготовившись к смерти. Те из них, кто некогда
занимал курульные (высшие государственные. - Л.О. ) должности, желали
умереть, украшенные знаками отличия своей прежней счастливой судьбы,
почестей и доблести. Они воссели в своих домах на креслах из слоновой кости,
облачившись в те священные одежды, в коих вели колесницы с изображениями
богов или справляли триумфы. Некоторые передают, будто они решили принести
себя в жертву за отечество и римских квиритов и будто сам Великий понтифик
Марк Фабий произнес над ними посвятительное заклинание.
За ночь воинственность галлов несколько приутихла. Кроме того, им не
пришлось сражаться, не пришлось опасаться поражения в битве, не пришлось
брать Город приступом или вообще силой - поэтому на следующий день они
вступили в Рим без злобы и рвения. Через открытые Коллинские ворота они
добрались до форума, обводя глазами храмы богов и крепость, которая одна
имела вид изготовившейся к отпору. На тот случай, если из Крепости или
Капитолия совершат вылазку против разбредшихся воинов, галлы оставили
небольшую охрану, а сами кинулись за добычей по безлюдным улицам. Одни
толпой вламывались в близлежащие дома, другие стремились в те, что подальше,
как будто именно там и собрана в неприкосновенности вся добыча. Но потом,
испуганные странным безлюдьем, опасаясь, как бы враги не задумали какого
подвоха против тех, кто блуждает поодиночке, галлы начали собираться
группами и возвращаться на форум и в кварталы по соседству. Дома плебеев там
были заперты, а знатных - стояли открытыми, и тем не менее они входили в них
чуть ли не с большей опаской, чем в закрытые. С благоговением взирали галлы
на тех мужей, что восседали на пороге своих домов; кроме украшений и одежд,
более торжественных, чем бывает у смертных, эти люди походили на богов еще и
той величественной строгостью, которая отражалась на их лицах. Варвары
дивились на них, как на статуи. Рассказывают, что в этот момент один из
стариков, Марк Папирий, ударил жезлом из слоновой кости того галла, который
вздумал погладить его по бороде (а тогда все носили бороды). Тот пришел в
бешенство, и Папирий был убит первым. Другие старики также погибли в своих
креслах. После их убийства не щадили уже никого из смертных, дома же
грабили, а после поджигали. (Там же. 41)
Я не склонен разделять патриотические восторги по поводу военных побед
наших предков и числа убитых ими врагов. Но все-таки это дорогого стоит -
иметь право вообразить в истории своего народа опустевший город и стариков в
торжественных одеяниях, восседающих в ожидании жертвенной смерти!
В течение нескольких дней с высоты Капитолийского холма воины и
сенаторы в отчаянии наблюдали как пожары и разрушения уничтожают Рим. Однако
галлам не удалось выманить римлян из крепости, и они решили ее штурмовать.
Штурм не удался. Склоны холма были слишком круты, и римляне, хотя их было
мало, легко сбрасывали вниз карабкавшихся по скалам галлов. Было решено
взять защитников крепости измором. Но оказалось, что и для самих галлов в
городе нет продовольствия, - его запасы погибли в огне пожаров. Из соседних
же деревень хлеб успели свезти и укрыть за стенами Вейи. Часть войска
отправляется за провиантом в отдаленные окрестные города. На свою беду
фуражиры оказываются вблизи Ардеи, где как раз находится Камилл. Он
уговаривает ардеян, союзников Рима, не отсиживаться за стенами, а
воспользоваться беспечностью галлов и напасть ночью на их неохраняемый
лагерь. План Камилла удается - горстка ардеян под его командой устраивает
сущую резню в лагере растерявшихся спросонья галлов.
Эта дерзкая акция заставляет римлян, укрывшихся в Вейях, вспомнить об
обиженном полководце. Они уже оправились от понесенного поражения и горят
желанием смыть с себя позор. В Вейи все эти дни стекаются воины,
рассеявшиеся по окрестностям после злосчастной битвы, прибыло и подкрепление
из Лация. Не хватало только полководца. Со всеобщего согласия было решено
пригласить из Ардеи Камилла.
Но тут вмешиваются римская дисциплинированность и почитание законов.
Диктатора может назначить только сенат, а он в Риме, окруженный на
Капитолии. Казалось бы, какая бессмыслица считаться с этим законом на краю
гибели государства! Но для римлян это не так. Последующий рассказ Тита
Ливия, быть может, легендарен, но представьте себе, какую роль эта легенда
играла во всей последующей истории Рима. Итак, предоставим ему слово:
Проникнуть через вражеские посты было делом рискованным - для этого
свершения предложил свои услуги отважный юноша Понтий Коминий. Завернувшись
в древесную кору, он вверил себя течению Тибра и был принесен в Город, а там
вскарабкался по ближайшей к берегу скале, такой отвесной, что врагам и в
голову не приходило ее сторожить. Ему удалось подняться на Капитолий и
передать просьбу войска на рассмотрение должностных лиц. В ответ на нее было
получено распоряжение сената, согласно которому Камилл, возвращенный из
ссылки куриатными комициями, немедленно провозглашался от имени народа
диктатором; воины же получали право выбрать полководца, какого пожелают. И с
этим вестник, спустившись той же дорогой, поспешил обратно. Отряженные в
Ардею послы доставили Камилла в Вейи. (Там же. 46)
Далее у Тита Ливия следует знаменитый эпизод, когда гуси спасли Рим,
точнее, крепость на Капитолии. Быть может, обнаружив следы дерзкого юноши,
галлы решают подняться на холм по его пути - наверняка плохо охраняемом
из-за своей крутизны. Под покровом ночи, - пишет Тит Ливий, - они сперва
выслали вперед безоружного лазутчика, чтобы разведать дорогу, а потом
полезли наверх уже все. Там, где было круто, они передавали оружие из рук в
руки; одни подставляли плечи, другие взбирались на них, чтобы потом вытащить
первых; если было нужно, все подтягивали друг друга и пробрались на вершину
так тихо, что не только обманули бдительность стражи, но даже не разбудили
собак, животных столь чутких к ночным шорохам. Но их приближение не укрылось
от гусей, которых, несмотря на острейшую нехватку продовольствия, до сих пор
не съели, поскольку они были посвящены Юноне. Это обстоятельство и оказалось
спасительным. От их гогота и хлопанья крыльями проснулся Марк Манлий,
знаменитый воин, бывший консулом три года назад. Схватившись за оружие и
одновременно призывая к оружию остальных, он среди всеобщего смятения
кинулся вперед и ударом щита сбил вниз галла, уже стоявшего на вершине.
Покатившись вниз, галл в падении увлек за собой тех, кто поднимался вслед за
ним, а Манлий принялся разить остальных - они же, в страхе побросав оружие,
цеплялись руками за скалы. Но вот уже сбежались и другие римляне, они начали
метать стрелы и камни, скидывая врагов со скал. Среди всеобщего обвала
галльский отряд покатился к пропасти и рухнул вниз. (Там же. 47)
В легенде есть еще одна любопытная деталь: несмотря на скудость
продовольственных запасов, по единодушному решению всех воинов, в награду
Марку Манлию каждый из них принес по полфунта полбы и по кварте вина. Кроме
того, к его имени стали добавлять почетное прозвище Капитолийский.
Таким образом, атака галлов отбита, но голод все неумолимее терзает
защитников крепости. Однако и галлам приходится несладко. В опустошенном
пожарами городе их тоже одолевает голод, непривычная, удушливая жара, косят
болезни. Уже нет сил хоронить умерших - трупы нагромождают без разбора и
сжигают. Начинаются переговоры о мире. День за днем, - повествует Ливий, -
воины вглядывались вдаль, не появится ли помощь от диктатора, и в конце
концов лишились не только еды, но и надежды. Поскольку все оставалось
по-прежнему, а обессилевшие воины уже чуть не падали под тяжестью
собственного оружия, они потребовали или сдаться, или заплатить выкуп на
любых условиях, тем более что галлы ясно давали понять, что за небольшую
сумму их легко будет склонить к прекращению осады... Военный трибун Квинт
Сульпиций и галльский вождь Бренн согласовали сумму выкупа, и народ,
которому предстояло править всем миром, был оценен в тысячу фунтов золота.
Эта сделка, омерзительная сама по себе, была усугублена другой гнусностью:
принесенные галлами гири оказались фальшивыми, и когда трибун отказался
мерить ими, заносчивый галл положил еще на весы меч. Тогда-то и прозвучали
невыносимые для римлян слова: Горе побежденным! (Там же. 48)
В последний момент появляется войско из Вей, и сам Камилл поднимается
на Капитолий. Ливий продолжает:
Но ни боги, ни люди не допустили, чтобы жизнь римлян была выкуплена за
деньги. Еще до того, как заплачено было чудовищное вознаграждение, когда
из-за пререканий отвешивание золота прекратилось, неожиданно появился
диктатор. Он приказал, чтобы золото убрали прочь, а галлов удалили. Когда те
стали упираться, ссылаясь на то, что действуют по договору, он заявил, что
последний не имеет законной силы, поскольку был заключен уже после того, как
он был избран диктатором, без его разрешения, должностным лицом низшего
ранга. Камилл велел галлам выстраиваться для битвы, а своим - сложить
походное снаряжение в кучу и готовить оружие к бою. Освобождать отечество
надо железом, а не золотом, имея перед глазами храмы богов, с мыслью о
женах, детях, о родной земле, обезображенной ужасами войны, обо всем том,
что священный долг велит защищать, отвоевывать, отмщать! (Там же. 49)
Сражение разыгрывается сначала в самом Риме. Галлы терпят поражение и
уходят. Римляне их преследуют. В следующем сражении, уже в десяти километрах
от города, галлы разбиты наголову, и Камилл с триумфом возвращается в Рим.
Сенат просит его сохранить диктатуру до конца года - в городе после ухода
галлов началось великое смятение, которое только авторитет
диктатора-освободителя может прекратить. Дело в том, что народные трибуны
подбивают толпу оставить руины города и вместо его восстановления
переселиться в недавно завоеванные, полупустые Вейи.
Сенаторы и Камилл уговаривают плебеев не делать этого, так как боги,
если их бросят в городе, жестоко накажут римлян, а перенести их освященные
на своем месте храмы невозможно. Кроме того, оставление города покроет
римлян позором поражения. Камилл в сопровождении всего сената является в
Народное собрание и обращается к нему с пространной речью. Вот небольшой ее
фрагмент:
Неужели вы допустите до такого бесчестья, до такого поношенья только
оттого, что вам лень строиться? Пусть в целом городе не осталось никакого
жилья, которое было бы лучше и удобнее, чем знаменитая лачуга зиждителя
нашего (Ромула. - Л.О. ), не лучше ли ютиться в хижинах, подобно пастухам и
селянам, но средь отеческих святынь и родных пенатов, нежели всем народом
отправиться в изгнание? Наши пращуры, пришельцы и пастухи, за короткий срок
выстроили сей город, а ведь тогда на этом месте не было ничего, кроме лесов
и болот, - теперь же целы Капитолий и Крепость, невредимы стоят храмы богов,
а нам лень отстроиться на погорелом. Если бы у кого-нибудь одного из нас
сгорел дом, он бы возвел новый, так почему же мы всем миром не хотим
справиться с последствиями общего пожара? (Тит Ливий. История Рима. Т. 1, V,
53)
Камиллу удается убедить народ. Сенат отверг предложенный трибунами
закон о переселении. Всем было дано право ломать камни где угодно, рубить
лес и строиться с одним условием - закончить постройку за один год. Издержки
строительства малоимущим помогало покрыть государство. И Рим, действительно,
поднялся из пепла в течение одного года. Правда, застроился он как попало,
безо всякой планировки. Так, что даже клоаки, проведенные в свое время под
улицами, оказались под частными домами (где они, надо полагать, пребывают и
ныне).
Несмотря на государственные субсидии, о которых упоминает Ливий, по его
же признанию, строительство заставило многих малоимущих римлян по уши влезть
в долги. Этим-де решил воспользоваться герой обороны Капитолия, Марк Манлий
Капитолийский. Движимый завистью к славе Камилла он (если верить трактовке
Тита Ливия), хотя и сам патриций, стал возмущать народ против патрициев,
утверждая, что те припрятали общественное золото, собранное для откупа от
галлов, а его бы хватило, чтобы оплатить все долги. Для того чтобы выставить
себя благодетелем народа, Манлий объявляет о продаже своего имения и
заявляет, что намерен выкупать граждан, осужденных на долговую кабалу.
Назначенный в ту пору (в связи с очередной войной) новый диктатор публично
требует, чтобы обвинитель назвал имена похитителей золота и указал, где оно
хранится. Манлий уклоняется от ответа - похоже, что свое обвинение он
высказал наобум. Диктатор приказывает схватить недавнего спасителя отечества
и заточить в тюрьму.
Комментарий Тита Ливия к этой акции любопытен, как еще одно
свидетельство удивительного законопослушания римлян. Ливий пишет: Ничей
глаз, ничей слух не мог вынести ужас происходящего. Но государство,
полностью повинующееся законной власти, установило для себя нерушимое
правило: перед лицом диктаторской силы ни народные трибуны, ни сам простой
народ не осмеливались ни глаз поднять, ни рта раскрыть. Зато известно, что
когда Манлий был ввергнут в темницу, то большая часть простого народа
облачилась в скорбную одежду, многие отпустили волосы и бороды, и угрюмые
толпы бродили у входа в тюрьму. (Там же. Т. 1, VI, 16)
Вскоре за отсутствием состава преступления Манлий был освобожден. Он
идет ва-банк - энергично сплачивает вокруг себя недовольных, призывает
плебеев сообща выступить против патрициев, тем более что диктатор уже сложил
свои полномочия и мятежники могут не опасаться скорой расправы. Сенаторы, в
свою очередь, принимают меры. Они сговариваются с двумя народными трибунами,
чтобы те привлекли Манлия к суду по обвинению в стремлении к царской власти.
Беспочвенность этого обвинения, несмотря на явную антипатию к Манлию,
признает и сам Тит Ливий. Он пишет:
Что же, когда наступил день суда, было поставлено в вину подсудимому
(кроме многолюдных сходок, мятежных речей, щедрот и ложного обвинения), что
относилось бы собственно к делу о стремлении к царской власти? Этого я не
нахожу ни у одного писателя. (Там же. 20)
Но тут же добавляет: Не сомневаюсь, что обвинения были немалыми.
И вот, наконец, любопытное описание обстоятельств самого суда:
Народ созван был по центуриям на Марсовом поле, и, как только
обвиняемый, простирая руки к Капитолию, обратил мольбы от людей к богам,
трибунам стало ясно, что, если они не освободят взоры людей, осыпанных его
благодеяниями, от этого памятника его славы, справедливые обвинения не
найдут места в их душах. Итак, отсрочив день суда, назначили народное
собрание в Петелинской роще за Флументанскими воротами, откуда Капитолий не
виден. Там, наконец, обвинение победило, и суд скрепя сердце вынес суровый
приговор, не желанный даже для судей... Трибуны сбросили его с Тарпейской
скалы: так одно и то же место стало памятником и величайшей славы одного
человека и последней его кары...
Такой конец, - завершает свой рассказ Ливий, - обрел муж, чье имя,
родись он не в свободном государстве, было бы прославлено. (Там же)
Упоминанием о свободном государстве Ливий дает понять, что верит в
стремление Манлия к царскому венцу.
Спустя семнадцать лет после казни Манлия, в 367 году с севера Италии
снова стали надвигаться полчища галлов. На этот раз римляне были не столь
легкомысленны. Снаряжается большое войско. Во главе его вновь становится
многоопытный Марк Фурий Камилл - он уже в пятый раз назначен диктатором.
Решающее сражение римляне выигрывают сравнительно легко и тем навсегда
останавливают движение галлов к югу.
Ближайшие соседи Рима теперь должны склониться перед его военным
могуществом. Они не только не посмеют более нападать на римлян, но будут
искать союза с ними. Перед Римом открывается заманчивая перспектива
распространить свое влияние в сторону плодородной Кампанской долины и еще
дальше на юг - к расположенным на берегу Тарентинского залива богатым
греческим колониям: Фуриям, Гераклее и Таренту. К осуществлению этой
перспективы римляне приступают спустя еще четверть века. Сначала приходится
преодолеть сопротивление латинян. Оно длится более двух лет. В результате
некоторые города Лациума полностью разрушены, зато жители тех городов,
которые вовремя капитулировали или перешли на сторону римлян, приняты в
число римских граждан, хотя и без права участия в голосованиях (так
называемое латинское право).
Капуя легко становится добычей римлян. Но затем они сталкиваются с
воинственными племенами самнитов. Спустившись незадолго до того с
Апеннинских гор на равнины западного побережья Италии, самниты уже успели
прочно там закрепиться. Три самнитских войны (343-341, 328-312 и 310-304
годы) в подробностях описаны Титом Ливием. Нам эти подробности неинтересны,
хотя некоторые эпизоды заслуживают того, чтобы их процитировать. К концу IV
века до Р.Х. сопротивление самнитов сломлено, и римляне вплотную
придвигаются к южной оконечности Италии.
Над греческими колониями нависла угроза римского владычества. Своей
армии у греков не было. В случае необходимости они прибегали к услугам
наемников. Однако против столь грозного противника, как Рим, необходимо было
заручиться более сильной поддержкой, и италийские греки обращаются к своим
сородичам. Они приглашают к себе Пирра, царя Эпира - государства,
расположенного на ближайшем, западном берегу Греции.
В 279 году до Р.Х. происходит решительное сражение римлян с греками.
Это сражение войдет в поговорку как Пиррова победа. Действительно, эта
победа стоила эпирскому царю так дорого, что делала положение его войска в
чужой стране ненадежным. Пирр предлагает римлянам мир, дружбу и союз, но при
условии включения в него и италийских греков. В этом случае он готов без
выкупа возвратить многочисленных римских пленных. Сенат заколебался, но был
пристыжен бывшим цензором, старым и уже слепым Аппием Клавдием, которого
сыновья привели в курию. Кстати, этот Аппий Клавдий был полной
противоположностью своего предка - децемвира. Он покровительствовал неимущим
плебеям. Осуществленные им грандиозные по тем временам постройки - мощеная
дорога из Рима в Капую, первый водопровод - имели, в частности, своей целью
дать плебеям работу. Итак, пристыженный Аппием сенат отказался от
предложений Пирра. Царь было двинул свое войско на Рим, но не дошел и
остался зимовать в Кампании. Потом его соблазнила Сицилия, где умер
правитель - отец одной из Пирровых жен. По возвращении в Италию в 275-м году
Пирр нашел там сильное и реорганизованное римское войско. Первое же сражение
с римлянами было проиграно, и царь почел за лучшее отплыть восвояси. Спустя
три года, несмотря на отчаянное сопротивление, римляне овладели Тарентом.
Теперь они были властителями всей Италии (за исключением некоторых
горных районов). Точнее - того, что в ту пору именовалось Италией: земли от
южной оконечности полуострова до района нынешней Флоренции. Далее к северу
лежала Цизальпинская Галлия. По цензу 284-го года Рим насчитывал уже более
двухсот пятидесяти тысяч полноправных граждан. Расширилась и география их
расселения. Во-первых, за счет колоний. Победы римского оружия придали
смелости новым колонистам. Они охотно осваивали захваченные вдалеке от Рима
земли. Колонисты сохраняли полное римское гражданство, хотя, конечно,
голосовать и слушать ораторов на римском форуме удавалось лишь немногим из
них. Римское гражданство было даровано и жителям некоторых союзных с Римом
городов. Другие получили права латинского гражданства.
На грани веков завершилась и борьба плебеев за свои права. В 326-м году
было наконец законодательно упразднено долговое рабство. В 287-м году, по
закону Гортензия, решения плебеев в трибутских собраниях по вопросам их
компетенции, например, выбор народных трибунов, получили силу закона - их
более не требовалось утверждать в сенате.
Отметим кратко некоторые особенности мировоззрения, мышления,
нравственных ценностей и норм поведения римлян, как они сложились на пороге
II века до Р.Х. Мировоззрение их - антропоцентрическое, в его основе -
уважение человека, личности. Отношения с богами, как уже отмечалось, носят
договорной и строго ритуальный характер. Мышление - сугубо конкретное. Его
отличают прагматизм, конструктивизм и заметный формализм. Главными,
глубинными нравственными ценностями являются личное достоинство (dignitas) и
верность (fides) долгу, городу, соратникам, надежность данного слова. Затем
почитание (pietas) богов, предков, древних обычаев и законов государства
(отсюда уже отмеченная традиционность).
С развитием города в числе нравственных ценностей закрепляются
гражданственность (civitas) - ощущение своей неотъемлемой принадлежности к
сообществу граждан Города, государства. Наконец, свобода (libertas). В это
понятие входит и возможность защиты своей жизни посредством обращения к
собранию граждан и гарантии ненарушимости прав личности, предоставляемые
строгим следованием духу и букве законов. Совокупность названных духовных
ценностей определяет и нормы поведения древнего римлянина. Это - мужество,
стойкость, серьезность, суровость быта и бережливость, благопристойность,
ясный порядок во всем и, наконец, дисциплинированность. Все это в целом
составляет комплекс римской доблести (или добродетели) (virtus romana).
Разумеется, это идеал. Повседневные поступки и побуждения многих
римлян, наверное, уже в то время не всегда отвечали ему в полной мере. Но
признанный большинством граждан данного общества идеал оказывает
существенное влияние как на формирование личных приоритетов, так и на
характер взаимоотношений между всеми членами этого общества.
Однако для понимания последующих трансформаций общественного мнения и
самой истории Рима следует иметь в виду, что комплекс римской доблести
диктовался только традицией и воспитанием. Он не являлся ни результатом
рационального отбора, ни безусловным императивом, продиктованным
неоспоримой, например, божественной волей. В этом была и сила - каждый
римлянин нелицемерно принимал этот комплекс для себя сам, но в этом и
слабость - когда традиция стала рушиться, укрепить ее было нечем.
В заключение главы - три эпизода, выбранных из подробного описания Тита
Ливия войн последнего периода римской экспансии на юг Италии. Эти эпизоды,
как мне кажется, наиболее ярко иллюстрируют некоторые аспекты понятия
римской доблести.
Вот впечатляющая иллюстрация понятия воинской дисциплины. Тит Ливий
рассказывает, как в битве с латинянами под Капуей консул Тит Манлий, имея в
виду, что латиняне почти неотличимы от римлян по языку, роду вооружения и
боевым порядкам, во избежание ошибок строжайше запретил сходиться с врагом
вне строя. Случилось так, - продолжает он свой рассказ, - что среди
предводителей турм (конных отрядов. - Л.О. ), разосланных во все стороны на
разведку, был и Тит Манлий, сын консула; он заехал со своими всадниками за
вражеский лагерь и оказался чуть не на бросок дротика от ближайшего
сторожевого дозора. В дозоре там стояли тускуланские всадники во главе с
Гемином Месцием, прославленным среди своих и знатностью, и подвигами. Узнав
римских всадников и заприметив между ними их предводителя, сына консула (все
ведь были знакомы, а знатные - особенно), он сказал: Эй, римляне, не
собираетесь ли вы воевать против латинов с их союзниками одной этой турмой?
Что ж тогда будут делать консулы и два консульских войска? В свой срок и они
явятся, - отвечал Манлий, - а с ними и свидетель нарушенного вами договора -
сам Юпитер, в ком силы и могущества и того более... Гемин, отделившись от
своих, сказал на это: Покуда не пришел тот день, когда вы подвигнете свои
войска на столь великое дело, не хочешь ли сойтись тем временем со мною,
чтобы уже теперь исход поединка показал, насколько латинский всадник
превосходит римского? Гнев ли подтолкнул храброго юношу, или боялся он
покрыть себя позором, отказавшись от поединка, или же вела его неодолимая
сила рока, только, забыв об отчей власти и консульском приказе, он очертя
голову кинулся в схватку, не слишком заботясь о том, победит ли он или будет
побежден. Далее следует описание поединка. Римлянин победил, его противник
убит. Тит Ливий продолжает так:
...сняв вражеские доспехи, Манлий возвратился к своим и, окруженный
радостным ликованием, поспешил в лагерь и потом в консульский шатер к отцу,
не ведая грядущей участи: хвалу ли он заслужил или кару.
Отец, - сказал он, - чтобы все видели во мне истинного твоего сына, я
кладу к твоим ногам эти доспехи всадника, вызвавшего меня на поединок и
сраженного мною. Услыхав эти слова, консул отвернулся от сына и приказал
трубить общий сбор; когда воины собрались, он молвил: Раз уж ты, Тит Манлий,
не почитая ни консульской власти, ни отчей, вопреки запрету, без приказа
сразился с врагом и тем в меру тебе доступного подорвал в войске послушание,
на котором зиждилось доныне римское государство, а меня поставил перед
выбором - забыть либо о государстве, либо о себе и своих близких, то пусть
лучше мы будем наказаны за наш поступок, чем государство станет дорогой
ценою искупать наши прегрешения. Послужим же юношеству уроком, печальным,
зато поучительным на будущее. Конечно, ты дорог мне как природный мой сын,
дорога и эта твоя доблесть, даже обманутая пустым призраком чести; но коль
скоро надо либо смертью твоей скрепить священную власть консулов на войне,
либо навсегда подорвать ее, оставив тебя безнаказанным, то ты, если подлинно
нашей ты крови, не откажешься, верно, понести кару и тем восстановить
воинское послушание, павшее по твоей вине. Ступай, ликтор, привяжи его к
столбу.
Услыхав столь жестокий приказ, все замерли, словно топор занесен у
каждого над собственной его головою, и молчали скорее от ужаса, чем из
самообладания. Но когда из разрубленной шеи хлынула кровь, все стоявшие,
дотоле как бы потеряв дар речи, словно очнулись от чар и дали вдруг волю
жалости, слезам и проклятиям...
И все-таки столь жестокая кара сделала войско более послушным вождю;
везде тщательней стали исправлять сторожевую и дозорную службу и менять
часовых, а в решающей битве, когда сошлись лицом к лицу с неприятелем,
суровость Манлия эта тоже оказалась на пользу. (Тит Ливий. История Рима. Т.
1, VIII, 7, 8)
Как и в случае с дочерью Вергиния, нам нелегко принять и оправдать
жестокость отца. Но для граждан древнего Рима это было и понятно, и
приемлемо.
А вот пример мужества и преданности Риму. Событие происходит на той же
войне. Вторым консулом у римлян был Публий Деций. В решительном сражении он
командовал левым крылом, в то время как Манлий вел в бой правое крыло.
Латиняне стали теснить воинов Деция. Тогда он подозвал к себе
сопровождавшего войско жреца:
Нужна помощь богов, Марк Валерий, - сказал он, - и ты, жрец римского
народа, подскажи слова, чтобы этими словами мне обречь себя в жертву во
спасение легионов. Понтифик приказал ему облечься в претексту, покрыть
голову, под тогой рукой коснуться подбородка и, став ногами на копье,
говорить так Янус, Юпитер, Марс-отец, Квирин, Беллона, Лары, божества
пришлые и боги здешние, боги, в чьих руках мы и враги наши, и боги
преисподней, вас заклинаю, призываю, прошу и умоляю: даруйте римскому народу
квиритов одоление и победу а врагов римского народа квиритов поразите
ужасом, страхом и смертью. Как слова эти я произнес, так во имя государства
римского народа квиритов, во имя воинства, легионов, соратников римского
народа квиритов я обрекаю в жертву богам преисподней и Земле вражеские рати,
помощников их и себя вместе с ними.
Так произносит он это заклинание и приказывает ликтору идти к Титу
Манлию и поскорей сообщить товарищу, что он обрек себя в жертву во имя
воинства. Сам же препоясался на габинский лад (один из способов носить тогу,
обычный при совершении некоторых обрядов, дававший большую свободу движений.
- Л.О. ), вооружился, вскочил на коня и бросился в гущу врага. Он был
замечен и в одном, и в другом войске, ибо облик его сделался как бы
величественней, чем у обыкновенного смертного, словно для вящего искупления
гнева богов само небо послало того, кто отвратит от своих погибель и обратит
ее на врагов. И тогда внушенный им страх охватил всех, и в трепете
рассыпались передовые ряды латинов, а потому ужас перекинулся и на все их
войско. И нельзя было не заметить, что, куда бы ни направил Деций своего
коня, везде враги столбенели от ужаса, словно пораженные смертоносной
кометой; когда же пал он под градом стрел, уже нескрываемо перетрусившие
когорты латинов пустились наутек, и широкий прорыв открылся перед римлянами.
(Там же. 9)
Небезынтересно отметить, что самопожертвование отца спустя 45 лет
повторил его сын, тоже консул. Такова была сила примера предков!
Наконец, еще пример. На этот раз понятия чести и верности данному
слову. Рассказывает Аппиан. Чтобы склонить римлян к миру, царь Пирр разрешил
римским пленным отбыть в Рим на праздник Сатурналий...
...без охраны, с тем условием, что, если город примет то, что
предлагает Пирр, они остались бы дома и не считали бы себя пленными, если же
он этого не примет, чтобы они, отпраздновав, вернулись к нему. Им всем, хотя
они усиленно умоляли и побуждали к заключению мера, сенат приказал,
отпраздновав, вернуться к Пирру в назначенный день и положил смерть тем,
которые задержатся после этого дня. Они же и это все точно исполнили, и Пирр
решил, что ему во всяком случае придется опять воевать. (Аппиан. Римская
История. III, 10, 5)
Глава III. Государственное устройство и армия
Любезный читатель! Тебя ожидает серьезное испытание. Эта, слава богу;
небольшая глава будет скучной. В ней нет ни сражений, ни драматических
политических событий, ни ярких личностей - их участников. Дело в том, что в
последующих главах неизбежно появятся названия государственных должностей,
которые будут занимать герои нашего повествования, а также наименования
разного рода собраний римского народа. Из своего текста я, может быть, и
ухитрился бы их выбросить, но не могу этого сделать при цитировании древних
авторов. Кроме того, знание прав и иерархии этих должностей, равно как и
полномочий соответствующих собраний, необходимо для понимания существа
описанных далее событий. Можно было бы вынести все это в примечания, в конец
книги, Но знаю по собственному опыту, какая это досада - прерывать чтение и
отправляться на поиски нужного разъяснения. Поэтому я решил остановить
ненадолго сюжетную линию своего рассказа и описать государственную структуру
римской Республики именно здесь - в преддверии блистательного разворота ее
истории.
И еще. Общеизвестно, что организация римской армии в не меньшей
степени, чем таланты ее полководцев и доблесть солдат, обусловила цепь побед
римского оружия, вознесших небольшой италийский город на вершину мирового
могущества. Прежде чем начать двигаться вдоль сей цепи, целесообразно
описать здесь и эту организацию.
Последовательность представления государственных учреждений и
должностей особой роли не играет. Я начну с сената, затем максимально кратко
охарактеризую каждую из магистратур, расскажу о собраниях народа и закончу
чуть более подробным знакомством со структурой римского войска времен
расцвета Республики. О ч сенате и высших магистратурах читателю уже кое-что
известно из материала предыдущей главы. Я постараюсь не повторяться, но
полагаю целесообразным представить описание всей государственной структуры в
одном месте - в этой, как бы справочной, главе.
Сенат
Собрание трехсот сенаторов являло собой фактически высшую
государственную власть Рима. При том, что никакими узаконенными властными
функциями оно наделено не было. Сенат не мог даже собраться по собственной
инициативе. Его решения, точнее, рекомендации, советы (senatus consulta)
были не обязательны для исполнения. И все же это была подлинная власть! Она
опиралась если не исключительно, то главным образом на авторитет (autoritas)
сената - фактор для психологии римлян, пожалуй, не менее весомый, чем закон.
Тем более что он был подкреплен и такими, тоже очень римскими,
особенностями, как верность традиции, уважение обычаев предков и в
определенной мере религиозный пиетет.
В эпоху расцвета Республики сенат состоял почти целиком из бывших
высокопоставленных должностных лиц государства (магистратов). Избранные в
свое время собраниями народа и заслужившие в течение годичного пребывания у
власти всеобщее уважение, они составляли резерв пополнения сената. Два
цензора, избранные народом из числа выдающихся по своим нравственным
качествам бывших консулов, включали в состав сената (по мере необходимости)
из этого резерва наиболее достойных. Сенаторами они оставались пожизненно.
Практика избрания магистратов была такова, что консулов в большинстве
случаев выбирали из числа сенаторов. А на должности эдила или претора
проходили, как правило, будущие соискатели сенаторского звания.
Оттенок религиозного почтения к сенату определялся тем, что почти все
его члены в свое время совершали ауспиции, то есть вступали в контакт с
богами. Немаловажным было и то, что сенаторами становились люди очень
состоятельные. Для малоимущих высшие магистратуры оказывались доступны лишь
в исключительных случаях. Таким образом, римский сенат в лучшие годы своей
истории представлял собой собрание наиболее достойных, авторитетных и
состоятельных граждан Города.
Свою власть он осуществлял через влияние на все сферы государственной
деятельности. Обычай предписывал консулам, преторам и народным трибунам
предварительно согласовывать в сенате все постановления и проекты законов,
которые они собирались внести на обсуждение в собраниях римского народа.
Точно так же предварительно рассматривались в сенате и кандидатуры будущих
магистратов (за исключением народных трибунов). Да, конечно, рекомендации
сената не были обязательны, но мало кто, даже из консулов, решался таковыми
пренебречь. Ведь им предстояло обращаться к сенату снова и снова. Сенат
награждал, присуждал триумфы, утверждал отчеты, влиял на избрание или
переизбрание магистратов на новый срок.
В текущие дела управления сенат не вмешивался, но одну важнейшую сферу
общественной жизни он прочно удерживал под своим непосредственным контролем.
Государственная казна и государственное имущество находились в
исключительном распоряжении сената. Для набора войска, его вооружения,
обеспечения хлебом и жалованьем для солдат консулы, даже в случае войны,
должны были просить деньги у сената. Только с согласия сената могли они
ввести для этой цели военный налог (в мирное время римляне налогов не
платили). Сенат отпускал средства магистратам для проведения общественных
работ, давал разрешение патрициям на использование государственных земель,
утверждал контракты на эксплуатацию лесов и рудников.
В ведении сената находились и внешние сношения государства. Он посылал
и принимал послов, подготавливал для утверждения народом решения об
объявлении войны или заключении мира, составлял тексты мирных договоров,
посылал комиссии для проверки их исполнения или для упорядочения завоеванных
территорий назначал туда управителей и утверждал их распоряжения. Во II веке
до Р.Х. эти территории уже были столь обширны, что приобрели статус римских
провинций. Для управления ими сенат посылал бывших консулов или преторов,
поручая им эту весьма доходную миссию на срок от одного до нескольких лет.
Кстати, такая перспектива тоже способствовала послушанию названных
магистратов.
Авторитет и компетентность сената выдвигались на первый план в
чрезвычайных ситуациях, таких, как непосредственная военная угроза Городу,
народные волнения или стихийные бедствия. В этих случаях сенат поручал
одному из консулов назначить диктатора или же наделял самих консулов
чрезвычайными полномочиями вплоть до права казнить граждан без суда. Решение
о таких полномочиях звучало по традиции довольно уклончиво: Да позаботятся
консулы, чтобы государство не понесло ущерба. Но означало оно их
неограниченную (на некоторое время) власть. Со званием сенатора были связаны
определенные внешние знаки особого достоинства.
Сенаторы носили тунику с широкой вертикальной пурпурной полосой на
груди и спине на всю высоту, от ворота до подола, их тога-претекста тоже
была окаймлена пурпуром. Кайма была выткана только вдоль ее прямого края.
Заворачивались в тогу вполне определенным способом. В результате видна была
вертикальная пурпурная полоса, идущая от левого плеча вниз - спереди на всю
высоту фигуры, а сзади до локтя. Другие части пурпурной каймы проходили
наискось через грудь и спину от правого бока к левому плечу Сенаторам
полагались особого покроя черные башмаки, а если к тому же их избирали
магистратами, то башмаки красного цвета. На публичных играх и представлениях
для сенаторов были отведены лучшие места.
Уже с незапамятных времен плебеи заседали в сенате рядом с патрициями.
К III веку до Р.Х. богатые плебеи и патриции в сенате слились в одну высшую
касту - нобилитет. Это была именно каста - узко ограниченный круг семей.
Дети сенаторов, благодаря богатству и влиянию своих родителей, легко
вступали на поприще государственной службы - сначала в качестве
военачальников среднего звена (военных трибунов) или младших магистратов
(квесторов). Потом поднимались выше, а затем и сами становились сенаторами.
Новые люди допускались в эту касту крайне редко - лишь при каких-либо
чрезвычайных обстоятельствах.
Процедура сенатских заседаний была строго регламентирована. Уже
упоминалось, что сенаторы не имели права собираться сами. Их созывал консул
или претор; позже это право получили и народные трибуны. Собирались чаще
всего в специальном здании курии , примыкавшем к форуму, или в одном из
храмов. Заседания не были публичными, но дверь в курию должна была
оставаться открытой (вероятно, разрешалось в нее заглянуть). Магистрат,
созвавший сенат, начинал с ауспиций, потом объявлял повестку дня и далее вел
собрание. В некоторых случаях сенаторы, предварительно обменявшись мнениями,
вносили свои предложения, но это было не обязательно. Главной процедурой
являлся поименный опрос сенаторов председателем. Здесь неуклонно
придерживались сенатской иерархии. Каждый раз, составляя список (альбом)
сенаторов, цензоры устанавливали в нем строгую последовательность. Список
возглавлял принцепс сената. За ним следовали бывшие диктаторы, цензоры,
консулы, преторы, эдилы и народные трибуны. В каждой категории - сначала
патриции, потом плебеи с учетом давности занятия ими соответствующих
магистратур. Одного за другим, согласно списку, председатель просил
сенаторов высказать свое мнение по обсуждаемому вопросу. Естественно, что
мнение первых выступающих влияло на позицию остальных. Регламента не
существовало. Перерывать оратора не полагалось - он мог говорить
неограниченно долго. Порой эта норма использовалась для обструкции.
Заседания начинались с восходом солнца и заканчивались на закате. Иногда они
длились несколько дней. Младшие сенаторы, обретавшиеся в конце списка, не
имели шансов быть спрошенными. Они лишь участвовали в голосовании.
Голосовали, как я уже упоминал, ногами : сенаторы вставали со скамей и
пересаживались к тому из ораторов, чье мнение хотели поддержать. Текст
рекомендации сената составлял председатель вместе с редакционной комиссией
из нескольких человек. В этот текст с римской педантичностью включали дату,
место и повестку дня заседания, состав редакционной комиссии, итоги
голосования. Рекомендацию сообщали адресату или всему народу, а затем
сдавали на хранение в городской архив, где она заносилась в официальный
журнал - кроме тех случаев, когда на нее накладывал вето народный трибун.
Магистратуры
Первое знакомство с главными фигурами списка римских магистратов:
консулами, цензорами, диктатором и народными трибунами - состоялось в
предыдущей главе. Дополню то, что нам уже известно. О трех других
магистратурах надо рассказать несколько подробнее. С них и начнем, двигаясь
снизу вверх по служебной лестнице, как это приходилось делать каждому
честолюбивому отпрыску знатного рода.
Квесторы выполняли обязанности казначеев. Двое из них служили при
государственной казне (эрарии), которая хранилась в храме Сатурна. Они вели
записи доходов и расходов государства, подчинялись только сенату и только по
его распоряжению выдавали деньги всем прочим магистратам, включая консулов и
диктатора.
Квесторам же было поручено наблюдение государственного архива,
размещавшегося в том же храме. В их распоряжении был достаточный штат
писцов. Квесторы менялись ежегодно, а писцы оставались.
Двое других квесторов находились при консулах в качестве их главных
бухгалтеров. Они сопровождали консулов в военных походах, где ведали
закупками продовольствия и выплатой жалованья солдатам. По мере того как
увеличивалось число римских армий, возрастало и количество квесторов. К
концу II века до Р.Х. их было уже восемь. В последующие века, когда у Рима
появятся провинции, квесторы потребуются и их управителям - в первую очередь
для наблюдения за сбором налогов.
Эдилы. Двух плебейских эдилов стали выбирать ежегодно еще в начале V
века, вместе с народными трибунами - в качестве их помощников. Главной их
обязанностью в то время было хранение архива и достояния плебеев в храме
Цереры - их покровительницы. Так же как трибуны, плебейские эдилы были
неприкосновенны. Эту привилегию они сохранили и в последующие века, когда
стали исполнять полицейские функции в городе: наблюдение за рынками, банями,
акведуками и фонтанами, тавернами и проститутками, дебоширами и воришками,
которых сами же и судили. Они следили за состоянием дорог, общественных
зданий, мерами пожарной безопасности и распределением хлеба среди неимущих.
В середине IV века плебеям пришлось согласиться на избрание еще двух
эдилов - патрициев. Кроме участия в исполнении перечисленных хлопотливых
обязанностей, эти так называемые курульные эдилы (вместо неприкосновенности
они получили курульное кресло) взяли на себя основное бремя расходов по
организации праздничных спортивных игр и разного рода представлений для
народа. Расходы эти бывали порой весьма значительными, но зато проявленная
щедрость позволяла завоевать популярность, необходимую для избрания на более
высокие должности. Впрочем, и богатые плебеи в должности плебейских эдилов
из тех же соображений старались не уступать в щедрости своим
коллегам-патрициям. Тем более что некоторые традиционно плебейские игры
должны были организовывать и оплачивать именно они.
Эдилов (их число со временем тоже увеличивалось), так же как и
квесторов, выбирали в трибутских комициях. Оно и понятно - их обязанности
были чисто гражданского характера.
Преторы. Уже упоминалось, что впервые должность претора была введена в
середине IV века для патрициев. Вскоре она стала доступна и плебеям.
Выбирали преторов на один год. Их главной обязанностью было руководство
судопроизводством. В III веке выбирали уже двух преторов: одного для суда
над римскими гражданами, второго - над иностранцами. Потом число преторов
увеличилось: их стали посылать для суда (а порой и управления) в римские
провинции. Преторы назначали судей (до последней четверти II века - только
сенаторов), в случаях тяжких преступлений формировали чрезвычайные
трибуналы, иногда сами в них председательствовали. Напомню, что смертные
приговоры могли быть обжалованы перед собранием народа - в центуриатских
комициях.
В гражданских процессах преторы определяли процедуру суда,
формулировали предмет спора, альтернативы его решения и возможные приговоры.
Поскольку процессуальный кодекс еще разработан не был, каждый претор,
вступая в должность, издавал эдикт, в котором объявлял свое понимание правил
судопроизводства. Претор-ские эдикты и разборы конкретных случав спора
впоследствии легли в основу римского права.
Компетенция преторов этим не ограничивалась. Они получали империй -
право военного командования, хотя и рангом ниже, чем консулы, - а также
право совершения ауспиций. Поэтому их выбирали на собраниях воинов - в
центуриатских комициях. Преторы нередко командовали войском, а в отсутствие
консулов могли созывать сенат и народные собрания. В городе претора
сопровождали два ликтора, вне города - шесть.
Консулы. Права и обязанности консулов были довольно подробно описаны в
начале предыдущей главы. Добавлю лишь, что консулы были носителями высшего
империя - то есть права высшей власти и верховного командования на войне.
Обычно при них находилась группа советников - консилиум. Но консулы не
обязаны были считаться с их советами. Созывая сенат или комиции, а также
отправляясь в поход и перед сражением консулы (не без помощи жрецов)
совершали ауспиции. При избрании в центуриатских комициях консулы называли
кандидатуры своих преемников, согласовав их предварительно с сенатом.
Власть консулов в городе не была точно определена. Они
руководствовались республиканскими обычаями и традицией, а также
перспективой ответственности после сложения полномочий. Как мы уже знаем,
эта власть ограничивалась возможностью вето со стороны второго консула или
одного из народных трибунов. В III, II веках до Р.Х. консулат стал
достоянием немногих, наиболее знатных семей. Двести консулов, сменившихся за
столетие с 233-го по 133-й год, принадлежали к пятидесяти восьми семьям. Из
них 63 консула - всего лишь к пяти семьям.
Диктатор. К тому, что об этой наивысшей и экстраординарной магистратуре
было сказано во второй главе, добавлю лишь, что в течение полугода диктатор
не только был единовластным хозяином Рима, но был недоступен и для
трибунского вето, хотя трибуны, в отличие от остальных магистратов, свое
положение и все прочие права сохраняли. Более того, диктатора нельзя было
привлечь к ответственности даже после сложения им своих полномочий.
Единственным ограничением его власти служило то обстоятельство, что сенат и
при диктатуре не расставался со своим правом распоряжаться государственной
казной.
Цензоры, о которых тоже многое уже сказано, были неподвластны и
неподотчетны никому. Это обеспечивало их высшее и неоспоримое право судить о
достоинствах как простолюдинов, так и сенаторов. Первых они могли переводить
из трибы в трибу, из центурии в центурию не только на основании
имущественного ценза, но и в результате собеседования, - его, пожалуй, можно
назвать нравственным экзаменом, - которое проводилось с каждым гражданином
во время переписи. Сенаторов же цензоры могли подвергнуть публичному
осуждению или даже исключить из сената. Но именно ввиду их неподсудности, от
цензоров требовалось полное единодушие в каждом решении. Если же один из
цензоров умирал или слагал с себя полномочия, второй обязан был отречься от
своей должности, и выборы цензоров (в центуриатских комициях) проводили
заново.
Когда число римских граждан сильно возросло (в 225-м году до Р.Х. их
было около миллиона), два цензора за полтора года уже не могли справиться с
их переписью и были вынуждены в армии и в места, удаленные от Рима, посылать
своих уполномоченных. Цензовой переписи подлежали все взрослые мужчины,
включая вольноотпущенников, а также вдовы и сироты, владевшие имуществом.
Они были обязаны представить цензору полные сведения о своем достатке.
Оказывается, декларация о доходах такое древнее учреждение... Эти сведения
использовались как для разделения граждан на классы и последующего
формирования центурий, так и для взимания военного налога.
Народные трибуны. О них ранее рассказано столь подробно, что в рамках
не сугубо научного изложения дальнейшая детализация представляется излишней.
Для того чтобы закончить обзор римских магистратур, необходимо сделать
еще несколько общих замечаний. Во-первых, все магистраты были наделены
властью (роtestas). Их приказы были обязательны для исполнения. На
ослушников они могли налагать штрафы или отдавать их под суд. Во-вторых, все
магистратуры исполнялись на общественных началах , бесплатно. Это с самого
начала делало их недоступными для неимущих. Затем обычай (а может быть, и
закон) ограничил крут претендентов гражданами первого, наиболее зажиточного
класса. В-третьих, каждый магистрат - не говоря уже о народных трибунах -
мог наложить вето на распоряжение не только своего коллеги, но и любого
другого, стоящего рангом ниже магистрата. Но уволить с должности до
истечения срока полномочий ни одного магистрата не мог никто - даже
избравший его народ. Кроме единственного, общего для всех случая назначения
диктатора. Наконец, все распоряжения магистрата, - но, разумеется, не
законы, утвержденные в комициях, - сохраняли силу только до момента сложения
им своих полномочий. Его преемники эти распоряжения могли отменить или
попросту игнорировать.
Остается упомянуть еще о промагистратурах. Проконсулы и пропреторы
(других не полагалось) были как бы исполняющими обязанности консула или
претора. Сначала введение этих должностей было продиктовано необходимостью
продления полномочий соответствующих магистратов (например, во время войны)
после истечения года. Срок такого продления не был ограничен, но оно имело
силу только вне Рима. Начиная со II века до Р.Х., проконсулов и пропреторов
из числа бывших консулов или преторов сенат назначал управителями провинций.
Как и в любом государстве, под сенью славы знатных и облеченных
доверием народа магистратов укрывалось многочисленное и всемогущее племя
безымянных чиновников - писцов. Несменяемые и опытные профессионалы, они
нередко (особенно со II века, когда появилось множество провинций) вершили
все дела за спиной своих шефов - дилетантов. Писцы контролировали сбор
налогов и расходы на общественные нужды. Писцы квесторов казны были
фактически ее распорядителями. Писцы проконсулов и пропреторов были
всемогущи в провинциях... И так повсюду. Впрочем, в то время, о котором
пойдет речь в следующей главе, племя сие только еще нарождалось.
Собрания народа
К II веку до Р.Х. собрания граждан по куриям (куриатские комиции)
отошли в далекое прошлое. Римский народ имел возможность выразить свою волю
или свой выбор в центуриатских и трибутских комициях. Эти два вида народных
собраний сосуществовали параллельно и, хотя в тех и других участвовали все
граждане Рима, полномочия и функции их были различными. Поэтому рассмотрим
их по отдельности.
Центуриатские комиции. Как уже упоминалось, центурия - это сотня
пехотинцев. Мы знаем, что после реформы Сервия Туллия установленное число
центурий, в случае необходимости, должен был выставлять каждый из
имущественных классов. Вероятно, поначалу центуриатские комиции представляли
собой сходки воинов, где выбирали двух командующих, каковыми и были первые
консулы. Но в мирное время на военную службу призывали по возрастам и
отбирали только такое количество воинов, какое было достаточно для
формирования четырех консульских легионов, то есть около семнадцати тысяч
человек. А число военнообязанных во всех пяти классах было в несколько раз
больше.
По мере демократизации политической жизни в Республике и расширения
полномочий консулов, компетенция центуриатских комиции распространялась и на
сферу гражданской жизни Города. Естественно, что в них стали принимать
участие все военнообязанные. Но, как и ранее, они группировались по
центуриям - в том смысле, что в отдельную группу (особенно при голосовании)
сходились те граждане, из числа которых набиралась данная центурия. Как и в
древнейшие времена, сходились вооруженные на Марсовом поле - вне городской
черты. Впрочем, явка была не обязательна и кворум не требовался. Разумеется,
когда римская Республика шагнула далеко за стены города Рима, а число ее
полномочных граждан стало измеряться сотнями тысяч человек, на комиции
сходилась лишь небольшая часть римского народа - те, кто имел жилище в
городе, и крестьяне из близлежащих селений. Представительность таких
собраний стала уже весьма сомнительной.
В центуриатских комициях выбирали цензоров, консулов и преторов, по
инициативе этих высших магистратов принимали особо важные законы, решали
вопросы войны и мира или другие, столь же судьбоносные для государства.
Здесь же судили за наиболее тяжкие преступления (измена, отцеубийство,
святотатство), но, с другой стороны, рассматривали и апелляции осужденных
консульским или преторским судом к смертной казни или изгнанию.
На специальном возвышении (темплуме) консул или претор, созвавший
собрание, совершал ауспиции. В случае их благоприятного исхода над
Капитолием взвивался красный флаг и народ созывали звуком трубы. Магистрат,
ведущий собрание, объявлял причину сбора, читал вслух проект закона,
обнародованный за 24 дня до того, или официально представлял гражданам уже
известных большинству кандидатов и соискателей. Развертывалось обсуждение,
выступали ораторы. Затем, порой лишь на следующий день, приступали к
голосованию.
Голосование было открытое или, точнее, полуоткрытое , и к надежности
его результатов римляне относились очень серьезно. Паспортов еще не
изобрели, и потому была разработана своеобразная процедура, исключавшая
возможность повторной подачи голосов. Сначала все центурии расходились по
специально огороженным участкам Марсова поля, и там их запирали. Голосовали
они поочередно, по жребию, но, как уже упоминалось, в убывающем порядке
классов. Между прочим, центурия, голосовавшая первой, именовалась
прерогатива. Результат ее голосования, естественно, влиял на настроение
остальных. Непосредственно для голосования очередная центурия переходила на
другое, тоже огороженное место - рядом с темплумом. Зятем, вызываемые по
списку граждане центурии, один за другим, проходили по высоко поднятому над
землей мостику на темплум и там сообщали уполномоченному от центурии
(рогатору) свое мнение, которое тот отмечал на специальной доске. По
окончании этой процедуры подсчитывался итог, и решение данной центурии,
принятое простым большинством голосов, объявлялось во всеуслышание. Оно
засчитывалось за один голос при определении окончательного волеизъявления
всего народа. Если еще до того как проголосовали младшие центурии,
набиралось простое большинство голосов от их общего числа, голосование
прекращали.
Когда во второй половине II века до Р.Х. в комициях будет введено
тайное голосование, процедура в основных чертах останется такой же, но
вместо сообщения рогатору голосующие будут фиксировать свое мнение на
покрытых воском табличках и бросать их в урну.
Трибутские комиции. Напомню, что они появились значительно позже
центуриатских. В трибутские комиции граждане собирались без оружия - в
городе, на форуме. Собирали их, в конце концов, те же магистраты, что и в
центуриатских комициях, но еще и эдилы. Голосование проводилось тоже по
группам. Однако теперь эти группы не имели отношения к военной службе и
составлялись по территориальному признаку - по трибам. К середине III века
до Р.Х. в Республике насчитывалось уже 35 триб (четыре в Риме и тридцать
одна - в сельской местности и в колониях римских граждан), разбросанных чуть
ли не по всей Италии. Это число триб было заморожено и всех новых граждан
Республики, в том числе и живущих на завоеванных территориях, приписывали к
прежним трибам. В результате этого понятие трибы постепенно утратило
территориальный признак, а стало, скорее, понятием политическим - чем-то
вроде рассредоточенного избирательного округа. И, конечно же, в Рим на
комиции прибывали граждане только из близлежащих районов. Представительного
права или права голосования по месту проживания вне Рима еще не
существовало.
Распределяли по трибам цензоры. Были трибы численностью по многу
десятков тысяч человек, а были и крошечные - по нескольку сотен граждан. Но
независимо от этого каждая триба имела один голос. Вся городская беднота,
ремесленники и вольноотпущенники голосовали в четырех городских трибах. Зато
крестьяне, перебравшиеся в Рим, долгое время подавали свои голоса в сельских
трибах, где заправляли крупные землевладельцы, жившие большую часть года в
городе.
В трибутских комициях выбирали низших магистратов: эдилов и квесторов,
а также военачальников среднего ранга - военных трибунов. Но зато эти
комиции постепенно превратились в главное законодательное собрание. Довольно
естественно сложилось так, что инициаторами новых законов и реформ -
особенно земельных - выступали главным образом народные трибуны. А
предлагать свои нововведения чисто гражданского характера они могли только в
трибутских комициях.
Собирались как трибутские, так и центуриатские комиции довольно часто:
один-два раза в месяц. Комициям для выборов предшествовала своеобразная
избирательная кампания. Предвыборные собрания, митинги и манифестации были
запрещены. Кандидат вел свою кампанию сам. Он облачался в отбеленную тогу
(candidatus - одетый в белое), на форуме и по домам обходил избирателей,
разъезжал по деревням. Старался заранее узнать имена, пожимал руки, гладил
по головке детишек и не скупился на обещания. Задействована была, конечно, и
сеть его друзей и клиентов. Использовалась наглядная агитация. Краткие, но
выразительные призывы начертаны бывали прямо на стенах домов. Их и сейчас
еще можно разглядеть на улицах Помпеи, очищенных от вулканического пепла.
Пожалуй, ничто в этом заповеднике древнего мира так ощутимо не переносит
взволнованного туриста в живую атмосферу той эпохи, как эти поблекшие
настенные афишки. Практиковались, по-видимому, и покупка голосов, и подарки,
и предвыборные угощения для народа - по крайней мере во II веке до Р.Х. был
принят ряд законов, запрещающих такие методы ведения избирательной кампании.
Собрания плебеев. В отличие от обоих типов комиции, где патриции и
плебеи собирались и голосовали вместе, с самых древних времен (со времени
выбора первых народных трибунов) существовало в Риме еще одно народное
собрание - чисто плебейское. Здесь тоже группировались по трибам, но
патриции в эти группы не допускались.
Главное назначение этих собраний заключалось в выборе народных
трибунов, каковыми, как мы знаем, могли становиться только плебеи. Впрочем,
на этих собраниях плебеи обсуждали порой и другие вопросы гражданской жизни
города, даже принимали по ним свои решения (плебисциты). Нередко народные
трибуны, прежде чем представить проекты своих законов в трибутские комиции,
обсуждали их на собраниях плебеев. В начале III века в комициях было принято
постановление, наделявшее плебисциты силой закона, обязательного для всех
римлян. Ближе к концу республиканского периода Римской Истории собрания
плебеев, по-видимому, слились с трибутскими комициями.
Подводя итоги, было бы неплохо дать строго научное наименование
государственному устройству Рима в рассматриваемую эпоху. Сами римляне
называли его просто Республика (Respublica), что в дословном переводе
означает общественное благо. Я не рискну дать более четкое политическое или
юридическое определение, а посему обратимся к Полибию. Римский историк, грек
по происхождению и образованию, писавший во II веке до Р.Х., был, надо
полагать, хорошо знаком не только с трудами Платона и Аристотеля, но и со
всей серьезной и глубокой греческой политологией. Вот что думал он по
интересующему нас вопросу:
Большинство писателей... различают три формы государственного
устройства, из коих одна именуется царством, другая - аристократией, третья
- демократией. Мне кажется, всякий в полном праве спросить их, считают ли
они эти формы вообще единственными или же только наилучшими. Но и в том, и в
другом случае они, как я полагаю, заблуждаются, ибо, несомненно,
совершеннейшей формой надлежит признавать такую, в которой соединяются
особенности всех форм, поименованных выше. (Полибий. Всеобщая история. V, 3)
Полибий писал в эпоху расцвета римской Республики, был дружен с самыми
выдающимися ее деятелями и, можно в этом не сомневаться, под совершеннейшей
государственной формой подразумевал именно современное ему римское
государство. Пожалуй, имеет смысл привести его определение каждой из трех
форм, соединением которых образуется совершеннейшая форма:
...не всякое единовластие, - пишет он, - может быть без оговорок
названо царством, но такое только, в котором управляемые уступают власть по
доброй воле и в котором властвует не столько страх или сила, сколько
рассудок. Аристократией надлежит признавать не каждое правление меньшинства,
но такое только, при котором правящими людьми бывают справедливейшие и
рассудительнейшие по выбору. Подобно этому нельзя называть демократией
государство, в котором вся народная масса имеет власть делать все, что бы ни
пожелала и ни вздумала. Напротив, демократией должно почитаться такое
государство, в котором исконным обычаем установлено почитать богов, лелеять
родителей, чтить старших, повиноваться законам, если при том решающая сила
принадлежит постановлениям народного большинства. (Там же. V, 4)
Ну что же, в качестве первого приближения, примем вслед за Полибием это
сочетание особенностей царства, аристократии и демократии. Я бы еще добавил:
на традиционно-патриотической основе. Очевидно, что особенности царства
здесь представлены властью консулов, цензоров и диктатора, аристократическая
форма - сенатом, а демократическая - народными собраниями и институтом
народных трибунов. Читатель, я полагаю, не мог не заметить, что все они не
просто смешаны, а тесно связаны, взаимозависимы и даже в определенной мере
подконтрольны друг другу. Иное дело, в каких пропорциях они реально делят
между собой государственную власть.
Армия
Военнообязанными в Риме были все граждане в возрасте от 17-ти до 60-ти
лет В III веке их было около 250 тысяч. В случае войны призывали несколько
возрастов: до 46-ти лет - для участия в походах, старше - для защиты Города.
В мирное время римская армия состояла из четырех консульских легионов по
4200 человек каждый. Они пополнялись молодежью ежегодно весной. Летом войско
под командой одного из консулов уходило в тренировочные походы, а осенью его
распускали по домам. Увольнялись в запас после двадцати походов в пехоте и
десяти - в коннице. Набор начинался с избрания в трибутских комициях 24-х
военных трибунов - по шесть в каждый легион. В назначенный день все
новобранцы собирались в Риме, на Капитолии. Военные трибуны рассаживались
полегионно. В порядке очередности, определяемой жребием, каждая триба
отбирала, одну за другой, четверки призывников примерно одинаковой силы и
отсылала их к военным трибунам. Те распределяли их по легионам, чередуясь в
праве выбора. Принимали и добровольцев из тех триб, на которые в этот раз не
выпал жребий, и из запаса. Так продолжалось до тех пор, пока легионы не
оказывались укомплектованы. После этого все войско приносило присягу:
сначала военные трибуны новому консулу, потом солдаты - своим трибунам.
Присяга носила отчасти личный характер: воины клялись не только сражаться
мужественно, не покидая рядов, но и беспрекословно подчиняться приказам
своего главнокомандующего. Если в ходе военной кампании он менялся, то
войско присягало заново. Нарушение присяги каралось смертью.
В легионе солдат разбивали на четыре категории. Новичков зачисляли в
велиты - легковооруженные, общей численностью 1200 человек. В этой же
категории оставались и наименее имущие из солдат - оружие и амуницию они
должны были приобретать за свой счет. Совсем неимущих в армию не брали.
Велиты имели на вооружении короткий обоюдоострый меч, несколько легких
дротиков, небольшой круглый щит и кожаный шлем. Остальные легионеры носили
панцирь, сплетенный из толстых кожаных ремней, с железной пластиной на груди
или (кому позволяли средства) металлическую кольчугу. На голове -
металлический шлем, увенчанный султаном из перьев. Вооружены они были такими
же мечами и двумя, но более тяжелыми, чем у велитов, дротиками (длиной более
двух метров, передняя половина - из железа). Таким дротиком римский воин мог
пробить вражеский щит с расстояния в двадцать пять метров. Собственные щиты
легионеров, прямоугольно-выпуклой формы, деревянные, но окаймленные железом
и с железным же выступом посередине, имели 120 сантиметров в высоту и 75 - в
ширину 1200 человек наиболее молодых из этих тяжеловооруженных составляли
вторую категорию воинов - гастати; более сильные и зрелые - тоже 1200
человек - назывались принсипи, а самые опытные, 600 человек, именовались
триарии. У этих последних на вооружении вместо дротиков были копья - их не
бросали, а использовали для ближнего боя.
В боевом строю легиона сражались только тяжеловооруженные. Каждая их
категория была разбита на десять манипулов, соответственно по 120 и 60
воинов, а каждый манипул - на две центурии (теперь центурия состояла не из
ста, а из шестидесяти или тридцати человек). Во главе центурий стояли
центурионы, назначенные полководцем из числа наиболее отличившихся и бывалых
солдат. Один из двух центурионов был старшим и командовал всем манипулом. В
боевом порядке манипулы гастати (10 рядов по 12 человек, на расстоянии около
метра друг от друга по фронту) образовывали первую линию. Притом прерывистую
- расстояние между манипулами в линии было такое же, как ширина самого
манипула. За ними точно так же, но в шахматном порядке (манипул против
промежутка первой линии) шла вторая боевая линия - принсипов. Замыкала
построение третья, тоже прерывистая, линия манипул триариев. Велиты по
указанию полководцев свободно перемещались между боевыми порядками трех
линий.
Первыми в сражение вступали гастати (иногда велиты). Метнув при
сближении с врагом свои дротики, они переходили к рукопашному бою. Если враг
отступал, то все три линии продвигались вперед, не меняя своего
эшелонирования в глубину. Если же молодых воинов первой линии противнику
удавалось потеснить, то они через промежутки между манипулами отходили за
вторую линию, и в бой, сомкнувшись по фронту, со свежими силами вступали
манипулы принсипов. Триарии пока оставались на месте. Стоя на одном колене,
опершись о щиты и выставив вперед копья, они образовывали подобие
крепостного вала, за которым могли укрыться раненые из двух первых линий.
Если же и принсипы вынуждены были отступить за вал , триарии вставали и
принимали натиск противника на себя. Римская поговорка дошло дело до
триариев означала критическую ситуацию.
Такую организацию войска и тактику боя можно смело назвать первым из
факторов, обеспечивших военные успехи римлян. Их противники сражались одной
сплошной массой. Римская же система позволяла не только последовательно
вводить в бой свежие силы, но, что особенно важно, маневрировать ими в
соответствии с обстановкой. Команду манипулам через центурионов подавали
военные трибуны - каждый своей линии. В случае необходимости манипулы могли
независимо друг от друга менять фронт или совершать обходные маневры.
Велитов можно было бросить в прорыв или заполнить ими промежутки между
манипулами. И, наоборот, манипулы могли легко раздвинуться, чтобы без ущерба
для себя пропустить слонов, если таковые использовались противником для
атаки.
Вот как оценивает организацию и маневренность римского войска уже
знакомый нам историк Полибий:
...римский военный строй и римское войско трудно разорвать; солдаты,
оставаясь в том же строю, имеют возможность вести сражение отдельными
частями или всею массой по всем направлениям, ибо ближайшие к месту
опасности манипулы каждый раз обращаются лицом куда нужно. К этому следует
добавить, что вооружение римлянина и обороняет его, и поднимает его дух,
потому что щит его велик, а меч не портится в действии. (Там же. XV, 15)
Легион был основной боевой единицей армии. Он состоял только из римских
граждан. В III веке рядом с легионами сражались и вспомогательные войска
союзников Рима. Они сохраняли свою организацию и вооружение, но находились
под командованием римского префекта, назначенного консулом. Нередко они
отличались определенной специализацией , например, лучники, пращники или
конники. Надо сказать, что кавалерия в те времена не очень успешно сражалась
против пехоты, вооруженной копьями и дротиками, если, конечно, оставить в
стороне кочевые народы, владевшие искусством стрельбы из лука на скаку.
Римляне и сами имели конницу, хотя и немногочисленную: 10 эскадронов (турм)
по 30 человек (три алы) на каждый легион. Ввиду их слабости конные отряды
использовались для разведки или преследования неприятеля, обращенного в
беспорядочное бегство.
Для четкого выполнения маневров нужна была надежная связь в бою. У
римлян она была отлажена превосходно. Кроме устных приказов, которые быстро
проходили по цепи от консула через военных трибунов и центурионов к
солдатам, команды подавались сигналами трубы и, что особенно ценно в шуме
боя, условными движениями высоко поднятых знаков манипулов. Римский историк
Иосиф Флавий, правда, уже в I веке от Р.Х., с восхищением отзывается об этой
особенности организации римского войска:
...повиновение командирам так велико, что все войско в мирное время
представляет вид парада, а на войне - одного единого тела, - так крепко
связаны между собой ряды, так легки повороты, так навострены уши к приказам,
глаза напряженно устремлены на сигнальные знаки и руки подвижны к делу.
(Иосиф Флавий. Иудейская война. III, 5)
Но, пожалуй, главной пружиной разумной мобильности в бою римского
войска были центурионы - многоопытные воины, умевшие оценить обстановку на
месте, самостоятельно принять безотлагательное решение и увлечь за собой
центурию или манипул.
Вторым преимуществом римлян была исключительная дисциплинированность их
армий. Читатель, надеюсь, не забыл рассказа о том, как консул Манлий казнил
своего сына за нарушение приказа. Смертная казнь на войне была, по-видимому,
событием не очень редким. Она неумолимо назначалась советом военных трибунов
(трибуналом) или лично консулом за дезертирство, пренебрежение ночным
дозором, воровство в лагере, лжесвидетельство и невыполнение приказа. Казнь
в войске страшила не столько смертью, сколько позором. Приговоренного
забивали палками его же соратники. В Риме такой казни подвергали только
рабов. Изредка, при достаточно смягчающих обстоятельствах, приговор тоже мог
быть смягчен до... казни путем отсечения головы.
За более мелкие проступки полагалась порка перед строем, для чего у
центурионов в походе с собой всегда были розги. Применялись и санкции :
лишение наград или доли в военной добыче, денежные штрафы, разжалование из
центурионов или триариев, позорная отсылка из войска.
Смертная казнь могла ожидать и солдат целого манипула -
взбунтовавшегося или покинувшего свое место в сражении. В этом случае
полководец назначал своим приказом децимацию. Перед строем легиона виновные,
разбившись по десять человек, бросали жребий, означавший позорную казнь
одного из каждой десятки. Всех остальных переводили на довольствие ячменем
(с лошадьми и мулами) вместо хлеба и выдворяли на ночлег за ограду лагеря -
до тех пор, пока провинившийся манипул отличием в бою не восстанавливал свою
честь.
Мы видим, что наказания были нацелены на уязвление самолюбия, унижение
достоинства и чести виновных. И этим же качествам римского воина, вообще
римлянина, адресовались награды. Различные венки (например, золотой - за
первовосхождение на стену крепости), почетное оружие, чаши, медали,
браслеты, ожерелья и просто похвала полководца перед строем ценились в ту
пору выше, чем деньги и имущество, захваченное у побежденных. Впрочем, этим
последним, как добавкой к скудному солдатскому жалованью, не пренебрегали.
При взятии вражеского города его ограбление и дележ добычи производились с
римской методичностью, на основе взаимного уважения интересов грабителей.
Описание этой методы заслуживает цитирования:
По взятии города римляне, - свидетельствует Полибий, - поступают
приблизительно таким образом: для совершения грабежа выделяется из каждого
манипула известное число солдат, смотря по величине города, или солдаты идут
на грабеж манипулами. Для этой цели никогда не назначается больше половины
войска, прочие воины остаются в боевом порядке для прикрытия грабящих... все
солдаты, выделенные для грабежа, сносят добычу к своим легионам. Засим, по
окончании этого, трибуны разделяют добычу поровну между всеми солдатами, не
только теми, которые оставались в строю для прикрытия, но и теми, которые
стерегут палатки, а также больными и состоящими на какой бы то ни было
службе. (Полибий. Всеобщая история. X, 16)
Трофейное имущество солдаты продавали следовавшим за войском
маркитантам. Не брезговали своей долей и командиры, и сам полководец, хотя
для него вожделенной наградой был почетный триумф, ожидавший победоносное
войско по возвращении в Рим. Немного позже у меня будет повод описать этот
апогей воинской славы достаточно подробно.
Другим существенным преимуществом римского войска была его военная
подготовка. В походах мирного времени непрестанно отрабатывались приемы
рукопашного боя, метания дротиков, возведения укрепленного лагеря.
Тренировались сила и выносливость для выполнения большого объема земляных
работ и длительных марш-бросков с полной выкладкой. А она была весьма
значительной: помимо личного оружия, каждый солдат нес на себе шанцевый
инструмент, пару кольев для лагерного палисада, котелок, ручную мельницу и
запас продовольствия на 17 дней, главным образом зерно - основной пищей в
походе служили лепешки, поджаренные на костре. Общий вес походного
снаряжения составлял около сорока килограммов. И с таким грузом римский воин
проходил по 25-30 километров в день со скоростью до шести и более километров
в час. Вот как описывает подготовку римского войска уже цитированный выше
Иосиф Флавий:
...не только тогда, когда война уже наступает, они начинают знакомиться
с оружием, и не нужда заставляет их поднимать руки, чтобы в мирное время
снова их опускать, - нет, точно рожденные и выросшие в оружии, они никогда
не перестают упражняться им, а не выжидают для этого каких-либо определенных
случаев. Их упражнения отличаются тем же неподдельным жаром и серьезностью,
как и действительные сражения: каждый день солдату приходится действовать со
всем рвением, как на войне. Поэтому они с такой легкостью выигрывают битвы;
ибо в их рядах никогда не происходит замешательства и ничто их не выводит из
обычного боевого порядка; страх не лишает их присутствия духа, а чрезмерное
напряжение не истощает их сил. Верна поэтому их победа над теми, которые
уступают им во всех этих преимуществах. Их упражнения можно по
справедливости называть бескровными сражениями, а их сражения - кровавыми
упражнениями. (Иосиф Флавий. Иудейская война. III, 5)
Наконец, последней, но едва ли не важнейшей особенностью военной
стратегии римлян было обязательное, а в случае марша ежевечернее, возведение
укрепленного лагеря. Этот лагерь, точно носимая с собой крепость, был
практически неприступен, а сооружение его за несколько часов можно смело
назвать подвигом силы и чудом организации. Ввиду этого стоит привести
некоторые подробности обустройства римского походного лагеря. Но прежде я
хочу процитировать небольшой фрагмент из речи на военном совете одного из
самых выдающихся полководцев Рима, Луция Эмилия Павла, где, на мой взгляд,
очень четко сформулировано значение укрепленного лагеря для римской военной
доктрины. Вот этот фрагмент в пересказе Тита Ливия:
Предки ваши, - говорит Павел, - считали укрепленный лагерь убежищем при
всякого рода случайности, которая могла постигнуть войско, местом, откуда
они выходили на бой и где они могли иметь пристанище после треволнений
битвы. Поэтому, оградив лагерь укреплением, они снабжали его и сильным
гарнизоном, так как тот, кто лишался лагеря, хотя бы и одерживал верх в бою,
считался побежденным. Лагерь - место отдыха для победителя, а для
побежденного - убежище. Сколько войск, которым не посчастливилось в битве,
будучи прогнаны за вал, в удобное время, а иногда и вскоре за тем, делали
вылазку и прогоняли победоносного врага! Это местопребывание в военное время
- второе отечество, вал служит вместо стен, и для каждого воина его палатка
- дом и пенаты. (Тит Ливий. История Рима. Т. 3, X, IV, 39)
С приближением вечера и конца очередного перехода военный трибун и
несколько центурионов отправляются вперед на разведку удобного места для
лагеря - по возможности, возвышенного или на склоне холма (для лучшего
обзора), вблизи воды и пастбища для лошадей. На месте будущего расположения
шатра консула трибун водружает белый флаг. От него без промедления
центурионы начинают всегда неизменную планировку лагеря. К подходу войска
она уже готова. Рядом с шатром командующего размечается площадь (120х60
метров) для претория - лагерного форума, где может выстроиться все войско. В
центре претория поднимется сложенная из дерна трибуна, с которой консул
будет обращаться к войску, где он будет совершать ауспиции и где будет
заседать трибунал. Симметрично с первым по другую сторону шатра намечается
второй точно такой же прямоугольник, для квестория. Там будет стоять палатка
квестора и происходить выдача жалованья и продовольствия солдатам. Вдоль
двух означенных площадей к западу от консульского шатра и точно посередине
будущего лагеря, в направлении с севера на юг (от ворот до ворот) размечают
главную улицу лагеря шириной в 30 метров. Вдоль всей ее длины, ближе к шатру
станут палатки офицеров, адъютантов командующего - легатов, военных трибунов
и префектов вспомогательных войск. По трем другим сторонам длинного
прямоугольника, образованного двумя площадями, расположатся палатки отборных
частей личной гвардии консула. Напротив его шатра от главной улицы на запад,
до самых западных ворот, пойдет вторая большая улица лагеря шириной в 15
метров. По обе стороны от нее, в несколько двойных рядов, разделенных более
узкими улицами, станут многоместные палатки солдат: сначала кавалеристов,
потом (по манипулам) триариев, принсипов и гастати. Палатки вспомогательных
войск выстроятся по другую сторону центральных площадей, ближе к восточным
воротам. Велиты поставят свои палатки вне лагеря, перед всеми четырьмя
воротами; в лагере они укроются только в случае осады. Между границами
застроенной территории лагеря и его валом размечается свободная для маневра
зона шириной в 60 метров. Вал будет окружать весь лагерь для двух легионов -
прямоугольником 800 х 550 метров (площадь около 45 гектаров). Обращенный
наружу откос вала укрепят дерном, а по всей длине его гребня будет
воздвигнут палисад из принесенных солдатами кольев. Колья с торчащими из них
обрубками сучьев образуют сплошную стену. Перед валом появится канава, из
которой была взята земля для его насыпки. Размеры ее и вала зависят от того,
сколь долго предполагается оставаться в лагере. Тит Ливий сообщает, что для
заполнения канавы перед долговременным лагерем римлян, осаждавших Капую,
Ганнибалу пришлось в месте штурма сбросить в нее боевых слонов. Ворота
временного лагеря не будут, конечно, висеть на петлях, а благодаря
перехлесту двух прилегающих участков вала, будут иметь вид длинного и узкого
коридора, где противник окажется беззащитным против метания сверху и с двух
сторон (не укрыться щитом!) дротиков, стрел и камней из пращи.
И все это сооружение возводится всего за несколько часов! Секрет в том,
что каждый солдат точно знал свои обязанности. Подойдя к площадке лагеря,
уже размеченной цветными флажками, одни солдаты отправлялись ее ровнять и
ставить палатки, другие, положив рядом свое оружие, приступали к рытью
канавы и насыпке вала. Вдоль всей его более чем двухкилометровой длины
копать начинало одновременно несколько тысяч человек Их не нужно было
расставлять - каждый заранее знал свое место. Чтобы не тесниться, но и не
снижать темпа, копали посменно, чередуя очень интенсивную работу с отдыхом.
Часть войска при этом оставалась снаружи для охраны работающих от внезапной
атаки неприятеля.
Может показаться, что откос сравнительно невысокого вала не представлял
собой непреодолимого барьера. Но следует помнить, что сражались врукопашную
и стоявший выше имел существенное преимущество. Атаковать же сплошную цепь
защитников вала можно было только с фронта, такой же цепью. Так что даже
превосходящий численностью противник не мог эффективно использовать
одновременно все свои силы.
Конечно, описанная конфигурация лагеря применительно к местности могла
меняться, образуя вместо прямоугольника круг, полукруг или даже треугольник.
Но и в этих случаях все обязанности по устройству лагеря были заранее
известны и распределены. Ночные дозоры в лагере выставлялись велитами - по
десять человек перед каждыми воротами, а дежурным манипулом - у палаток
консула и военных трибунов. По цепочке всему лагерю сообщался пароль. Дозоры
сменялись четырежды за ночь (четыре стражи). С вечера дозорным вручались
дощечки с указанием стражи и места дежурства. Четверым всадникам консул
поручал наблюдение за дозорами. По сигналу трубы, возвещавшей очередную
стражу, всадники в сопровождении свидетелей объезжали посты и отбирали
дощечки у сменявшихся дозорных. Если кого-либо из часовых заставали спящим
или если отсутствие утром одной из дощечек выявляло дозорного, покинувшего
пост, трибунал проводил быстрое расследование и виновного приговаривали к
смерти.
Каждое сражение, разумеется, разыгрывалось по своему сценарию. С
описаниями очевидцев или современников некоторых важнейших баталий мы
познакомимся в следующих главах. А пока можно сделать несколько общих
замечаний о римской тактике ведения боя.
Об эшелонированном на три линии в глубину фронте манипул было уже
рассказано. На обоих флангах легиона римские полководцы обычно ставили
пехоту союзников, а кавалерийские отряды располагали еще дальше к краям,
чтобы помешать обходному движению врага. Легковооруженных и мобильных
велитов иногда высылали вперед для того, чтобы расстроить фронт противника,
перед тем как он войдет в соприкосновение с основными силами легиона. Как
уже упоминалось, маневренность разбитого на манипулы войска в сочетании с
надежным его управлением позволяли римлянам оперативно приспосабливаться к
изменению ситуации на поле боя. Остальное зависело от доблести, умения,
выносливости и дисциплинированности легионеров. Первое из этих качеств
воспитывалось всей римской традицией, остальные - тщательной подготовкой и
тренировкой войска.
Особую роль в сражении играло знамя легиона - символ его славы, предмет
гордости и почитания солдат. Знаменосец в окружении наиболее надежных воинов
находился всегда в первых рядах. Описаны многие случаи, когда в критической
ситуации он сам устремлялся в гущу врагов или даже швырял туда знамя, и
дрогнувшие было воины в отчаянном порыве бросались вперед, на спасение
реликвии своего легиона.
Придавалось определенное значение и мерам по устрашению противника.
Высокие султаны на шлемах делали римлян как бы выше ростом, блеск оружия и
роспись щитов говорили об их силе и свирепости. Такую же роль играли и
угрожающие крики воинов, которыми сопровождалась битва (впрочем, они же
стимулировали и собственную решимость). Вот характерное свидетельство Тита
Ливия на этот счет. Он описывает один из неудачных для римлян эпизодов войны
с вольсками:
В первом же сражении, опрометчиво и неосторожно завязанном Семпронием,
передовые части не были обеспечены подкреплением, а конница было плохо
размещена. Громкий и частый крик неприятельского войска был первым признаком
того, куда клонилось дело; римляне отвечали нестройно и вяло, при каждом
повторении их голос выдавал страх. Тем яростнее бросался враг, тесня их
щитами и слепя блеском мечей. (Тит Ливий. История Рима. Т. 1, IV, 37)
Если противник не желал принять сражение в открытом поле, а отсиживался
за крепостными стенами города, то война могла пойти по одному из двух путей.
Либо римляне систематично опустошали территорию врага: разрушали брошенные
окрестные села, сжигали посевы и постройки, вырубали сады, угоняли скот и...
уходили, либо начиналась осада и длительная подготовка к штурму крепости.
Для этой цели на вооружении римской армии (особенно позднее - во II, I
веках) имелся обширный арсенал мощных технических средств. Катапульты,
действовавшие по принципу огромных арбалетов, вели прицельный огонь тяжелыми
стрелами. Аналогично устроенные, но еще более громоздкие баллисты
перебрасывали через крепостные стены огромные камни и балки. Онагры
использовали принцип пращи: длинный и мощный рычаг одним своим концом был
укреплен в пучке туго натянутых канатов. Из вертикального исходного
положения, с помощью ворота рычаг отводили назад в горизонтальную позицию.
На его свободном конце имелась чаша, куда укладывали камень. В процессе
такой зарядки канаты скручивались и, когда оттяжку освобождали, они с
большой силой возвращали рычаг в исходное положение. Здесь он ударялся о
мощную балку, камень продолжал движение по навесной траектории и обрушивался
на крепость противника. Чтобы вызвать пожар, из тех же орудий выбрасывали
снаряды, наполненные горящим жиром или смолой. Вся эта артиллерия на конной
тяге следовала в обозе войска. Для более эффективного ее использования перед
крепостной стеной иногда насыпали вал, поднимавшийся на всю ее высоту, и
орудия втаскивали на этот вал. В надежном удалении от крепости строили
высокие деревянные башни, а потом на деревянных колесах подкатывали их
вплотную к ее стенам. С верхних этажей башен защитников крепости
обстреливали лучники. Под их прикрытием атакующие карабкались на стены по
приставным лестницам. Или же подкатывали таран - тяжеленное бревно с
железным наконечником (по традиции, в виде бараньей головы), подвешенное
горизонтально на длинных канатах к высоко поднятой на опорах перекладине.
Множество воинов, укрытых от стрел противника навесом, раскачивали бревно.
Под его мощными ударами в стене пробивалась брешь. Пользовались и подкопами.
Их подводили под крепостные стены. Непосредственно под стеной подкоп
расширяли в виде галереи, а свод ее укрепляли деревянными стойками, как в
современных шахтах. Когда достаточно большой кусок основания стены таким
образом обнажался и удерживался только стойками, последние поджигали, и
стена обрушивалась под собственной тяжестью.
Со временем осадная техника продолжала развиваться, но нам нет смысла
углубляться в ее детали. Пожалуй, и все наше знакомство с римской армией на
этом можно закончить. Что же касается римского военного флота, то писать
здесь о нем нет нужды. Хотя в первую Пуническую войну римляне вынуждены были
по образцу севшего на мель карфагенского корабля построить свой флот и даже
одержали в конце концов морскую победу, вкуса к военно-морскому делу это им
не привило. Так что в дальнейшем, вплоть до конца республиканского периода
Римской истории, военному флоту римлян существенной роли играть больше не
пришлось.
Глава IV. Фабий и Ганнибал
(272-205 гг.)
Рим и Карфаген
Теперь мы можем вернуться в русло нашего повествования. Но прежде чем
окунуться в поток исторических событий, взглянем на город Рим и его
обитателей в тот момент, когда победой над Пирром и взятием Тарента они
утвердили свое господство над всей Италией.
К концу первой четверти III века до Р.Х. Вечный Город еще являл собой
зрелище довольно убогое. Отстроенный наспех после разорения галлами в начале
предыдущего столетия, он с тех пор мало изменился внешне - только раздался
вширь. Все та же путаница узких улочек, застроенных неказистыми деревянными,
реже - каменными домиками. Вдоль улочек по склонам холмов ручейками журчит
вода из колодцев, куда она непрерывно подается по трубам от двух
трубопроводов. Хотя кое-где уже видны первые признаки городской архитектуры,
но по-настоящему богатые дома и целые усадьбы появятся на престижном
Палатинском холме только через столетие.
Население города вряд ли превышает четверть миллиона человек. Быт еще
суров и воздержанность занимает прочное место в перечне общепризнанных
римских добродетелей. В 275-м году дважды консул П. Корнелий Руф был
исключен цензорами из сената только за то, что завел у себя серебряную
посуду.
Однако путешественник (это беспокойное племя существовало всегда),
впервые попавший в Рим, не станет шарить взглядом по склонам холмов. Он
устремится прямо к центру города - на форум. Последуем за ним и мы.
Войдя в город с юго-востока, через Капенские ворота, и приняв сразу
вправо, низиной между Палатином и Целием мы быстро попадаем к началу
Священной дороги (Via Sacra). По ее каменным плитам несчетное число раз
проходили торжественные процессии и триумфальные шествия вернувшихся с
победой легионов. Она вела их через весь форум к подножию, а затем влево и
вверх, к вершине Капитолийского холма, где царственно возвышается над
городом храм Юпитера...
Сделаем небольшое отступление в область храмовой архитектуры. Я не буду
фантазировать по поводу внешнего вида древнеримских храмов, как бы это ни
было соблазнительно при живописном изображении города. Дело в том, что от
этих храмов, в отличие от Афинского акрополя, почти ничего не осталось. А
то, что уцелело, относится, как правило, к позднейшим реконструкциям и
перестройкам. Наше представление будет, видимо, очень близко к истине, если
мы перенесем на римский форум хорошо известные по репродукциям облики
греческих храмов.
Свою храмовую архитектуру (вместе с обрядами) римляне позаимствовали у
этрусков, которые ее принесли с заселенных греками берегов Малой Азии. Когда
два-три века спустя римляне и сами столкнулись с архитектурой греческих
колоний на юге Италии, а затем и в самой Греции, они нашли там то, что им
было уже хорошо знакомо. То же прямоугольное в плане святилище, окруженное
колоннадой. Те же три ордера: дорический, ионический и коринфский. Высокая,
украшенная орнаментом балка над ними (архитрав). Двускатная крыша опирается
на выступающий резной карниз. С торца храма колоннада портика несет
треугольник украшенного скульптурами фронтона. По его углам и на вершине -
небольшие фигурки или розетки веером и так далее. Все знакомо!
Лишь немногие наделенные художественным чутьем римляне поняли, в чем
отличие - весьма и весьма существенное! Бессмертная и неуловимая красота
греческих храмов - в изяществе линий и пропорций каждой колонны, каждого
скульптурного украшения, всего здания в целом (с учетом эффекта
перспективы). Римских зодчих и инженеров интересовала не красота храма, а
удобство его использования. Поэтому соотношение размеров святилища и
площадки портика изменили в пользу последней. Ведь с этой ритуально
освященной площадки жрецы совершали птицегадания. Для этой же цели средние
колонны портика подчас раздвигали, нимало не заботясь о гармонии его
внешнего вида. Храмы, расположенные в низине форума, стояли на высокой, в
человеческий рост, прямоугольной платформе (подиуме). Это было некрасиво, но
зато, наверное, целесообразно - то ли для улучшения обзора неба, то ли ввиду
частых разливов Тибра, то ли для того, чтобы в глазах толпы подъем жреца по
высоким ступеням каменной лестницы, ведущей на подиум, выглядел особо
торжественно.
Так, подобно ухудшенным копиям греческих оригиналов, не меняясь веками,
выглядели римские храмы. Зато строительный гений и фантазия римлян
развернутся позже - на светских сооружениях: базиликах, цирках, театрах,
банях, акведуках и триумфальных арках. Недаром 10-томное руководство по
античному зодчеству оставит живший в конце I века до Р.Х. римский архитектор
Витрувий. Кстати, Витрувий описал для нас и древний храм Юпитера. Он был
почти квадратным в плане. Колонны из туфа далеко раздвинуты, балки архитрава
- деревянные, украшенные рельефными пластинами из терракоты. Керамические же
- барельеф и фигурки по углам фронтона.
На этом завершим отступление. Мы возвратились к храму Юпитера и можем
продолжить наш путь на форум. Поворот налево - и перед нами он открывается
почти весь. Размер его невелик: шагов двести пятьдесят в длину и примерно
сто в ширину. И еще совсем мало застроен, если не обращать внимания на
многочисленные лавки, особенно густо рассыпанные по двум его продольным
сторонам.
Вступая на форум, оставляем по левую сторону здание Регии, где, по
преданию обитал еще царь Нума. Сейчас здесь резиденция Великого понтифика.
Позади виднеется большой двухэтажный каменный дом - жилище весталок.
Говорят, что внутри него есть обширный двор с бассейнами и фруктовыми
деревьями, украшенный статуями Великих весталок. В отличие от пыльной,
шумной, забитой народом площади форума, там в саду, должно быть, просторно,
тихо и красиво. Девушки почти не выходят оттуда. Минуем и сам круглый, в
кольце колоннады, старинный храм Весты. Он меньше, чем мы ожидали. Известно,
что кроме вечного огня в нем хранится знаменитый палладиум - упавшая с неба
в древнюю Трою деревянная фигурка богини Паллы - хранительницы города.
Предание утверждает, что ее принес с собою Эней. По левую сторону от дороги,
сразу за фонтаном нимфы Ютурны - покровительницы источников, на высоком
подиуме стоит храм Кастора и Поллукса. Согласно легенде, в начале V века, в
сражении с латинянами на помощь римлянам явились божественные всадники -
сыновья Леды и Юпитера. Они же потом прискакали в Рим на форум сообщить о
победе. Их кони пили из фонтана Ютурны.
Поэтому именно здесь им воздвигли храм. Трем белоснежным, высоким
колоннам этого храма суждено стать наилучшим украшением остатков римского
форума.
Дальше, за рядом лавок, тоже влево от дороги, в конце форума
возвышается храм Сатурна. За надежными стенами его подиума укрыты сокровища
государственной казны. Рядом с храмом выставлены доски с законами 12 таблиц.
В глубокой древности Сатурна почитали как бога земледелия. Потом его
отождествляли с греческим Кроном и стали считать отцом Юпитера, свергнутым с
небес. После чего, согласно преданию, Сатурн царствовал в Лациуме, и это был
золотой век всеобщего мира и процветания. Храм ему воздвигли в 497-м году до
Р.Х. Храм Согласия, воздвигнутый тоже в начале V века в честь примирения
патрициев и плебеев, приютился под зеленым склоном Капитолия, замыкающего
площадь форума. Курия (резиденция сената) находится в конце площади, справа.
За лавками и домами уходящей вверх улицы ее почти не видно. Она откроется
взгляду, когда мы достигнем Курциева озера. Никакого озера здесь нет, нет
даже колодца - одна ограда. Зато с ней связана легенда, возвышающая дух
каждого римлянина. В начале Республики на этом месте была пропасть, полная
воды. Никто не мог ее осушить. Оракул изрек, что пропасть закроется сама,
если Рим бросит в нее самое дорогое, что у него есть. Тогда Курций, молодой
воин (что может быть дороже?!), на коне и в полном вооружении прыгнул в
бездну. Она захлопнулась, оставив на поверхности лишь небольшое озерцо.
Фасад сенаторской курии украшен портиком с фронтоном. Перед курией
мощенный плитами просторный плац - комиции. Это место для народных сходок и
собраний, получивших отсюда свое наименование. В переднем углу комиция -
трибуна для ораторов. После морской победы над пиратами, полвека назад, ее
украсили носовыми частями захваченных кораблей и с тех пор стали называть
рострами. В середине I века до Р.Х. Юлий Цезарь, чтобы освободить место для
строительства нового форума, перенесет курию ближе к площади старого форума,
а ростры поместит у подножия Капитолия так, что вся площадь будет служить
комицием. Но пока форум выглядит довольно пустым и просторным, особенно если
мы прибыли в город рано утром.
Римляне встают с рассветом. Наскоро перекусив, они принимаются за дела.
Ремесленники будут работать на дому, живущие в городе крестьяне отправятся в
прилежащие поля, сады и огороды. Крупные оптовые торговцы пойдут в свои
конторы и на склады, цепочкой выстроившиеся на, берегу реки, мелкие - к ним
за товаром или прямо в свои лавочки, что лепятся на форуме и прилегающих к
нему улицах. Там с самого утра раскинули свои столики и менялы. В город
стекается множество иноземцев, нуждающихся в их услугах: кроме медных ассов,
в Риме уже чеканят серебряные денарии и сестерции (1 денарий = 4 сестерциям
= 10 ассам). В крупных торговых сделках наряду с римскими Денежными
единицами фигурирует греческий талант - около 27 кг серебра.
Впрочем, менялы не только пробуют и обменивают монеты. Это настоящие
банкиры. Они могут выполнить порученные им торговые операции, переслать
деньги своим партнерам в другие города, снабдить путешественника своего рода
аккредитивами , осуществить перевод денег с одного счета на другой. И
местная италийская, и заморская торговля, через гавань Остию в устье Тибра,
бурно развиваются.
Вслед за менялами и торговцами на форуме появятся местные и приезжие
покупатели, нищие - в поисках случайного заработка, писцы и адвокаты,
партнеры по деловым переговорам, любители пообщаться, поспорить или
посплетничать в очереди к цирюльнику, знатные римляне в сопровождении свиты
клиентов и рабов, спешащие по делам магистраты и просто те, кто пришел людей
посмотреть и себя показать. Возможно, на специальной трибуне, что стоит
посередине форума, в кольце зевак эдилы будут разбирать и судить мелкие
происшествия, а может быть, и сам претор откроет заседание трибунала, что,
впрочем, не помешает тут же рядом продолжаться шумному торгу, ярому спору
или небольшой потасовке.
Форум несколько поутихнет близ полуденного часа, когда римляне обедают,
а затем зашумит с удвоенной силой - ведь рабочий день с обедом
заканчивается. Особенно шумно и тесно здесь будет в каждый восьмой день. Это
нерабочие, базарные дни (нундины), когда в город со своей продукцией и за
покупками съезжаются крестьяне из близлежащих деревень. Они держатся
свободно, как люди, знающие себе цену: последние пятнадцать лет без войны
заметно улучшили положение дел в деревне.
Толпа на форуме выглядит пестро. В тогу облачены немногие - знатные
римляне и магистраты. Если, конечно, не собираются комиции, куда в тоге
обязаны являться все граждане. Ею, как и прежде, драпируют все тело длинными
складками, оставляя наполовину свободной только правую руку. Теперь под тогу
надевают длинную шерстяную рубашку с короткими рукавами - тунику. Она сшита
из двух кусков ткани, и это уже отступление от древней традиции,
предписывавшей не одевать себя, а заворачиваться в одеяние. Для народа
попроще туника стала повседневной одеждой. Ее носят вместо тоги - с поясом и
большим напуском, чтобы все же сохранить некоторую декоративность. Туника,
как и тога, должна быть, по возможности, белой или, на худой конец,
светло-серой - в цвет некрашеной овечьей шерсти. Зато прямоугольный кусок
ткани, который в качестве плаща набрасывают поверх туники или. тоги (сагум),
может быть рыжеватым - цвета шерсти овец испанской породы или окрашенным в
красно-коричневый, иногда лиловый цвет. Сагум закалывают на плече застежкой
(аграфом). В случае дождя и в дорогу надевают пенулу - довольно тесный плащ
с капюшоном, сшитый из толстой ткани, с рукавами или без них, с застежками
впереди.
Одежда матроны, если она является на форум, очень строга. Длинная и
широкая туника с полурукавами (стола), дважды подпоясанная - под грудью и
низко на талии, ниспадает на длинную, до пят, сплошь в складках юбку. Под
столой еще одна, более короткая и легкая туника, а в качестве белья -
набедренная повязка и лента, поддерживающая грудь. Сверху все это
драпируется большой квадратной шалью (пеллой). Скромность и целомудрие
женщины требуют, чтобы видны были только лицо, кисти рук и кончики пальцев
ноги, а контуры фигуры были совершенно неразличимы. Вся женская одежда
белого цвета.
Девушки носят волосы пучком на затылке, замужние женщины укладывают их
вокруг головы. На улице волосы прикрывают краем пеллы. Мужчины долгое время
ходили длинноволосыми, нечесаными и бородатыми, что отвечало воинственности
их характера. Но в начале III века появились первые цирюльники - волосы и
бороды стали подстригать. В городе головных уборов не носят. Кроме
вольноотпущенников - их конический колпак служит символом освобождения.
Если римляне, с их консерватизмом, придерживаются каких-то канонов в
своей одежде, то к многочисленным гостям столицы никаких требований не
предъявляется. Так что в целом толпа на форуме разнообразием красок,
одеяний, повадок и говоров являет собой зрелище весьма живописное.
Большинство гостей - италийцы. Римские колонисты приехали по делам, за
покупками или просто потолкаться на форуме. В разбросанные по всей Италии
колонии они перебрались недавно, сохранив при этом все права римского
гражданства. Так что здесь они себя чувствуют как дома. Гости из немногих
союзных Риму городов, которым за особую помощь в войнах даровано право
полного римского гражданства, стараются во всем на них походить, но ощущают
себя менее уверенно. Пожалуй, свободнее других иностранцев ведут себя
ближние соседи - латиняне. Хотя дарованное им латинское право и не разрешает
голосовать в комициях, но во всем остальном они равноправны с римлянами. А
тождественность языка позволяет им вполне сливаться с толпой на форуме.
Граждане отдельных союзных городов (они по договору поставляют союзное
войско и не платят податей) и граждане городов покоренных (эти - платят и
лишились части своих земель) заметны в толпе не только своим обличьем, но и
вполне понятной растерянностью - такого столпотворения они еще не видели.
Зато объехавшие весь свет греческие и финикийские купцы чувствуют себя здесь
как рыба в воде. Чего не скажешь о чернобородых карфагенянах. Эти с тревогой
прислушиваются к пылким речам, звучащим на римском форуме. Слова Сицилия и
Карфаген слышны со всех сторон, притом в таких резких и угрожающих
выражениях, которые дают все основания для тревоги. Чем же вызвана такая
враждебность к городу, который еще совсем недавно был союзником Рима в войне
с Пирром? Попробуем разобраться.
Большой, богатый город Карфаген был основан в IX веке до Р.Х. выходцами
из Финикии. Его высокие, мощные стены поднялись в середине
средиземноморского побережья Северной Африки, примерно там, где сейчас
находится город Тунис - как раз напротив Сицилии, в каких-нибудь двухстах
милях от ее берегов. Карфагеняне, как и финикийцы, - отличные мореходы.
Серединное расположение города делает его центром морской торговли всего
Средиземноморья, от берегов Малой Азии до Испании. Карфагену принадлежат
большая часть Сицилии, Сардиния и Корсика. Карфагенские купцы прочно
обосновались на побережье Испании и Галлии. Их корабли поднимаются по рекам
в глубь этой варварской страны.
Вот уже три столетия карфагеняне торгуют с Римом. Недавний их союз с
римлянами против Пирра был продиктован стремлением удержать за собой
плодородные земли Сицилии. Но сейчас, когда римляне овладели всем югом
Италии, они сами с вожделением смотрят на богатый остров, отделенный от них
лишь узким проливом. Вот почему речи ораторов на форуме полны воинственной
решимости. Ведь всем известно, что карфагеняне - богачи, торговцы, но не
воины. У Них нет даже своего войска. Греческие, ливийские и нумидийские
наемники не устоят против натиска римских легионов. А разве Сицилия не
прилегающий к Италии большой остров? Она должна принадлежать хозяевам Италии
- римлянам. Правда, у них почти нет флота, но Мессинский пролив так узок...
Встревоженные карфагенские купцы торопятся вернуться домой. И вовремя!
В 264-м году до Р.Х., воспользовавшись пустым предлогом, римское войско
в составе четырех консульских легионов переправляется в Сицилию и осаждает
для начала находящийся на ее юго-восточном берегу город Сиракузы. Правитель
города Гиерон II должен в равной мере опасаться и Карфагена и Рима. Он
предпочитает откупиться от осаждающих сотней талантов, но зато иметь римлян
своими союзниками. Провозгласив Гиерона другом римского народа, легионы
начинают свое движение вдоль южного побережья острова на запад. Они легко
овладевают небольшими городами на своем пути, но когда подходят к Лилибею -
главной крепости карфагенян, расположенной на западной оконечности Сицилии,
- встречают упорное сопротивление. Крепость надежно защищена высокими
стенами, а осаждать ее бесполезно, так как карфагенский флот господствует на
море - подвоз в крепость продовольствия и подкреплений обеспечен.
Становится ясно, что римлянам необходимо срочно создавать свой военный
флот. Они его строят за одну зиму - как уже упоминалось, по образцу
захваченного у противника корабля. Не рассчитывая овладеть традиционным
искусством ведения морского боя посредством тарана, римляне оснащают свои
боевые суда абордажными крюками, мостиками и сажают на них легионеров с тем,
чтобы переводить морское сражение в рукопашную битву на палубе вражеского
корабля. Эта тактика позволяет им в 260-м году одержать первую победу на
море. За ней следует дерзкая, но неудачная высадка экспедиционного корпуса
на африканское побережье. Греческие наемники Карфагена разбили войско
римского консула Атилия Регула, а его самого взяли в плен. Война в Сицилии
стала затягиваться, а военное счастье явно изменило римлянам. В 249-м году
они потерпели сокрушительное поражение в морском бою. Им к тому же еще и
чертовски не везло. С интервалом в восемь лет римляне в бурях потеряли два
флота. Впрочем, в этом они, похоже, были виноваты сами - не очень
разбирались в приметах непогоды на море, да и не желали считаться с ней.
Знаменитое римское упорство сыграло с ними злую шутку. Во всяком случае
именно в этом упрекает их Полибий:
Вообще римляне, - пишет он, - во всех случаях действуют силой, и раз
какая-либо цель поставлена, они считают для себя обязательным достигнуть ее,
и раз принято какое-либо решение, для них не существует ничего невозможного.
Часто благодаря такой стремительности они осуществляют свои замыслы, но
подчас терпят и тяжелые неудачи, особенно на море... большие бедствия
постигают их всякий раз, когда они вступают в борьбу с морем и небом и
действуют с тем же упорством. Так случилось тогда и много раз случалось
раньше, так будет и впредь, пока они не откажутся от этой ложной отваги и
упрямства; теперь они воображают, что им можно идти, по морю или по суше, во
всякое время. (Полибий. Всеобщая история. I, 37)
Так или иначе, но римлянам пришлось приниматься за строительство еще
одного, четвертого по счету флота. На этот раз их упорство было
вознаграждено. Через шесть лет, воспользовавшись пожертвованиями богатых
римлян, они опять сумели вывести в море мощную армаду В 241-м году у
Эгатских островов, близ западной оконечности Сицилии, им удалось наголову
разбить карфагенян. Лилибей был обречен, и командовавший его обороной
прославленный генерал Гамилькар Барка вынужден был запросить мира.
Карфаген согласился уступить Риму Сицилию и выплатить огромную сумму в
3200 талантов контрибуции. Так закончилась эта изнурительная 24-летняя
война, названная историками Первой Пунической. Римляне потеряли в ней около
40 тысяч солдат и в общей сложности более 700 боевых кораблей. Вряд ли они
предполагали, что эта победа принесет им новые, еще более тяжелые испытания.
Вторая Пуническая война
Спустя три года после окончания первой войны, воспользовавшись тем, что
Карфаген был отвлечен борьбой с восставшими наемниками, римляне, нарушив
договор, прибрали к рукам еще и Сардинию. Этим они возбудили против себя
ненависть карфагенян и усилили партию реванша в их городе. Во главе этой
партии стоял знатный род Баркидов, к которому принадлежал и Гамилькар Барка.
Гамилькар был неповинен в поражении флота у Эгатских островов, но
капитулировать пришлось ему Обида и унижение питали в его сердце неутихающую
жажду отмщения высокомерным римлянам. Это же чувство он с малых лет взлелеял
в душе своего старшего сына, Ганнибала.
Потерпев поражение в Сицилии, Карфаген начал расширять свое присутствие
в Испании, побуждаемый, в частности, слухами о богатых залежах серебра в
этой стране. Во главе армии ливийских наемников в 237-м году в Испании
высадился Гамилькар. С собой он взял и девятилетнего Ганнибала. Захватив
серебряные рудники на юге Испании, он стал продвигаться вдоль ее
средиземноморского побережья.
Агрессия карфагенян в далекой Испании не слишком волновала римлян, у
которых в ту пору были очередные осложнения с населявшими север Италии
кельтами. В 229-м году Гамилькар погиб в бою с туземцами. Командование
принял его зять, Гасдрубал, а рано возмужавший и уже отличившийся в походах
и сражениях Ганнибал занял пост его первого адъютанта. Гасдрубал старался
расширить влияние Карфагена в Испании мирным путем и даже женился на дочери
одного из местных вождей. Там, где испанский берег поворачивает к северу (в
районе нынешней Картахены), он построил крепость и город, назвав его Новый
Карфаген.
В 221-м году Гасдрубал был убит, и командование принял Ганнибал. Хотя
ему едва исполнилось двадцать пять лет, это был опытный полководец, сумевший
заслужить любовь и уважение даже у ветеранов. И вместе с тем отнюдь не
солдафон, а напротив - прекрасно образованный человек. Ганнибал сохранил
дружбу с испанцами и даже последовал примеру своего дяди в женитьбе. Он
продолжал постепенно продвигаться на север, где греческие колонии
встречались все чаще. Весьма вероятно, что дерзкий замысел сухопутного
похода в Италию созрел у него уже тогда.
Обеспокоенные продвижением Ганнибала, колонисты обратились за помощью и
защитой в Рим. По праву недавних победителей римляне навязывали карфагенянам
северную границу их экспансии - по реке Ибер. Быть может, это и нужно было
Ганнибалу, чтобы спровоцировать вожделенную войну с ненавистным Римом. В
219-м году, нарушив договоренность, он пересек запретную линию, осадил, взял
и разрушил греческий город Сагунт. Римляне, грозя войной, потребовали выдачи
Ганнибала. Но за прошедшие после поражения двадцать лет ситуация в Карфагене
изменилась. Партия реванша, в немалой степени благодаря успехам в Испании,
одержала верх. Карфагенский сенат отклонил требование римлян, и Вторая
Пуническая война началась.
Римляне снарядили две армии. В 218-м году консул Тиберий Семпроний Лонг
повел свои легионы в Сицилию, чтобы оттуда переправиться в Африку, а консул
Публий Корнелий Сципион посадил свои на корабли и отплыл в союзную с Римом
Массилию (нынешний Марсель), чтобы затем двинуться в Испанию, изгнать
карфагенян и наказать Ганнибала. Вряд ли он, да и кто-либо в Риме, мог
предположить, как развернутся события. Пеший переход войска из Испании,
через неведомую варварскую Галлию, через Альпы в Италию, наверное, показался
бы им безумием.
А между тем Ганнибал уже переваливал через Пиренеи. Войско его было
довольно внушительным - по данным Полибия, около 50 тысяч пехотинцев, 9
тысяч конницы и 47 слонов. А главное - это были отборные воины, закаленные
многолетней войной в Испании. До Италии из них дойдет только треть, но там
Ганнибала ожидают недавно усмиренные римлянами кельты (от них в Испанию были
послы), а также покоренные Римом народы собственно Италии, которые, как он
надеется, тоже поднимутся против римлян.
Когда Сципион высадился в Массилии, Ганнибал уже успел, преодолев
сопротивление местных галлов, перейти Рону выше по течению и двигался по
направлению к прибрежным Альпам. Консул понял, что не сможет его догнать, и
потому отправив большую часть армии во главе со своим братом Гнеем в
Испанию, отплыл обратно. Высадившись в Пизе, он повел свое небольшое войско
к верховьям Пада (нынешняя По) в расчете встретить армию Ганнибала
измученной, сразу после перехода ее через Альпы.
Пять месяцев шел Ганнибал от Нового Карфагена до Альп и еще шестнадцать
дней, осенью, через заснеженные альпийские перевалы. С обледенелых круч
срывались люди и кони, он потерял почти всех слонов. Приходилось постоянно
обороняться от наскоков горцев. В долину Пада вышли всего 20 тысяч
пехотинцев и менее 6 тысяч конников.
На левом берегу реки два войска становятся лагерем друг против друга.
Впервые после нашествия Пирра римляне на земле Италии должны обороняться от
иноземного врага. А тому некуда отступать - позади Альпы. Накануне сражения
оба полководца обращаются к своим солдатам. Послушаем же фрагменты из их
речей в пересказе Тита Ливия:
...Да, - как это ни горько, - говорит Сципион, - но вам предстоит ныне
битва не за славу только, но и за существование отечества. Вы будете
сражаться не ради обладания Сицилией и Сардинией, как некогда, но за Италию.
Нет за нами другого войска, которое могло бы, в случае нашего поражения,
преградить путь неприятелю, нет других Альп, которые могли бы задержать его
и дать нам время набрать новые войска. Здесь мы должны защищаться с такой
стойкостью, как будто сражаемся под стенами Рима. Пусть каждый из вас
представит себе, что он обороняет не только себя, но и жену, и малолетних
детей; пусть, не ограничиваясь этой домашнею тревогой, постоянно напоминает
себе, что взоры римского сената и народа обращены на нас, что от нашей силы
и доблести будет зависеть судьба города Рима и римской державы. (Тит Ливий.
История Рима. Т. 2, XXI, 41)
Быть может, в тот же час молодой карфагенский полководец говорит своим
ветеранам:
У кого есть убежище, кто в случае бегства может рассчитывать на
спасение в родной земле, по безопасным и мирным дорогам, тому позволяется
быть робким и малодушным. Вы же должны быть храбры; в вашем отчаянном
положении всякий другой исход, кроме победы и смерти, для вас отрезан.
Старайтесь поэтому победить; если же счастье станет колебаться, то
предпочтите смерть воинов смерти беглецов. Если вы твердо запечатлели в
своих сердцах мои слова, если вы исполнены решимости следовать им, то
повторяю: победа - ваша; бессмертные боги не дали человеку более сильного и
победоносного оружия, чем презрение к жизни. (Там же)
Однако решительного сражения не происходит. Во время стычки передовых
отрядов, производивших рекогносцировку, Сципион опасно ранен. От гибели или
плена его спасает 17-летний сын, дерзкой контратакой своего эскадрона
прикрывший консула. Этому юноше суждено стать самым знаменитым полководцем
Республики, но до этого еще довольно далеко. Поняв, что соотношение сил не в
его пользу Сципион решает отойти за Пад, в холмистую местность, где Ганнибал
не сможет использовать свою сильную нумидийскую конницу. Там он будет ждать
прибытия с войском второго консула, которого сенат уже отозвал из Сицилии. К
тому же Сципион понимает, что находящиеся под его командой две тысячи
кельтов ненадежны. И действительно, едва римляне начинают снимать лагерь,
кельты нападают на ближайших к ним солдат, многих убивают и уходят к
Ганнибалу. Карфагенянин отправляет их по домам - весть о вероломном поступке
соплеменников вынудит кельтов поторопиться с обещанной помощью. Наступает
пауза. Ганнибал ожидает восстания кельтов и дает отдохнуть войску. Сципион
ожидает прибытия Семпрония Лонга - тот из Сицилии плывет морем.
Наконец подкрепление к римлянам прибывает, сражение происходит.
Ганнибал его выигрывает. Остатки римского войска укрываются в крепости
Плаценция. Наступает зима. На севере Италии она довольно холодная. Ганнибал
пытается двинуться на юг через Апеннины, но морозы и снежная буря заставляют
его отказаться от этого намерения.
Тем временем в Риме происходит очередная смена консулов. Один из них,
Гай Фламиний, получает по жребию легионы, зимующие в Плаценции. Он враждует
с сенатом, пользуется популярностью у народа и очень самоуверен, о чем
становится известно Ганнибалу. Нам следует с пониманием и подобающим
уважением отметить, что выдающийся карфагенский полководец был - с
современной точки зрения - вполне искушенным политиком. Он неустанно
заботился о засылке шпионов в стан врага, весьма в этом преуспел и тактику
своих военных операций вырабатывал с учетом личных качеств противостоящих
ему римских военачальников.
С наступление весны римское войско уходит по хорошей дороге на
юго-восток до самого побережья. Оттуда Фламиний ведет его горными тропами
через Апеннины на запад в Этрурию. В то же время Ганнибал, отказавшись от
преследования римлян, направляется через труднопроходимые болота прямо на
юг. Его солдаты идут четыре дня и три ночи по воде. Их косят инфекционные
заболевания. Отдыхают на трупах павших лошадей. Сам Ганнибал лишается глаза.
В Этрурию Ганнибал приходит одновременно с Фламинием. Затем он обходит
его лагерь, как бы давая понять, что консул не посмеет двигаться за ним, и
направляется к Риму Не дожидаясь подхода армии второго консула, самолюбивый
Фламиний пускается преследовать Ганнибала. Тот именно на это и рассчитывал.
У берегов Тразименского озера, в предгорье Апеннин, он успевает приготовить
своему преследователю ловушку.
Я уже упоминал, что не намерен злоупотреблять представлением батальных
сцен, но это роковое для римлян сражение описано Титом Ливием так ярко, что
грех не воспроизвести его здесь, хотя бы в значительно сокращенном виде.
Фламиний, - рассказывает Ливий, - подошел к озеру еще накануне, на
закате солнца; на следующий день, едва рассвело, без предварительной
разведки, он прошел через теснину, и лишь когда войско стало разворачиваться
на равнине, увидел перед собой врага, стоявшего напротив; засаду с тыла и
сверху он не заметил. Пуниец (так римские авторы называли Ганнибала. - Л.О.
) добился своего - римляне, стесненные горами и озером, были окружены
вражеским войском. Ганнибал подал сигнал: напасть всему войску. Солдаты
сбежали вниз, как кому было ближе; для римлян это оказалось неожиданностью,
тем более что туман, поднявшийся с озера, был на равнине густ, а на горах
редок, и неприятельские воины, хорошо различая друг друга, сбежали со всех
холмов разом. Римляне, еще не видя, что они окружены, поняли это по крикам.
Бой начался с разных сторон раньше, чем солдаты успели как следует
построиться, вооружиться и выхватить мечи... густой туман заставлял
полагаться больше на слух, чем на зрение. Люди оборачивались на стоны
раненых, на крики схватившихся врукопашную, на смешанный гул голосов,
грозных и испуганных. Одни, убегая, наталкивались на сражающихся и
присоединялись к ним; других, возвращавшихся на поле боя, увлекала за собой
толпа бегущих. А бежать было некуда: справа и слева горы и озеро, спереди и
сзади вражеский строй - вся надежда на себя и на свой меч. Каждый стал себе
вождем и советчиком... Почти три часа дрались - и повсюду жестоко, но
особенно вокруг консула. С ним были лучшие воины, и он бесстрашно
устремлялся туда, где его солдатам приходилось туго. Его замечали по оружию:
неприятель старался изо всех сил его захватить, а сограждане - уберечь...
(Тит Ливий. История Рима. Т. 2, XXII, 4-6)
Думаю, что подвиги консула, согласно римской традиции, несколько
приукрашены, но, если это и так, мы можем простить историка - Фламиний
погибает в бою. Тит Ливий продолжает:
...И тут началось почти повальное бегство: ни озеро, ни горы не были
препятствием для потерявших от страха голову; люди, словно ослепнув, неслись
по крутизнам и обрывам и стремглав скатывались вниз друг на друга вместе с
оружием... некоторых безрассудный страх мог толкнуть искать спасения вплавь;
решение безнадежное: плыть надо было долго, люди падали духом, их поглощала
пучина, или, истомившись, они с трудом возвращались на отмели, где их
избивала вражеская конница, вошедшая в воду. Почти шесть тысяч человек из
передового отряда римлян храбро прорвались через вражеский строй, вышли из
ущелья и, ничего не зная о том, что происходит у них в тылу, задержались на
холме; они слышали только крики и звон оружия, туман мешал им понять или
догадаться, чем кончилось сражение. Наконец, горячее солнце разогнало туман,
и средь бела дня горы и равнины явили взору проигранное сражение и
бездыханных воинов. Захватив знамена, римляне кинулись бежать, стремясь
ускользнуть от конницы. (Там же, 6)
Но конница их все же настигла... Римляне потеряли убитыми пятнадцать
тысяч человек, и столько же было взято в плен. Тысяч десять рассеялось по
окрестностям. Ганнибал потерял две с половиной тысячи воинов.
Армия Фламиния была разгромлена, а второй консул, Гней Сервилий, со
своим войском был еще далеко и не мог преградить Ганнибалу дорогу к Риму.
Известие о поражении Фламиния и возможность приближения неприятеля к городу
произвели тягостное впечатление. Это еще не был страх, римляне еще не
осознали в полной мере, сколь грозный противник появился на их земле. В
большей степени они негодовали на коварство карфагенянина. Но вместе с тем
стало ясно, что против него следует направить полководца не просто храброго,
но опытного и осторожного, который не даст заманить себя в ловушку.
Ввиду непосредственной угрозы Городу нужно было срочно назначить
диктатора. По закону это должен был сделать консул, но его в Риме не было, а
сенат не захотел взять на себя всю полноту ответственности. Впервые в
римской истории он пошел на нарушение традиции и предложил выбрать диктатора
собранию народа. Народ в комициях избрал Квинта Фабия Максима, а начальником
конницы, то есть первым помощником диктатора, - Марка Минуция Руфа. Заметим,
что РуФ был тоже избран, а не назначен Фабием, как это полагалось по закону.
Но Ганнибал на Рим не пошел. Он прекрасно понимал, что взять город
штурмом, да еще без осадных орудий, ему не удастся, а для длительной осады,
имея за спиной легионы Сервилия, у него слишком мало сил. Карфагенский
полководец повел свое войско на юго-восток, к Адриатическому побережью. Он
отпустил на свободу всех пленников-неримлян. Ведь главной его надеждой было
отложение союзных и восстание подвластных Риму италийских городов. Но для
этого нужно было время и еще одна-две убедительные победы над римским
войском в открытом поле. Ганнибал был уверен, что римляне не позволят ему
хозяйничать в Италии и выступят вслед за ним. В своем войске он не
сомневался, но было совсем неплохо дать солдатам возможность передохнуть
после тяжелой весенней кампании. С побережья Ганнибал послал в Карфаген
известие о своей победе.
После почти месячного отдыха, который он использовал для реорганизации
войска по римскому образцу, Ганнибал двинулся дальше на юг. Римские колонии
на своем пути он разорял дотла, а зависимым от Рима городам предлагал союз и
свободу. Но ни один из них пока не открывал перед ним свои ворота.
Собрав под своим командованием все римское войско, включая новобранцев,
диктатор повел его на сближение с неприятелем. Казалось, что Ганнибал не
ошибся в своих расчетах. Но вскоре обнаружилось, что они верны не вполне, -
карфагенского полководца ожидало нечто непредвиденное.
Квинт Фабий Максим был человеком пожилым, многоопытным, очень
осмотрительным и стойким в осуществлении своих планов. Эту осмотрительность
многие принимали за нерешительность, а его планы явно не соответствовали
римской военной традиции. Вместо того чтобы искать решительного сражения,
которое должно закончиться разгромом неприятеля, он поставил перед собой
задачу взять противника измором. Фабий понимал, что до тех пор, пока римская
армия не побеждена, союзники не решатся перейти на сторону Ганнибала. Ожидая
сражения, тот будет топтаться на месте, опустошая окрестности и испытывая
все большие затруднения со снабжением продовольствием. Если же Ганнибал
попытается уйти, то римляне последуют за ним, продвигаясь по неудобным для
сражения холмам, нападая на фуражиров и непрестанно тревожа карфагенян
короткими наскоками. Вот как описывает Тит Ливий это необычное для тех
времен противостояние:
В тот же день, как он близ Арпина стал лагерем в виду врага, Пуниец
немедленно вывел войско в боевом порядке, предлагая сражение, но в римском
лагере все было спокойно и безмятежно, и он вернулся к себе, ворча, что
прославленный Марсов дух у римлян угас, что война окончена... В глубине
души, однако, он был встревожен... Ему вдруг стало страшно от спокойной
осторожности нового диктатора. Еще не зная, сколь тот упорен, Ганнибал
попытался вывести его из себя: часто переходил с лагерем с места на место,
на глазах у него опустошал поля союзников; двинув быстрым маршем войско,
скрывался и вдруг появлялся где-нибудь на повороте дороги; прятался,
рассчитывая перехватить его, когда он спустится на равнину. Фабий вел войско
по высотам, на небольшом расстоянии от неприятеля, не выпускал его из виду,
но и не вступал в сражение. (Там же. Т. 2, XXII, 12)
Но в тактике Фабия была и своя уязвимая сторона. Отважные римские воины
были недовольны кажущейся робостью своего командующего. С горечью, стыдом и
возмущением смотрели они с окрестных высот, как на равнине пылают селения, а
нумидийская конница грабит верных Риму союзников, чьи вспомогательные войска
находились тут же, рядом. В конце концов Фабий был вынужден предоставить
озлобленному войску возможность сразиться с неприятелем. Знание местности
позволило ему выбрать для этого наиболее благоприятные условия. Теперь уже
противник попался в расставленную ему ловушку. Казалось, судьба
карфагенского войска решена, но военный гений Ганнибала нашел спасительный
выход из заведомо безнадежного положения. В результате этот эпизод не сыграл
существенной роли в ходе войны, и можно было бы его опустить, но я хочу дать
читателю возможность составить себе представление об изворотливости молодого
карфагенского полководца. Вот как описывает Аппиан этот инцидент:
Когда оба войска приблизились к узкому горному проходу, которого
Ганнибал не предвидел, Фабий, послав вперед четыре тысячи воинов, занял его,
а сам с остальными стал лагерем на укрепленном холме с другой стороны.
Ганнибал же, когда заметил, что он попал в середину между Фабием и теми,
которые стерегли теснины, почувствовал страх, как никогда раньше: он не
видел другого прохода - все состояло из отвесных и непроходимых скал, и он
не надеялся победить Фабия или стоящих у теснин ввиду укрепленности их
позиции.
Находясь в таком безвыходном положении, Ганнибал перерезал бывших у
него числом до пяти тысяч пленных, чтобы они в момент опасности не подняли
восстания, быкам же, которые у него были в лагере (а их было большое
количество), к рогам он привязал факелы и, с наступлением ночи зажегши эти
факелы, другие огни в лагере потушил и велел хранить глубокое молчание.
Самым же смелым из юношей приказал гнать быков со всей поспешностью вверх на
те крутизны, которые были посередине между лагерем Фабия и ущельем. Быки,
подгоняемые гнавшими их, а также из-за огня, который их жег, обезумев, изо
всех сил лезли на крутизны, потом падали и снова лезли.
Римляне и с той и с другой стороны, видя, что в лагере Ганнибала темно
и тихо, а в горах много всяких огней, не могли, как это бывает ночью, точно
понять, что происходит. Фабий подозревал здесь какую-то хитрость Ганнибала,
но не мог разгадать ее, держал войско неподвижно, считая, что ночью все
подозрительно. Стоявшие же в теснинах предположили, чего и хотел Ганнибал, а
именно то, что он, попав в затруднительное положение, бежит, пробиваясь
вверх по кручам; поэтому они покинули свои места и бросились туда, где
появлялся огонь, рассчитывая захватить там Ганнибала, которому приходилось
плохо. Как только Ганнибал увидел, что они спустились из теснин, он быстро
бросился в эти теснины с самыми быстрыми из своих воинов, без света, в
полном молчании, чтобы остаться незамеченным; захватив их и укрепившись там,
он дал знак трубой, и лагерь ответил ему громким криком, и внезапно всюду
появился огонь. Только тогда римляне заметили обман; остальное же войско
Ганнибала и те, которые гнали быков, безболезненно прошли к теснинам. Собрав
их, он двинулся дальше... (Аппиан. Римская История. VII, 3, 14-15)
Ганнибал ускользнул, и Фабий последовал за ним, возобновив свою тактику
изматывания противника. Однако досада из-за допущенной оплошности еще более
обозлила воинов. Требования сражения в открытом поле лицом к лицу с врагом
звучали все громче. Воины были полны мрачной решимости, недовольны были все
- солдаты и командиры. Вряд ли в наши дни в такой ситуации командующий
решился бы настаивать на своем. Но римляне недаром так культивировали
уважение закона и абсолютную дисциплину в войсках. Не подчиниться приказу
диктатора было невозможно. А старик упрям и ни на йоту не хочет отступить от
своей тактики, которую считает спасительной для Рима. Масла в огонь подливал
и начальник конницы:
Глупо думать, - говорил Минуций, - что можно победить, сидя сиднем и
вознося молитвы; возьми оружие, сойди на ровное место и сражайся с врагами
грудь с грудью. Римское государство возросло потому, что было отважно и
отвергало робкие решения, которые трусы зовут осторожными. (Тит Ливий.
История Рима. Т. 2, XXII, 11)
Возмущение, хотя несколько иного толка, царило и на римском форуме.
Патриотизм и национальная гордость - вещи неплохие. Бывает так, что в
критические минуты именно в них народ черпает силы для беспримерного
противостояния ударам судьбы. Но в военном деле они опасны тем, что легко
порождают высокомерное самомнение, необоснованную уверенность в успехе и
недооценку сил противника. Чаще всего этот патриотический угар овладевает
массами гражданского населения, находящегося вдалеке от театра военных
действий.
Когда Фабий ненадолго отлучился в Рим для жертвоприношения богам,
Минуцию удалось в небольшой стычке потрепать Ганнибала, который в преддверии
зимы отрядил две трети своего войска в окрестные поля для уборки урожая.
Сообщение об этом успехе, расписанное самыми яркими красками, достигло Рима
и взбудоражило горожан. Так легко издалека воображать себе победу над
малоизвестным, но, конечно же, неспособным в честном бою устоять против
римского оружия противником. Народный трибун Марк Метелл упрекает Фабия в
пагубной нерешительности и, ввиду того, что до истечения срока полномочий
сместить диктатора нельзя, предлагает народному собранию принять закон о
назначении Минуция вторым диктатором. Такого в римской истории еще не
бывало, но традиция все равно уже нарушена и, оправдываясь чрезвычайными
обстоятельствами, центуриатские комиции принимают предложение трибуна. Не
дожидаясь утверждения их решения сенатом, Фабий отбывает обратно к войску
Все, - пишет по этому поводу Тит Ливий, - и в войске, и в Риме, и
сторонники диктатора, и его противники сочли это постановление сознательным
оскорблением диктатору - все, кроме самого Фабия. К врагам, обвинявшим его
перед толпой, он отнесся с тем же величавым спокойствием, с каким он пережил
и обиду от рассвирепевшего народа. Уже в дороге он получил письмо от сената
об уравнении власти и, прекрасно зная, что обладание властью и искусство
властвовать очень между собой разнятся, вернулся к войску - не побежденный
ни согражданами, ни врагами. (Там же. 26)
Фабий и Минуций делят войско поровну. Минуций ставит свой лагерь ближе
к лагерю Ганнибала. И он, и его солдаты жаждут битвы. Пуниец решает
воспользоваться их прытью. Теперь его черед приготовить ловушку - хотя и
почти в открытом поле. Незаметно разместив часть войска в находившихся
неподалеку пещерах, он выманивает римлян из лагеря, потом отступает, увлекая
их за собой. Но вот отступавшие остановились и переходят в контратаку. В тот
же момент их товарищи выходят из укрытий. Войско Минуция окружено. Сражение
разворачивается явно не в его пользу. Начинается паника.
Все это из своего отдаления видит Фабий. Если старый воин и испытал на
мгновение чувство удовлетворения отмщением обиды, оно не помешало ему на
этот раз действовать быстро и решительно. Он выводит легионы из лагеря и
спешит на выручку своего обидчика. Увидев подходящие свежие силы римлян,
Ганнибал отступает к себе в лагерь. Оба римских войска возвращаются на свои
базы. Если верить Титу Ливию, то Минуций в эту тяжелую для него минуту тоже
являет пример римского достоинства и чести:
Минуций, - пишет Ливий, - созвал солдат и сказал: Я часто слышал,
воины, что на первом месте стоит человек, который сам может подать дельный
совет, на втором - тот, кто этого совета послушается; а тот, кто сам совета
не даст и не подчинится другому, тот - последний дурак. Судьба отказала нам
в первом даре, будем же хранить второй и, учась приказывать, станем
повиноваться разумному. Соединим же свой лагерь с Фабиевым, поставим знамена
перед его палаткой, и я назову его отцом: он достоин этого имени: наш
благодетель - человек высокой души; вы же, воины, приветствуйте как патронов
тех, чья рука и чье оружие вызволили вас. Этот день оставит нам, по крайней
мере, честь людей, умеющих быть благородными. (Там же. 29).
Так и произошло. Минуций отказался от диктаторства, вернул Фабию
легионы и просил, как милости, сохранить за ним начальство над конницей.
Римляне, узнав обо всем этом, изменили свое отношение к Фабию и стали его
превозносить. По окончании срока диктатуры Фабий передал командование
новоизбранным консулам, которые продолжили его реабилитированную тактику
изматывания Ганнибала.
Прошел еще год, наступило время новых консульских выборов. И снова в
переменчивом народе бродит недовольство вялым течением войны. Это позволяет
плебею низкого происхождения и демагогу Гаю Теренцию Варрону неустанно
обвинявшему сначала Фабия, а потом и консулов в преднамеренном затягивании
военных действий, добиться своего избрания. Его коллегой стал сенатор из
древнего патрицианского рода Луций Эмилий Павел. Решительные намерения
Варрона общеизвестны, и потому встревоженный этим Фабий обращается с
напутственным словом к Эмилию Павлу. Тит Ливий в таких выражениях передает
его главную мысль:
...кто пренебрежет ложной славой, обретет истинную. Пусть тебя,
осторожного, называют робким; осмотрительного - неповоротливым, сведущего в
военном деле - трусом; пусть лучше боится тебя умный враг, чем хвалят
глупцы-сограждане. (Там же. 39)
Ганнибал в это время находится в Апулии - на юге Италии, близ
Адриатического побережья. Ему удалось овладеть крепостью Канны - главным
опорным пунктом римлян в этом районе. Несмотря на ряд подобного рода не
очень значительных успехов, положение становится все тяжелее. Трудно
отмахнуться от мрачных мыслей. Вот уже два года он бродит по стране, а
навязать римлянам решительное сражение все еще не удалось, и никто из
союзников Рима так и не перешел на его сторону. Между тем армия его
понемногу тает, добывать для нее продовольствие силой можно только в
ближайших, уже опустошенных окрестностях, а на его закупку в местах более
удаленных нужны деньги, которые кончаются. Он шлет просьбы о подкреплении в
Карфаген, но там возобладала партия его противников. Ему не без ехидства,
отвечают, что полководцу, одержавшему столько побед, подобает самому
присылать на родину деньги, а не просить их. Так дальше продолжаться не
может - этим летом он должен во что бы то ни стало сразиться с римлянами и
разгромить их. Тогда все пойдет по-другому...
К счастью для Ганнибала, римский сенат приходит точно к такому же
решению. Нельзя же рассчитывать на то, что италийские общины будут без конца
терпеть двойное бремя войны и позволять себя грабить. И сколько можно
сносить унижение римской гордости?! Или среди римлян уже не осталось мужчин,
способных владеть оружием? Или оскудел отважными воинами Рим? Недаром
возмущенно шумит форум... И вот, наконец, сенат решает снарядить небывалую
доселе армию из восьми легионов и дает распоряжение командующим вступить в
решительное сражение с неприятелем. В начале лета 216-го года войско под
началом обоих консулов направляется к Каннам.
Римское войско насчитывает 80 тысяч пехотинцев (из них половина -
союзники) и около 6 тысяч кавалерии. У Ганнибала до 10 тысяч превосходной
нумидийской конницы, но всего 40 тысяч пехоты. Правда, широкая апулийская
долина делает преимущество Карфагенянина в коннице весьма ощутимым. Павел не
склонен завязывать сражение, не разведав как следует расположение сил
противника. Но Варрон недаром обещал народу действовать решительно! Согласно
старинному обычаю, в том случае, когда оба консула находятся при войске, они
принимают на себя верховное командование поочередно. В день, когда решающее
слово было за Варроном, он приказывает начать сражение.
В середине своей пехотной линии Ганнибал поставил испанцев и кельтов,
заведомо зная, что они не устоят под натиском римских легионов. Зато по
краям он расположил отборные ливийские части, отведя их несколько назад,
так, чтобы римляне не вошли с ними в соприкосновение с самого начала битвы.
Карфагенский полководец рассчитывал на то, что когда его центр начнет
отступать и римляне для развития успеха сосредоточат там свои главные силы,
ливийцы ударят по ним с флангов. Так оно и случилось. Однако, ввиду
маневренности римского войска, одно это не решило бы исхода сражения.
Командовавший пехотой опытный проконсул Сервилий вовремя разгадал замысел
противника. По его команде ближайшие к нападающим манипулы уже начали
перестроение, когда на них с тыла обрушилась карфагенская тяжелая кавалерия,
смявшая на дальних краях фронта заслоны римлян и завершившая окружение
пехоты. Наверное, и эту атаку легионеры сумели бы отбить, а затем их
двукратное численное преимущество сыграло бы свою роль. Но тут взорвалась
мина , которую коварный Ганнибал подбросил в боевые порядки римского войска.
Мы уже имели возможность оценить изобретательность Пунийца, а подобные
римским представления о воинской доблести и чести были ему чужды.
Еще до начала сражения он приказал пятистам кельтиберам, находившимся в
передовой линии испанского войска, спрятать под одеждой короткие мечи и дал
им соответствующие инструкции. Этот эпизод описан у Аппиана. Когда
завязалась битва, испанцы...
...выбежав из строя, бросились к римлянам и протягивали им щиты, копья,
и мечи, которые были у них на виду, как будто они были перебежчиками.
Сервилий, похвалив их, тотчас взял у них оружие и поставил назад в одной,
как он думал, одежде; он не считал целесообразным связывать перебежчиков на
глазах врагов и не подозревал их, видя их в одних хитонах, да и времени
подходящего не было среди такого напряженного боя. (Аппиан. Римская История.
VII, 3, 22)
На это и рассчитывал Ганнибал. Когда окружение было завершено,
...видя, что наступил указанный им момент, те пятьсот кельтиберов,
вытащив из-за пазух короткие мечи, убили первыми тех, позади кого они
стояли, затем, схватив их более длинные мечи, щиты и копья, они напали по
всей линии, устремляясь от одних на других, не щадя себя; они-то и произвели
главным образом наибольшее избиение, так как стояли позади всех. (Там же.
23)
Ряды легионов смешались, отступившие было в центре кельты перешли в
нападение, кольцо противника стало сжиматься, римляне сгрудились, мешая друг
другу, - началось их избиение. Варрон, командовавший на фланге, со своим
эскортом бежал в находившуюся километрах в сорока от места боя римскую
крепость. А Эмилий Павел, прискакавший в центр с другого фланга, вместе с
Сервилием, сплотив вокруг себя лучших воинов, продолжал обороняться. Но
сражение уже было проиграно, и Аппиан так описывает его заключительный
аккорд:
Полководцы, а за ними все, которые были на конях, стали сражаться
пешими, окруженные всадниками Ганнибала. И много блестящих подвигов
совершили они, будучи опытными и храбрыми, и, находясь в безнадежном
положении, нападали на врагов, исполненные гнева. Их истребляли отовсюду, и,
разъезжая верхом вокруг них, Ганнибал то подстрекал своих, призывая
покончить с этим остатком, чтобы довершить свою победу, то стыдил и упрекал,
что, победив такое множество, они не могут одолеть немногих. Римляне же,
пока с ними были Эмилий и Сервилий, нанося сами удары и терпя большой урон,
все же оставались в строю. Когда же пали их полководцы, они, сильным
натиском пробившись через середину врагов, стали разбегаться в разные
стороны. (Там же. 24)
Разгром римского войска был сокрушительным. Около 50 тысяч римлян
погибло, в их числе восемьдесят сенаторов, несколько бывших консулов. 20
тысяч было взято в плен. Потери карфагенян были незначительными. Среди
избежавших гибели был Публий Корнелий Сципион младший - сын консула,
потерпевшего поражение от Ганнибала в Цизальпинской Галлии, спасший там
своего отца. И здесь юноша проявил незаурядную доблесть, пресекая панические
настроения воинов и увлекая их за собой.
Только теперь в Риме осознали всю меру нависшей над ним опасности. Враг
был не просто хитер, он был силен! Пришлось расстаться с убеждением в
превосходстве римского оружия, пришлось понять, что государство на краю
гибели. Надо отдать должное римлянам: это понимание не породило
растерянность, а наоборот - проявило свойственные им стойкость и упорство.
Римский народ и сенат встретили известие о катастрофе мужественно. Понимая
необходимость сплочения в эту критическую минуту всех сил нации, они даже
воздержались от упреков в адрес Варрона и солдат, когда те возвратились в
Рим, и, если верить Титу Ливию:
...так высок в это самое время был дух народа, что все сословия вышли
навстречу консулу, главному виновнику страшного поражения, и благодарили его
за то, что он не отчаялся в государстве. (Тит Ливий. История Рима. Т. 2,
XXII, 61)
Был объявлен новый набор войска. Впервые в Римской истории за счет
казны у граждан были выкуплены на свободу и стали под римские знамена восемь
тысяч юношей-рабов (то, что римляне согласились идти в бой рядом со
вчерашними рабами, само по себе говорит о многом. Впрочем, здесь уместно
напомнить то, что было сказано в первой главе о своеобразном отношении к
рабам в Риме). Все гражданское население было мобилизовано на укрепление
стен города. Было даже освобождено из заключения шесть тысяч преступников,
согласившихся вступить в войско. С древнеримской суровостью сенат решил
вопрос о сдавшихся в плен. Ганнибал, как обычно, отпустил пленных союзников,
а за римлян, нуждаясь в деньгах, вознамерился получить выкуп. Аппиан так
описывает этот эпизод:
Ганнибал дал пленным позволение отправить в Рим послов относительно их
участи: не захотят ли находившиеся в городе выкупить их за деньги. Выбранных
пленными трех послов во главе с Гнеем Семпронием заставили поклясться в
случае отказа римлян вернуться. Родственники взятых в плен, обступив здание
сената, заявляли, что каждый из них выкупит родных за свои деньги, и умоляли
сенат разрешить им это, и народ вместе с ними плакал и просил. Из сенаторов
одни не считали правильным при столь больших несчастьях вредить государству
потерей еще стольких граждан, освобождать рабов и пренебрегать возможностью
освободить свободных; другие же полагали, что не следует такой жалостью
приучать солдат к бегству... и сенат не разрешил родственникам выкупить
пленных, полагая, что при многих предстоящих еще опасностях не принесет
пользы на будущее проявленное в настоящее время человеколюбие. Жестокость
же, пусть бы она казалась и печальной, будет полезна для будущего, а в
настоящее время смелостью решения поразит Ганнибала. Итак, Семпроний и
бывшие с ним двое пленных вернулись к Ганнибалу Некоторых из пленных
Ганнибал тогда продал, некоторых же, охваченный гневом, велел убить,
запрудил их телами реку и по такому мосту перешел через нее. (Аппиан.
Римская История. VII, 3, 28) Военачальники Ганнибала предлагали
воспользоваться победой и немедленно двинуться на Рим. Но карфагенский
полководец отверг их совет и на этот раз. Он ждал, что теперь союзники
римлян начнут переходить на его сторону и он сможет опереться на них во
время неизбежно длительной осады города. Тит Ливий считал, что бездействие
этого дня послужило спасением для города и римского государства. Возможно,
он прав.
Союзники действительно стали отпадать от Рима. На сторону Пунийца
перешел весь юг Италии, за исключением прибрежных греческих колоний. И, что
особенно было важно, большой, богатый и хорошо укрепленный город Капуя,
соперник Рима, открыл перед ним свои ворота.
Кстати, о Капуе. Позволь, уважаемый читатель, сделать одно небольшое
отступление, которое, хотя и не продвинет наше повествование, но, я надеюсь,
развлечет тебя. Тит Ливий в начале 23-й книги своей Истории рассказывает
одну презабавную сценку народного суда. Дело происходит как раз в Капуе, в
том же 217-м году, еще до того, как туда пришел Ганнибал. В городе брожение,
и некий знатный и популярный в народе проходимец по имени Пакувий задумывает
подчинить себе городской сенат, естественно, нелюбимый толпой. Он собирает
сенаторов и говорит, что народ намерен их всех истребить, но он берется их
спасти. Для этого они должны согласиться быть запертыми в курии и, кинув
жребий, по одному выходить, когда он будет отпирать дверь. Потом Пакувий
созывает народ и объявляет, что намерен казнить всех сенаторов, кого своим
криком приговорит народ.
Но каждому казненному, чтобы город не оставался без управления, нужно
будет тут же избрать замену - человека хорошего и честного. Первого же
вышедшего из курии все дружным криком приговорили к смерти, но когда было
предложено назвать замену, произошло вот что:
Сначала все молчали, не зная, кого бы предложить, затем, когда кто-то,
преодолев смущение, назвал чье-то имя, тут же поднялся шум: одни кричали,
что они этого человека не знают; другие попрекали его низким происхождением
и бесчестящей бедностью, грязным ремеслом или постыдным промыслом. Еще
больше обвинений посыпалось на второго и третьего человека, предложенного в
сенаторы; становилось ясно, что люди сенатором недовольны, а предложить
вместо него некого... Люди разошлись, говоря, что легче всего терпеть
знакомое зло, и распорядились освободить сенаторов.
Так Пакувий, убедив сенаторов в том, что они обязаны жизнью больше ему,
чем простому народу стал хозяином города уже с общего согласия - браться за
оружие не пришлось. (Тит Ливий. История Рима. Т. 2, XXIII, 3)
Согласитесь - тонкое понимание психологии толпы! Но вернемся к нашему
рассказу. Ганнибал ожидал еще и прихода подкреплений из Испании, о которых
он просил письмом оставшегося там его младшего брата, Гасдрубала. А также
хоть какой-нибудь помощи из Карфагена, где известие о победе под Каннами
должно было произвести впечатление. Наконец, он надеялся на высадку в Италии
македонского царя Филиппа, с которым только что был заключен союз и даже
договор о разделе сфер влияния после победы над Римом.
Пока же он повел свое войско на зимовку в Капую. По мнению Тита Ливия,
это, казалось бы, вполне естественное решение было еще одной и, быть может,
даже более серьезной ошибкой Ганнибала:
Большую часть зимы, - пишет Ливий, - войско провело под кровлей.
Солдаты давно притерпелись ко всем тяготам; хорошая жизнь была внове. И вот
тех, кого не могла осилить никакая беда, погубили удобства и неумеренные
наслаждения - и тем стремительнее, что с непривычки к ним жадно ринулись и в
них погрузились... Ганнибал вышел из Капуи словно с другим войском; от
прежнего порядка ничего не осталось. Большинство вернулось в обнимку с
девками, а как только их поместили в палатках, когда начались походы и
прочие воинские труды, им, словно новобранцам, недостало ни душевных, ни
телесных сил. На протяжении всего лета большинство солдат покидало знамена
без разрешения, и приютом дезертирам была Капуя. (Там же. 18)
Не думаю, что объяснение Тита Ливия можно считать достаточным, но во
всяком случае несколько следующих лет Ганнибал ведет себя на удивление вяло.
Его войско бесцельно бродит по югу Италии, довольствуясь занятием небольших
крепостей, сохранявших верность Риму. Наученные горьким опытом, римляне
вновь и вновь в течение пяти лет избирают консулом Фабия Максима, и тот
упорно продолжает свою тактику изматывания противника.
Впрочем, на этот раз дело не ограничивается простым следованием за
Ганнибалом. В коллеги Фабию выбирают опытных и отважных военачальников:
Тиберия Семпрония Гракха и Марка Клавдия Марцелла. Эти два полководца, то
избираемые повторно консулами, то в звании проконсулов, будут наряду с
Фабием командовать легионами до самого момента гибели одного и другого.
Римляне усвоили урок - во время войны умелых полководцев в угоду демократии
не меняют. Видя падение боевого духа карфагенян, римские консулы не без
успеха дают Ганнибалу несколько не очень крупных сражений.
Попутно нам интересно будет приглядеться поближе к Семпронию Гракху -
деду будущих братьев Гракхов, знаменитых трибунов, защитников народа.
Под начальством Семпрония оказалось разношерстное воинство новобранцев.
По свидетельству Тита Ливия, Гракх
...часто солдат заставлял упражняться, чтобы новобранцы - в большинстве
добровольцы из рабов - привыкли ходить под знаменами и знать свое место в
строю. Полководец был особенно озабочен (того же он требовал от легатов и
трибунов) тем, чтобы никакие попреки позорным прошлым не поселяли вражды в
солдатской среде; старый солдат и новобранец, свободный и раб-доброволец
пусть знают - сейчас они уравнены между собой... Эти наставления одинаково
строго соблюдались и начальниками, и воинами, и такое единодушие вскоре
спаяло всех так, что почти забылось, из какого звания кто стал солдатом.
(Там же. 35).
Выкупленные сенатором рабы в его войске еще не были официально названы
свободными. Накануне одного из сражений проконсул Гракх...
...объявил им, что пришел наконец день, когда они могут получить
желанную свободу, - они его давно ждали. Завтра они будут сражаться на
открытой голой равнине, где бояться засад нечего, где все решит воинская
доблесть. Кто принесет голову врага, того он немедленно прикажет освободить;
оставивший свой пост будет казнен как раб. Судьба каждого в его руках.
Свободу дарует не только он, но и консул Марцелл, и весь сенат,
предоставивший ему право решения. Затем он прочитал письмо консула и
сенатское постановление. Поднялся дружный громкий крик: воины грозно и
настоятельно требовали дать сигнал к бою. ( Там же. XXIV, 14)
Однако около четырех тысяч рабов не выдержали испытания первым боем и
ушли на холм недалеко от лагеря. Тем не менее, победа была одержана, и на
следующий день Гракх собрал всех воинов на сходку. Проявившие малодушие
рабы, понимая, что им не убежать от наказания, тоже явились в лагерь.
Консул прежде всего наградил старых солдат сообразно их доблестному
поведению и заслугам в последнем бою; что же касается добровольцев, то он
предпочитает сегодня всех - и достойных, и недостойных - хвалить, а не
ругать; он всех объявляет свободными - да будет это к счастью и
благоденствию государства. В ответ поднялся громкий радостный крик: люди
обнимались и поздравляли друг друга, воздевали руки к небу; желали всяческих
благ римскому государству и самому Гракху. Гракх прервал их: Прежде чем вы
все получили права, сравнявшие вас с остальными гражданами благодаря мне, я
не хотел разбираться, кто из вас хороший солдат, а кто трус; теперь, когда
государство свое обещание выполнило, нельзя, чтобы исчезла всякая разница
между доблестью и трусостью. Я прикажу принести мне списки всех, кто, помня,
что предстоит битва, от нее уклонился и сбежал перед самым боем, вызову
каждого поодиночке и, если он клятвенно не заверит, что не явился, потому
что был болен, заставлю его до конца службы есть и пить не иначе как стоя.
Не возмущайтесь: сообразите, что легче наказать вашу трусость нельзя. (Там
же. 16)
Пожалуй, стоит процитировать из Тита Ливия описание еще одного,
мелкого, но очень римского эпизода. На 213-й год консулами были избраны
снова Тиберий Гракх и Квинт Фабий Максим-сын. Его знаменитый старик-отец
отправляется к нему в качестве легата. Обычай предписывал, чтобы при встрече
с консулом любой римлянин (разумеется, вне битвы) слезал с коня. Если он об
этом забывал, то ликторы консула обязаны были приказать ему спешиться. И вот
Фабий Максим-отец подъезжает к лагерю.
Сын, - рассказывает Тит Ливий, - вышел навстречу; ликторы из почтения к
величию отца шли молча, старик проехал мимо одиннадцати, когда консул
обратил на это внимание крайнего ликтора, тот выкрикнул приказание слезть с
лошади. Спрыгнув, старик обратился к сыну: Я испытывал тебя - вполне ли ты
сознаешь, что ты консул. (Там же. 44)
Но вернемся же к противостоянию римлян и Ганнибала. Восстанавливается
некое равновесие сил, и Пуниец уже не может рассчитывать на дальнейший
распад римского союза. Вся средняя и верхняя Италия сохраняют верность Риму.
Филипп Македонский, опасаясь римского флота, на высадку в Италии не
решается, а вместо этого пробует, и то неуспешно, напасть на владения римлян
на западном берегу Северной Греции. Римляне отправляют туда десант морем.
После длительной и вялой кампании Филипп в 205-м году заключит мир с Римом.
Не приходит и помощь из Испании. Гасдрубал воюет там с братьями
Сципионами. Как раз в год каннского разгрома Публий Корнелий Сципион-отец по
решению сената и народа снова отплыл с войском в Испанию для поддержки
своего брата Гнея, которого он туда направил еще в 218-м году из Массилии.
Эта трудная в ту пору для Рима экспедиция была предпринята именно с целью
помешать повторению сухопутного марша карфагенян из Испании в Италию. Братья
Сципионы воюют с переменным успехом. Сначала они наносят Гасдрубалу два
чувствительных поражения, потом сами терпят неудачи и, наконец, в трудных
сражениях, один за другим, оба погибают.
Но это произойдет лишь в 211-м году, когда Ганнибал уже в течение пяти
лет будет бесплодно скитаться по Италии. Тем временем некоторая помощь из
Карфагена все же поступает. Но очень незначительная - поражения в Испании в
ту пору беспокоят Карфагенский сенат куда больше, чем судьба Ганнибала,
которого многие сенаторы сердито осуждают за всю эту италийскую авантюру.
Поразительна и вместе с тем извечна эта близорукость сановных
политиков. Окажи они в тот момент существенную поддержку Ганнибалу (а
возможности для этого у них были), быть может, Рим был бы вынужден принять
условия мира, надолго обеспечивающие безопасность и процветание Карфагена.
Но для заправлявшей там партии важнее всего было не допустить восстановление
влияния ее политических соперников - рода Баркидов. Своим отказом в помощи
полководцу, чьи беспримерные усилия были продиктованы преданностью своему
городу и ненавистью к его врагам, они обрекли на гибель и город, и себя
самих.
Горько и одиноко было тридцатидвухлетнему полководцу в чужой,
враждебной стране. Таяли его надежды на успех. Наконец, обманывает и
последняя - Сицилия. В 215-м году в возрасте девяноста лет умер верный
союзник Рима, тиран Сиракуз Гиерон II. Ему наследует пятнадцатилетний внук
Гиероним (отец его успел умереть). Под влиянием своих дядьев мальчик
склоняется к союзу с Ганнибалом. Карфаген сулит ему власть над всей
Сицилией. Но вот в результате заговора юный тиран убит. Народ и сенат
Сиракуз провозглашают свободу. Однако зять Гиерона замышляет захватить
власть в городе. Его намерения раскрыты, а рассвирепевший народ требует
истребить весь царский род. Тит Ливий по этому поводу делает весьма
современное, на мой взгляд, замечание:
Такова толпа: она или рабски пресмыкается, или заносчиво властвует. Она
не умеет жить жизнью свободных, которые не унижаются и не кичатся. И почти
всегда находятся люди, чтобы угодливо распалять безмерно жестокие, жадные до
казней и кровавой резни души. (Там же. XXIV, 25)
Несмотря на провал заговора, влиянием в Саракузах сумели овладеть
эмиссары Ганнибала. Они освободили рабов, выпустили узников из темниц и
готовятся прийти на помощь Пунийцу. Римляне в 213-м году вынуждены
переправить в Сицилию войско под командованием Марцелла и начать осаду
Сиракуз. Из Карфагена на помощь осажденным присылают крупный десант. Римляне
не могут допустить, чтобы Сицилия стала мостом между Карфагеном и
Ганнибалом. Положение осложняется, и война на время перекочевывает из Италии
в Сицилию.
Марцелл осаждает Сиракузы с суши и с моря. Осада длится около двух лет.
Немалую роль в защите родного города играет великий Архимед. Созданные им
мощные подъемные устройства дают возможность осажденным прямо с выходящих на
море стен крепости подцеплять и опрокидывать римские корабли. Это мешает
римлянам осуществить штурм города. Но, как это нередко бывает, примитивная
грубость интересов сограждан сводит на нет достижения научного гения. Осада
заканчивается тем, что на каком-то празднике защитники Сиракуз напиваются
допьяна и воинам Марцелла ночью удается подняться на стены крепости. Вскоре
и весь город вынужден капитулировать. Это случилось в 211-м году.
Помощи из Сицилии Ганнибал уже не получит. Но прежде чем возвратиться к
рассказу о печальной судьбе карфагенского полководца, еще задержимся
ненадолго в Сиракузах и посмотрим, что делает овладевший ими Марцелл. К
дальнейшему ходу войны это прямого отношения не имеет, но на будущую историю
Рима его действия наложат весьма существенный отпечаток.
Итак, Сиракузы капитулировали и, как полагается, отданы на разграбление
римской солдатне. Между прочим, от Тита Ливия мы узнаем то, что не может не
волновать даже нас:
Было явлено, - свидетельствует Ливий, - много примеров отвратительной
жадности, гнусного неистовства. А среди всей суматохи, какую только может
породить во взятом городе страх, среди солдат, бегавших повсюду и грабивших,
Архимед, как рассказывают, был занят только фигурами, которые он чертил на
песке. Какой-то солдат, не зная, кто это, убил его. Марцелл очень был
огорчен, позаботился о похоронах, разыскал родственников Архимеда и в память
о нем обеспечил им жизнь в покое и уважении. (Там же. XXV, 31)
Этим поступком Марк Марцелл, наверное, хотел подчеркнуть свое уважение
к эллинской науке. Он также доказал, что понимает и высоко ценит эллинское
искусство. Он это сделал новым для той поры способом. Впервые за всю историю
римский полководец в качестве трофеев вывез не только золото и серебро, не
только драгоценную утварь и посуду, но картины и статуи, служившие
украшением города. Нет нужды, что большую их часть он пожертвовал в римские
храмы, что с этого началось знакомство римлян с высоким искусством древней
Греции. Это был первый случай хищения рукотворной красоты, варварского
разрушения неповторимых ансамблей древнегреческого зодчества. Этому примеру
в последующие годы, особенно когда на греческое искусство в Риме пойдет
мода, последуют многие.
Через год Марцелл будет послан в Испанию, где после гибели Сципионов
положение станет угрожающим. Словно преследуемый греческими богами, он будет
заперт карфагенянами в Пиринеях. Затем сенат направит Марцелла снова против
Ганнибала, он попадет в ловушку и погибнет.
Но вернемся и мы из Сицилии в Италию. Там продолжается вялая война.
Ганнибалу удается овладеть греческими колониями на южном побережье страны -
Тарентом, Фуриями и Гераклеей. Но это не меняет его плачевного положения.
Помощи ждать неоткуда, поредевшее войско для серьезных наступательных
действий уже непригодно, а силы римлян растут. В том же 211-м году они
начинают осаду Капуи. Понимая, что ее падение окончательно лишит его надежды
на поддержку союзников Рима, Ганнибал решается пойти на выручку осажденного
города. Но римские полководцы хорошо укрепили систему из трех своих
соединенных стенами лагерей, и Ганнибал понимает, что взять их штурмом ему
не удастся. Оставаться перед их валами тоже рискованно - можно ожидать
подхода других римских армий, и тогда войско карфагенян окажется между двух
огней.
Ганнибал прибегает к самому крайнему средству - снимает лагерь и идет
на Рим. Вряд ли он рассчитывал с наскока овладеть Вечным Городом и тем более
не мог помышлять о длительной его осаде. Скорее всего, он надеялся, что
римляне снимут осаду Капуи, пойдут за ним, и можно будет еще раз испытать
свое счастье в большом сражении. Но командовавший осадой Аппий Клавдий (еще
один), не поддался на эту провокацию - его войско осталось под стенами
Капуи. Ганнибал подошел к Риму - впервые после семи лет войны. Страх,
который он успел внушить римлянам, был столь велик, что в городе началась
было паника. Слухи о штурме стен то в одном, то в другом месте приводили в
трепет горожан. Образ непобедимого Пунийца за те годы, что он наводил ужас
на всю Италию, приобрел черты едва ли не мистические. Многие видели в нем
посланца разгневанных богов. Женщины ходили от храма к храму и в знак
смиренной мольбы о пощаде города вытирали подиумы святилищ своими волосами.
Отчаяние овладевало людьми. Правнуки тех, кто находился тогда в Риме, будут
с замиранием сердца, по рассказам старцев, воображать, что означали для
предков роковые слова: Ганнибал у ворот!
Но надо на этот раз отдать должное римскому сенату и консулам. Оборону
стен они организовали (к счастью, в Риме находилось два легиона, только что
набранные для отправки в Испанию). А сами сенаторы постановили в полном
составе не уходить с форума на случай, если потребуется какое-нибудь срочное
их решение. Это немного успокоило горожан.
Подождав несколько дней и увидав, что Аппий со своим войском не
последовал за ним, Ганнибал двинулся обратно на юг. Он прошел мимо Капуи,
оставив ее на произвол судьбы, и удалился на самый кончик италийского сапога
- к Регию. Истощенные голодом капуанцы капитулировали, и римляне жестоко
расправились с изменниками. Зачинщики отпадения города от Рима были казнены,
значительная часть горожан продана в рабство, а имущество и земля зажиточных
горожан конфискованы.
В Регии Ганнибал был намерен только обороняться, по крайней мере до
того момента, пока ситуация не станет более благоприятной. Это могло
случиться только в одном случае - если Гасдрубал сумеет привести к нему на
выручку новое войско. Надежда забрезжила, когда из Испании пришли вести о
поражении Сципионов и Марцелла. Правда, римляне послали туда новые силы, но
можно было рассчитывать на то, что они увязнут в борьбе с многочисленным
войском, которое Карфаген за эти годы успел направить в Испанию. Прошло еще
три года, прежде чем эта надежда стала как будто оправдываться. Оторвавшись
от римлян, Гасдрубал с большим войском перешел Пиренеи и направился по пути
брата в Италию. Задержать его было некому, и в 207-м году он во главе
50-тысячного войска появился по эту сторону Альп. По возможности уклоняясь
от сражений, Гасдрубал двинулся на юго-восток для соединения с Ганнибалом,
который, в свою очередь, выступил ему навстречу. Сложилась ситуация,
вообще-то говоря, даже более опасная, чем когда Ганнибал впервые появился в
Италии. Но Рим уже был иным. У него было закаленное в походах и сражениях
войско, опытные, хорошо изучившие врага командиры. Союзники, наученные
горьким опытом Капуи, не помышляли об измене. А главное - римский народ
оправился от потрясения. Страх, который овладел римлянами, когда Ганнибал
стоял у ворот Города, ушел. Почти четыре года бездействия и неудач некогда
грозного врага лишили его ореола непобедимости.
Соединиться братьям не пришлось. Мобилизовав все силы, все ресурсы
почти опустошенной страны, римляне сумели в Апулии остановить Ганнибала. А
Гасдрубалу (к тому же сбившемуся с пути) навязали сражение в невыгодных для
него условиях. В тяжелой, кровопролитной битве недавно набранная армия
Гасдрубала понесла поражение и была почти полностью истреблена, а сам он,
видя, что сражение проиграно, стал искать и нашел для себя почетную смерть в
бою. Ганнибал снова отошел к южным гаваням - единственному своему прибежищу.
Там он мог ожидать вызова в Карфаген или помощи оттуда, хотя надежд на это
было мало - война в Италии явно была проиграна. Римляне тоже были слишком
истощены, чтобы пытаться добить Ганнибала. Его поражение было очевидно, и
они могли позволить себе зализывать раны. Надо было хотя бы попытаться
вернуть плебеев, колонистов и рабов на давно заброшенные поля.
Наступило затишье. Еще через два года, когда молодому Сципиону в
Испании удалось основательно побить карфагенских наемников и на горизонте
замаячила опасность высадки римлян в Африке, карфагенские власти, с целью
отвлечь римлян от этого намерения, попытались реанимировать военные действия
в Италии. Они послали Ганнибалу долгожданное, но, увы, слишком запоздалое
подкрепление. С ним он еще мог держаться в уже отвернувшейся от него Южной
Италии, но ни о каких активных действиях не могло быть и речи. Великий
италийский поход закончился безрезультатно. Выдающийся карфагенский
полководец потерпел фиаско. Но его дерзкое предприятие, ярко проявившийся
военный талант и способность так долго в таких трудных условиях поддерживать
стойкость столь разноплеменного войска снискали ему бессмертную славу.
Впрочем, единоборство Ганнибала с Римом, как оказалось, было еще далеко не
окончено. Но об этом - в следующей главе.
Глава V. Сципион Африканский
(209-183 гг.)
Напомню, что в 210-м году после взятия римлянами Капуи главная надежда
Ганнибала была связана с прибытием помощи из Испании. После поражения и
гибели там братьев Сципионов и неудач Марцелла шансы получить такую помощь
были неплохими. Это понимал и римский сенат, потому было принято нелегкое
решение об отправке в Испанию (Иберию) большого войска. К тому побуждали и
известия о намерении Карфагена послать туда значительные силы.
Встал вопрос о полководце. Он должен быть достаточно опытным и
отважным, чтобы противостоять победителям Сципионов. Он должен суметь
вдохновить римских воинов на ратные подвиги в далекой Испании в то тревожное
время, когда Ганнибал еще находится на земле Италии. Был ли это
экстраординарный и хорошо рассчитанный выбор сената, ловко проведенный через
волеизъявление народа, или же на самом деле все произошло неожиданно, но во
главе римского войска оказался очень молодой человек - Публий Корнелий
Сципион младший. Вот как описывает Аппиан его избрание в комициях: Они
назначили день для выборов военачальника в Иберию, и, так как никто не
выставил своей кандидатуры, их охватил еще больший страх. Печаль и молчание
нависли над собранием, как вдруг Корнелий Сципион, сын Публия Корнелия,
убитого в Иберии, еще очень юный - ему было всего 24 года, - но считавшийся
очень благоразумным и даровитым, выступив на середину, произнес похвальную
речь в честь своего отца и дяди и, оплакивая их печальную судьбу, заявил,
что он является по наследству ближайшим из всех мстителей за отца, дядю и
отечество. Он со всей силой и твердостью заявил, между прочим, как бы
охваченный божеским наитием, что овладеет не только Иберией, но вслед за ней
и Ливией, и Карфагеном. Некоторые считали, что он пустословит, как это
бывает у юношей, но он поднял удрученный дух народа - испуганные всегда
радуются обещаниям улучшения - и был выбран военачальником в Иберию.
(Аппиан. Римская История. VI, 18)
Действительно, так хочется верить тому, кто без колебаний, уверенно
обещает успех! И разве не этот юноша еще совсем мальчиком спас в бою своего
отца? А потом под Каннами проявил исключительное присутствие духа и
остановил бегущих! Наконец, кому же отомстить за смерть отца, как не его
сыну? Так думал народ. А сам Публий? Надо было обладать недюжинной
смелостью, чтобы перед собранием римского народа и сената заявить о
готовности взять на себя бремя ответственности за более чем трудную ситуацию
в Испании. Честолюбие и юношеское легкомыслие? Оказалось, что нет - зрелая
оценка своих возможностей! Кстати сказать, о божественном наитии Аппиан
упоминает не случайно: молодой Сципион у римской толпы пользовался славой
провидца, находящегося под особым покровительством богов. Он и сам не прочь
был поддержать эту репутацию.
Когда ранней весной 209-го года, присоединив к своему экспедиционному
корпусу войско Марцелла, Сципион во главе 30-тысячной армии покинул место
своей высадки близ устья Эбро, ему в Испании противостояло три карфагенских
полководца. В связи с набором испанских наемников их армии были порядочно
удалены друг от друга. Гасдрубал, брат Ганнибала, находился в центральной
части полуострова; его тезка Гасдрубал, сын Гисгона, - на западном берегу, а
Магон - у Гибралтарского пролива.
Сципион удержался от соблазна вступить с ними в сражение поочередно.
Вместо этого он двинулся вдоль побережья на юг - к Новому Карфагену. Он
рассчитал, что подойдет к городу на несколько дней раньше, чем любая из
армий его противников, и таким образом, у него будет шанс взять крепость
штурмом. А в Новом Карфагене (он знал это) находились не только большие
запасы хлеба, военного снаряжения и военная казна карфагенян - там
содержались знатные заложники из всех испанских племен, которых карфагеняне
принудили к союзу с ними.
Вообще в подготовке к штурму города Публий Сципион проявил необычайную
для его возраста предусмотрительность. Сразу по прибытии в Испанию он собрал
все возможные сведения о расположении крепости. Выяснилось, что она стоит на
узком мысе, который с одной стороны омывает море, а с другой к стенам города
подступают воды лагуны, соединенной с морем протокой. Корабли не могут
пройти через протоку, и потому стены крепости со стороны лагуны невысоки и
охраняются слабо, поскольку гарнизон невелик - не более тысячи человек.
Между тем в часы отлива лагуна мелеет и ее можно перейти вброд. У Сципиона
созрел план: начать штурм с суши, со стороны перешейка, привлечь туда всех
защитников крепости, а тем временем совершить обходный маневр через лагуну.
Перед началом сражения, как о том сообщает Полибий:
Публий сказал, что сам явившийся ему во сне Нептун внушил мысль об этом
предприятии, что божество обещало проявить свое содействие на поле битвы с
такой очевидностью, что все войско убедится в его участии. (Полибий.
Всеобщая История. X, 11)
Римский полководец слукавил - он хорошо знал, как проявится
покровительство владыки морей. Но ему нужно было внушить уверенность своему
войску, и он достиг этой цели.
Началась первая часть операции: сперва сражение с защитниками крепости
под ее стенами, а потом попытка штурма и самих стен. Все это должно было
происходить с максимальным рвением, чтобы заставить обороняющихся стянуть на
эту сторону крепости все свои силы. Поэтому, как свидетельствует тот же
Полибий:
Публий сам принимал участие в битвах, по возможности, однако, уклоняясь
от опасности. Так, при нем находилось три щитоносца, которые ставили свои
щиты в ряд и прикрывали Публия со стороны городской стены, защищая его от
опасности. Появляясь на флангах и на высоких местах, он много содействовал
успеху сражения частью потому, что видел все происходящее, частью же потому,
что был сам на виду у всех и тем воодушевлял сражающихся, ибо благодаря его
присутствию не было упущения ни в чем; напротив, все, что требовалось
положением дела, исполнялось быстро, должным образом согласно его
приказанию. (Там же. X, 13)
Но вот первый приступ отбит. Наступает пауза. Затем приближается время
отлива, и Сципион начинает вторую, не менее яростную, атаку стен крепости со
стороны городских ворот. Тут-то наступает момент для вмешательства Нептуна,
засвидетельствованный все тем же Полибием:
Но вот в самый разгар битвы на лестницах начался отлив, вода
мало-помалу покидала верхние части лагуны и сильным, громадным потоком
хлынула через отверстие в соседнее море. При виде этого несведущие из римлян
не верили своим очам, а Публий, уже имевший наготове проводников, посылал
вперед и ободрял солдат, поставленных на этом месте... В то время как эти
солдаты, согласно приказанию, шли вперед по обмелевшему озеру, все войско
было убеждено, что происходящее есть дело промысла божества... И потому
воспылали таким рвением, что под прикрытием черепахи (щиты, составленные над
головами. - Л.О. ) пробились до ворот и начали рубить двери снаружи топорами
и секирами. Между тем другие солдаты подошли к стене по обмелевшему озеру и,
не нашедши никого на стенных зубцах, не только поставили беспрепятственно
лестницы, но и взошли по ним и без боя завладели стеною... (Там же. X, 14)
Аппиан утверждает, что операцией лагуна Публий руководил самолично,
своим примером увлекая воинов на штурм:
...он быстро прошел по всем рядам римлян, громко крича: Теперь время,
воины! Теперь мне помощником явился бог! Идите к этой части стены! Море
уступило нам место! Несите лестницы! Я иду впереди вас!
И он первый, схватив какую-то лестницу, перенес ее через болото и стал
подниматься на стену, когда еще никто на нее не поднимался. Но окружавшие
его телохранители и все остальные воины удержали его и сами, приставив много
лестниц, стали стремительно взбираться на стены. С обеих сторон поднялся
крик, и началось стремительное нападение; много было здесь и успехов и
неудач; в конце концов одолели все-таки римляне... (Аппиан. Римская История.
VI, 21)
Впрочем, из рассказа Полибия и из свидетельства Аппиана видно, что
личную храбрость Публий умел сдерживать необходимой для полководца
осторожностью. Свое описание римский историк заканчивает так:
Благодаря своей смелости и счастью, взяв в одни день богатый и
могущественный город... Сципион страшно возвысился в глазах всех, и еще
больше утвердилось убеждение, что он все делает по указанию бога, да и сам
он стал так думать и, начиная с этого времени, и в дальнейшей жизни
распространял о себе такие слухи. Часто он уходил один в Капитолий и сидел
там, закрыв двери храма, как будто узнавая что-то от бога. (Там же. VI, 23)
Итак, Новый Карфаген Сципиону удалось взять, как говорится, с ходу.
Город солдаты, разумеется, порядком пограбили, но насилия над его жителями
Публий не допустил. Граждан он отослал по домам, призвав их стать друзьями
римлян. Рабов-ремесленников объявил собственностью Рима и обещал, что если
они проявят усердие, то после победы над Карфагеном получат свободу. Других
рабов на тех же условиях он посадил на захваченные у противника корабли.
Но особо важное значение Сципион придавал процедуре освобождения
испанских заложников. По свидетельству Полибия:
...Публий приказал позвать заложников, всего триста человек с лишним.
Детей он подзывал к себе по одному, ласкал их и просил ничего не опасаться,
так как, говорил он, через несколько дней они снова увидят своих родителей.
Что касается остальных, то всем им он предлагал успокоиться и написать
родным прежде всего о том, что они живы и благополучны, потом, что римляне
желают отпустить всех их невредимыми по домам, если только их родные вступят
в союз с римлянами. С этими словами он наделил их довольно ценными
подарками, приличными возрасту и полу каждого, которые ради этого заранее
выбрал из добычи; девушкам раздавал серьги и запястья, а юношам кинжалы и
мечи. (Полибий. Всеобщая История. X, 18)
И наконец, что тоже немаловажно для суждения об облике молодого
римского полководца:
Публий передал квесторам все деньги, какие взяты были у карфагенян из
государственной казны, а их было более шестисот талантов. (Там же. X, 19)
Передал квесторам означает - полностью отдал государству. Вспомним эту
деталь в конце главы, где речь пойдет о последних годах жизни Сципиона.
И еще одна, прямо-таки идиллическая история. Может быть, вымышленная,
но точно характеризующая восхищение, каким был окружен облик Публия Сципиона
в глазах римлян последующих эпох:
В это время, - рассказывает все тот же Полибий, - несколько римских
солдат повстречали девушку, между всеми женщинами выдававшуюся юностью и
красотой. Зная слабость Публия к женщинам, солдаты привели девушку к нему и
предложили ее в дар. Пораженный и восхищенный красотою, Публий, однако,
объявил, что для него как для частного человека, но не военачальника, не
могло бы быть дара более приятного... Солдатам он выразил благодарность и
велел позвать отца девушки, которому тут же передал ее и посоветовал выдать
замуж за кого-либо из своих сограждан. Этим поступком Публий доказал умение
владеть собой и воздерживаться, чем снискал себе большое расположение со
стороны покоренного народа. (Там же).
А он был молод, и испанка, надо полагать, была исключительно хороша
собой!
Молниеносное взятие Нового Карфагена принесло Сципиону великую славу,
но послан в Испанию он был не за этим. Гасдрубал готовился к походу в Италию
на выручку брата, и Сципион должен был этому помешать. Не то чтобы он забыл
о своей миссии или пренебрег ею. Но время было упущено, пришлось пережидать
зиму. И когда весной следующего, 208 года Публию удалось навязать сражение
Гасдрубалу, тот был настолько готов к своей экспедиции, что, пожертвовав
арьергардом, оторвался от противника и беспрепятственно ушел на север, к
Пиренеям.
Эта оплошность, как мы уже знаем, могла стоить Риму очень дорого, но...
боги милостивы, в Италии все обошлось, а победителей не судят. Да и судить
можно было бы только тогда, когда Гасдрубал появился бы в Италии. А пока что
была опять победа, и опять всех пленных испанцев из карфагенского войска
Сципион без выкупа отпустил на свободу. Восхищенные аборигены, с которыми
карфагеняне обращались довольно жестоко, тут же провозглашают Публия царем,
но...
Сципион приказал глашатаю водворить тишину и сказал, что для него
звание императора, данное ему солдатами, самое почетное; а царское звание,
столь уважаемое у других народов, в Риме ненавистно. Пусть про себя думают,
что у него душа царственная - если они считают это признаком душевного
величия, - но не произносят вслух этого слова. Даже варвары почувствовали
душевное величие человека, презиравшего титул, перед которым немеют
зачарованные люди. (Тит Ливий. История Рима. Т. 2, XXVII, 19)
Гасдрубал ушел за Пиренеи, и Сципион начал воевать с двумя оставшимися
в Испании карфагенскими армиями: Магона и второго Гасдрубала, сына Гисгона.
Войско Публия втрое уступало по численности армиям его противников, но было
лучше подготовлено. В мелких стычках Сципион, как правило, одерживал верх, и
так продолжалось около двух лет. Но в 206 году, в решительном сражении,
когда противнику удалось собрать все свои силы, римлянам пришлось туго - они
было дрогнули. Исход боя спасла отчаянная, на этот раз уже безоглядная
храбрость самого командующего. Вот как описывает Аппиан этот эпизод:
...пехота вследствие численного превосходства карфагенян была в тяжелом
положении и в течение всего дня она терпела поражение. Хотя Сципион объезжал
их и убеждал, дело не менялось до тех пор, пока он, передав своего коня
сопровождающему его рабу и взяв щит у кого-то из воинов, не бросился, как
был, один, в середину между врагами с криком: Помогайте, римляне, вашему
Сципиону, находящемуся в опасности! Тогда те, которые, стоя близко, увидали,
какой опасности он подвергается, а стоявшие далеко услыхали об этом, все
вместе под влиянием стыда и в страхе за своего вождя бросились на врагов с
криком ура ( алала ) и великим напором, которого карфагеняне не выдержали и
отступили... (Аппиан. Римская История. VI, 27)
Сципион преследует и окончательно разбивает своих противников. Война в
Испании заканчивается. Между прочим, ее конец отмечен забавным эпизодом.
Имея в виду будущую экспедицию к Карфагену, Сципион переправляется через
Гибралтар и является с предложением дружбы и союза к мавретанскому царю
Сифаку. Туда же и в то же самое время прибывает из Испании Гасдрубал. Из
рассказа Тита Ливия о встрече на нейтральной земле двух вчерашних
противников открывается новая, я бы сказал, неожиданная в свете расхожих
представлений о грубости римлян, сторона личности нашего героя. Сифак...
...пригласил обоих и, так как судьбе было угодно свести их под одним
кровом, у одного очага, попытался втянуть их в разговор, которым разрешилась
бы их вражда. Сципион заявил, что у него нет никакой личной ненависти к
Пунийцу, чтобы о ней говорить, а вести с неприятелем переговоры о делах
государственных он без повеления сената не может. Тогда царь стал
уговаривать Сципиона хотя бы отобедать у него вместе с другим гостем, чтобы
не показалось, что кто-то не допущен к столу. Сципион согласился; они вместе
обедали у царя - Сципион и Гасдрубал - и даже возлежали на одном ложе, как
того хотелось царю. Так обходителен был Сципион, так непринужденно вел
беседу, что расположил к себе не только Сифака, варвара, незнакомого с
римской воспитанностью, но и злейшего своего врага. Гасдрубал говорил, что
при личной встрече Сципион еще сильнее изумил его, чем на поле боя. Пуниец
не сомневался, что Сифак и его царство уже склонены под власть римлян -
Сципион так умел располагать к себе людей! (Тит Ливий. История Рима. Т. 2,
XXVIII, 18)
Впрочем, в случае необходимости молодой римский полководец умел
проявить и твердость. Полибий рассказывает об эпизоде совсем другого рода.
Случилось так, что Сципион заболел, и даже прошел слух, что он умер. Среди
части солдат, которым давно не выплачивали жалованья, началось возмущение.
Сципион прибыл к войску, захватил зачинщиков бунта, а потом собрал
мятежников на площади, окружил их верными частями и обратился к ним с речью.
Начав с того, что у возмущения против вождей и отечества могут быть три
причины: недовольство начальниками, досада на свое положение или соблазн
надежды на лучшее будущее, он спокойно разбирает ситуацию и показывает, что
ни одна из причин в данном случае не имеет места. После чего, согласно
Полибию, он продолжает:
...Итак, солдаты, ни одного из поводов к возмущению у вас нет, и вы не
могли бы выставить ни единой справедливой жалобы, хотя бы самой маловажной,
ни против меня, ни против отечества....
Казалось бы, тем тяжелее вина мятежников, но Публий делает неожиданный
и чертовски умный поворот в своей речи:
...Вот почему я готов оправдывать вас, - продолжает он, - перед Римом и
передо мною, в вашу пользу выставляя доводы, признаваемые всеми, именно:
всякую толпу легко совратить и увлечь на что угодно, потому что со всякой
толпой бывает то же, что и с морем. По природе своей безобидное для моряков
и спокойное, море всякий раз, как забушуют ветры, само получает свойства
ветров, на нем свирепствующих. Так и толпа всегда проявляет те самые
свойства, какими отличаются вожаки ее и советчики. Вот почему я и все прочие
начальники прощаем вас и уверяем, что не станем взыскивать за случившееся ни
с кого, только зачинщиков возмущения мы решили покарать нещадно, как они то
заслужили преступлением против отечества и против нас.
Едва окончил Публий, как стоявшие вокруг солдаты в полном вооружении
ударили согласно сигналу мечами в щиты, и вместе с тем введены были
зачинщики возмущения, скованные и раздетые. Грозная обстановка и
развертывающиеся перед глазами ужасы навели такой страх на толпу, что никто
из присутствующих не изменился даже в лице, не издал ни единого звука, пока
одних секли, другим рубили головы: все оцепенели, пораженные зрелищем.
Зачинщиков мятежа, обезображенных, бездыханных, поволокли через толпу, а
остальным солдатам вождь и прочие начальники дали от имени государства
уверение в том, что никто больше не будет наказан. Со своей стороны, солдаты
выходили поодиночке вперед и клятвенно обещали трибунам пребывать впредь в
покорности велениям своих начальников и никогда больше не злоумышлять против
Рима. (Полибий. Всеобщая История. XI, 29, 30)
Эта сцена, читатель, возможно вызвала у тебя отвращение и негодование.
Именно поэтому я не счел возможным ее утаить. Но согласись: всякий поступок
следует соотносить с законами и обычаями его времени. По римским же законам
мятеж в войске, да еще во время войны, должен был быть наказан децимацией -
казнью каждого десятого солдата. Так что, ограничившись расправой над
зачинщиками бунта и отыскав мотив для оправдания всех остальных его
участников, Сципион выказал необычайные для той поры снисходительность и
гуманность.
Таким предстает перед нами Публий Корнелий Сципион младший к тому
моменту, когда после победного завершения Испанской кампании он по вызову
сената в конце 206-го года возвращается в Рим. Между прочим, перед отъездом
из Испании у него там состоялось тайное свидание с нумидийским принцем
Массиниссой, командовавшим присланной в помощь карфагенянам конницей.
Массинисса обещал Сципиону союз против Карфагена.
Прошло всего пять лет, но в Рим возвращался уже не дерзкий, почти
безвестный юноша, а зрелый муж, прославленный полководец, кумир римского
народа. Сенат встревожен такой популярностью молодого человека и намерен
поставить его на место. Ему отказывают в триумфе - по римским-де законам
триумф не может получить полководец, который вел войну, не занимая одной из
высших государственных должностей.
Сципион не обижается - он не опускается до обычного тщеславия римских
командующих. В его голове зреет совсем иной, куда более крупный замысел.
Разве он не обещал народу, что овладеет Ливией и Карфагеном? Пришло время
выполнить это обещание. Сейчас ему нужен не триумф, а звание консула с
правом на набор войска. А в этом ему сенат не сможет отказать.
Действительно, в первые же консульские выборы, пренебрегая
последовательностью прохождения служебной лестницы (Публий успел побывать
лишь в должности эдила), помимо всяких сенатских рекомендаций, восторженный
народ избирает Сципиона консулом. Тит Ливий свидетельствует:
Передают, что за всю войну на выборы не собиралось столько народа.
Приходили отовсюду не только подать голос, но и посмотреть на Сципиона;
толпа стекалась и к его дому, и на Капитолий, когда он приносил в жертву
быков, обещанных Юпитеру в Испании. Все были уверены, что как Гай Лутаций
окончил прошлую войну с Карфагеном, так и Публий Сципион покончит с
нынешней, и как выгнал он карфагенян из всей Испании, так выгонит их из
Италии; ему прочили командование в Африке, словно с войной в Италии уже было
покончено. (Тит Ливий. История Рима. Т. 2, XXIII, 38)
Сципион, между тем, открыто заявляет о своем намерении возглавить
экспедицию в Африку. Он уверен, что это заставит карфагенян отозвать
Ганнибала из Италии, утверждает, что опасность для Рима исчезнет только
после падения Карфагена, и не сомневается в том, что именно он может
принудить этот город к капитуляции. Если сенат будет противиться его планам,
он обратится за поддержкой непосредственно к народу. Сенаторы недовольны
такой прытью новоиспеченного консула, но не решаются сказать это вслух.
Только пожилой и прославленный Квинт Фабий Максим открыто выступает против
поспешной переправы в Африку и неумеренных амбиций Сципиона. Вот три кратких
фрагмента из его пространной речи в передаче Тита Ливия. Он начинает так:
Прости меня, Публий Корнелий: людская молва никогда не была мне дороже
государства, не дороже его благополучия и твоя слава....
Подробно обосновав свое убеждение, что начинать надо с Ганнибала, и не
преминув упомянуть о том, что Сципион еще молод и потому так горяч, он
продолжает:
Да будет мир в Италии раньше, чем война в Африке, и пусть страх сначала
отпустит нас - потом пойдем устрашать других. Если обе войны можно вести под
твоим водительством и при твоих ауспициях, победи Ганнибала здесь, а там
бери Карфаген. (Там же, 41)
И заканчивает Фабий свою речь так:
Я полагаю, что Публий Корнелий выбран в консулы ради государства и ради
вас, а не ради его самого, и что войско набрано для того, чтобы сохранять
Италию и Город, а не переправляться в те страны, куда захочется царски
высокомерным консулам по их произволу. (Там же, 42)
Сципион в сенате отвечает знаменитому гонителю Ганнибала. Он говорит
дерзко, не скрывая своего честолюбия, откровенно и, в общем-то, справедливо:
Мне известно, что великим людям случается сравнивать себя не только с
современниками, но и со знаменитыми мужами всех времен. Я отнюдь не скрываю,
Фабий, что хочу не только прославиться, как ты; я хочу - не гневайся -
большей славы. Не надо желать, чтобы граждан не хуже нас (тебя ли, меня ли)
больше не появлялось, - ведь это значило бы хотеть вреда не только тому,
кому ты завидуешь, но и государству и, можно сказать, чуть ли не всему роду
людскому.
В связи с упоминанием о его молодости он говорит не без иронии:
Когда мой отец и дядя были убиты, когда оба их войска почти полностью
были истреблены, когда мы потеряли Испанию и четыре войска пунийцев с их
четырьмя вождями силой оружия держали всю ее в страхе, когда искали
командующего и, кроме меня, никого не нашли (никто не осмелился притязать на
эту должность), когда меня, двадцатичетырехлетнего юношу, римский народ
облек военной властью - тогда почему никто не вспоминал о моем возрасте,
мощи врагов, трудностях войны, недавней гибели моих отца и дяди? Разве мы
сейчас в Африке потерпели поражение, да еще и большее, чем тогда в Испании?
Разве сейчас в Африке больше войск, и предводителей у них больше, и они
лучше, чем тогда в Испании?... (Там же. 43)
Что же касается существа дела, то здесь Сципион в качестве аргумента
сопоставляет свое предложение с ситуацией, в которой начинал свое вторжение
Ганнибал:
Ганнибал не надеялся, что к нему в Италии перейдет столько городов и
племен, сколько их перешло после каннского бедствия; в Африке у карфагенян
все еще неустойчивее: они - неверные союзники, суровые и высокомерные
господа. Мы, даже покинутые союзниками, устояли благодаря собственным силам
и римскому войску; у карфагенян нет граждан в их войске, у них оплачиваемые
наемники - африканцы и нумидийцы, верность их легковесна, мысли
переменчивы... И опять, как перед Испанией, как будто по наитию свыше,
Публий заканчивает свою речь словами полной уверенности в успехе:
Если только здесь нас ничто не задержит, то вы услышите сразу о том,
что я в Африке, Африка в огне войны, Ганнибал уходит отсюда, Карфаген
осажден. Ждите из Африки вестей более радостных и частых, чем получали вы из
Испании. (Там же. 44)
После некоторых колебаний сенат принимает компромиссное решение.
Сципион направляется в Сицилию (в Брутий против Ганнибала посылают второго
консула, Красса), ему дается право построить тридцать кораблей и
переправиться в Африку, если он сочтет то согласным с интересами
государства. Но набор регулярного войска не разрешен. Сципион может
пригласить с собой добровольцев или принять, опять-таки добровольную, помощь
от союзников Рима.
Публия это устраивает. В добровольцах недостатка не будет. За несколько
месяцев он строит тридцать военных кораблей и великое множество транспортных
судов, а в течение года собирает и подготавливает многочисленный
экспедиционный корпус.
В 204-м году Сципион принимает решение о немедленном начале операции,
хотя время года для этого не очень подходящее - осень. Дело в том, что
мирная, почти идиллическая встреча с Гасдрубалом, сыном Гисгона, за трапезой
у мавретанского царя Сифака неожиданно обернулась весьма опасными
последствиями: поступает известие, что Гасдрубалу удалось женить царя на
своей дочери Софонибе. Вероломный царь не только не будет, как обещал,
помогать Публию против Карфагена, а наоборот - теперь его в Африке ожидает
еще один, притом могущественный, противник. Желательно поспешить с высадкой,
прежде чем он успеет привести свои войска.
Помолившись богам об успехе своего предприятия, Сципион приказывает
садиться на корабли. Благополучно высадившись на африканском побережье он
ставит лагерь близ города Утики, неподалеку от Карфагена. Окрестное
население в панике бежит в город. Прибывает Массинисса с небольшим отрядом
конницы. Нумидийский принц сдержал свое слово, тем более что Сифак
поддерживает его соперников по престолонаследию.
Через некоторое время подходят крупные силы Гасдрубала и Сифака.
Сципион снимает осаду Утики и уходит зимовать на морской мыс, который легко
перегородить валом.
У противника гораздо более многочисленное войско, чем у Публия, - вряд
ли римлянам удастся одержать над ним победу в открытом бою. Рассчитывать на
прибытие подкреплений из Италии тоже не приходится. Летняя кампания не сулит
Сципиону ничего хорошего. Но он и не собирается ждать лета. Времена
изменились, и примеры Ганнибала не пропали даром - Публий возлагает свои
надежды на военную хитрость. Он (как всегда тщательно) разведал расположение
стоящих неподалеку друг от друга лагерей Сифака и Гасдрубала. Противник не
озаботился сооружением валов и охраной своих позиций.
Темной весенней ночью Сципион скрытно подходит к лагерю Сифака, и
римляне во многих местах одновременно поджигают тростниковые хижины, в
которых зимует войско туземцев. В дыму и зареве пожара беспорядочный бой
начинается в самом лагере. Могучая конница Сифака - главное его преимущество
- здесь бесполезна. Испуганные кони бьются на коновязях. В рукопашном бою
легионеры Сципиона сильнее. Не заметив, что вблизи их лагеря в ночи
скрывается еще один вражеский отряд, на помощь Сифаку спешат ливийцы
Гасдрубала. Но вот уже и деревянные бараки их лагеря охвачены пожаром. Оба
войска карфагенян, смешавшись, в панике мечутся, озаренные огнями двух
больших пожарищ, еще суматошнее мечутся причудливые тени. А из темноты
выступают все новые ряды легионеров, направляемые твердой рукой своего
бдительного полководца...
В ночном побоище в обоих лагерях убито около сорока тысяч солдат.
Гасдрубал и Сифак спасаются бегством.
Прибыв в Карфаген, Гасдрубал убеждает граждан продолжить борьбу. Победа
Сципиона - результат коварства, а не силы. Войск у него мало. Карфагеняне
приглашают еще наемников, Сифак тоже мобилизует свои резервы. Вместе у них
опять набирается свыше тридцати тысяч воинов. Но это все плохо обученные
новобранцы. Несмотря на свое численное превосходство, они, на этот раз в
открытом поле, наголову разбиты римлянами.
Сципион пока не идет под мощные стены Карфагена, а довольствуется
захватом мелких окрестных поселений. Но в его конечных намерениях
сомневаться не приходится, и напуганные отцы города, преступив через свою
неприязнь, решают вызвать Ганнибала. В южную Италию отправляется посольство
с приказанием сыну Гамилькара Барки срочно прибыть для защиты родного
города, столь недавно его забывшего и предавшего. Чтобы потянуть время,
посылают посольство и к Сципиону для притворных переговоров о мире. Тот
ставит свои условия, карфагеняне для виду соглашаются. Заключено перемирие,
и карфагенские послы вместе с адъютантами Сципиона везут эти согласованные
условия мира в Рим, для утверждения сенатом и народом.
С горечью выслушал Ганнибал послание карфагенских старейшин, не мог он
удержаться от горького замечания, что ...победил Ганнибала не народ римский,
столько раз битый им и обращенный в бегство, но карфагенский сенат своим
противодействием и завистью....
Редко, - продолжает Тит Ливий, - изгнанник покидал родину в такой
печали, в какой, как рассказывают, Ганнибал оставлял землю врагов; он часто
оглядывался на берега Италии, обвиняя богов и людей, проклиная себя и
собственную свою голову за то, что после победы при Каннах он не повел на
Рим своих воинов, залитых кровью врага. (Там же. XXX, 20)
Между тем в Риме избраны новые консулы на 202-й год. Один из них
получит в свое управление провинцию Африка. Он должен будет туда направиться
с флотом. Его полномочия неясны, но, по-видимому, они будут такими же, как у
Сципиона. Это оскорбляет Публия - он намерен закончить Карфагенскую войну
сам. Тем более что приходит известие о появлении Ганнибала.
Быть может, Сципион поздравил себя с правильностью своего расчета на
отзыв Пунийца, но и некоторая тревога не могла не коснуться его души -
против него впервые выступал полководец, по меньшей мере равный ему по
военному таланту и силе духа, но к тому же намного более опытный. Или он
только радовался грядущей схватке с достойным соперником? Кто знает?
Отвлечемся ненадолго от двух готовящихся к прыжку львов и коснемся
событий совсем иных, хотя и тесно связанных с предметом нашего рассказа. На
предгрозовом фоне подготовки последнего действия великой драмы
противостояния двух народов случилась в те дни еще одна драма -
человеческая, локальная, но достойная, как мне кажется, внимания.
Дело в том, что юная Софониба, дочь Гасдрубала, которую он отдал в жены
мавретанскому царю, была ранее помолвлена с союзником римлян, нумидийским
принцем Массиниссой. Когда Сципион разбил и пленил Сифака, Массинисса
женился на Софонибе и отвез ее к себе в Нумидию, после чего вернулся к
Сципиону. Между тем, как утверждает Аппиан:
Сципион же спрашивал Сифака: Какой демон заставил тебя, бывшего мне
другом и побуждавшего меня прийти в Ливию, обмануть богов, которыми ты
клялся, обмануть вместе с богами римлян и предпочесть воевать в союзе с
карфагенянами вместо союза с римлянами, которые недавно помогли тебе против
карфагенян? Тот же сказал: Софониба, дочь Гасдрубала, которую я полюбил себе
на гибель. Она сильно любит свое отечество и способна всякого склонить к
тому, чего она хочет. Она меня из вашего друга сделала другом своего
отечества и из такого счастья ввергла в это бедствие. Тебя же я
предупреждаю, ибо нужно, чтобы, став вашим другом и избавившись от влияния
Софонибы, я хранил теперь вам твердую верность: берегись Софонибы, чтобы она
не увлекла Массиниссу к тому, чего она хочет. Нечего надеяться, что эта
женщина перейдет когда-либо на сторону римлян, так сильно она любит свой
город.
Так он говорил, или искренне, или из-за ревности желая как можно больше
повредить Массиниссе... а когда прибыл Лелий (легат Публия. - Л.О. ) и
сказал, что он от многих узнал то же самое о Софонибе, Сципион приказал
Массиниссе передать жену Сифака римлянам. Когда же Массинисса стал умолять и
рассказывать, какие у него были с ней в прежнее время отношения, Сципион еще
более резко приказал ему ничего не брать самовольно из римской добычи, но,
отдав ее, просить и убеждать вернуть ее ему если можно. Массинисса
отправился тогда с несколькими римлянами, чтобы передать им Софонибу. Но,
тайно неся ей яд, он первый встретился с ней, рассказал о положении дел и
предложил или выпить яд, или добровольно отдаться в рабство к римлянам. И,
не сказав ничего больше, он погнал коня. Она же, показав кормилице килик
(чашу. - Л.О. ) и попросив не оплакивать ее, так славно умирающую, выпила
яд. Массинисса, показав ее тело прибывшим римлянам и похоронив ее по-царски,
вернулся к Сципиону. Последний, похвалив его и утешив, говоря, что он
избавился от плохой женщины, увенчал его за поход на Сифака и одарил многими
дарами. (Аппиан. Римская История. VII, 5)
Да, тут Сципион выказал римскую суровость и даже как будто
несвойственную ему жестокость. Но, может быть, острота ситуации не позволяла
ему рисковать возможностью измены Массиниссы? Или, быть может, Массиниссе
следовало доверить судьбу Софонибы ручательству Сципиона? Но, наверное, он
знал, что та все равно будет искать смерти, чтобы избавиться от римского
плена. Такая вот история...
Сифак же вскоре умер - то ли по дороге в Рим, как утверждает Ливий, то
ли уже после триумфа Сципиона, как полагает Полибий.
Но вернемся к противостоянию двух великих полководцев. Высадившись
южнее Карфагена, в Гадрумете, Ганнибал возобновил сношения с местными
нумидийскими шейхами и сумел быстро организовать сильное войско, куда
влились остатки армии Гасдрубала и карфагенское гражданское ополчение. Ядро
войска составили ветераны, вернувшиеся с Ганнибалом из Италии.
Тем временем, решившись на продолжение войны, карфагеняне нарушили
перемирие и захватили римский транспортный флот с провиантом для армии
Сципиона. Кроме того, они напали на военный корабль, на котором плыл римский
посол. Публий был возмущен таким вероломством. Тем не менее, когда
карфагенские послы по возращении из Рима были доставлены к нему и, узнав о
том, что было совершено их согражданами, трепетали за свою жизнь, Сципион...
...приказал Бебию препроводить их обратно домой с величайшей
заботливостью, - образ действий, как я думаю (так пишет Полибий. - Л.О. ),
совершенно правильный и разумный. Зная, что отечество его свято блюдет
обязанности по отношению к послам, он и сам думал не столько о том, чего
заслужили карфагеняне, сколько о том, как надлежит поступать римлянам.
(Полибий. Всеобщая История. XV, 4)
Сципион повел свое войско в глубь страны, навстречу Ганнибалу, который
от побережья двинулся на запад. Две армии встретились у города Зама,
километрах в ста пятидесяти к юго-западу от Карфагена. Сражению - по просьбе
Ганнибала - предшествовала личная встреча двух командующих, происходившая в
виду обоих лагерей.
Из ее подробного описания у Тита Ливия я процитирую (с большими
сокращениями) только речь Ганнибала. В ней содержится его суждение о
Сципионе, что главным образом и интересно нам. Римский историк начинает свой
рассказ так:
Некоторое время они молчали, глядя друг на друга едва ли не с
восхищением. И Ганнибал начал:
Видно, так уж положила судьба: первым пошел я войною на римский народ,
много раз почти что держал победу в руках и вот добровольно пришел просить
мира. Я рад, что мне суждено просить его именно у тебя, Сципион. И тебе
прибавит немало славы то, что сам Ганнибал, которому боги даровали столько
побед над римскими военачальниками, смирился перед тобой... Сбылось наше
худшее опасение, ваше главное чаяние; в добрый для римлян час зашла речь о
мире. Для нас, полководцев, это дело особенно важное, ведь то, о чем мы
договоримся, утвердят оба наших государства. Дело только за нашей
готовностью к спокойным переговорам. Мой возраст - а я возвращаюсь на родину
стариком, покинув ее еще мальчиком, - научил меня и в счастье и в беде
полагаться на разум, а не на судьбу. Я боюсь твоей молодости и неизменной
удачливости - они делают человека слишком неустрашимым, чтобы он мог
рассуждать спокойно...
(Здесь он перечисляет победы Сципиона. - Л.О. ).
...Ты можешь победу предпочитать миру, мне знакомы эти высокие порывы
гордого духа; от них мало толку. И мне когда-то улыбалась судьба...
(Приводит такие примеры. - Л.О. )
Не вспоминай других: моего примера достаточно, чтобы остеречь от
превратностей судьбы...
Счастью следует доверять всего меньше, когда оно всего больше. У тебя
все хорошо; мы в опасности. Ты можешь предложить мир, для тебя славный и
выгодный; мы просим только необходимого... Не искушай судьбу: многолетнее
счастье может изменить в один час... Ты, даровав мир, уже сможешь стяжать
себе славу, выигранное сражение прибавит к ней меньше, чем проигранное от
нее отнимет... (Тит Ливий. История Рима. Т. 2, XXX, 30)
Ганнибал предлагает уступить во владычество римлян все, из-за чего
началась война: Сицилию, Сардинию, Испанию и все острова, но с тем, чтобы
Карфаген сохранил свои позиции в Африке. Сципион отвечает, что Ганнибал
предлагает в качестве условий мира то, что уже и так принадлежит Риму, а
даже в тех, как теперь ясно, фальшивых условиях, на которые карфагеняне было
согласились, содержалось нечто большее, что сейчас изъято, а следовало бы
еще дополнить в наказание за нарушение перемирия. Свой короткий и
категорический ответ Сципион заканчивает так: Каково же заключение моей
речи? Вам остается или отдать себя и отечество ваше на наше благоусмотрение,
или победить нас на поле сражения. (Полибий. Всеобщая История. XV, 8)
После чего оба полководца возвращаются к своим войскам. Тит Ливий в
таких, подобающих важности момента, хотя и немного выспренных, словах
описывает последние приготовления к битве:
Вернувшись каждый в свой лагерь, оба объявляют солдатам: надо
приготовить оружие и собраться с духом для последней битвы: те, на чьей
стороне будет счастье, станут не на день - навек победителями; прежде чем
наступит завтрашняя ночь, они узнают, Рим или Карфаген будет давать законы
народам. Не Африка или Италия будет наградою победы, но целый мир. Столь же
велика и опасность для тех, кому в битве не повезет. И римлянам нет
прибежища в этой чужой, незнакомой стране, и Карфаген, исчерпав последние
силы, сразу окажется на краю гибели. (Тит Ливий. История Рима. Т. 2, XXX,
32)
Описание этого решающего и кровопролитного сражения не представляет для
нас особого интереса. Ветераны Ганнибала сражались упорно и были истреблены
полностью. Гражданское ополчение карфагенян выказало свою беспомощность. У
Сципиона, благодаря прибытию конных отрядов Массиписсы, оказался большой
перевес в кавалерии, а восемьдесят боевых слонов, которых Ганнибалу прислали
шейхи, не только не расстроили фронт легионов, но, подавшись на фланги,
нанесли урон его собственной коннице. Армия карфагенян была разгромлена. Тит
Ливий отдает должное усилиям и искусству Ганнибала. Он пишет:
Ганнибал, выбравшись с несколькими всадниками из этой свалки, укрылся в
Гадрумете; он покинул поле сражения лишь после того, как все возможное было
испытано и до боя, и после боя. И сам Сципион, и все знатоки военного дела
воздали ему должное за исключительное умение, с каким он в тот день построил
свое войско... (Там же. 35)
Но силы были слишком неравны, и спасти положение не мог даже Ганнибал.
Из Гадрумета его призвали в Карфаген. Карфагеняне запросили мира - на этот
раз всерьез. На военном совете у Сципиона многие требовали разрушить
ненавистный город. Но было ясно, что взять крепость штурмом не удастся, а
начинать долговременную осаду Сципион не захотел. Были выработаны новые
условия мира. Кроме отказа от всех заморских территорий, Карфаген обязан был
выдать победителям весь своей военный флот, слонов, сто человек заложников
по выбору самого Сципиона и уплатить контрибуцию в десять тысяч талантов с
рассрочкой на пятьдесят лет. Кроме того, карфагеняне должны были признать
царство Массиниссы и поклясться, что даже в Африке они не начнут никаких
военных действий без согласия Рима.
Тит Ливий полагает, что Сципион отказался от осады Карфагена потому,
что боялся уступить славу окончательной победы новоизбранному консулу. Вряд
ли. Еще до сражения у Замы народ в комициях, несмотря на смену консулов,
принял единодушное решение, что войну будет продолжать Публий. Теперь же,
после разгрома Ганнибала, об его отстранении не могло быть и речи. Скорее
следует согласиться с трактовкой Моммзена, который в своей фундаментальной
Истории Рима по этому поводу пишет так:
Гораздо более правдоподобно, что оба великих полководца, от которых
теперь зависело разрешение и политических вопросов, остановились на
изложенных выше мирных условиях с целью поставить справедливые и разумные
пределы, с одной стороны, свирепой мстительности победителей, а с другой -
упорству и безрассудству побежденных; душевное благородство и политическая
мудрость двух великих противников сказались как в готовности Ганнибала
преклониться перед необходимостью, так и в мудром отказе Сципиона от
чрезмерных и постыдных выгод, которые он мог извлечь из победы. Разве этот
великодушный и дальновидный человек не должен был сам себе задать вопрос:
какая польза была бы для его отечества, если бы после совершенного
уничтожения политического могущества Карфагена было разорено это старинное
средоточие торговли и земледелия и кощунственно ниспровергнут один из
главных столпов тогдашней цивилизации? (Т. Моммзен. История Рима. Т. 1, с.
622. М, 1936)
Но ведь условия мира утверждал еще и римский сенат. Руководствовался ли
он столь же благородными мотивами? И да, и нет. Из рассказа Аппиана мы можем
усмотреть очень характерное для римского менталитета сочетание высокого
достоинства и вполне приземленного прагматизма. Один из защитников
предложений Сципиона в сенате говорит так:
Не о спасении карфагенян, отцы-сенаторы, теперь у нас забота, но о
верности римлян по отношению к богам и о доброй славе среди людей, чтобы нам
не поступить более жестоко, чем сами карфагеняне... с ними, пока они еще
боролись, следовало бороться, но раз они пали, их надо щадить, подобно тому
как из атлетов никто не бьет уже павшего противника, да и из зверей многие
щадят упавших. Следует при счастливых обстоятельствах остерегаться отмщения
богов и зависти людей... (Аппиан. Римская История. VII, 9)
Но далее тот же оратор приводит куда менее возвышенные резоны. Он
указывает на то, что римлянам нечего делать с захваченным городом. Передача
его Массиниссе опасно усилит нумидийца, а направление туда колонистов из
Рима поставит их перед необходимостью непрестанно обороняться от туземцев.
Если же им удастся их покорить и завоевать все эти обширные и плодородные
земли, то колония может оказаться опасной для самой метрополии. Сенат и
народ условия мира утвердили, и Публий Корнелий Сципион Африканский - первый
из римских главнокомандующих, кому в знак почета было присвоено название
побежденного им народа, - возвратился в Рим.
Чувства, с какими народ ждал Публия, соответствовали его
многозначительным подвигам, - записывает Полибий, - а потому великолепие и
восторги толпы окружали этого гражданина. Совершенно справедливо и
заслуженно было такое чествование. В самом деле, потерявшие было всякую
надежду выгнать Ганнибала из Италии и отвратить опасность, угрожавшую им
самим и друзьям их, римляне не только чувствовали себя свободными от всякого
страха и напасти, по и господами врагов своих, почему радость их была
беспредельна. Когда же теперь Публий показался в триумфе и память минувших
тревог оживилась зрелищем принадлежности триумфа, римляне забыли всякие
границы в выражении благодарности богам и любви к виновнику необычайной
перемены... По завершении торжества римляне непрерывно в течение многих дней
устраивали блестящие игры и сборища на средства щедрого Сципиона. (Полибий.
Всеобщая История. XV, 23)
В третьей главе я обещал в подходящий момент дать описание победного
триумфа римского войска. Лучшего случая, чем возвращение Сципиона
Африканского в Рим, нечего и ожидать. Чтобы не поддаться соблазну чересчур
красочной фантазии, позволю себе перепоручить это описание свидетелю многих
триумфов - римскому историку Аппиану:
Все выступают, увенчанные венками, впереди идут трубачи и движутся
повозки с добычей, проносят башни и изображения взятых городов, картины,
изображающие военные события, затем золото и серебро - нечеканенное и в
монетах - и если есть, то и другие подобные же ценности, и все венки,
которыми наградили полководца или доблесть, или города, или союзники, или
подчиненные ему войска. Затем шли белые быки, а за быками были слоны и все
вожди и самих карфагенян и номадов, которые были взяты в плен. Впереди
самого полководца шли ликторы, одетые в пурпурные туники, и хор кифаристов и
играющих на свирелях, подобно тирренской процессии, подпоясанные и с
золотыми венками на голове; подобным образом выступают другие в строю с
пением и приплясыванием... Один из них, в пурпурной до пят одежде, в золотых
ожерельях и браслетах, делает различные жесты, вызывая смех, как бы
насмехаясь над неприятелями. За ним множество носителей благовоний, а за
благовониями - сам полководец на колеснице, пестро расписанной, в венке из
золота и драгоценных камней, одетый, по отеческому обычаю, в пурпурную тогу
с вотканными в нее золотыми звездами, несет скипетр из слоновой кости и
лавровую ветвь, которую римляне всегда считают символом победы. С ним
всходят на колесницу мальчики и девушки, а на свободных конях с обеих сторон
едут юноши, его родственники. За ним следуют все те, которые во время войны
были у него писцами, служителями, оруженосцами. И после них войско по алам и
когортам, все увенчанное и несущее лавровые ветви; лучшие же воины несут и
знаки отличия. Из начальников одних они восхваляют, других осмеивают, а иных
порицают, ибо триумф не знает запрета, и все вправе говорить, что только
хотят. Прибыв на Капитолий, Сципион распустил процессию, а на угощение он по
обычаю пригласил друзей в храм. (Аппиан. Римская История. VIII, 9)
Теперь, уважаемый читатель, я должен пояснить свои ближайшие намерения.
Эта книга не случайно названа Историей Рима в лицах. Я стараюсь неотступно
следить за общим ходом исторических событий, но мне важно по возможности
полно и без досадных пауз рассказать о судьбе наиболее ярких личностей
римской истории. В конце концов, именно взгляды и поступки конкретных
исторических лиц мы, порой того не замечая сами, как бы примериваем на себя
- сопоставляем со своими взглядами и поступками. И в этом, может быть, один
из наиболее интересных и привлекательных аспектов знакомства с Историей.
Для наиболее успешного выполнения поставленной таким образом задачи мне
придется изредка отказываться от последовательного изложения событий,
забегая вперед, чтобы закончить биографию очередного центрального персонажа,
а затем возвращаться назад и связывать разорванную было нить повествования.
Жизнь человеческая, увы, коротка, и нам не случится уйти далеко от места
разрыва. Так что взаимосвязь событий, я надеюсь, утрачиваться не будет.
Вот и сейчас я должен сделать скачок всего в пять лет, чтобы продолжить
и завершить рассказ о победителе Ганнибала. Правда, эти годы в истории
Римской республики были отмечены немаловажным событием - началась и
закончилась война с македонским царем Филиппом. Но в многоактной драме
завоевания Римом Восточного Средиземноморья она была лишь первым действием.
Сципион в нем занят не был, и я позволю себе перейти сразу ко второму акту
этой драмы, где он снова появляется на авансцене. В 296-м году сирийский
царь Антиох III, именовавший себя Великим, переправился с войском через
Геллеспонт (Дарданеллы) и начал захватывать один за другим города во Фракии
(нынешняя Болгария), приближаясь к Греции. Этому предшествовали следующие
события. Шестой царь династии Селевкидов - потомков того Селевка, который
унаследовал азиатские владения Александра Великого, - Антиох сильно расширил
свои владения, подчинив себе обширные области нынешних Ирана, Сирии,
Израиля, Ливана и юга Турции. На азиатском побережье Средиземного моря он
захватил многие города, еще в глубокой древности основанные и заселенные
греками. По наследству от Александра часть этих территорий находилась под
управлением Филиппа Македонского, который не мог их защитить, так как воевал
с Римом, другая часть принадлежала Египту, где в то время царствовал
малолетний Птоломей Эпифан.
Занятый войной с Филиппом, Рим тоже не пытался воспрепятствовать
экспансии Антиоха в далекой Азии, хотя и был этим серьезно обеспокоен.
Во-первых, потому, что владения Филиппа Македонского, в случае победы над
ним, должны были оказаться в орбите римских интересов. Во-вторых, потому,
что послы Птоломея, которому римляне обещали союз и покровительство, просили
защиты от Антиоха, чьи вожделения уже направлялись на само египетское
царство; наконец, потому, что римляне в войне с Македонией выступали в
качестве защитников свободы Греции, и эта взятая ими на себя миссия, по
логике вещей, должна была распространяться и на малоазиатских греков.
Долгое время дело ограничивалось дипломатическими демаршами римских
посольств - недостаточно убедительными, чтобы остановить Сирийца. Однако
тональность переговоров стала резко обостряться с того момента, когда война
с Филиппом Македонским закончилась победой Рима, а Антиох перебрался из Азии
в Европу. Римляне требуют, чтобы сирийский царь вернулся в Азию. Послы
Антиоха заявляют, что Фракия принадлежала прадеду царя, потом была
отторгнута Македонией, и он пришел в Европу, чтобы вернуть достояние своей
короны. Римляне, как повелось от века в подобных случаях, делают еще шаг
назад в историю и говорят, что прадед эти земли захватил силой. Аналогичный
спор идет о греческих городах. Но, разумеется, дело не в исторических
правах, а в соотношении сил и намерениях спорящих. Вот здесь серьезным
указанием на возможность перехода от слов к делу, как хорошо известно из
Истории, служит тональность переговоров и острота выражений. Антиох без
излишней скромности заявляет, что, поскольку он не вмешивается в дела
Италии, римлянам нечего вмешиваться в дела Азии и Фракии. На что победитель
Филиппа проконсул Фламинин - согласно свидетельству Тита Ливия - приказывает
послам передать царю, что...
Антиох думает, будто слава его в том, чтобы поработить города, коими
прадед его овладел лишь по праву войны, дед же и отец вообще никогда не
считали своими наследственными владениями; ну, а римский народ будет, как
прежде, с постоянством и верностью стоять за свободу греков. Народ наш
освободил уже Грецию от Филиппа, и так же точно желает он освободить в Азии
города греков от Антиоха. (Тит Ливий. История Рима. Т. 3, XXXIV, 58)
Римляне встревожены еще и известием о том, что ко двору сирийского царя
прибыл Ганнибал. Он принят весьма благосклонно и подбивает Антиоха начать
войну с Римом. В греческий город Эфес, где находится временная резиденция
Сирийца, направляется еще одно посольство во главе со Сципионом Африканским.
Царя в Эфесе оно не застает, но зато происходит встреча старых противников,
Сципиона и Ганнибала. Тит Ливий и Аппиан передают содержание любопытного для
нас разговора между двумя великими полководцами. Вот он, в пересказе
Аппиана:
Говорят, что во время этих бесед в гимнасии как-то разговорились между
собой Сципион и Ганнибал об искусстве вождя в присутствии очень многих.
Сципион спросил Ганнибала, кого он считает лучшим вождем. Ганнибал ответил:
Александра Македонского. Сципион отнесся спокойно к этому заявлению,
означавшему, что Александр стоит выше его, и спросил, кого же он считает
вторым после Александра? Ганнибал тогда сказал: Пирра, царя Эпира. Очевидно,
доблесть он полагал в дерзании, а более дерзновенно действовавших, чем эти
цари, нельзя найти никого. Сципион, уже почувствовавший обиду, однако еще
раз спросил его, кому же он отдает третье место? Конечно, он был вполне
уверен, что получит это третье место. Но Ганнибал ответил: Себе. Будучи еще
юным, я завоевал Иберию и первый после Геракла с войском перешел через
Альпы, вторгшись в Италию, - такой смелости из вас никто никогда не
проявлял; я завоевал четыреста городов и часто приводил вас к необходимости
бояться за ваш собственный город, причем из Карфагена мне не посылали ни
денег, ни войска. Когда Сципион увидал, что он хочет продолжать
самовосхваление, он, засмеявшись, сказал ему: На какое же место ты бы,
Ганнибал, поставил себя, если бы не был мной побежден? Говорят, что
Ганнибал, тут уже заметив завистливую ревность, сказал: Тогда я поставил бы
себя выше Александра. Так Ганнибал не отказался от своего высокомерного
тона, но незаметно польстил Сципиону, дав понять, что победил того, кто выше
Александра.
Когда они расходились, Ганнибал стал приглашать Сципиона к себе в
гости, но Сципион ответил, что он охотно бы зашел к нему, если бы ты не был
у Антиоха, отношения которого с римлянами довольно подозрительны. (Аппиан.
Римская История. XI; 10, 11)
Но вернемся к Антиоху. Отнюдь не устрашенный угрожающим тоном римлян,
он в 192-м году вторгается в Грецию, претендуя на роль освободителя от
владычества римлян. Что отнюдь не соответствовало действительности, так как
в ту пору римляне вели себя вполне лояльно по отношению к грекам.
Римский сенат и народ объявляют войну Антиоху. Непосредственным поводом
для этого послужило ничем не спровоцированное нападение сирийцев на отряд
римских воинов, несших караульную службу в Греции. Следует отметить, что
римляне были далеко не уверены в успехе новой войны. Вот как описывает их
настроение в тот момент Аппиан:
Так как Антиох был властителем всей внутренней Азии, многих народов и,
за небольшим исключением, всей приморской области, так как он уже стоял
твердой ногой в Греции, имел славу страшного завоевателя и достаточное
снаряжение, так как он совершил в войнах против других народов много
блестящих подвигов, откуда и пошло его прозвище Великий , то римляне
опасались, что война для них будет длительной и тяжелой. Под большим
подозрением был у них Филипп Македонский, недавно побежденный ими, и
карфагеняне... ведь Ганнибал был у Антиоха. (Там же. XI, 15)
В 191-м году консул Марк Ацилий Глабрион во главе 20-тысячного войска
высаживается на севере Греции (среди его легатов будущий знаменитый цензор,
ревнитель римской старины Марк Порций Катон). Войско Антиоха вдвое меньше
римского - его основные силы остались в Азии. Здесь он рассчитывал на
широкую, поддержку греков и... просчитался. В союз с сирийским царем
вступили только этолийцы, обиженные на римлян, недостаточно их
отблагодаривших за поддержку в войне с Филиппом. Антиох вынужден
обороняться. Удобнее всего это сделать в узком Фермопильском ущелье, где
почти три века назад триста спартанцев сумели задержать полчища персидского
царя Ксеркса. Исход того знаменитого сражения был решен, когда персам
удалось по горным тропам выйти в тыл защитникам ущелья. Об этом обходном
пути известно и сирийцам, и римлянам. Чтобы его перекрыть, Антиох посылает
отряд этолийцев, а консул против них отправляет легионеров во главе с
Катоном. Будущему цензору удается разбить этолийцев, и он выходит в тыл
войску царя. Одновременно с этим Ацилий начинает лобовую атаку. Сирийцы не
чета древним спартанцам, их сопротивление быстро сломлено. Войско Антиоха
обращается в бегство; сам он едва спасается на близлежащий остров Эвбею,
откуда переправляется обратно в Азию, в Эфес.
Этот эпизод Сирийской войны мог бы и не привлечь нашего внимания, тем
более что Сципион в нем не участвовал, если бы не два обстоятельства.
Во-первых, в нем отличился Марк Катон, чья личность нас в дальнейшем будет
интересовать непосредственно. А во-вторых, описывая этот эпизод, Тит Ливий
пересказывает обращение римского консула к войску перед началом сражения в
ущелье. Это обращение интересно тем, что в нем звучит новая для римской
истории мотивация воинской доблести:
Вам надлежит помнить, - говорит воинам Ацилий, - что воюете вы не
только за свободу Греции, хотя и это было бы великой честью.
Вашей наградой станет не только то, что находится в царском лагере, в
добычу достанется и все снаряжение, которое там со дня на день ожидают из
Эфеса. А затем римскому господству откроются Азия, Сирия и все богатейшие
царства, простирающиеся вплоть до восхода солнца. (Тит Ливий. История Рима.
Т. 3, XXXVI, 17)
Мы уже знаем, что ограбление захваченного города и присвоение имущества
побежденного врага были нормой в войнах того времени, как, впрочем, и всех
последующих времен, но такая широкая и откровенная перспектива дальнейшей
экспансии римским консулом перед изготовившемся к сражению войском рисуется,
наверное, впервые.
В Эфесе Антиох ведет себя беззаботно - он уверен, что римляне не
решатся привести войска в Азию. К тому же он справляет медовый месяц: на
Эвбее он влюбился в дочь одного из местных аристократов, взял ее в жены и
увез с собой в Эфес. Только многоопытный Ганнибал настойчиво предупреждает
царя, что:
В Азии и за самое Азию вскоре придется ему биться с римлянами и на
суше, и на море: либо он отнимет власть у тех, кто жаждет покорить весь
земной круг, либо сам лишится царства. (Там же. XXXVI, 41)
Но под влиянием интриг и наговоров придворных царь не вполне доверяет
карфагенянину и потому действует вяло. Тем временем в Риме происходят
консульские выборы. Одним из консулов избран Луций Корнелий Сципион - брат
Публия. Римляне намерены добить Антиоха и поручают это сделать Луцию, тем
более что его знаменитый брат готов отправиться вместе с ним в Азию в
качестве легата.
Кроме легионов Ацилия, Луций Сципион получает еще восемь тысяч солдат -
римских граждан и союзников. А под команду Сципиона Африканского является
более пяти тысяч ветеранов, служивших под его знаменами. Весной 190-го года
браться Сципионы выступают в поход. Их войско идет посуху: через Македонию и
Фракию к Геллеспонту. Филипп Македонский снабжает его провиантом и даже сам
лично сопровождает римлян. Тит Ливий мельком делает одно замечание,
заслуживающее нашего внимания, поскольку оно добавляет еще штрих к портрету
Сципиона Африканского. Когда братья прибыли в Македонию...
Царь и принял, и проводил их по-царски. В нем были заметны и ловкость,
и благородство, что располагало к нему Публия Африканского, мужа, достойного
во всех отношениях и умевшего ценить ненавязчивое радушие. (Там же. XXXVII,
7)
Римляне благополучно переправляются через пролив. Антиох не мог им
помешать, так как его флот непосредственно перед этим был разгромлен в
большом морском сражении. В Сардах, центре западной провинции своего
обширного царства, он собирает войско. Но, видимо, все еще надеется на то,
что Сципионы не решатся уйти так далеко от своих италийских баз и углубиться
в Азию.
После поражения, понесенного в морской битве, - свидетельствует
Полибий, - Антиох понапрасну тратил время в Сардах и все дела вел нерадиво;
потом, как скоро узнал о переправе неприятеля в Азию, пришел в крайнее
смущение, упал духом и решил отправить посольство к Луцию и Публию для
переговоров о мире. (Полибий. Всеобщая История. XXI, 13)
Царь готов отдать без боя во власть римлян все захваченное им в Европе,
любые греческие города на малоазиатском побережье и покрыть половину
расходов на экспедицию. Луций Сципион требует уступить всю Малую Азию и
возместить все военные издержки полностью. Но главная надежда царского
посольства не в предложениях и уступках. Антиох понимает, что Луций лишь
номинально командует римским войском, а решающее слово принадлежит Публию. И
надо же - счастливый случай! Сын победителя Ганнибала попадает в плен к
сирийцам. Посол уполномочен приватно сообщить Публию Сципиону, что царь
намерен возвратить ему сына и с ним вместе прислать щедрые дары, но
надеется, что великий римлянин с пониманием , как мы бы сказали ныне,
отнесется к его мирным предложениям. На что Публий отвечает:
...из щедро предложенных мне царских даров приму самый лучший - сына...
Царь почувствует ту признательность, которую я испытываю к нему за великий
дар, поднесенный мне, но только если он согласен принять частную
благодарность за частное благодеяние. Но как государственный муж я ничего от
него не приму и не дам ничего. Все, что я мог бы ему сейчас подарить - это
добрый совет; ступай и передай ему мои слова: пусть он откажется от войны и
соглашается на любые условия мира. (Тит Ливий. История Рима. Т. 3, XXXVII,
36)
Антиох не последовал совету Публия и решил продолжать войну. Если бы он
был действительно великим полководцем, то, вероятно, заманил бы римлян в
глубь Азии, где бы их ожидали большие трудности со снабжением армии. Но
величие сирийского царя было добыто в сражениях со столь же плохо
организованными войсками, как его собственные, когда победа чаще всего
определялась количественным преимуществом. На это, видимо, он рассчитывал и
теперь. Если в сражении при Фермопилах римляне имели двукратное численное
превосходство над экспедиционным корпусом Антиоха, то теперь соотношение сил
пехоты было обратным, преимущество в коннице составляло четыре к одному в
пользу сирийцев, и более чем трехкратным было превосходство в числе боевых
слонов.
Уязвленный высокомерием римлян, Антиох решил, не откладывая, дать им
генеральное сражение. К тому же стало известно, что когда легионы выступили
навстречу царю, Публий Сципион заболел так, что не мог даже следовать за
войском.
Несмотря на видимую решительность своих действий, Антиох все же счел не
лишним заручиться благодарностью Публия и отослал к нему сына. На что - по
свидетельству Тита Ливия - тот ему ответил следующими словами:
Передайте царю, что я благодарю его, но отплатить пока могу только
советом: пусть не выводит войско для битвы, пока не услышит, что я
возвратился в лагерь. (Там же. XXXVII, 37)
По-видимому, Публий Сципион все-таки надеялся убедить царя согласиться
на предложенные римлянами условия мира и тем избежать неизбежного поражения.
Антиох на этот раз сначала последовал совету Публия: отошел назад и укрылся
в хорошо укрепленном лагере, неподалеку от города Магнезия. Потом, то ли
взыграло самолюбие Великого царя , то ли он побоялся, уклоняясь от сражения,
подорвать боевой дух своих солдат, но на третий день после подхода римской
армии Антиох неожиданно вывел из лагеря свое огромное войско и стал
разворачивать его для решительного сражения. То же сделали и римляне. Публий
Сципион еще был болен, и главное командование взял на себя опытный
полководец Гней Домиций. Сражение было тяжелым и кровопролитным, шло с
переменным успехом, но римская подготовка, организация и дисциплина в конце
концов решили его исход. Войско царя потерпело сокрушительное поражение. Это
произошло осенью того же, 190-го года. Тит Ливий утверждает, что у сирийцев
было убито до пятидесяти тысяч пеших и три тысячи всадников, в то время как
римляне потеряли убитыми не более трехсот пехотинцев и двадцать четыре
всадника. Такое соотношение потерь в большом сражении представляется весьма
сомнительным, но его результат сомнению не подлежит: Антиох бежал в глубь
своей страны.
В занятые римлянами Сарды от него прибывают послы с по-восточному
льстивой просьбой о мире:
Мы не столько сами имеем что-то сказать, - обращается к военному совету
царский посол, - сколько спрашиваем у вас, римляне, чем именно можем мы
искупить ошибку царя и исходатайствовать у победителей мир и прощение. Ведь
вы всегда великодушно снисходили к поверженным царям и народам. Насколько же
великодушнее, насколько милостивее подобает вам вести себя после этой
победы, сделавшей вас властителями земного круга. С кем из смертных вам
теперь враждовать? Подобно богам, пристало вам оберегать и миловать род
людской. (Там же. XXXVII, 45)
От имени собрания воинов и своего брата консула (но я подозреваю, без
предварительного согласования текста) послам отвечает только что прибывший в
Сарды Публий Корнелий Сципион Африканский. В передаче Тита Ливия его речь
звучит так:
Из находящегося во власти бессмертных богов мы, римляне, имеем то, что
даровано ими. Но дух, зависящий от нашего разума, был и пребывает в нас
неизменным при любых обстоятельствах. Его не укрепляет удача и не ослабляет
несчастье. В свидетели этого я бы дал вам вашего же Ганнибала, если бы не
мог привести в пример вас самих: после того, как мы переправились через
Геллеспонт, вы завязали переговоры о мире. Еще не видали мы вашего войска,
еще Марс не склонился ни в ту, ни в другую сторону и исход войны был неясен,
а мы уже, ведя с вами переговоры как равные с равными, предъявили те самые
условия, которые выставляем теперь, когда обращаемся к вам как победители к
побежденным: оставьте в покое Европу, очистите все азиатские земли по сю
сторону Тавра. (Там же)
(То есть, освободите почти всю территорию нынешней Турции, кроме ее
юго-восточного угла.)
Кроме того, Сципион требует уплаты контрибуции в 15 тысяч талантов с
рассрочкой на 12 лет и выдачи двадцати заложников.
Условия мира, бесспорно, мягкие. Видимо, Публий не хотел, чтобы в столь
удаленной от Рима стране возникла опасно тяжелая ситуация. Но есть в этих
условиях один пункт, вызывающий недоумение и не соответствующий облику
Публия Сципиона, как он вырисовывался перед нами на предыдущих страницах.
Римляне требуют выдачи им Ганнибала, который и в сражении-то, по-видимому,
не участвовал. Сципион будто бы говорит в связи с ЭТИМ:
Но никогда не будем мы до конца уверены в мире, пока в стане тех, кто
заключает его с римским народом, находится Ганнибал. Его мы требуем в первую
очередь. (Там же)
Если Тит Ливий не напрасно приписал Публию Сципиону эти слова (а такой
тщательный исследователь римской истории, как Моммзен, о них даже не
упоминает), то это требование было внесено, вероятно, по прямому указанию
римского сената, по-прежнему боявшегося Ганнибала. В пользу такого
предположения говорит и последующая судьба карфагенского полководца. Он был
вынужден бежать от Антиоха и укрылся в Вифинии - на севере нынешней Турции.
Спустя семь лет после поражения Антиоха, в 183-м году, воспользовавшись тем
обстоятельством, что царь Вифинии воевал с Пергамом и нуждался в поддержке
римлян, посол римского сената потребовал от него выдачи или смерти
Ганнибала. Царь послал воинов караулить жилище 64-летнего карфагенского
льва. Не сумев бежать, Ганнибал принял яд, сказав перед этим:
Ну что ж, избавим римлян от многолетней тревоги, если уж им трудно
ждать смерти старого человека. (Там же. XXXIX, 51)
Условия мира, продиктованные Публием Антиоху, были приняты, Рим прочно
утвердился в Азии. Новый командующий принял от Луция оставшееся там римское
войско, и братья Сципионы возвратились на родину. А Антиох спустя три года
был убит жителями города Элиманды (к северу от Персидского залива) в то
время, как грабил их храм, намереваясь его сокровищами пополнить свою
опустевшую казну.
Хотя в 189-м году цензор Тит Фламинин объявил Публия Сципиона
принцепсом сената, последние годы жизни великого полководца и гражданина
были отравлены завистью и мстительностью тех, кто когда-то трепетал перед
его именем. В 187-м году два народных трибуна - оба из рода Петиллиев -
привлекают Сципиона Африканского к суду. Описание Титом Ливием этого суда и
связанных с ним событий кажется мне настолько ярким, что я позволю себе
процитировать здесь римского историка, хотя и с некоторыми сокращениями, но
довольно полно. Он пишет, что трибуны... подозрениями - не доказательствами
- обосновывали они обвинение во взяточничестве. Сын его, взятый в плен, -
говорили они, - был возвращен ему без выкупа, да и во всем прочем Антиох
чтил Сципиона так, будто бы в его только власти были и мир, и война с Римом.
В провинции был он для консула не легатом, а диктатором, и если он туда и
отправился, то лишь затем, чтобы Греции, Азии, всем восточным царям и
народам внушить то, в чем в Испании, Галлии, Сицилии и Африке уж давно
уверились: что один человек - и глава, и опора владычества римского, что
Сципион осеняет собой государство, владычествующее над всем земным кругом,
что мановенье его может заменить и постановления сената, и повеленья народа.
Человека безупречного обвинители порочили, как могли. (Там же. XXXVIII, 51)
Как видим, обвинения типично популистского толка. По этому поводу одни
римляне негодовали и возмущались даже самим фактом привлечения к суду
освободителя Рима. Но другие настаивали на том, что ничто так не содействует
равенству и свободе, как возможность привлекать к суду даже самое
могущественное лицо. В первый день суда огромная толпа провожала Сципиона на
форум.
Речи продлились до ночи, - продолжает Тит Ливий, - и день суда был
отложен. Когда он настал, трибуны с рассветом расселись на рострах.
Обвиняемый, вызванный в суд, с большой толпой друзей и клиентов прошел
посреди собрания и подошел к рострам. В наступившей тишине он сказал:
Народные трибуны и вы, квириты! Ныне годовщина того дня, когда я счастливо и
благополучно в открытом бою сразился в Африке с Ганнибалом и карфагенянами.
А потому было бы справедливо оставить на сегодня все тяжбы и ссоры. Я отсюда
сейчас же иду на Капитолий поклониться Юпитеру Всеблагому Величайшему,
Юноне, Минерве и прочим богам, охраняющим Капитолий и крепость, и
возблагодарю их за то, что они мне и в этот день, и многократно в других
случаях давали разум и силы достойно служить государству. И вы, квириты, те,
кому это не в тягость, пойдите также со мною и молите богов, чтобы и впредь
были у вас вожди, подобные мне... От ростр он отправился на Капитолий. Вслед
за Сципионом отвернулось от обвинителей и пошло за ним все собрание, так что
наконец даже писцы и посыльные оставили трибунов. С ними не осталось никого,
кроме рабов-служителей и глашатая, который с ростр выкликал обвиняемого.
Сципион, сопровождаемый римским народом, обошел все храмы не только на
Капитолии, но и по всему Городу. Этот день - благодаря народному сочувствию
и заслуженному признанию величия Сципиона - стал для него едва ли не более
славным, нежели тот, когда он вступил в город, справляя триумф над царем
Сифаком и карфагенянами.
Великолепный тот день воссиял для Сципиона последним. Предвидя в
будущем силу зависти и борьбу с трибунами, он, когда суд был надолго
отсрочен, удалился в свое литерноское имение с твердым намерением в суд не
являться. Слишком гордый - и от природы, и от привычки к большим успехам, -
он знал, что не сможет мириться с положением подсудимого и смиренно
выслушивать судей. Когда наступил день суда и он туда не явился и его стали
вызывать, Луций Сципион оправдывал его неявку болезнью. Трибуны,
потребовавшие Публия в суд, этого извинения не принимали и обвиняли его в
том, что он не явился на суд от той же надменности, с какой оставил суд,
народных трибунов и народное собрание...
В то время был народным трибуном Тиберий Семпроний Гракх, у которого
были ссоры с Публием Сципионом. Когда он запретил приписать свое имя к
постановлению сотоварищей (декреты принимались согласованно всеми десятью
трибунами. Отказ Гракха мог означать его намерение наложить вето на этот
декрет), все ожидали, что его предложение будет еще суровее, но он решил
так: Раз Луций Сципион извиняет неявку брата болезнью, то нам надо счесть
это объяснение удовлетворительным. Я не допущу, чтобы кто-то обвинял Публия
Сципиона до его возвращения в Рим; и даже тогда я, если он обратится ко мне
за помощью, освобожу его от явки в суд (у трибунов издревле было такое
право. - Л.О. ). Своими деяниями, почестями, полученными от римского народа,
Публий Сципион, с согласия богов и людей, вознесся так высоко, что зазорно
ему стоять подсудимым под рострами и слушать попреки юнцов, а для народа
римского это было б еще постыднее.
К этому своему постановлению он добавил пылкую речь, которую закончил
так: Неужели никакие заслуги славного мужа, никакие почести, оказанные ему
вами, квириты, не обеспечат ему безопасного, можно сказать священного,
убежища, где бы он мог провести свою старость если не в почете, то хоть в
покое, без оскорблений? Решение и присоединенная к нему речь Семпрония
Гракха подействовали не только на всех присутствующих, но даже и на самих
обвинителей; они сказали, что поразмыслят о том, чего требуют от них их
право и долг. Потом, когда народное собрание было распущено, началось
заседание сената. Тут все сенаторское сословие, особенно бывшие консулы и
старейшины, рассыпалось в благодарностях Тиберию Гракху за то, что он
поставил общее выше личной вражды. Петиллиев всячески порицали за то, что
они хотели блеснуть, очерняя других, ища себе славного триумфа за победу над
Сципионом. С той поры о Сципионе больше не говорили. Он провел конец жизни в
Литерне, не скучая по Городу. Умирая в деревне, он, как рассказывают, велел
там же похоронить его и воздвигнуть там памятник, не желая себе похорон в
неблагодарном отечестве. Достойный памяти муж (Там же. XXXVIII, 50-53)
Сципион умер еще совсем молодым, в пятьдесят два года - в том же 183-м году,
что и Ганнибал.
В своей Истории Полибий, как на знак величия души Сципиона, обращает
внимание читателя на то, что Публий неизменно отвергал титул царя и царскую
власть, каковые готовы были ему вручить покоренные им народы. Рассказав
вначале о том, как Сципиона царем провозгласили было испанцы (его отказ нам
уже известен), Полибий далее пишет:
Но изумление наше перед необычайным величием души этого человека станет
еще больше, когда мы взглянем на последнее время его жизни: кроме замирения
Иберии, он сокрушил могущество карфагенян, покорив власти родного города
наибольшую и самую лучшую часть Ливии... покорил Азию и царей Сирии,
подчинил римлянам благодатнейшую и обширнейшую часть мира, при этом имел
случай присвоить себе царскую власть, в какой бы стране ни задумал и ни
пожелал... Но Публий благородством души настолько превосходил всех людей,
что отклонил от себя высшее благо, какого только люди могут просить у богов,
именно царскую власть, хотя судьба много раз давала ему благо это в руки;
выше собственного почетного и завидного положения он ставил отечество и долг
перед ним. (Полибий. Всеобщая История. X, 40)
Да, не похоже, чтобы такой человек унизился до взяточничества, в
котором его обвинили римские трибуны. И все же... Ах, как просто
недобросовестным людям легким дуновением клеветы бросить тень сомнения на
доброе имя своего великого современника - тень тоже легкую, эфемерную, но
навеки. К счастью, в данном случае у нас есть свидетель богатства , добытого
Сципионом. Хотя этот свидетель жил двумя столетиями позже, его показания
основаны на вещественных доказательствах.
Во второй половине I века нашей эры знаменитый римский философ и
гуманист Луций Сенека в одном из своих писем сообщает о посещении бывшей
усадьбы Публия Сципиона. Он пишет:
Сенека приветствует Луцилия!
Я пишу тебе из усадьбы Сципиона Африканского... (здесь я пропущу
фрагмент письма, который приведу чуть ниже. - Л.О. )... Я видел усадьбу,
сложенную из прямоугольных глыб, стену, окружающий лес, башни, возведенные с
обеих сторон усадьбы как защитные укрепления, водохранилище, выкопанное под
всеми постройками и посадками, так что запаса хватило бы хоть на целое
войско; видел и баньку, тесную и темную, по обыкновению древних: ведь нашим
предкам казалось, что нет тепла без темноты. Большим удовольствием было для
меня созерцать нравы Сципиона и наши нравы. В этой темноте гроза
Карфагена... омывал тело, усталое от сельских трудов, - ведь он закалял себя
работой и сам (таков был обычай в старину) возделывал землю. Под этой убогой
кровлей он стоял, на этот дешевый пол ступал.... (Л.Сенека. Письма к
Луцилию. ! 86)
На крепость похоже, а на дворец или хотя бы просто богатую виллу, какие
уже начали появляться в ту пору, - непохоже. Так что и тень сомнения в
неподкупности Сципиона мы можем отбросить.
Делил ли с ним кто-нибудь добровольное затворничество последних лет
жизни? Сведений об этом я не нашел. О женах великих людей той ранней поры
римские историки не писали. Это позже - к концу республиканского периода -
женщины начнут играть немалую роль в политической жизни Рима и появятся в
исторических хрониках. Но у Сципиона был сын, которого из плена вернул ему
Антиох. Что стало с ним? Вероятно, он умер, так как незадолго до своей
кончины Публий усыновил двоюродного брата, которому едва исполнился год.
Обычно в Риме к усыновлению прибегали ради сохранения преемственности
религии семейного очага - когда собственных прямых наследников по мужской
линии не было. Так что утешения завещать свою славу родному сыну Сципион,
видимо, был лишен. Хотя, как мы узнаем позже, усыновленного им младенца
ожидало тоже славное будущее.
Но почему же все-таки на Сципиона так набросились народные трибуны -
все, кроме одного Гракха? Из того, что нам рассказали Полибий и Тит Ливий,
мы видели: характер у победителя Ганнибала был гордый и крутой, подчиниться
власти сената, народных трибунов, да и вообще государства, ему, видно, было
нелегко. Теперь можно восстановить и понять начало цитированного выше письма
Сенеки и им закончить рассказ о Публии Корнелии Сципионе Африканском:
Сенека приветствует Луцилия!
Я пишу тебе из усадьбы Сципиона Африканского, почтив его маны и алтарь,
который, сдается мне, и есть могила великого человека. Я убеждаю себя, что
душа его вернулась в небо, откуда снизошла, - и не за то, что он
предводительствовал многолюдным войском... а за его необычайную скромность и
верность долгу, которые, я считаю, больше заслуживали восхищения в дни,
когда он покинул родину, нежели когда защищал ее. Или Сципион, или свобода
должны были уйти из Рима. И он сказал: Я ничего не хочу менять ни в законах,
ни в установлениях; пусть все граждане будут равноправны. Пользуйся моим
благодеянием без меня, родина! Благодаря мне стала ты свободна, благодаря
мне все увидят, что ты свободна! Если я стал больше, чем тебе полезно, я
ухожу! Как мне не восхищаться этим величием души, с которым он удалился в
добровольное изгнание, избавив отчизну от бремени? Ведь дело дошло до того,
что либо Сципион ущемил бы свободу, либо свобода - волю Сципиона. И то, и
другое было бы нечестием - и он уступил место законам, а сам уединился в
Литерне... (Там же)
Глава VI. Фламинин, Катон и Павел
(201-160 гг.)
Фламинин
Теперь, как было условлено, вернемся немного назад, чтобы заполнить
пропуск, допущенный в предыдущей главе, между поражением Ганнибала при Заме
(202 год) и началом Сирийской войны (196 год). Но сначала я прошу читателя
припомнить (из четвертой главы) малозначительный эпизод столкновения Рима с
юным македонским царем Филиппом V, решившим было в 215-м году прийти на
помощь Ганнибалу После первой же стычки с римским десантом в Греции царь
отказался от своего намерения и в 205-м году заключил с римлянами мир. Этот
эпизод историки, как мне кажется, чересчур торжественно, называют первой
Македонской войной. События, описанные ниже, соответственно именуются второй
Македонской войной (вполне заслуженно). Вот что предшествовало ее началу.
В том же 205-м году умер царь Египта Птоломей Филопатор, оставив трон
пятилетнему наследнику. Это побудило Филиппа захватить принадлежавшее Египту
малоазиатское побережье и острова Эгейского моря. С царем Азии Антиохом (тем
самым, о котором шла речь в предыдущей главе) он договорился относительно
раздела египетского государства: Сирия, Кипр и сам Египет должны были отойти
Антиоху Оба царя приступили к реализации своего сговора. Антиох захватил
Сирию и юг Малой Азии, а Филипп (в 201-м году) - берега Геллеспонта и остров
Фасос. Его военные корабли направились к островам Хиос и Самос. Интересы не
только греческой, но и италийской морской торговли, центром которой служил
остров Родос, оказались под угрозой.
На малоазиатском полуострове сопротивление македонянам мог оказать
только царь Пергама Аттал, а на берегах Пропонтиды (пролив Босфор) - город
Византий. Родос, Пергам и Византии объявляют войну Македонии. Филипп
осаждает Пергам, ведет войну на море с родосским флотом, захватывает большой
и богатый прибрежный греческий город Милет, а затем стратегически важные
города Сеет и Абидос на Геллеспонте.
Коалиции удается привлечь на свою сторону Афины. Реальной военной силы
афиняне в ту пору уже не представляют, но авторитет духовного центра Греции
за их городом еще сохраняется. Это дает надежду втянуть в войну римлян,
склонных покровительствовать Афинам, которые они (по выражению Моммзена)
привыкли считать своей первоначальной родиной и святилищем своих духовных и
высших стремлений.
Расчет оправдывается. Афиняне просят римлян защитить их от Филиппа. И
хотя по отношению к Риму со стороны Македонского царя никакой прямой
агрессии нет, сенат намеревается объявить ему войну. Обсуждение предложения
о войне в комициях происходит в 200-м году, и поначалу оно отвергается
(прошло только два года, как окончилась изнурительная война с Ганнибалом).
Новоизбранный консул Публий Сульпиций Гальба пытается убедить народ в
агрессивности Филиппа, но доказательств у него нет, и приходится опираться
на довольно сомнительную, хотя и впечатляющую аналогию:
Примиримся с падением Афин, как примирились мы когда-то с падением
Сагунта, и выкажем тем царю всю нашу слабость, и не через пять месяцев, что
понадобились тогда Ганнибалу, а через пять дней всего Филипп, отплыв из
Коринфа, появится в Италии. (Тит Ливий. История Рима. Т. 3, XXXI, 7)
Назначив повторные комиции, консул, ничуть не смущаясь, заявляет:
Сдается мне, квириты, что не приходится вам выбирать между войной и
миром, ибо Филипп такого выбора вам не оставил, и на суше и на море он уже
начал готовить большую, тяжкую войну, а решать приходится только одно:
посылать ли легионы в Македонию или встречать врага здесь, на италийской
земле. Может быть, до недавних пор вам не доводилось испытать, какова тут
разница, но в последнюю Пуническую войну вы познали ее на опыте. (Там же)
Это неправда. У Филиппа в это время всего несколько тысяч воинов, он
даже не может взять штурмом Пергам. Но консул, уже получивший от сената
назначение в Македонию, давит на народ:
Идите же, да сопутствуют вам боги, голосуйте и прикажите начать войну,
которую в своем постановлении предлагают сенаторы. Не я, консул, жду от вас
такого решения, а воистину сами боги бессмертные: совершая жертвоприношения,
я молил их даровать этой войне исход, благоприятный для меня, для сената,
для вас, для союзников и латинов, для флотов и войск наших, и они знамениями
своими возвестили, что все завершится удачно и счастливо. (Там же)
Поди проверь! Тем не менее, под таким давлением, в сочетании с
упомянутым расположением к Афинам, комиции при повторном голосовании
утверждают решение сената о войне. Переломный момент всей римской Истории!
Первый шаг на пути вмешательства Рима в дела, его непосредственно не
касающиеся. Впрочем, с наилучшими намерениями. Пока с наилучшими!
Сульпицию разрешено набрать два легиона и принять добровольцев из
недавно возвратившегося африканского войска Сципиона. Осенью того же года
его войско высаживается на западном побережье Греции. Филипп в это время
осаждает Афины, пытается, но неудачно, взять их штурмом и отходит. Летом
следующего, 199-го года Сульпиций начинает движение на восток, в Македонию.
Он теснит македонян, но не решается углубиться в неизвестную страну -
воевать так далеко от Италии римлянам еще в новинку - и к осени возвращается
на побережье.
На следующий год к войску прибывает новый консул - Тит Квинкций
Фламинин и с ним довольно существенное пополнение: 3 тысячи римских
ветеранов и 5 тысяч союзников. Полибий довольно лестно, хотя и без особого
восхищения, отзывается о Фламинине:
Удачами своими Тит обязан был в некоторой мере случаю, но главным
образом собственному умелому ведению всякого предприятия. Действительно, это
был один из проницательнейших римлян, обнаруживший несравненную
предусмотрительность и ловкость не только в государственных делах, но и в
личных отношениях. При этом Тит был еще очень молод - он имел тогда не более
тридцати лет... (Полибий. Всеобщая История. XVIII, 12) Впрочем, и Филипп не
намного старше - ему тридцать девять.
Фламинин выигрывает первое серьезное сражение, и царь вынужден отвести
войска из Греции в Македонию. Однако развить успех в то же лето не удается.
В Риме выбирают новых консулов, но ввиду удаленности фронта войны и
пагубности ежегодной смены командующих сенат сохраняет начальствование в
Македонии и Греции за Титом Квинкцием и отправляет к нему еще 6 тысяч
пехотинцев.
Решающее сражение между римлянами и македонянами произошло летом 197-го
года при Киноскефалах (это не город, а цепь холмов). Началось оно
непреднамеренно: в сильном тумане столкнулись отряды, посланные с обеих
сторон для рекогносцировки. Потом в качестве поочередных подкреплений в
сражение втянулись и обе армии. Фламинину удалось одержать убедительную
победу. Холмистая местность и туман мешали слаженным действиям компактной
македонской фаланги, и в рукопашном бою римляне одерживали верх над
тяжеловооруженными фалангистами. Македоняне потеряли 8 тысяч человек убитыми
и 5 тысяч пленными. Самому Филиппу с остатками войска удалось уйти. Затем
было заключено перемирие для подготовки условий мира. Их, разумеется, должен
диктовать победитель. Тит собирает на совет своих греческих союзников.
Некоторые из них требуют убить или, по крайней мере, свергнуть царя Филиппа.
Иначе, по их мнению, ни мир для римлян, ни свобода для греков не будут
надежно обеспечены. Фламинин против - не только из соображений
прагматических (Македония заслоняет Грецию от вторжения варваров: фракийцев,
иллирийцев и галлов), но в первую очередь - во имя гуманного отношения к
побежденным. В те славные времена римское достоинство еще не унижалось до
расправы, и потому Тит вынужден объяснить грекам, что ...у римлян не в
обычае уничтожать врага тотчас, в первую же войну с ним , в подтверждение
чего напомнил образ действий римлян относительно Ганнибала и карфагенян...
Поэтому, продолжал Тит, он удивляется, что все присутствующие, хотя и
участвуют в переговорах о мире, настроены столь непримиримо: Неужели это
потому что мы победили? Но такой образ действий - верх безумия. Пока враг
ведет войну, доблестному противнику подобает действовать настойчиво и с
ожесточением, в случае поражения вести себя с достоинством и не падать
духом, а победителю подобают умеренность, кротость и сострадание; ваши же
теперешние требования как раз противоположны этому. (Там же. XVIII, 37)
Мирный договор был заключен в 196-м году на довольно умеренных
условиях. Македонский царь обязался освободить все завоеванные в Греции
города, передать римлянам флот, 1000 талантов контрибуции и в качестве
заложников мира - своего сына Деметрия и некоторых из друзей. Сенат
предложил Титу для защиты от возможной агрессии Антиоха оставить римские
гарнизоны в Коринфе и двух других городах. Но Фламинину удалось убедить
сенаторов освободить всю Грецию от постоя войск и вернуть ей полную свободу.
По свидетельству Тита Ливия:
Квинкций постоянно твердил, что освобождена должна быть вся Греция,
если только они хотят... чтобы все поверили: да, римляне пересекли море во
имя греческой свободы, а не для присвоения той власти, которая раньше
принадлежала Филиппу. (Тит Ливий. История Рима. Т. 3, XXXIII, 31)
В том же году решение сената было объявлено на общегреческих Истмийских
спортивных играх. До этого момента по поводу условий мира с Филиппом и его
последствий для эллинов ходили лишь смутные и разноречивые слухи. Тем
сильнее был эффект, на который римляне, без сомнения, и рассчитывали. И
Ливий, и Полибий описывают этот знаменательный день с глубоким волнением.
Оба описания почти совпадают. Процитирую Тита Ливия:
Наступило время Истмийских игр... в тот момент люди из всех краев
собрались туда не только по своим обычным делам - им не терпелось узнать
будущее положение Греции, ее судьбу. Все они не только размышляли наедине с
собой о намерениях римлян, но и бурно их обсуждали: едва ли хоть кто-нибудь
из них верил, что те совсем уйдут из Греции. И вот все расселись в ожидании
зрелища. На середину арены, откуда принято торжественной песнью подавать
знак к открытию игр, выступил глашатай, по обычаю сопровождаемый трубачом.
Звуком трубы призвав к тишине, он провозгласил следующее: Римский сенат и
командующий Тит Квинкций, по одолении царя Филиппа и македонян, объявляют
свободными, освобожденными от податей и живущими по своим законам всех
коринфян, фокидцев; локридцев, остров Евбею, магнесийцев, фессалийцев,
перребов и фтиотийских ахейцев. Он перечислил все народы, прежде подвластные
царю Филиппу. Когда отзвучала речь глашатая, всех охватил такой восторг,
какого человек вообще не в силах вынести. Каждый едва мог поверить, что он
не ослышался, - все переглядывались, дивясь, будто на сонный морок, и
переспрашивали соседей, поскольку каждый не верил своим ушам как раз в том,
что относилось прямо к нему. Вновь позвали глашатая, ибо каждый желал не
только слышать, но и видеть вестника своей свободы. Он еще раз провозгласил
то же самое. Когда в этой радостной вести уже невозможно стало сомневаться,
поднялись крик и рукоплескания, повторявшиеся множество раз, чтобы всем
стало ясно, что народу свобода дороже всех благ на свете! Состязания после
этого были недолгими и прошли кое-как, ибо никто не следил за ними ни душою,
ни взором - настолько одна радость возобладала надо всеми прочими
удовольствиями.
По окончании игр все чуть ли не бегом бросились к римскому командующему
- целая толпа рвалась подойти к одному человеку, дотронуться рукой, бросить
венок или ленту. Дело едва не дошло до беды, но Квинкцию было тридцать три
года, и его силы поддерживала не только присущая юному возрасту крепость, но
и радость от столь великой славы, плоды которой он теперь пожинал. Но
ликование на этом не иссякло, оно длилось много дней, изливаясь в
благодарственных рассуждениях и речах: есть ли в мире другой такой народ,
что на собственный счет, своими силами и на свой страх ведет войны во имя
свободы других, и это не для жителей сопредельных земель, не для близких
соседей, не для обитателей того же материка - нет, они даже пересекают море,
да не будет во всем мире держав неправедных, да торжествует повсюду право,
божеский и людской закон! Единственным словом глашатая освобождены разом все
города Греции и Азии! Даже надеяться на такое мог лишь дерзновенный ум, а уж
довести до дела - тут потребны небывалая доблесть и небывалое счастье. (Там
же. XXXIII; 32, 33)
Да. Как прекрасно все порой начинается!..
Фламинин остался зимовать с войском в Греции, и, если верить Титу
Ливию:
...все радовались почету, которым теперь была окружена Греция,
наслаждались миром и свободой, восхищались умеренностью, справедливостью и
терпимостью, проявленными римским полководцем после победы, как ранее
восхищались доблестью его в пору войны. (Там же. XXXIV, 22)
Плутарх свидетельствует, что даже в его время, то есть спустя триста
лет, греки чтили память Тита Фламинина.
Описанием событий II Македонской войны мы заполнили разрыв в
повествовании предыдущей главы. Остается связать концы вставки с основной
нитью повествования. Читатель, перелистав назад несколько страниц, легко
обнаружит, что рассказ о Сирийской войне в 5-й главе начинался с прямой
угрозы Фламинина Антиоху после его вторжения в Европу. Проконсул приказывает
царским послам передать его слова своему владыке. Это тот самый Фламинин,
победитель Филиппа Македонского. Окончание же Сирийской войны было
фиксировано моментом, когда новый командующий принимает от Луция остающееся
в Азии войско и братья Сципионы возвращаются в Рим. Завяжем узелок и
продолжим нить нашего рассказа с этого места.
Но будем готовы к тому, что освещение на исторической сцене может
измениться по сравнению с тем, какое было в начале этой главы. Ведь мы
сейчас удалились на целых восемь лет от апофеоза римской славы на Истмийском
стадионе, когда восторженная толпа греков едва не задушила своего
освободителя. Это были годы тесного контакта римлян с Грецией и азиатским
Востоком. Они очень сильно повлияли на образ мыслей, систему ценностей и
общественное сознание римлян, равно как и на их отношение к внешнему миру.
Новым командующим в Сирию был назначен проконсул Гней Манлий Вулсон.
Но, прежде чем заняться его действиями, вернемся ненадолго в Рим, в тот
момент, когда туда еще только доставлено донесение Луция Сципиона о победе
над Антиохом. Римскому сенату предстоит решить судьбу народов и земель,
находившихся под властью Сирийца, которые он теперь, согласно мирному
договору, покидает. В их числе несколько прибрежных малоазиатских греческих
городов. Распространить ли на них свободу, дарованную городам европейской
Греции? Ведь малоазиатские греки вольно или невольно участвовали в войне на
стороне царя. Что делать с остальными территориями и их негреческим
населением?
Естественно, что по этому поводу следует выслушать мнения, наверное, и
притязания союзников Рима - соседей освобожденных от власти Антиоха народов.
Аудиенции в сенате ожидают приглашенные для этой цели послы Родоса и лично
сам пергамский царь Евмен (престарелый Аттал умер в самом начале сирийской
кампании). Первым, конечно же, приглашают царя и спрашивают, что он желает
получить в награду за свое содействие Риму Евмен сначала отказывается: мол,
как вы решите, так и будет, но затем, подробно перечислив свои заслуги,
заканчивает свою речь, согласно Титу Ливию, следующими словами:
Отцы-сенаторы! Если римляне изгнали Антиоха за Таврские горы, имея в
виду самим забрать эти земли, ни при каких иных обстоятельствах будущность
моего царства не видится мне более надежной и прочной. Однако если вы
намерены оттуда уйти и вывести свое войско, то осмелюсь сказать, что среди
ваших союзников нет никого, кто оказался бы более достоин владеть добытым
вами в войне, нежели я. (Там же. XXXVII, 53)
Когда же слово в сенате предоставили главе посольства Родоса, тот
обратился к сенаторам со следующей речью:
Вы взялись защищать от поработителей-царей свободу древнейшего племени,
знаменитого славой своих деяний, общепризнанной образованностью и ученостью.
Вам подобает и впредь оказывать постоянное покровительство всему народу,
вверившемуся вам и принятому под ваше отеческое попечение. Ведь города,
расположенные на исконных землях, не более греческие, чем их колонии,
выведенные некогда оттуда в Азию: ведь с переменой земли не изменились ни
род, ни нравы... Пусть варвары имеют царей, для них всегда приказы господина
заменяли закон - им это только на радость. А у греков душа такая же, как у
вас, только судьба другая. Когда-то была и у них державная власть,
основанная на их силе; теперь они хотят, чтобы державная власть навсегда
оставалась у тех, кто сейчас обладает ею. Им достаточно того, что их свободу
защищает ваше оружие, коль скоро их собственное не может. (Там же. XXXIV,
54)
Сенат принимает компромиссное решение. Под власть Евмена он отдает
часть малоазиатских земель, примыкающих к Пергамскому царству Родосцам -
близлежащие к острову прибрежные области Малой Азии.
Для нас в этом решении интересно не существо самого компромисса, а тот
факт, что принятую на себя первоначально миссию освободителей греков и
других угнетенных царями народов римляне, быть может, незаметно для себя
подменили ролью распорядителей судеб этих народов. Эту подмену с солдатской
прямотой назвал подобающим именем тот самый Гней Манлий, который сменил в
Азии Луция Сципиона, чему предшествовали следующие события.
В Малой Азии, вдали от морских берегов, по соседству с Пергамом обитало
воинственное племя азиатских галлов, некогда перекочевавшее сюда из самой
Галлии. Эти галлогреки , как их нередко называли, терроризировали коренное
население полуострова и взимали дань с окрестных городов. В минувшей войне
они поддерживали Антиоха. Честолюбивый римский проконсул на свой страх и
риск, как бы для завершения сирийской кампании, отправился воевать
галлогреков. Одержав над ними нелегкую победу, он явился в Рим с претензией
на триумф, против чего возражали многие сенаторы, так как проконсул
действовал без санкции сената и народа. Вот тут-то, оправдывая свою
инициативу, Манлий - по свидетельству Тита Ливия - и резанул сенаторам:
Я, со своей стороны, - сказал он, - всегда держался того мнения, что в
вопросе о заботах и наблюдении за событиями, совершающимися в этих землях,
существует некоторая разница между тем временем, когда Греция и Азия еще не
находились в вашем ведении и под вашей властью, и настоящим, когда вы
определили границею римского государства гору Тавр (выделено мной. - Л.О. ),
когда вы даете государствам свободу и освобождаете от повинностей, когда
пределы одних расширяете, других наказываете отнятием области, на некоторых
налагаете дань, увеличиваете царства, уменьшаете, дарите, отнимаете,
считаете вашей обязанностью заботиться о том, чтобы они пользовались миром
на суше и на море. (Там же. XXXVIII, 48)
Между прочим, этому грубияну Манлию (а он, видимо, был далеко не глуп)
мы обязаны еще одним весьма любопытным высказыванием, дошедшим до нас тоже в
пересказе Тита Ливия. Перед началом похода против галлогреков, дабы внушить
своим воинам уверенность в победе, проконсул объясняет, что им предстоит
сразиться не с настоящими галлами, о силе и свирепости которых ходили
легенды, а с выродившимся, расслабленным в благодатных условиях Азии
племенем. Он, прямо-таки пророчески, предупреждает об опасности такого
благополучия и прелести для воинской доблести римлян, настоятельно
остерегает от нее своих солдат:
Плодородная почва, - говорит он, - самый мягкий климат и кроткие нравы
соседей смягчили всю ту дикость, с которой они (галлы. - Л.О. ) пришли. Вам,
истым мужам Марса, следует, клянусь Геркулесом, остерегаться этой прелести
Азии и как можно скорее бежать от нее; такое сильное влияние оказывают эти
чужеземные удовольствия на уничтожение энергии духа, так заразительно
действуют образ жизни и нравы жителей. (Там же. XXXVIII, 17)
В связи с этой речью напомню другую: цитированное в предыдущей главе
обращение консула Ацилия к войску в самом начале этой войны, перед сражением
в Фермопильском ущелье. Оно заканчивалось словами: А затем римскому
господству откроются Азия, Сирия и все богатейшие царства, простирающиеся
вплоть до восхода солнца. И вот они уже открылись... И новый римский
полководец уже призывает бежать от Азии, и как можно скорее. Увы! Убежать от
азиатской изнеженности и развращенности нравов римлянам, по крайней мере
состоятельным римлянам, уже не удастся. Солдаты и офицеры сирийской армии
принесут эту заразу в Рим. Уже в следующей, тридцать девятой книге своей
Истории Тит Ливий пишет:
Именно это азиатское воинство познакомило Город с чужеземной роскошью.
Тогда впервые были привезены в Рим отделанные бронзой пиршественные ложа,
дорогие накидки и покрывала, ковры и салфетки, столовое серебро чеканной
работы, столики из драгоценных пород дерева, великолепные по тем временам.
Именно тогда повелось приглашать на обед арфисток и кифаристок, устраивать
для пирующих и другие увеселения, да и сами обеды стали готовить с большими
затратами и стараниями. Именно тогда стали платить большие деньги за
поваров, которые до этого считались самыми бесполезными и дешевыми рабами, и
поварской труд из обычной услуги возвели в настоящее искусство. Но это было
только начало, лишь зародыш будущей порчи нравов. (Там же. XXXIX, 6)
Последнее меланхолическое замечание меня лично ужасно трогает и как бы
облекает живой плотью облик римского историка. Он-то, спустя полторы сотни
лет, знает, чем все это кончится! Конечно, в то время, надо полагать, не в
каждом из крестьянских домов, куда возвращались римские легионеры, появились
ложа, отделанные бронзой. И арфистки даже в Риме были, наверное, поначалу
немногочисленны. Но дело не в широте распространения новых нравов. Дело в
почти святотатственном попрании древних традиций, в поругании идеального
образа простого, сурового и честного римлянина - воина и гражданина. Я бы
хотел подчеркнуть именно этот аспект трансформации образа жизни древних
римлян, отнюдь не вступая в заочный спор с читателем по поводу вреда или
блага жизненных удобств и чувственных наслаждений, приносимых развитием
цивилизаций. Для римлян - республиканцев - наслаждения и удобства были
несовместимы с изначальной нравственной основой их мужественного союза. Они
эту основу исподволь разрушили! И нет нужды, что роскошь и излишества стали
достоянием лишь узкого круга сенатской, околосенатской и торговой
аристократии. Эти люди были на виду у своих клиентов, горожан,
крестьян-соседей, вольноотпущенников и рабов. Им привыкли подражать. Теперь
стали еще и завидовать!
И если столики из драгоценных пород дерева оставались экзотической
редкостью, то пьяные и шумные пиршества, распущенность нравов и идущая во
все времена вслед за нею преступность быстро обрели широкий размах во всех
слоях народа, не только в Риме, но и по всей Италии. Тем более что
окостеневшая в своих ритуалах и далеко не высоконравственная римская религия
могла поставить лишь очень слабый заслон на пути мутной волны приобщения к
сладостным утехам плотских наслаждений. Этот заслон помогли снести
принесенные с того же Востока новые религии оргиастического толка, в первую
очередь культ Вакха. Вот как описывает Тит Ливий ночные служения этому богу
- вакханалии. Их появление он относит к 186-му году, то есть как раз ко
времени возвращения сирийского войска:
Сначала в таинства были посвящены немногие, но затем доступ к ним
становился все шире и для мужчин, и для женщин, а чтобы вовлечь еще больше
людей, обряды стали сопровождать попойками и пиршествами. И так как вино
разжигало желания, а смешение под покровом ночи мужчин с женщинами и
подростков со взрослыми позволяло забыть о стыдливости, стал набирать силу
всевозможный разврат, в зависимости от вкусов и склонностей каждого. Но дело
не ограничилось растлением женщин и благородных юношей: из той же мастерской
порока стали распространяться лжесвидетельства, поддельные печати и
завещания, клеветнические доносы, отравления и убийства родных - такие, что
подчас не оставалось для захоронения даже трупов. Много преступного делалось
хитростью, но еще больше насилием. Долго насилия удавалось скрывать, так как
крики насилуемых и убиваемых, звавших на помощь, заглушались воплями и
завываниями, грохотом барабанов и звоном литавр. (Там же. XXXIX, 8)
Наряду с вакханалиями ширился и самый примитивный рынок дешевых
удовольствий для простонародья и рабов: множилось число грязных таверн, при
которых почти всегда имелись и убогие каморки для свидания с проститутками.
Но вакханалии представляли особую опасность. И надо отдать должное римской
администрации! Когда она увидела, что новое увлечение принимает размах,
угрожающий стабильности государства, то приняла решительные меры. Традиция
сопротивлялась! Консул Постумий Альбин по поручению сената выступил перед
собранием народа в Риме с такой речью:
С давних времен по всей Италии, а теперь уже и у нас в Городе справляют
в разных местах вакханалии: не сомневаюсь, что об этом вы знаете не по
слухам, но по грохоту и завываниям, которые по ночам оглашают весь Город; но
я совершенно уверен, что никто из вас не знает, что такое вакханалия. Одни
думают - это обряд богопочитания, другие в них видят дозволенные игры и
увеселения, но, как бы то ни было, по общему мнению, участвуют в них
немногие. Что касается числа их участников, то оно измеряется уже многими
тысячами.
Впрочем, было б еще полбеды, если бы они предавались только разврату и
тем позорили бы самих себя; по крайней мере их сердца и руки были бы чисты
от преступлений и обмана. Однако никогда еще наше государство не взращивало
в себе столь опасную язву, ибо за последние несколько лет не было такого
преступления или обмана, источником которому не служили бы вакханалии. (Там
же. XXXIX; 15, 16)
Да, если счет участников вакханалий идет на многие тысячи, это уже
серьезно. Между тем, закончив свое описание, консул рисует перед народом
перспективу прямо-таки угрожающую: Но самое худшее вас еще ждет впереди;
пока недостаточно сильная для борьбы с государством преступная шайка до сих
пор покушалась лишь на отдельных граждан; между тем язва разрастается с
каждым днем; она уже слишком велика для того, чтобы ей могли противостоять
частные лица, и грозит уже государству в целом. И если вы не примете мер,
квириты, то вслед за этим дневным собранием, которое законно созвано
консулом, может состояться другое, ночное. Сейчас заговорщики разобщены и
ваше собрание внушает им страх, но ночью, когда вы разойдетесь по домам, а
некоторые вернутся к себе в деревню, они соберутся для решительных действий,
и тогда вы окажетесь разобщены, и тогда придет ваш черед бояться. (Там же)
Постумий понимает, что, кроме естественной склонности к разврату, он
должен еще побороть и религиозное суеверие, эту склонность освящающее. В
арсенале аргументов у него лишь бездоказательная ссылка на величие истинных
богов, и это не очень убедительно. Зато заканчивает он свою речь
предупреждением, убедительным вполне:
Я счел необходимым об этом напомнить, чтобы суеверие не смущало ваши
умы, когда мы приступим к уничтожению вакханалий и к разгону нечестивых
сборищ. А именно это мы и собираемся сделать с изволения и при помощи
бессмертных богов, которые давно уже гневались на то, что их именем
прикрывали разврат и преступления, и теперь разоблачили эту гнусность не для
того, чтобы оставить ее безнаказанной, но чтобы со всей строгостью покарать.
Сенат поручил мне и моему коллеге чрезвычайное расследование этого дела, и
мы полны решимости выполнить свой долг. (Там же)
Затем было зачитано постановление сената, объявлены награды за доносы и
меры пресечения побегов. Посвященных в культ, но не совершивших преступных
деяний, бросили в тюрьмы, преступников казнили. Святилища Вакха по всей
Италии были уничтожены, вакханалии запрещены на все грядущие времена. Зло
было искоренено решительно, нравственная древнеримская традиция на некоторое
время взяла верх.
Но отдадим должное не только решительности администрации, но и римскому
духу уважения свободы граждан и веротерпимости. В сенатском постановлении о
запрете вакханалий есть - согласно Титу Ливию - и такая оговорка:
Кто считает для себя этот обряд обязательным и не может себя освободить
от него, не оскорбив богов, тот должен заявить об этом городскому претору, а
тот, в свою очередь, обязан доложить сенату. Если сенат в составе не менее
ста членов даст разрешение на такой обряд, то участвовать в нем должно не
более пяти человек, а кроме того, им запрещается иметь общую кассу,
руководителей священнодействий или жреца. (Там же. XXXIX, 18)
Катон
Распространение культа Вакха удалось таким образом пресечь. Но
стремление к плотским наслаждениям, тщеславие и вкус к роскоши все пышнее
расцветали в высшем обществе Вечного Города. Его примеру, но на своем,
отнюдь не изысканном уровне следовало и простонародье. Во имя сохранения
могущества Рима поборники традиционной умеренности и суровости быта объявили
этому падению нравов решительную войну. У них для нее был и достойный
полководец. Через год после разгрома поклонников Вакха пятидесятилетний
сенатор и консуляр (бывший консул) Марк Порций Катон был, вопреки
сопротивлению знати, избран цензором вместе со своим единомышленником -
патрицием старой формации Луцием Валерием Флакком.
Катон к тому времени был уже знаменит своими обличительными речами в
сенате и перед народом. Но не только этим - он пользовался огромным
уважением и авторитетом как воин, многоопытный полководец и человек
безупречной нравственности.
За недостойный образ жизни цензоры исключили семь человек из сената (в
их числе двух консуляров). Кроме того, они прибегли, как это ныне принято
называть, к мерам экономического принуждения:
При принятии ценза они выказали такую же суровость и строгость ко всем
сословиям. Драгоценности, женские наряды и повозки, стоившие вместе более
15000 ассов, они приказали своим помощникам вносить в списки, оценив в
десять раз выше их стоимости. Рабы моложе 20-ти лет, купленные после
последнего цензорского смотра за 10000 ассов или дороже, были оцениваемы
также в десять раз дороже, чем стоили. Все эти предметы были обложены
пошлиной в три асса на тысячу. (Там же. XXXIX, 44) В результате столь крутых
мер Катон, по свидетельству Плутарха:
...был ненавистен как тем, кому из-за роскоши приходилось терпеть
тяжелые подати, так равно и тем, кто из-за тяжелых податей отказался от
роскоши. (Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Катон. XVIII)
Зато в простом народе он, как полагается в таких случаях, снискал себе
широкую популярность. В храме богини Здоровья ему поставили статую с
надписью:
За то, что, став цензором, он здравыми советами, разумными
наставлениями и поучениями снова вывел на правильный путь уже клонившееся к
упадку Римское государство. (Там же. XIX)
Впрочем, суровая нетерпимость Катона к роскоши была известна задолго до
его избрания цензором. Тит Ливий подробно описывает знаменитый спор о
женских украшениях, происходивший еще в 195-м году. Спор этот не столь
важен, сколь любопытен и позволяет живо представить себе мировоззрение героя
нашего рассказа, что и побуждает меня предложить его на суд читателя.
Итак, сначала предыстория спора. В 215-м году, в разгар II Пунической
войны, после поражения при Каннах, в Риме был принят закон, запрещающий
женщинам (разумеется, из нобилитета) иметь больше полунции золотых
украшений, носить дорогие цветные платья и ездить в парных экипажах.
В 195-м году, ввиду победы над Ганнибалом и Филиппом Македонским, двое
народных трибунов предложили этот закон отменить. Катон в тот год как раз
был консулом. Вопрос должен был обсуждаться (естественно, мужчинами) в
народном собрании. Но женщины не захотели покорно ждать их решения. По
свидетельству Тита Ливия:
Ни одну из матрон не могли удержать дома никакой авторитет, ни чувство
приличия, ни власть мужей; они занимали все улицы города и входы на форум и
умоляли шедших туда мужей при цветущем положении государства... позволить и
матронам вернуть прежние украшения. Толпа женщин росла с каждым днем, они
приходили даже из других городов и торговых мест. Женщины осмеливались уже
обращаться к консулам, преторам и другим должностным лицам и упрашивать их.
Но совершенно неумолимым оказался для них один из консулов, М. Порций Катон.
(Тит Ливий. История Рима. Т. 3, XXXIV, 1)
Далее наш историк пересказывает пространную речь Катона по этому
поводу. Я процитирую из нее лишь некоторые места.
Если восторжествуют они сейчас, - говорит Катон, - то на что не
покусятся после? Просмотрите законы - ими наши предки старались обуздать
своеволие женщин и подчинить их мужьям, а вам все равно едва удается
удержать их в повиновении, даже связанных такими узами. Что я говорю? Если
допустите вы, чтобы они устраняли одно за другим эти установления и во всем
до конца сравнялись с мужьями, неужто думаете, что сможете их выносить? Едва
станут они вровень с вами, как тотчас окажутся выше вас... Если тебе не
дозволено то, что дозволено другой, может, и в самом деле есть повод
испытывать унижение или гнев; но если все вы будете выглядеть одинаково, то
какая же из вас может опасаться, что на нее не так посмотрят? Стыдно
казаться скупой или нищей, но ведь закон избавляет вас и от того, и от
другого - он запрещает иметь то, чего у вас и так нет. Вот как раз с таким
равенством я и не желаю мириться, - говорит богачка. - Почему мне не
позволяют привлечь к себе взоры обилием золота и пурпура? Почему бедности
разрешено прятаться под сенью закона, и многие делают вид, будто имеют то,
чего на самом деле у них нет; ведь, если бы не закон, все увидели бы их
нищету. Ужель хотите вы, квириты, чтобы жены ваши похвалялись одна перед
другой роскошью? Чтобы богачки старались добыть украшения, другим
недоступные, а те, что победнее, выбивались из сил, чтобы не подвергнуться
презрению за эту свою бедность? И конечно, как только женщины начнут
стыдиться того, что вовсе не стыдно, они перестанут стыдиться того, чего
должно стыдиться и в самом деле. (Там же. XXXIV; 3,4)
Может показаться, что Катон просто женоненавистник, но это не так. В
другом месте той же речи он говорит о вещах более основательных, чем женские
украшения:
Вы не раз слышали от меня сетования на расточительность женщин, на
расточительность мужчин, не только простых граждан, а даже и должностных
лиц. Два порока, враждебных один другому, равно подтачивают наше государство
- скаредность и расточительность; словно чума сгубили они все великие
державы. Чем лучше и отраднее складывается судьба нашего государства, чем
шире раздвигает оно свои пределы - а ведь мы уже в Греции и в Азии входим в
обильные, полные соблазнов края, овладеваем сокровищами царей, - тем в
больший ужас приводит меня мысль о том, что, может статься, не богатства эти
начнут служить нам, а мы им. (Там же)
Нетерпимость Катона распространяется и на проникновение в Рим
произведений греческого искусства. В них он тоже видит соблазн и угрозу
римскому духу и религии. Свою речь он продолжает так:
Вот привезли мы статуи из Сиракуз, а ведь это беда для Города, поверьте
мне. Как это ни удручает, но все чаще слышу я о людях, которые восхищаются
разными художествами из Коринфа и из Афин, превозносят их и так, и эдак, а
над глиняными богами, что стоят на крышах римских храмов, смеются. Ну, а по
мне эти благосклонные к нашему Городу боги много лучше, и они, надеюсь, не
перестанут благоволить к нам, если оставим их на прежних местах. (Там же)
Не следует думать, что Катон был просто невежествен. Он знал греческий
язык и, по свидетельству Плутарха, среди образцовых государственных деятелей
почитал знаменитых греков: Эпаминонда, Перикла и Фемистокла. Помимо
искусств, Катон был гонителем и пересадки на римскую почву греческой
философии, науки и образования. Он...
...с самого начала был недоволен страстью к умозрениям, проникающей в
Рим, опасаясь, как бы юноши, обратив в эту сторону свои честолюбивые
помыслы, не стали предпочитать славу речей славе воинских подвигов.
(Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Катон, XXII)
Наверное, многие наши читательницы посочувствуют положению
представительниц прекрасного пола в Древнем Риме. Посочувствовали им и
мужчины в Народном собрании. Закон, запрещавший богатым римлянкам нести дары
на алтарь извечного женского пристрастия к украшениям, был отменен. Суровый
консул потерпел поражение, за которое брал реванш теперь, спустя одиннадцать
лет, облеченный непререкаемой властью цензора.
Марк Порций Катон старший или древний (как его иногда называют
историки, чтобы отличить от знаменитого потомка, жившего столетием позже),
широко известен и нередко упоминается в публицистике и художественной
литературе именно как ревностный блюститель чистоты нравов и обычаев римской
старины - грубоватый и несколько примитивный. Между тем это был человек не
только сильный, но и разносторонне одаренный. Я уже упоминал об авторитете
Катона. Имеет смысл кратко познакомиться с его биографией, чтобы понять, как
этот авторитет сложился.
Марк Катон родился в 234-м году. Он принадлежал к древнему но не
знатному плебейскому роду. Вырос в провинции. Свою общественную деятельность
начал с выступлений в судах окрестных городков, а затем и в Риме, куда его
уговорил перебраться заметивший способного юношу знатный и влиятельный
сосед, Луций Флакк. Катон охотно брался за защиту нуждавшихся и всегда
бескорыстно. Он умел завоевать известность как оратор и знаток законов. Но
как истинный римлянин, главным своим призванием Катон полагал военное дело.
Еще семнадцатилетним юношей он отличился в войне с Ганнибалом. В двадцать
лет он - уже в качестве военного трибуна - сражался у Марцелла под
Сиракузами. В 204-м году Катон был избран квестором в армию Публия Сципиона,
но еще в Сицилии, во время подготовки к экспедиции в Африку, позволил себе
выступить против расточительности консула. За что и был отослан обратно в
Рим, где в сенате не раз обличал своеволие и непомерные амбиции будущего
победителя Ганнибала. Их взаимная неприязнь сохранилась до самой смерти
Сципиона Африканского.
В 195-м году Катона избрали консулом и отправили усмирять
взбунтовавшуюся Испанию. С этой задачей он справился весьма успешно, проявив
при этом редкостную волю и личное мужество. Вот, например, как описывает
Аппиан его первое сражение на испанской земле. Он только что высадился, и
перед ним 40-тысячное войско испанцев:
Дав короткий отдых войску, чтобы привести себя в порядок, решив
вступить с врагом в сражение, он отправил в Массалию все корабли, которые у
него были, и указал войску, что не то страшно, что неприятели превосходят их
численностью, - ведь смелость духа всегда преодолевает самую большую
численность, - но то, - говорит он, - что у нас нет кораблей, а значит, нет
и надежды на спасение, если мы не победим... Когда начался рукопашный бой,
он был всюду, ободряя, внушая отвагу. Когда битва шла с нерешительным
результатом до позднего вечера и уже много пало и с той, и с другой стороны,
он поднялся с тремя когортами оставленных в резерве войск на какой-то
высокий холм, чтобы посмотреть на все поле битвы сразу. Когда он увидел свой
центр особенно теснимым, он бросился к ним, сам в первых рядах подвергаясь
опасности. Своим нападением и криком он привел в беспорядок врагов и положил
тем начало победе. (Аппиан. Римская История. VI, 40)
В Испании Катон сумел завоевать глубокое уважение своих солдат и
офицеров не только умелым командованием, но и бескорыстием, и готовностью
разделить с войском все тяготы похода и сражения. Пожалуй, имеет смысл
проиллюстрировать это отзывом Тита Ливия, относящимся как раз к испанской
кампании:
...такой силой духа и ума отличался консул, что успевал сам заботиться
и о важных делах, и о мелких, что не только обдумывал он и приказывал, как
поступать, а большей частью сам все и делал. Первым он подчинился суровым
требованиям, которыми обуздал других; в неприхотливости, бодрости и трудах
соперничал он с последним солдатом и возвышался над войском только своим
положением и властью, ему данной. (Тит Ливий. История Рима. Т. 3, XXXIV, 18)
В 191-м году как мы помним, Катон в качестве простого военного трибуна
участвовал в Сирийской войне и отличился в сражении при Фермопилах. На этом
его военная биография заканчивается - 43 года для воина почти предельный
возраст. И вот в 184-м году мы встречаемся с Катоном - цензором, гонителем
роскоши, ревнителем традиций суровой римской старины.
Моральное право занять такую позицию у него было. Всю свою жизнь он
отличался редкостной воздержанностью и неподкупностью. Например, не может не
вызвать уважения то, что, будучи в 198-м году управителем Сардинии, он не
только не извлек никаких материальных выгод из своего наместничества, но
даже не предъявлял к сардинцам и тех требований, которые по закону
соответствовали его положению. К примеру, не приказывал присылать лошадей
для объезда подвластной ему провинции - обходил ее города пешком. К себе был
неизменно строг. Согласно Плутарху, он любил повторять, что...
...предпочитает не получать награды за добрый поступок, лишь бы не
остаться без наказания за дурной; и что готов простить ошибку каждому, кроме
самого себя. (Там же, X)
Насчет готовности простить было сказано либо еще в молодости, либо для
красного словца. Как раз напротив - обратившись к государственной
деятельности, он полагал главной своей задачей изобличать преступников,
особенно высокопоставленных. Блестящий оратор, Катон много раз выступал
обвинителем в суде и, быть может, не менее часто оказывался сам под судом,
так как враги платили ему той же монетой. Но их обвинения всякий раз
оказывались ложными, и суд его оправдывал.
В семейной жизни Катон был безупречен: хороший супруг, рачительный
хозяин, строгий, но заботливый отец: сына своего учил сам не только ратному
делу, но и грамоте; даже написал специально для него крупными буквами
историю Рима. Катон вообще, видимо, любил писать. Кроме Римской Истории он
написал руководства по медицине, праву и военному искусству, издал множество
своих речей. До нас, к сожалению, дошел только его трактат О земледелии.
Есть смысл уделить немного места этому довольно пространному сочинению. В
нем содержится масса практических советов по сельскому хозяйству, из чего
ясно видно, что автор занимался им непосредственно. Эти советы неоценимы для
историков материальной культуры древнего Рима. Из трактата видно, что Катон
считает оптимальным средней величины поместье (25-50 га) под виноградником,
огородом, оливковым садом, то есть культурами рыночного предназначения. Луг
и хлебное поле - только для прокорма скота и рабов, немногочисленных, но
занятых в имении постоянно. Поденщиков и издольщиков он рекомендует нанимать
лишь на время - по мере необходимости.
Интересно наставление для вилика - доверенного раба или
вольноотпущенника, ведущего все хозяйство. Оно не только рисует для нас
довольно любопытную картину деталей быта и взаимоотношений в сельском
хозяйстве той поры, но выявляет психологию и нравственный облик самого
автора наставления - римлянина старого склада:
Вот обязанности вилика. Он должен завести хорошие порядки. Праздники да
соблюдаются. Он не трогает чужого и тщательно сохраняет свое. Он решает
споры между рабами: если кто-либо провинился, он как следует его наказывает
в соответствии с его проступком. Рабам не должно быть плохо; пусть они не
мерзнут и не голодают. Он неизменно будет держать их в работе; так легче
удержит он их от воровства и проступков. Если вилик не захочет, чтобы раб
вел себя плохо, этого не будет. Если он будет попустительствовать [рабам],
хозяин не должен оставить это безнаказанным. За услугу же пусть приносит ему
благодарность, чтобы и других поощрить... Семян для посева, съестных
припасов, полбы, вина и масла он не дает в долг никому. У него есть две-три
семьи, где он может взять, что ему нужно в обиходе и кому он дает - больше
никому. Он часто проверяет счета с хозяином. Работника, поденщика и
издольщика он не задержит с выплатой дольше, чем на день. Он ничего не купит
без ведома хозяина и ничего от хозяина не скроет... Он постарается выучиться
всем сельскохозяйственным работам и будет часто работать сам, но не до
изнеможения. Если он работает, он будет знать, что на уме у рабов, и они
будут работать в лучшем настроении. Если он работает, ему меньше захочется
гулять, он будет здоровее и охотнее заснет. Первым встает он ото сна и
последним идет ко сну. Сначала он осматривает, заперта ли вилла, спит ли
каждый на своем месте и задан ли корм рабочему скоту... (Катон. О
земледелии. V, 1-5)
Позволь, дорогой читатель, еще выписать для тебя один из многочисленных
кулинарных рецептов двухтысячелетней давности, приведенных в том же
трактате. Пустяк, конечно, но с такой потрясающей реальностью приносит в
наши дни облик и даже вкус той давным-давно прошедшей жизни:
Сладкую запеканку делай таким образом. Полфунта муки и 2 1/2 фунта
творога смешай вместе, как для оладий; подбавь 1/4 фунта меда и одно яйцо.
Смажь маслом глиняную миску. Когда все хорошенько смешаешь, положи в миску,
миску закрой глиняной крышкой. Смотри, чтобы хорошенько запеклось в
середине, где всего глубже. Когда запечется, вынь миску, смажь запеканку
медом, посыпь маком, подержи немного под крышкой, затем вынь. Подавай в
мисочке с ложкой. (Там же)
В то время, когда Катон писал свои заметки о земледелии, он считал это
занятие наиболее достойным видом мирной деятельности. В предисловии к
трактату он пишет:
Иногда лучше было бы наживаться, занимаясь торговлей, не будь здесь
стольких опасностей, и даже отдавая деньги в рост, если бы только это было
честным занятием. Предки наши так полагали и так постановили в законах: вор
присуждается к двухкратной пене, ростовщик - к четырехкратной. Отсюда можно
понять, насколько, по их пониманию, ростовщик был худшим гражданином, чем
вор. И когда хвалили хорошего человека, то его хвалили как хорошего
земледельца и хорошего хозяина... Из земледельцев же выходят самые
мужественные люди и самые дельные воины; доход земледельца самый чистый,
самый верный и меньше всего возбуждает зависти. (Там же. Предисловие)
Катон прожил восемьдесят пять (а по другим данным - около девяноста)
лет. За этот долгий срок изменился Рим. Торговля и финансовая деятельность
потеснили земледелие и приобрели статус вполне уважаемых занятий. В глубокой
старости, как видно, произошел сдвиг и в психологии Катона. Взяла верх
исконная крестьянская, расчетливая натура. Он стал приобретать участки для
построек, пастбища и леса. Отдавал их в аренду, искал выгодного вложения
капитала, называя божественным и достойным восхищения мужем всякого, чьи
счета после его смерти покажут, что за всю жизнь он приобрел больше, чем
получил в наследство. (Плутарх). И даже, вопреки тому, что сам писал, стал
ссужать деньги под проценты и залог кораблей. И хотя в то время такая
деятельность уже считалась не более зазорной, чем банковская поддержка
предпринимательства в наши дни, это была измена принципам староримской
морали.
Но было бы несправедливым, если бы эта старческая слабость целиком
заслонила память о бескорыстной борьбе за чистоту древней традиции, которой
была отдана большая часть жизни Катона. Поэтому, даже не питая большой
симпатии к воинствующему пуританству Катона, я все же хочу закончить рассказ
о нем следующим лестным отзывом Тита Ливия:
Он принадлежал к числу тех людей, которые силой ума и энергией
пробивают себе дорогу в жизни, даже не имея знатных предков. Он умел
одинаково безупречно вести и свои личные, и государственные дела, зная толк
и в политике, и в сельском хозяйстве. Вершины почестей одни достигают
знанием права, другие - красноречием, третьи - славой военных подвигов;
Катон же с равным успехом подвизался на каждом из перечисленных поприщ. Что
бы он ни делал, можно было подумать, что именно для этого он и рожден. Как
рядовой солдат, он во многих боях проявил выдающуюся храбрость, а позднее,
уже в качестве командующего, обнаружил незаурядный талант полководца. Он был
известен как крупный законовед, искушенный в любых юридических тонкостях, и
как блестящий оратор, чье красноречие живет, увековеченное в произведениях
самых разных жанров. Сохранилось много его речей, как обвинительных, так и
защитительных: он умел своих противников доводить до изнеможения, не только
обвиняя, но и защищаясь. Многочисленные враги преследовали его, но и он
неутомимо отвечал им тем же, так что знать причинила ему много
неприятностей, но и он ей доставил хлопот не меньше. Надо признать, он
отличался тяжелым нравом, был слишком откровенен и резок в речах, но зато
недоступен для подкупа и лести, нелицеприятен и исключительно честен.
Закаленный в постоянных трудах и опасностях, он обладал поистине железным
здоровьем, сломить которое не смогла даже старость: достаточно сказать, что,
привлеченный к суду в свои восемьдесят шесть лет, он сам защищался и издал
свою речь, а в девяносто лет произнес перед народом обвинительную речь
против Сервия Гальбы. (Тит Ливий. История Рима. Т. 3, XXXIX, 40)
Павел
После победы над Антиохом и галлогреками римское войско ушло из Азии и
Греции. Этим воспользовался Филипп Македонский для того, чтобы вновь
попытаться расширить свои владения. В северной Греции он захватывает
Фессалию, а к востоку от Македонии - ряд городов Фракии. В Рим поступают
многочисленные жалобы. Сенат посылает комиссию для расследования. Филипп
получает приказание очистить все захваченные города, но не торопится его
выполнять. Он собирает силы для новой войны с Римом. Но в 179-м году, не
дожив и до шестидесяти лет, македонский царь неожиданно умирает. Реванш за
поражение у римлян должен взять его старший сын, Персей. Идут годы. Персей
наращивает свои военные силы и резервы...
В 174-м году союзник римлян, царь Пергама Евмен, который боится Персея
(римляне далеко, а Фракия совсем близко), является в Рим, чтобы сообщить
сенаторам, в закрытом заседании , что у молодого македонского царя уже есть
армия в 40 тысяч пехотинцев и 5 тысяч всадников, а запасов хлеба, денег и
оружия в арсеналах хватит на 10 лет войны. Страх и жалоба Евмена понятны.
Пергам - единственная сила на Востоке, способная противостоять македонянам,
и, по логике вещей, должен стать главным объектом агрессии Персея. Но это
отнюдь еще не означает прямой угрозы Риму. Хотя, конечно, судьба Пергамского
царства римлянам не безразлична. До тех пор, пока в тылу у македонян
остается сильный и союзный Риму Пергам, римляне могут не опасаться
воинственного соседа.
Послы Персея пытаются оправдать его действия, но держатся независимо и
дерзко. В сенате начинает складываться мнение о необходимости вовремя
обуздать македонского царя. Однако до решения о войне еще далеко. Тем более
что неясно, в какой мере можно рассчитывать на поддержку греков. За 15 лет,
прошедших после окончания Сирийской войны, в результате постоянного и подчас
мелочного вмешательства римлян во внутренние дела Греции ореол ее
освободителей порядком потускнел. Нам нет нужды останавливаться на примерах
такого вмешательства, но, быть может, для пояснения обстановки стоит
процитировать отрывок из выступления главы ахейской делегации на переговорах
с римскими послами по поводу конфликта со Спартой. Ахеец не без горечи
говорит:
...если свобода ахейцев не пустое слово, если действителен связывающий
нас договор, если наш союз основан на равноправии, то почему я не спрашиваю
вас, римляне, что вы сделали с захваченной Капуей, а вы требуете от нас
отчета в том, что мы сделали с побежденным Лакедемоном? Какие-то люди были
убиты. Допустим, нами. Ну и что? Разве вы не рубили головы капуанским
сенаторам? Мы разрушили стены. А вы не только стены, но сам город и землю
отняли у капуанцев. Ты скажешь, что договор равноправен лишь по форме:
довольно с ахейцев и призрачной свободы, а право решать остается за Римом. Я
признаю это, Аппий, и безропотно подчиняюсь. (Там же. XXXIX, 37)
Это было сказано еще за десять лет до начала описываемых событий. Вряд
ли с тех пор римляне стали вести себя скромнее. Теперь же послы сената
разъезжают по Греции, стараясь восстановить имидж защитников свободы греков
и завербовать себе союзников.
Узнав об этом, - свидетельствует Аппиан, - Персей отправил в Рим
(вторично) послов сказать, что он недоумевает и хотел бы узнать, из-за чего
они забыли соглашения и рассылают послов против него, являющегося их другом.
Если они в чем-либо его упрекают, нужно разрешить это во взаимной беседе.
Сенат же стал обвинять его... в том, что он захватил Фракию, что он имеет
войско и запасы как человек, не собирающийся оставаться спокойным... Тогда
он вновь отправил других послов, которые, введенные в сенат, сказали так:
Нуждающимся в поводе для войны, римляне, все это достаточно как повод. Если
же вы уважаете договоры - а вы сами громко заявляете, что они имеют для вас
большое значение, - то что, потерпев от Персея, вы поднимете против него
войну? Конечно, не потому, что у него есть войско и военное снаряжение. Ведь
это у него не против вас. Ведь и другим царям вы не препятствуете иметь все
это... (Аппиан. Римская История. IX, 2, 5)
В свою очередь, римские послы встречаются с Персеем, обмениваются
упреками, но заявляют о готовности к дальнейшим мирным переговорам. Однако,
как выясняется из их доклада сенату, все это с единственной целью - выиграть
время для подготовки к войне (Персей-то к ней готов и легко может помешать
римлянам высадиться в Греции). Оценка этого доклада сенаторами нам интересна
как свидетельство эволюции римского менталитета. Вот что пишет об этом Тит
Ливий:
Большая часть сената одобрила принятые меры, сочтя их весьма
благоразумными, но старики, помнившие прежние нравы, говорили, что не узнают
римских правил. Предки вели войны, не прибегая ни к засадам, ни к ночным
вылазкам, ни к ложному бегству и внезапным возвратным атакам на беспечного
врага; они предпочитали величаться истинным мужеством, а не лукавством
(запоздалый выпад в адрес Сципиона Африканского. - Л.О. )... так велела
поступать римская добросовестность, столь отличная от коварства пунийцев и
хитрости греков, у которых более почетным считается обмануть врага, чем
одолеть силой. Иногда обманом можно добиться большего, чем доблестью, - но
лишь на недолгое время; навсегда же покорится лишь тот, кто вынужден будет
признать, что его одолели не ловкостью и не случайно, но в честной и
справедливой войне, где бьются лицом к лицу. (Тит Ливий. История Рима. Т. 3,
XLII, 47)
Увы! Апелляция старых сенаторов к былой римской доблести уже звучит
анахронизмом. В 171-м году сенат принимает решение о войне:
Отцы для блага и счастья римского государства поручили консулам
возможно скорее выйти к народу в центуриатские комиции с такого рода
предложением: так как македонский царь Персей, сын Филиппа, вопреки
договору, заключенному с его отцом, а после смерти отца возобновленному
лично с ним, напал на союзников римского народа, опустошил их поля, занял
города; так как, помимо этого, он задумал готовиться к войне с римлянами и с
этой целью припас оружие, собрал войско и снарядил флот, то пусть будет
начата с ним война, если он не даст за все это удовлетворения. (Там же.
XLII, 30)
Предложение сената в комициях принято, и новоизбранный консул Публий
Лициний Красс набирает войско и готовит флот для высадки десанта в Грецию.
Персей не пытается ей помешать, и в том же 171-м году на границе Македонии
происходит первое сражение. Оно заканчивается не слишком решительной, но все
же явной победой македонян. Эта победа получает достаточно широкий
положительный отклик в Греции. Полибию, настроенному явно проримски,
приходится искать для него довольно сомнительное объяснение:
Когда по Элладе разнеслась весть о победе македонской конницы над
римской, сочувствие народов Персею, до того времени большей частью
скрываемое, прорвалось наружу ярким пламенем. Мне кажется, впрочем, что это
сочувствие было особенное какое-то, похожее на то, которое наблюдается на
состязательных играх, именно: когда в состязаниях с борцом знаменитым и
слывущим за неодолимого схватывается безвестный и гораздо более слабый
противник, то вначале толпа зрителей обращает свое участие на слабейшего,
поощряя его восклицаниями и поддерживая восторгами. (Полибий. Всеобщая
История. XXVII, 9)
Скорее следует согласиться с трактовкой Аппиана, который полагал, что
Персей вовсе не угрожал Элладе и потому пользовался симпатией греков, в то
время как римляне постоянным вмешательством им порядком досаждали. А
инициатива войны целиком принадлежала Риму. В пользу этого последнего
предположения говорит и тот факт, что Персей не попытался развить успех, а,
наоборот, предложил побежденным римлянам воспроизвести те же самые условия
мира, какие они в свое время продиктовали его отцу. Тит Ливий
свидетельствует, что прибывшие в римский лагерь посланцы Персея...
...запросили мира, обещая, что Персей выплатит римлянам такую же дань,
какую обязался платить по договору Филипп, и что он немедленно отдаст им
города, земли и области, уступленные Филиппом. (Тит Ливий. История Рима. Т.
3, XLII, 62)
Но гордость не позволила римлянам принять миролюбивое предложение
македонского царя. Тит Ливий продолжает:
Так говорили послы. По удалении их состоялось совещание, и победу в
совете одержала римская стойкость. Тогда был такой обычай - делать хорошее
лицо в беде и умерять гордость в удаче. Постановили ответить, что мир будет
дан в том случае, если царь предоставит сенату право решить все по своему
усмотрению: и все дело в целом, и собственную судьбу, и участь всей
Македонии. (Там же)
Поскольку установление истины в вопросе о том, какая сторона настояла
на продолжении III Македонской войны, имеет большое значение для понимания
эволюции римской политики на востоке, замечу, что и Полибий подтверждает
готовность Персея отказаться от всех завоеваний своего отца, сделанных после
предыдущей войны с Римом. Несогласие римского консула принять эти условия
мира и его требование (от победителя!) полной капитуляции он, так же как
Ливий, приписывает своеобразию римской гордости:
У римлян искони, - пишет он, - в силе своеобразное обыкновение:
показывать высшую степень гордости и упорства в несчастии и величайшую
умеренность в счастии: всякий признает такой образ действий правильным...
(Полибий. Всеобщая История. XXVII, 8)
Персей несколько раз предлагал увеличить сумму денежной компенсации, но
консул был непреклонен и македонский царь вынужден был продолжать войну.
Стоит ли удивляться, что в последующие затем три года Персей вел себя крайне
неуверенно, если не сказать робко. Это вполне соответствует впечатлению, что
его агрессивные намерения по отношению к Риму (быть может, в отличие от
намерений его отца) были вымышлены Евменом.
Удивляет другое - пассивность и беспомощность римского войска, где один
консул безрезультатно сменял другого. Наверное, объяснение этому надо искать
в разложении римской армии - неизбежном следствии неоправданности ее
вторжения в Македонию и Грецию. Размещенные по квартирам офицеры крали с
размахом, солдаты - по мелочи. Отставки и отпуска продавались за деньги.
Вместо присущего им некогда стремления поскорее сразиться с неприятелем
легионеры предаются грабежу и разрушению греческих городов. А ведь всего
лишь четверть века прошло с того дня, когда восхищенная Греция аплодировала
своим освободителям!
Поборы и вымогательства у греческих союзников Рима приобрели,
по-видимому, столь широкий размах, что сенат вынужден был послать в Грецию
уполномоченных, которые повсеместно объявили специальное сенатское
постановление... ...о том, чтобы никто не предоставлял римским должностным
лицам ничего сверх предписанного сенатом. (Там же. XLIII, 17)
Римская традиция сопротивлялась жадному самоуправству офицеров и
мародерству разложившейся солдатни, но, видимо, одних сенатских
постановлений было уже недостаточно. Необходимо было послать в Грецию
сильную личность. В 168 году ведение войны с Персеем поручают 60-летнему
консулу Луцию Эмилию Павлу - сыну консула, павшего в битве с Ганнибалом при
Каннах. Это был римлянин старого закала, поборник строгой воинской
дисциплины, не склонный потакать разлагающим армию грабежам и сам не
унижавшийся до личного обогащения на войне. Плутарх свидетельствует, что за
20 лет до описываемых событий, усмирив очередной мятеж в Испании, Павел
вернулся в Рим, не разбогатев ни на одну драхму. Кстати говоря, Павел,
по-видимому, был близок с Катоном, поскольку его дочь была замужем за сыном
Катона, воевавшим в Македонии под начальством Павла.
Между тем в Риме множество людей стремится объяснить новому
главнокомандующему, каким образом он сможет добиться успеха в этой
затянувшейся и бесславной войне. Павел в комициях заявляет народу, что готов
уступить свой пост любому из советчиков, но если командование будет доверено
ему, то вмешательства в свои действия он не потерпит.
Нет, я не из тех, квириты, - говорит он, - кто утверждает, будто
полководцам нет нужды в советах. Клянусь, скорее спесивым, нежели мудрым,
назову я того, кто во всем уповает на собственный ум. К чему я клоню? А вот
к чему: прежде всего полководцев должны наставлять люди разумные, особенно
сведущие и искушенные в военных науках, потом те, что участвуют в деле,
знают местность, видят врага, чувствуют сроки, - словом, те, что в одном
челне со всеми плывут сквозь опасности. И если кто-то из вас уверен, что в
этой войне может дать мне советы, полезные для государства, пусть не
откажется послужить ему и отправляется со мной в Македонию. Корабль, коня,
палатку, подорожные - все он от меня получит. Ну, а кому это в тягость, кому
городская праздность милее ратных трудов, тот пусть с берега кораблем не
правит. В Городе довольно пищи для разговоров - пусть ею и насыщаются, а нам
хватит и походных советов. (Там же. XLIV, 22)
Прибыв к армии, Павел решительными мерами пресекает грабежи и
восстанавливает порядок. Еще раз на первый план Римской истории выдвигается
сильная и достойная уважения личность, и это на время останавливает
скольжение если не самого Рима, то римского войска в направлении к
разложению и утрате былой доблести.
Исполненный решимости прекратить укоренившуюся и в войске порочную
практику митингового обсуждения военных планов и приказов, он собирает
воинов и обращается к ним:
...на войне лишь полководец рассуждает и выносит решения - либо сам,
либо с теми, кого позовет на совет, а уж кого не позвал, те суждений своих
не выражают ни вслух, ни тайком. Воину положено думать только о трех вещах -
чтобы тело было крепко и гибко, оружие сподручно, а еда приготовлена на
случай неожиданных приказаний; о прочем за него позаботятся боги бессмертные
и полководец. Не быть добру там, где воины рассуждают, а полководец, их
слушая, мечется. Я, - сказал консул, - сумею дать вам случай отличиться -
это мой долг полководца; а вы вперед не заглядывайте, ждите приказа и тогда
покажите, какие вы воины.
С такими напутствиями он распустил сходку. Тут даже ветераны не
стеснялись признаться, что они, словно новобранцы, впервые уразумели военный
порядок. (Там же. XLIV, 34)
После того как дисциплина в легионах была восстановлена, Павел повел их
на сближение с войском Персея. Решительное сражение состоялось 22-23 июня
168 года и, хотя проходило с переменным успехом, закончилось сокрушительным
поражением македонян: 20 тысяч их пали на поле боя и 11 тысяч были взяты в
плен. В сражении участвовал и шестнадцатилетний сын Павла, Публий. Еще два
дня потребовалось для того, чтобы подчинить всю оставшуюся беззащитной
Македонию. Война, тянувшаяся четыре года, была закончена на пятнадцатый день
после прибытия консула к армии.
Персей со всем своим золотом скрылся на остров Самофракию. Римские
историки упрекают его в жадности, из-за которой он, в частности, не
воспользовался помощью 20-ти тысяч кельтских наемников, находившихся в
соседней Иллирии. Римский флот подошел к Самофракии. Персей пытался бежать с
острова, но неудачно и вслед за своим бросившим его окружением сдался
римлянам. Его доставили в лагерь. Вот как описывает римский историк встречу
Персея с Луцием Эмилием Павлом:
Персей вступил в лагерь в скорбной одежде; сопровождал его только сын -
никакой другой спутник и товарищ по несчастью не мог бы сделать более
жалостным его вид. Толпа сбежавшихся на это зрелище не давала ему пути,
покуда консул не отправил ликторов расчистить Персею путь к ставке. Консул,
дав всем приказ сидеть, встал и шагнул навстречу входящему царю и подал ему
руку; тот было пал ему в ноги, но консул поднял его, не дав коснуться своих
колен, и ввел в палатку, приказав сесть напротив советников. (Там же. XLV,
7)
Затем, если верить Ливию, Павел обратился к македонскому царю со
следующей речью:
Когда бы юношей принял ты царство, не так удивительно было бы, что ты
не знаешь, каков народ римский и в дружбе, и во вражде; но ты-то делил с
отцом своим и тяготы войны, какую тот вел против нас, и заботы мира, за нею
последовавшего, - мира, который мы пред отцом твоим верно хранили. Так что
же ты думал, предпочитая не в мире жить, но воевать против тех, кто в войне
тебе доказал свою силу, а в мире - честность?
Но царь не отвечал ни на вопросы, ни на упреки, и Эмилий Павел повел
речь дальше: Впрочем, явился ли причиною случай, неизбежность или
заблужденье ума человеческого, не падай духом. Снисходительность римского
народа царями многими и народами испытана в трудный час, а потому ты можешь
не только питать надежду, но, пожалуй, быть прямо уверен в своей
безопасности.
Все это консул говорил Персею по-гречески; потом продолжил и по латыни,
уже к своим. Вот вам прекрасный пример превратности людского жребия. Я
говорю это прежде всего ради вас, юноши. Знайте, не должно в счастии быть
надменным и не должно насильничать, полагаясь на сегодняшнюю удачу, -
неведомо, что принесет нам вечер. Лишь тот сможет зваться мужем, кого
попутный ветер не увлечет, а встречный не сломит. (Там же. XLV, 8)
Павел не обманул Персея. Тот не был казнен, а умер своей смертью в
италийском плену. Решением сената жителям Македонии была сохранена свобода,
но царская власть упразднялась. В сенатском постановлении без лишней
скромности было сказано:
...чтобы все народы видели: римское оружие не рабство свободным несет,
а рабствующим - свободу, и чтобы все свободные племена под опекой народа
римского чувствовали себя в вечной безопасности, а подвластные царям племена
знали бы, что эти цари стали мягче и справедливее из почтенья к народу
римскому, и если цари их затеют войну с римским народом, то кончится это для
римлян победой, а для подданных царских - свободой. (Там же. XLV, 18)
Прекрасные слова! Но интересно было бы увидеть, как их слушали те
греки, которые совсем недавно терпели произвол и насилие римской солдатни.
Впрочем, правительственные декларации всегда прекрасны. Кстати, свобода
свободой, а Македонию, ради ее ослабления, было решено разбить на четыре
округа, чтобы каждый из них имел собственное правление и собрание народа, а
Риму выплачивал дань, правда, равную лишь половине той, что с этой области
взимали македонские цари. Кроме того, все родственники царя, его придворные
и военачальники были отправлены в Италию в качестве заложников, а все
сокровища царской казны, разумеется, конфискованы.
Хотя в Риме уже были избраны новые консулы, Эмилий Павел был оставлен в
Македонии на 167-й год для организации нового управления и приведения в
порядок дел, расстроенных войной. Непосредственные союзники Персея в войне
по прямому указанию сената были жестоко наказаны. Павел отдал на
разграбление легионерам семьдесят городских округов в Эпире, а местных
жителей, в числе 150 тысяч человек, продал в рабство. Что же касается
греческих городов и граждан, которые сочувствовали Персею или даже
поддерживали его, то римляне не стали их преследовать. Впрочем, если быть
точными, одно наказание на Грецию было наложено. Во избежание возможного
участия греческих городов в каких-либо новых антиримских коалициях, было
приказано отправить в Рим 1000 заложников из знатных семей согласно списку,
составленному уполномоченными сената не без помощи тех греков, которые в
войне держали сторону Рима. В числе этих заложников был и сын одного из
стратегов Ахейского союза, Полибий - наш будущий римский историк.
Павел был эллинистически образован и, в отличие от Катона, питал живой
интерес к греческой культуре. С небольшой свитой и сыном он объехал всю
Грецию... ...он не делал попыток вызнать чьи-либо настроения - явные или
тайные - во время Персеевой войны, он не желал, чтобы в душах союзников
поселились какие-нибудь страхи. (Тит Ливий. История Рима. Т. 3, XLV, 28)
Напротив, он старался облегчить участь народа, оделяя греков хлебом и маслом
из военных запасов Персея. Опровергая расхожее представление о примитивности
душевного склада и грубости римлян, Луций Павел выказал себя подлинным
ценителем высокого искусства греков. По свидетельству Полибия:
Давно уже мечтал он о том, как бы увидеть Олимпию, и теперь спешил
туда... Луций Эмилий вошел в священную рощу в Олимпии и, очарованный при
виде статуи, сказал, что, по его мнению, один Фидий верно воспроизвел
гомеровского Зевса, ибо действительность превзошла даже высокое
представление, какое он имел об этом изображении. (Полибий. Всеобщая
История. XXX, 10)
Во время своего путешествия Павел задумал и подготовил торжественные
игры на греческий лад, которые и состоялись по окончании всех дел в
македонском городе Амфиполе.
Со всех концов круга земного сошлись в Амфиполь и мастера в потешном
ремесле всех видов, и силачи, и ристатели знаменитые, и посольства с
жертвенными животными - словом, сделано было все, что делается обыкновенно
на греческих больших играх в угоду богам и людям, да так, что все дивились
не только пышности, но и тонкости в устройстве зрелищ, каковой в ту пору за
римлянами не знали. (Тит Ливий. История Рима. Т. 3, XLV, 32)
И тем не менее начатое за полвека до того Марцеллом в Сиракузах злое
дело расхищения сокровищ греческого искусства продолжил и Павел. Плутарх
утверждает, что захваченные в Македонии и Греции статуи и картины везли в
его триумфе на 250 повозках в течение целого дня (но, быть может, это были
статуи и картины, спасенные из семидесяти разрушенных по приказанию сената
городов?)
После игр в Амфиполе Павел во главе войска вернулся в Рим. Читатель
ошибется, если вообразит себе это войско торжествующим, несущим на руках
полководца, подарившего ему быструю и блистательную победу. Как раз
наоборот! Воины роптали и кляли своего командующего. Кое-кто даже
сговаривался подбить народ в комициях проголосовать против его триумфа. И
все потому, что Павел уделил им из сокровищ Македонского царя куда меньше
добычи, чем рассчитывала получить их воспитанная тремя годами грабежей
алчность. Себе же полководец и вовсе не взял ничего. Плутарх пишет в
биографии Павла:
...его хвалили за бескорыстие и великодушие: он не пожелал даже
взглянуть на груды серебра и золота, которые извлекли из царских
сокровищниц, но передал все квесторам для пополнения общественной казны. Он
только разрешил сыновьям, большим любителям книг, забрать библиотеку царя.
(Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Эмилий Павел. XXVIII)
Царская казна полностью перекочевала в храм Сатурна. Она была столь
богата, что позволила на целое столетие освободить римский народ от уплаты
подушной подати.
Несмотря на недовольство солдат и происки некоторых офицеров, триумф
состоялся. Но как будто злой рок тяготел над его героем: за пять дней до
триумфа умер двенадцатилетний младший сын Павла, а через три дня после
триумфального шествия он потерял еще одного, четырнадцатилетнего сына -
последнего, со смертью которого прекращался и его род. Внимательный
читатель, быть может, с недоумением припомнит, что в сражении под Пидной
участвовал еще один, шестнадцатилетний сын Павла, Публий. Но он к тому
времени, путем усыновления, перешел в род Корнелиев. У Павла был еще один,
старший сын, но он еще раньше был усыновлен родом Фабиев. Потому-то так
горько звучат заключительные слова традиционной речи триумфатора перед
римским народом:
Такое счастье мне самому казалось чрезмерным и потому подозрительным. Я
стал бояться опасностей на море - ведь мне предстояло переправить в Италию
огромные богатства царя и перевезти туда победоносное войско. Суда
благополучно достигли берега, и мне больше не о чем было молить богов. И тут
я в душе пожелал: коль скоро счастье, вершин достигнув, обыкновенно
скатывается назад, пусть это лучше коснется моего дома, но не государства. И
потому я надеюсь, что счастье нашего государства искуплено моею тяжкой
бедой, - ведь мой триумф, как бы в насмешку над превратностью людской
судьбы, свершился между похоронами моих детей. (Тит Ливий. История Рима. Т.
3, XLV, 41)
Луций Эмилий Павел умер своей смертью в 160-м году, в возрасте 68 лет.
Присущие ему благородство и бескорыстие получили еще одно, уже посмертное
подтверждение. Об этом пишет Полибий - его современник:
Важнейшее и красноречивейшее свидетельство о характере Луция Эмилия
обнаружилось для всех с его смертью, ибо каким прославляли его при жизни,
таким он явился и после смерти, а это, согласится всякий, вернейший знак
доблести человека. Так, из Иберии он привез с собой в Рим больше золота, чем
кто бы то ни было из его современников, точно так же в Македонии получил в
свое распоряжение огромнейшие сокровища, причем в обоих случаях пользовался
безграничной властью, и все-таки оставил после себя такие ничтожные
средства, что не было возможности выдать жене все приданое из его
движимости, если бы сверх того не было продано кое-что из земельных
угодий...
Если бы наши слова показались неправдоподобными, достаточно вспомнить,
что пишущему было прекрасно известно, что скорее прочих сочинение его
попадет в руки римлян... Посему никто не стал бы по доброй воле обрекать
себя на недоверие и пренебрежение со стороны читателей. (Полибий. Всеобщая
История. XXXII, 8)
Глава VII. Сципион Эмилиан
(166-129 гг.)
Двукратное упоминание в предыдущей главе того факта, что в сражении при
Пидне участвовал 16-летний сын Павла, Публий, конечно же, не случайно. О нем
сейчас наш дальнейший рассказ. Но прежде следует разобраться в некоторых
родственных связях. У Луция Эмилия Павла, как мы уже знаем, было четыре
сына, из которых двое младших умерли в дни триумфа своего отца. Павел был
благороден, горд, но небогат. С матерью своих сыновей, Папирией, он
разошелся еще в их младенческие годы. Поэтому не удивительно, что Павел в
свое время согласился передать двух старших мальчиков в порядке усыновления
в богатые и знатные патрицианские роды. Своего первенца - в род Квинта Фабия
Максима, а второго, двухлетнего Публия - в знаменитый род Корнелиев. Его
незадолго до своей смерти усыновил победитель Ганнибала, Публий Корнелий
Сципион Африканский. В 5-й главе я мельком упомянул об этом, назвав
усыновленного двоюродным братом Сципиона. Все объясняется просто: мать
Сципиона Африканского, Эмилия, была старшей сестрой Луция Эмилия Павла. Сына
своего она пережила на добрых четверть века. Эмилия была не только знатна,
но и богата. Усыновленный племянник оказался ее единственным наследником.
Согласно обычаю, он носил полное имя своего приемного отца с добавлением,
указывающим на происхождение из рода Эмилиев: Публий Корнелий Сципион
Эмилиан.
Читатель, я надеюсь, еще не забыл, что Публий сопровождал родного отца
во время его путешествия по Греции. В какой-то момент к ним, очевидно,
присоединился и старший сын Павла, Квинт, поскольку Плутарх упоминает, что
Луций Эмилий разрешил своим двум сыновьям забрать библиотеку
македонского царя. На почве любви к книгам и бесед о прочитанном, уже в
Риме, завязались близкие отношения обоих юношей с прибывшим из Греции в
числе заложников Полибием - будущим римским историком. Для Публия Сципиона
эти отношения переросли в тесную дружбу С неподдельной теплотой, хотя, быть
может, и не без пристрастия, описывает Полибий в своей Всеобщей Истории
молодые годы Сципиона Эмилиана:
Влечение и любовь к прекрасному проявились в Сципионе прежде всего в
том, что он стремился стяжать себе славу человека воздержанного и превзойти
в этом отношении своих сверстников. Достигнуть такой цели, столь возвышенной
самой по себе и трудной, было легко в тогдашнем Риме при господствовавшем в
народе упадке нравов. Молодые люди отдавались со страстью любовникам или
любовницам, другие увлекались представлениями, пьянством и
расточительностью, в персеевой войне быстро перенявши от эллинов эту
слабость... но Сципион усвоил себе противоположные правила поведения и в
борьбе со всякими страстями воспитал из себя человека последовательного, во
всем себе верного, и оттого в какие-нибудь пять лет стал известен в народе
своей благопристойностью и самообладанием. Потом он непрестанно стремился
превзойти всякого щедростью и неподкупностью. В этом отношении сильную
поддержку оказывала ему совместная жизнь с родным отцом, да и от природы ему
присуще было влечение к правде. (Полибий. Всеобщая История. XXXII, 11)
Полибий рассказывает о том, как Сципион отказался от своей доли
наследства отца в пользу брата, как после смерти Эмилии распорядился ее
наследством: всем вышедшим замуж ее дочерям он, отказавшись от законной
рассрочки на три года, немедленно выплатил полностью их приданое, а все
украшения, утварь, экипажи и рабов отдал родной матери.
Свое перечисление великодушных поступков юноши Полибий заключает
следующим не лишенным интереса замечанием:
Такое поведение, наверное, всюду нашли бы достохвальным; оно было
изумительно в Риме, где решительно никто никому не дает ничего из своего
имущества добровольно. (Там же, 12)
Кроме воздержанности, юный Сципион стремился воспитать в себе мужество
и отвагу - качества, увы, в то время уже не характерные для многих молодых
патрициев. За отсутствием военного поприща он с увлечением предавался охоте
на диких зверей (занятию до изобретения пороха весьма опасному) и сумел
завоевать славу отважного и удачливого охотника. Верный друг, Полибий, хотя
и был лет на пятнадцать старше Сципиона, неизменно составлял ему компанию.
Спустя несколько лет представился случай проверить свое мужество на
поле боя. Опять обострилась ситуация в Испании. Далекий полуостров уже в
течение полувека, как плохо погашенный костер, был источником тревоги для
римлян. Различные испанские племена, дикие и вольнолюбивые, одно за другим
усмиряемые, вновь и вновь поднимали восстания - точно раздували прятавшееся
под обманчивым пеплом пламя. Усмирение этих восстаний было чуть ли не
семейным делом круга близких людей Публия. Его давно умерший приемный отец
успешно воевал в Испании еще во времена нашествия Ганнибала. Потом, в 195-м
году, в Испанию был послан Катон - свекор сестры Публия; в 190-м году там
воевал его родной отец, Эмилий Павел; наконец, начиная с 177-го года, - муж
двоюродной сестры Тиберий Семпроний Гракх. Гракху удалось не только
усмирить, но и умиротворить Испанию. Заключенный им на двадцать пять лет мир
соблюдался.
Но вот теперь, в 152-м году, по истечении этого срока испанцы (араваки
и кельтиберы) возобновляют военные действия против римлян. Консул Квинт
Фульвий Нобилиор терпит от них поражение за поражением. Его должен сменить
новый консул, Марцелл. Он далеко не уверен в себе... Вот как описывает
Полибий эту тревожную ситуацию и ее неожиданное разрешение:
...Квинт, военачальник предшествующего года в Иберии, и его соучастник
в войне доставили в Рим известия о непрерывных сражениях, об огромных
потерях убитыми и о храбрости кельтиберов. В то время Марцелл не скрывал
своей робости перед войной, так что молодежью овладел необычайный страх,
какого, говорили старики, они и не запомнят. И в самом деле, страх доходил
до того, что на должность военных трибунов не объявлялось достаточного числа
кандидатов, и некоторые места остались незанятыми, тогда как раньше желающих
занять эти должности являлось в несколько раз больше, чем требовалось;
равным образом выбираемые консулом легаты, которые должны были сопровождать
военачальника, отказывались следовать за ним... (Там же. XXXV, 4) И тут
Публий Корнелий обращается с просьбой послать в Иберию его (хотя мог бы
поехать в Македонию, куда приглашен для разрешения какого-то конфликта).
Всех изумило это предложение, - продолжает Полибий, - исходившее от
гражданина юного и обыкновенно сдержанного; велико было восхищение Сципионом
и в то время, но с каждым днем оно становилось все больше. И действительно,
молодые люди, робевшие раньше, теперь из боязни невыгодного сопоставления
одни спешили предлагать свои услуги военачальникам в звании легатов, другие
целыми толпами и товариществами записывались в военную службу. (Там же)
Возможно, что Полибий преувеличивает роль личного примера Сципиона.
Кроме того, в его рассказе настораживает повторение ситуации: приемный отец
Публия Эмилиана за шестьдесят лет до того точно так же в момент всеобщего
замешательства сам предложил послать его в Иберию. Но на этом сходство
кончается. Будущему Сципиону Африканскому было поручено верховное
командование, он штурмом взял Новый Карфаген, а его приемный сын отправился
в Испанию простым военным трибуном и даже не имел случая там отличиться -
восстание было вскоре подавлено. Сципион вернулся в Рим, где тем временем
разворачивались события, в которых ему суждено было сыграть на этот раз
главную роль.
В 152-м году Марк Катон (ему уже за восемьдесят) направляется в Африку,
где по поручению сената должен разрешить спор между Карфагеном и бывшим
союзником Рима Массиниссой. Нумидийскому царю под девяносто, но он еще полон
сил и всячески обижает карфагенян. Катон его фактически поощряет, и год
спустя Массинисса, нанеся поражение отряду карфагенских наемников, отбирает
у города пограничные с Нумидией земли. В Карфагене к власти приходит партия
демократов, они добиваются объявления войны Массиниссе.
А между тем в Риме для карфагенян назревает угроза куда более
серьезная, чем алчность нумидийского соседа. Старик Катон возвратился в Рим,
потрясенный тем, что он увидел в Карфагене. За полвека, прошедшие после
битвы при Заме, город вновь расцвел, разбогател и восстановил свое былое
многолюдство. Мощные крепостные стены, не тронутые Сципионом Африканским,
делали его неуязвимым, а несметные богатства городской казны побуждали
наемников не только из необъятной Африки, но и со всего света предлагать ему
свои услуги. Воображению Катона - а под впечатлением его страстных речей и
воображению сенаторов - уже рисовался новый Ганнибал, идущий с мечом
отмщения на Рим. Не было ровным счетом никаких оснований для такого рода
опасений, но ужас, пережитый римлянами в годы нашествия Пунийца, оставил
след. И разуму было не под силу его вытравить. Рим заволновался. Карфаген
должен быть разрушен! - неистово требовал Катон. Разрушен! Разрушен!.. -
откликалась толпа на форуме.
Для начала войны не хватало только повода. И он нашелся, как только
стало известно, что Карфаген объявил войну Нумидии. Никто и не думал
выяснять, кто виноват. Согласно полузабытому условию мирного договора,
карфагеняне не имели права без разрешения римлян начинать войну даже в
Африке, но они ее начали.
Уважаемый читатель! Я должен упредить твое недоумение и упрек в
отступлении от заявленного жанра. Сейчас последует довольно подробное
описание событий, в которых не участвует Сципион Эмилиан, хотя они и
подготавливают его появление. Повествование этой книги строится вокруг
судьбы отдельных выдающихся персонажей, но все-таки это история Рима, и я не
вправе пройти мимо важных для ее понимания событий, даже если в них
участвуют только фигуры второстепенные. К тому же в безжалостном свете
представленных ниже эпизодов мы сумеем лучше разглядеть лицо нашего главного
героя - Рима. Увы, сильно изменившееся с той поры, когда оно впервые явилось
восхищенным взорам освобожденной Греции.
Решение о войне с Карфагеном было принято в 149-м году, но подготовка к
ней началась задолго до того, и потому консулы Манилий и Цензорин смогли
немедленно во главе войска отплыть в Сицилию, в крепость Лилибей, для
последующей переправы в Африку. Под их командой отправилось внушительное
войско: 80 тысяч пеших и до 4 тысяч конных воинов. В том числе множество
добровольцев. Рассказы Катона о богатстве Карфагена привлекли ветеранов
восточных кампаний, уже вкусивших прелести грабежа богатых городов.
Узнав об экспедиции, карфагеняне направили в Рим чрезвычайное
посольство с неограниченными полномочиями. По ситуации, которую послы нашли
в Риме, им не оставалось ничего другого, как отдать Карфаген и все его
владения на усмотрение римлян. Это означало безоговорочную капитуляцию (без
войны), но оставляло надежду на сохранение города.
Когда карфагеняне сделали такое заявление, - пишет Полибий, - и вскоре
засим были позваны в сенат, претор объявил волю сенаторов, что во внимание к
мудрости их решения сенат предоставляет им свободу и самоуправление, всю
страну и обладание всем прочим достоянием, государственным и частным.
Карфагеняне выслушали эти слова с радостью... Но когда вслед за сим претор
объявил, что карфагеняне получат сии милости в том случае, если в течение
тридцати дней доставят в Лилибей триста заложников, сыновей сенаторов и
старейшин, и если покорятся требованиям консулов, послы некоторое время
недоумевали, какого рода могут быть требования консулов. (Там же. XXXVI, 4)
Кроме того, послов, а затем и всех карфагенян беспокоило то, что о самом
городе в решении сената не было сказано ни слова. Но выбора не было.
Заложников отослали в Лилибей, откуда их переправили в Рим. О дальнейших
требованиях консулов карфагенянам надлежало узнать после высадки римского
войска в Африке.
Уже в этот момент можно было бы догадаться об истинных намерениях
римлян. Ведь не было никаких причин высаживать войска в стране, изъявившей
свою полную покорность. И тем не менее карфагеняне надеялись. На что? Быть
может, на милостивое отношение к побежденным, которым так похвалялись
римляне, и надо признать, до сей поры не без оснований.
Карфагеняне не препятствовали высадке легионов. К консулам в прибрежный
городок Утику явились их старейшины, чтобы узнать о дальнейших
распоряжениях. Было велено сдать все оружие, запасенное в городе, а также
все катапульты, баллисты и другие орудия, установленные на его стенах.
Проследить за полнотой этого изъятия в Карфаген отправились консульские
легаты. Последовавшие непосредственно за этим драматические события столь
ярко описаны Аппианом, что я предлагаю читателю ознакомиться с ними из
первых рук, разумеется, с некоторыми сокращениями.
Это было замечательное и в то же время странное зрелище, - пишет
Аппиан, - когда на огромном количестве повозок враги сами везли своим врагам
свое оружие. За ними следовали послы, и члены совета старейшин, и знатнейшие
лица города, и жрецы, и другие выдающиеся лица. Они надеялись, что консулы
почувствуют к ним уважение или сожаление. Введенные со знаками своего
достоинства к консулам, они стали перед ними. И вот Цензорин (так как он был
более красноречив, чем его сотоварищ по власти), встав и помолчав долгое
время с жестким выражением лица, наконец сказал следующее:
Что касается повиновения, о, карфагеняне, и готовности до сего времени
в отношении заложников и в отношении оружия, мы вас хвалим, но нужно в
тяжелых обстоятельствах говорить кратко. Выслушайте с твердостью остальные
приказы сената. Уйдите для нашего спокойствия из Карфагена, поселитесь в
каком хотите месте вашей страны в восьмидесяти стадиях (около 15 км. - Л.О.
) от моря, так как этот город решено срыть до основания.
Когда он это еще говорил, они с криком стали поднимать руки к небу и
призывали богов, как свидетелей совершенного над ними обмана. Много горьких
поношений высказывалось против римлян или потому, что они уже были готовы
умереть, или обезумев, или сознательно раздражая римлян, чтобы вызвать их на
оскорбление послов. Они бросились на землю, бились о нее и руками и
головами; некоторые разрывали одежды и истязали собственное тело, как
охваченные безумием. Когда же наконец у них прекратился острый приступ
отчаяния, наступило долгое и полное печали, молчание и они лежали, как
мертвые. (Аппиан. Римская История. VIII, 12)
Наконец глава посольства, Баннон, нашел в себе силы обратиться к
консулам. Напомнив о соглашении со Сципионом, подтвержденном клятвами, он,
согласно Аппиану продолжал так:
Вы потребовали заложников, и мы отвели вам самых лучших. Вы потребовали
оружия и получили все, чего даже после осады взятые города добровольно не
отдают. Мы верили обычаю и образу действия римлян. Ведь и сенат прислал нам
обещание, и вы, требуя заложников, говорили, что разрешите Карфагену быть
автономным, если получите их. Если было прибавлено, что остальные ваши
приказания будут сообщены потом, недостойно вас было при требовании дать
заложников, требовании совершенно ясном, обещать, что город будет
автономным, а затем, как какую-нибудь прибавку к выдаче заложников,
потребовать, чтобы сам Карфаген был разрушен. Если вы считаете законным его
уничтожить, то каким образом вы оставите его свободным или автономным, как
вы говорили?..
...мы взываем, - продолжает Баннон, - ради города древнего, по воле и
благоволению богов воздвигнутого, во имя его славы, достигшей такой высоты,
ради его имени, известного по всей земле, ради стольких святилищ, в нем
находящихся, и богов, не причинивших вам никакого зла: не лишайте их
торжественных служений, шествий и праздников, не лишайте гробницы обычных
приношений, так как мертвые ни в чем перед вами не виновны... Ведь в самом
деле, чего вам еще бояться Карфагена, вам, владеющим и нашими кораблями, и
нашим оружием, и вызывающими зависть слонами? А относительно переселения,
если кому-либо покажется, что вы предлагаете нам это в утешение, то это -
дело невыполнимое, переселиться в глубь материка людям, живущим благодаря
морю...
К славе благородства и благочестия стремитесь вы, римляне; во всех
делах и счастливых обстоятельствах показываете свою умеренность; и это вы
внушаете всем, кого бы вы ни побеждали. Так вот, ради Зевса и богов... да не
нарушите вы вашей собственной доброй славы... Ведь много было войн у эллинов
и у варваров, много и у вас, о, римляне, против других народов: и никто
никогда не разрушал до основания города, протянувшего до битвы руки с
просьбой о пощаде и передавшего оружие и детей, и согласившегося перенести
любое наказание, какое только есть у людей...
Это сказал Баннон, но по суровому выражению консулов в течение всей
речи было ясно, что они ни в чем не уступят карфагенянам. Когда он кончил,
Цензорин ответил: Относительно того, что предписал сенат, зачем нужно много
говорить? Он предписал, и должно быть сделано; и мы не можем отложить
исполнение того, что уже давно было приказано исполнить. Если бы мы это
приказывали вам как врагам, нужно было бы только сказать и принудить
сделать. Когда же это делается, о, карфагеняне, ради общей пользы, может
быть, отчасти и нашей, но гораздо более вашей, я не откажусь изложить вам и
основания этого решения, если вас можно скорее убедить, чем принудить силой.
Это море всегда побуждает вас, помнящих о былой вашей власти и силе на нем,
поступать несправедливо и от этого ввергает вас в несчастья... Ведь смотря
на море, лишенное кораблей, вы вспоминаете о множестве кораблей, которые вы
имели прежде, и о всей той добыче, которую вы ввозили, и в какие гавани вы
гордо вступали и наполняли добычей верфи и склады снастей. О чем напоминают
вам внутри ваших стен выстроенные казармы для войск, коней и слонов? О чем -
рядом с ними выстроенные склады? Какие чувства пробуждает в вас все это? Что
другое, кроме огорчения и страстного желания вернуть потерянное, если
когда-нибудь представится к этому возможность? Это вполне человеческое
чувство, когда люди, вспоминая о бывшем некогда счастье, надеются, что
счастье вернется; лекарство же, исцеляющее наши бедствия, - это забвение,
которого нельзя получить, если вы не избавитесь от этого зрелища...
Итак, если вы еще стремитесь к власти и, теряя ее, злобствуете против
нас и выжидаете подходящего момента, тогда вам нужен этот город и такие
гавани, и верфи, и эти стены, выстроенные наподобие лагеря. Но зачем мы
будем щадить явно уличенных врагов? Если же вы честно отказываетесь от
власти, не на словах только, но и в помышлениях... ну же, покажите это и на
деле, переселившись в глубь Ливии, которой вы владеете, и уйдя от моря, от
которого вы отказались.
И не притворяйтесь, что вы просите пощадить святилища, алтари, площади
и могилы. Из всего перечисленного могилы останутся на месте; если вы
захотите, то сможете, приходя сюда, приносить умилостивительные жертвы и
совершать жертвоприношения в святилищах, являясь сюда. Остальное мы
уничтожим.
Ведь вы приносите жертвы не верфям, не стенам несете умилостивительные
дары. И, переселившись, вы сможете создать новые очаги и другие святилища и
площади...
Но, говорите вы, есть у вас еще много работников, которые получают свое
пропитание, трудясь на море. И об этом мы подумали, чтобы вам было удобно
сообщаться с морем, и вы могли бы легко ввозить и вывозить продукты, - ведь
мы велим вам отойти от моря не на большое расстояние, а только на
восемьдесят стадиев. Ведь мы, предписывающие вам это, находимся от моря на
расстоянии ста стадиев. Мы даем вам выбрать место, какое хотите, и,
переселившись, жить там по своим законам. Это и есть то, о чем мы говорили
раньше, что мы оставим Карфаген автономным, если он будет нам повиноваться,
ибо Карфагеном мы считали вас, а не землю. (Там же)
Ну что ж, вполне логично! Но при том условии, что один народ или его
правительство имеет право решать за другой народ, каким образом тому следует
заботиться о своем счастье.
Карфагеняне отнюдь не собирались вручать такое право римлянам и потому
с великой тревогой ожидали возвращения делегации из Утики. Аппиан так
продолжает свой рассказ:
Карфагеняне же - одни смотрели со стен, ожидая, когда прибудут послы, и
негодовали, что они так медлят, и рвали на себе волосы; другие же пошли
навстречу подходящим, не имея больше сил ждать и побуждаемые скорее узнать
результат. Видя суровое выражение приближавшихся, они били себя в лицо и
обращались с вопросами, одни ко всем вместе, другие же отдельно к каждому,
если кто был дружен или знаком с кем-либо из них, хватая его и расспрашивая
о случившемся.
Так как никто не отвечал, они застонали, как бы предчувствуя явную
гибель. Бывшие на стене, услышав это, застонали вместе с ними, ничего еще не
зная, но как при явном и большом несчастье. Около ворот они едва не задавили
послов, бросившись к ним целой толпой, они их едва не растерзали, но послы
сказали, что прежде им надо встретиться с советом старейшин. Тогда только
одни расступились перед ними, другие же пошли вслед, обуреваемые желанием
все узнать. Когда они вошли в здание совета, старейшины удалили остальных и
одни заседали среди своих, толпа же стояла вокруг здания. Послы сначала
объявили приказание консулов, и тотчас в совете поднялся вопль, и народ,
стоявший снаружи, также завопил. Затем, когда послы перешли к тому, что
возражали они, защищаясь и прося и убеждая разрешить им отправить послов в
Рим, в совете вновь наступило глубокое молчание, все ожидали, желая узнать,
чем все кончилось; и народ также молчал. Когда же они узнали, что даже
отправить послов им не разрешили, они, горько плача, подняли вопль, и народ
ворвался к ним.
И тут начались несказанные и безумные стенания. Так, говорят, менады в
вакхическом исступлении произносят дикие, нечеловеческие речи. Одни стали
мучать и терзать, как виновников этого коварства, тех из старейшин, которые
внесли предложение дать заложников; другие так поступали с теми, кто
советовал выдать оружие. Иные бросали камнями в послов, как вестников
бедствий, иные разбежались по городу. Тех италийцев, которые еще были среди
них, так как это бедствие надвинулось неожиданно и без всякого объявления,
они подвергли различным мученьям, приговаривая, что они отплачивают им за
заложников, за выдачу оружия и за обман.
Весь город наполнился стенаниями и воплями гнева, страхом и угрозами...
Более же всего гнев их разжигали матери заложников: как некие эринии из
трагедии, они с завыванием кидались на каждого встречного, напоминая о
выдаче детей и о своих предсказаниях, они насмехались над ними, говоря, что
боги должны защитить их вместо детей. Небольшая часть, которая еще не
потеряла головы, стала запирать ворота и вместо катапульт сносить на стену
камни.
Совет в тот же день постановил воевать и объявил об освобождении рабов.
...они почувствовали в себе удивительную перемену и решимость лучше
претерпеть что угодно, чем покинуть город. В результате перемены настроения
их быстро наполнила бодрость. Все государственные и священные участки и все
другие обширные помещения были превращены в мастерские. Работали вместе,
мужчины и женщины, и днем и ночью, отдыхая и получая пищу посменно в
назначенном размере. Они вырабатывали каждый день по сто щитов, по триста
мечей, по тысяче стрел для катапульт; дротиков и длинных копий - пятьсот и
катапульт, сколько смогут. Для того чтобы их натягивать, они остригли женщин
ввиду недостатка в другом волосе*. (Там же. VIII, 13)
Между тем консулы медлят, уверенные в том, что в любой момент могут
взять штурмом безоружный город. Они великодушно дают карфагенянам время,
чтобы опомниться, осознать свое положение и капитулировать без ненужного
кровопролития. Скрывая яростную решимость под маской смирения, к ним
прибывают еще раз послы из города с просьбой о 30-дневной отсрочке для
посылки ходатаев в Рим. В просьбе отказано, консулы требуют немедленного
начала эвакуации, но получив это подтверждение покорности карфагенян, не
торопятся выступать из лагеря. Когда же им надоедает ждать и они во главе
войска подходят к городу, то с недоумением и растерянностью убеждаются, что
ошиблись и обмануты - Карфаген капитулировать не собирается. Римские солдаты
не верят своим глазам: город вновь ощетинился катапультами, а на стенах -
множество воинов в полном вооружении. Надо всерьез готовить штурм крепости,
уже отнюдь не безоружной. А в тылу у римлян 20-тысячная армия карфагенского
полководца Гасдрубала, который вдали от города вел боевые действия против
Массиниссы и потому не был разоружен. Да и сам старый царь не склонен
поддерживать римлян, явившихся нежданно-негаданно в Африку, чтобы завладеть
тем, что он считает своей добычей.
В течение года идет безуспешная осада Карфагена, терпят неудачу две
попытки штурма крепости. Так же бесславно заканчиваются и походы против
Гасдрубала. Единственный римский военачальник, который во всех этих
несчастьях проявляет себя наилучшим образом и своим отважным вмешательством
раз за разом спасает римское войско от, казалось бы, неминуемых тяжких
потерь, - это Сципион Эмилиан. В армии распространяется убеждение, что ему,
так же как некогда его приемному отцу, помогают боги, и что Карфаген может
быть взят только под его командованием.
Новый консул Луций Пизон воюет не лучше своих предшественников.
Карфаген воспрял духом, а в Риме растут возмущение и тревога. Узнав по
письмам из армии о доблести Сципиона, народ желает избрать его консулом и
поручить ведение войны ему. Тут как раз подходит срок центуриатских комиций.
Сципион, которому уже 37 лет, не занимал еще ни одной магистратуры и потому
выставляет свою кандидатуру на должность эдила. Но народ настаивает на
избрании его консулом. Это шло вразрез с законом, согласно которому
кандидаты в консулы должны были предварительно проявить себя на более
скромных государственных должностях. Однако, как свидетельствует Аппиан:
Хотя это было противозаконно и консулы предъявили им закон, запрещающий
это, они настойчиво просили и требовали, и кричали, что по законам Туллия и
Ромула народ полновластен в выборе властей и в том, чтобы признать не
имеющим или имеющим силу всякий из законов относительно них, какой он хочет.
Наконец, один из народных трибунов сказал, что лишит консулов права
проводить выборы, если они не согласятся с народом. И сенат согласился с
народными трибунами отменить этот закон и по прошествии одного года вновь
его восстановить...
Так Сципион, ища эдильства, был выбран консулом. Его коллега Друз стал
требовать, чтобы он с ним бросил жребий относительно Ливии (согласно обычаю,
два консула, уже после своего избрания, посредством жребия решали вопрос о
разделении сфер деятельности; назначение в римскую провинцию Ливия означало
продолжение осады Карфагена), и настаивал до тех пор, пока один из народных
трибунов не внес предложение, чтобы решение о командовании войском было
передано народу; народ выбрал Сципиона. (Там же. VIII, 17)
В этом рассказе Аппиана я бы хотел попутно обратить внимание на
характерное для римлян той поры глубокое уважение к законам государства.
Хотя симпатии и воля народа очевидны с самого начала, каждый шаг, ведущий к
назначению Сципиона командующим, проходит через стадию легитимизации.
Вернувшись в 147-м году под Карфаген на смену Пизону Сципион прежде
всего прогнал всех торговцев и маркитантов, облепивших лагерь, пресек
грабежи и восстановил суровую римскую дисциплину в войске. Ему удалось
полностью окружить и отрезать город от подвоза продовольствия. Несколько
попыток штурма, предпринятые в том же году закончились тоже неудачно -
карфагеняне защищались отчаянно. Но голодная зима подорвала их физические
силы. Весной следующего года, возведя вал вровень со стенами, римляне сумели
ворваться в город и после шестидневных уличных боев овладели им. Последние
30 тысяч защитников Карфагена отступили в наскальную крепость, что примыкала
к южной оконечности городской стены. Положение их было безнадежным. Сципион
обещал сохранить им жизнь, и они сложили оружие. В храме Асклепия,
возвышавшемся над крепостью и над скалой, укрылся принявший к тому времени
командование гарнизоном Гасдрубал с женой и детьми, а также 900
римлян-перебежчиков. Последние не могли рассчитывать на снисхождение и
решили убить себя сами, а храм подожгли.
Гасдрубал же бежал к Сципиону и молил о пощаде у его ног. По-видимому,
эта неприглядная сцена разыгралась перед самим храмом, так как, если верить
Аппиану жена Гасдрубала была ее свидетельницей, стоя на крыше горевшего
храма. Описание Аппиана подозрительно похоже на сцену из древнегреческой
трагедии, но поскольку на этом воспитывалось не одно поколение римлян, я
позволю себе привести здесь небольшой фрагмент из него:
Говорят, что жена Гасдрубала, когда огонь охватил храм, став напротив
Сципиона, украшенная насколько можно в несчастии, и поставив рядом с собой
детей, громко сказала Сципиону Тебе, о, римлянин, нет мщения от богов, ибо
ты сражался против враждебной страны. Этому же Гасдрубалу, оказавшемуся
предателем отечества, святилищ, меня и своих детей, да отмстят ему и боги
Карфагена, и ты вместе с богами. Затем, обратившись к Гасдрубалу, она
сказала: О, преступный и бессовестный, о трусливейший из людей! Меня и моих
детей похоронит этот огонь; ты же, какой триумф украсишь ты, вождь великого
Карфагена? И какого только наказания ты не понесешь от руки того, в ногах
которого ты теперь сидишь? Произнеся такие оскорбительные слова, она
зарезала детей, бросила их в огонь и сама бросилась туда же. (Там же. VIII,
19)
Вот такая жестокая семейная сцена. Впрочем, грозные пророчества супруги
не сбылись: Гасдрубал был интернирован в Италии в условиях более или менее
сносных.
От боев на улицах и пожаров Карфаген, конечно, пострадал, но в основном
город был еще цел. По-видимому, Сципион хотел сохранить его. Во всяком
случае он направил в сенат специальный запрос по этому поводу, хотя решение
сената разрушить Карфаген было принято, как мы помним, еще до начала военных
действий. Но неистовый старик Катон умер в 149-м году, не увидев исполнения
своего страстного желания, и можно было надеяться на пересмотр решения.
Кое-кто из сенаторов склонялся к этому, но все же сенат приказал Сципиону
сровнять Карфаген с землей, а затем перепахать и предать проклятию само
место, на котором он стоял. Для наблюдения за исполнением этого приказа была
даже послана специальная комиссия в составе десяти знатнейших сенаторов.
Надо полагать, что, кроме уже упомянутого навязчивого страха появления
нового Ганнибала, решение сената было принято под давлением римских купцов,
стремившихся навсегда удалить могучего конкурента с морских путей в
Средиземном море.
Семнадцать дней горели развалины Карфагена. Глядя на это пожарище,
Сципион как-то сказал находившемуся с ним рядом Полибию:
Хорошо, но я терзаюсь страхом при мысли, что некогда другой кто-нибудь
принесет такую же весть о моем отечестве. Трудно сказать, - пишет по этому
поводу Полибий, - что-либо более здравое и мудрое. На вершине собственных
удач и бедствий врага памятовать о своей доле со всеми ее превратностями и
вообще среди успехов ясно представлять себе непостоянство судьбы - на это
способен только человек великий и совершенный, словом, достойный памяти
истории. (Полибий. Всемирная История. XXXIX, 5)
А в римском лагере и в самом Риме, конечно же, царило бурное ликование.
Тем более что все имущество города, кроме золота и серебра, отправленных в
государственную казну было отдано солдатам на разграбление. Жителей продали
в рабство. Себе лично римский полководец из военных трофеев не взял ничего.
Отношение окружающего цивилизованного мира (а это была в первую очередь
Эллада) к разрушению Карфагена было двояким. Об этом вспоминает тот же
Полибий:
...одни одобряли поведение римлян и называли принятые ими меры мудрыми
и для владычества их полезными. Ибо они уничтожили грозившую им постоянно
опасность и истребили государство, которое неоднократно оспаривало у них
первенствующее положение, могло бы и теперь еще, при благоприятных
обстоятельствах, вступить в борьбу с ними. Тем самым римляне обеспечили
владычество за родным городом, что и свидетельствует о высоком уме и
дальновидности народа.
Другие возражали на это, уверяя, что не ради таких целей приобрели
римляне господство над миром... В самом деле, раньше, продолжают
возражатели, римляне воевали с кем бы то ни было до тех пор, пока противник
не был побежден и не приходил к сознанию, что необходимо подчиниться
римлянам и исполнять их волю. Теперь войной с Персеем они открыли новый
образ действий, когда уничтожили до основания македонское царство, а в наши
дни увенчали его уничтожением Карфагена. (Там же. XXXVII, 1)
В 145-м году Сципион Эмилиан вернулся в Рим и на добрых десять лет
устранился от военных дел да и от политической деятельности. В эти годы он
занят, если можно так выразиться, просветительской деятельностью. Недаром же
он с ранних юношеских лет был книгочеем и вслед за своим родным отцом
поклонником эллинистической философии и культуры. Вокруг него собирается
кружок интеллектуалов того времени.
Но об этом позже, а пока коснемся еще одного события, одновременного с
разрушением Карфагена, события не столь существенного в плане
военно-стратегическом, но столь же многозначительного для понимания эволюции
внешней политики Рима. В том же самом 146-м году римлянами был разрушен
богатейший и красивейший греческий город Коринф. Предыстория этого события
вовсе не адекватна такому финалу.
Греческие города и союзы городов, находившиеся после III Македонской
войны под опекой римлян, непрерывно враждовали между собой. В частности,
ахейский союз, объединявший ряд городов южной Греции, включая Коринф,
конфликтовал со Спартой, которая одно время даже была в него принудительно
включена. Спартанцы жаловались в Рим на притеснения со стороны ахейских
вождей. В 147-м году сенат отправил в Ахейю посольство, чтобы примирить
враждующие стороны. Но вожаки съезда ахейцев, решив, что римляне прочно
увязли в войне с Карфагеном и в Испании, подбили шумное собрание черни в
Коринфе на то, чтобы с оскорблениями прогнать уполномоченных римского
сената.
Ахейцы спровоцировали войну с Римом! Но, как говорится, не по Сеньке
шапка. В первых же столкновениях с римскими легионами греки либо бежали без
боя, либо терпели сокрушительные поражения. Ввиду терзавших Грецию
бесконечных междоусобиц, это, быть может, было для нее и к лучшему. Полибий
упоминает поговорку того времени, ходившую среди греков: Мы не были бы
спасены, если бы не были быстро сокрушены. (Там же)
Как же поступили римляне с побежденными? Союзы были распущены,
правление в городах передано советам имущих граждан. Они были обложены не
очень тяжкой данью и, вообще говоря, подчинены римскому наместнику в
Македонии. Но вместе с тем им были оставлены формальный суверенитет,
самоуправление и право собственного суда. Но совсем иная судьба постигла
Коринф. По прямому распоряжению сената город был полностью разрушен, его
жители проданы в рабство, а место, где стоял этот, пожалуй, самый
процветающий город Греции, было предано проклятию. Сходство с судьбой
Карфагена бросается в глаза. И оно, конечно же, не случайно. Коринф был
вторым мощным соперником римских купцов в морской торговле. Его
неоправданная гибель подтверждает возросшее влияние этой алчной и
бессердечной части римской знати на внешнюю политику Вечного Города.
Теперь, для того чтобы закончить рассказ о Сципионе Эмилиане, нам
надлежит вернуться в Испанию. Но, как и раньше, перед осадой Карфагена, мне
придется на время оставить Сципиона и обратиться к событиям на Пиренейском
полуострове, предшествовавшим его прибытию туда. Как это ни печально, но в
этих событиях вновь обнаружат себя малопривлекательные черты нового облика
Рима, каким он теперь являет себя покоренным народам.
Мы помним, что Сципион уехал из Испании в 150-м году. Восстание
кельтиберов было подавлено еще Марцеллом. Его сменил консул Лициний Лукулл,
дед того Лициния Лукулла, который прославится своими пирами. Этот римский
вельможа принадлежал к совсем иному типу государственных деятелей, чем те
персонажи, на которых до сих пор было сосредоточено наше внимание. Без
серьезных к тому оснований Лукулл вторгся в пределы независимого
кельтиберийского племени ваккеев, не участвовавшего в восстании, разбил их в
сражении и загнал в город.
На следующий день старейшины ваккеев с венками на головах и неся, как
молящие, ветви оливы, явились к Лукуллу и вновь спросили его, что им
сделать, чтобы заслужить его дружбу. Он потребовал от них заложников и сто
талантов серебра и приказал, чтобы их всадники участвовали в его походах.
Когда он все это получил, он потребовал, чтобы ваккеи приняли в город
гарнизон. Когда они и на это согласились, он ввел туда 2000 отборных по
своей доблести воинов, приказав им, как только войдут в город, занять стены.
Когда этот двухтысячный отряд занял стены, Лукулл ввел в город все остальное
войско и трубным звуком дал знак к поголовному истреблению жителей, не щадя
ни пола, ни возраста. Они, взывая к слову чести и к богам, свидетелям клятв,
и понося римлян за неверность и предательство, погибали жестокой смертью. Из
20000 человек через ворота на крутой стороне города бежали очень немногие.
Город Лукулл разграбил и тем покрыл имя римлян позором и поношением.
(Аппиан. Римская История. VI, 52)
Заметим особо, что операция Лукулла была предпринята без приказания
сената и римского народа. Тем не менее, он не был даже привлечен к
ответственности. Этот эпизод отнюдь не был случайным. Аналогичное
преступление было совершено в следующем году, там же в Испании, другим
римским военачальником, Сервием Гальбой. Он воевал на юго-западе страны, в
Лузитании. Старейшины лузитанцев шлют послов к Гальбе, предлагая римлянам
мир и дружбу В ответ на это римский полководец для закрепления дружбы
обещает им передать плодородные земли взамен окрестностей их города,
малопригодных для земледелия. Далее, согласно описанию того же историка,
произошло следующее:
Надеясь на эти обещания, они покинули места, где находились, и
собирались туда, куда им приказал Гальба. Он разделил их на три части и,
указав каждой из этих частей отдельную долину, велел ждать его на этом
месте, пока он не придет и не укажет им место для поселения. Когда он прибыл
к первой части, он велел им, как друзьям, сложить оружие, а когда они
сложили, он окружил их рвом и, послав на них часть своих воинов с мечами в
руках, велел всех избить, хотя они плакали и взывали к имени богов и к
святости данных клятв. Таким же образом со всей поспешностью он уничтожил и
вторую, и третью часть, стараясь, чтобы они не узнали о беде, постигшей
предшествовавших... Немногие из них бежали. В числе их был Вириат, который
немного спустя стал вождем лузитанцев...
Тогда же Гальба, о котором я говорил, являясь еще более алчным, чем
Лукулл, немногое из добычи раздал солдатам, немного дал друзьям, все же
остальное присвоил себе, хотя он являлся богатейшим из всех римлян. Говорят,
что и во время мира он не отказывался от лжи и клятвопреступлений во имя
наживы. Ненавидимый всеми и привлеченный к суду он спасся от осуждения
благодаря своему богатству. (Там же. VI, 60)
Наверное, из этих двух примеров читатель уже сделал вывод, что далеко
не все римские военачальники и государственные деятели были похожи на
Сципионов, Катона или Павла. Он вправе усомниться и в нравственном
достоинстве сената той поры. К тому можно указать еще ряд оснований, но я
хочу вернуться к судьбе Сципиона Эмилиана. Для этого надо хотя бы бегло
коснуться дальнейшего развития событий в Испании.
Упомянутый Аппианом Вириат. бывший пастух, организовал из далеко не
усмиренных, а, напротив того, ожесточившихся лузитанцев партизанские отряды.
Вириат был человеком необычайной энергии и военного таланта. Ему удалось
нанести, одно за другим, ряд тяжелых поражений римлянам, так что вскоре он
был признан вождем всех лузитанских племен, хотя и сохранил при этом облик
простого крестьянина. Слава его разнеслась по всей Испании. В нем видели
героя, который освободит наконец страну от чужеземного владычества.
Партизанская война разрасталась и протекала столь успешно для инсургентов,
что в 141-м году римский сенат был вынужден признать лузитанское государство
суверенным, а Вириата - его царем.
Но уже в следующем году, вероломно нарушив все клятвы, римляне опять
вторглись в Лузитанию. Партизанская война возобновилась, и неизвестно, как
она развивалась бы дальше, если бы Вириат не был в 139-м году предательски
заколот во сне двумя приближенными, решившими таким образом добыть гарантию
собственного спасения.
Между тем успехи Вириата на юге еще в 143-м году побудили вновь
восстать кельтиберов на севере Испании. Посланное против них римское войско
под командованием опытного консула Квинта Метелла действовало успешно и
вскоре привело к повиновению всю провинцию, кроме хорошо укрепленного города
Нуманция. Сменившие Метелла полководцы были бездарны, а нумантинцы
оборонялись с неослабевающим упорством. В то же самое время в римском войске
с каждым годом осады нарастали распущенность, недисциплинированность и
трусость. Одного слуха, притом ложного, что к нумантинцам на помощь идут
племена кантабров и ваккеев, было достаточно для того, чтобы вся римская
армия самовольно ночью бросила лагерь и ушла. Нумантинцы догнали и окружили
римлян, но удовольствовались заключением мира, скрепленного клятвой всех
офицеров. Однако сенат это соглашение не ратифицировал, и осада Нуманции
вскоре возобновилась. Впрочем, в силу тех же причин, разложения войск и
бездарности командующих, успехи в ней вплоть до 135-го года были под стать
всему предыдущему.
Наконец и римский сенат осознал постыдность такой ситуации, и укрощение
провинциального испанского города было поручено победителю Карфагена.
Сципион Эмилиан был избран консулом. Впрочем, разрешения на набор нового
войска ему не дали, полагая, видимо, что столь великий полководец может
обойтись и тем контингентом, что вот уже столько лет бесплодно околачивается
у стен Нуманции. Как утверждает Аппиан:
Он взял с собой, по разрешению сената, только добровольцев, присланных
ему в силу личного расположения отдельными государствами и царями, а из Рима
- своих клиентов и друзей, человек пятьсот, которых, соединив в один отряд,
называл отрядом друзей. (Там же. VI, 84)
Нелишне заметить, что это первый случай создания личной гвардии
командующего.
Прибыв в лагерь, - продолжает Аппиан, - он выгнал оттуда всех
торговцев, проституток, прорицателей и всяких жертвоприносителей, к которым
воины постоянно обращались, став суеверными вследствие частых неудач... Он
велел также продать и повозки, и все то лишнее, что накладывалось на них, а
также и вьючных животных, кроме тех, которых он лично разрешил оставить. Из
посуды для постоянного употребления он не позволил никому иметь что-либо,
кроме вертела, медного горшка и одной чашки. Пищей он назначил им мясо
вареное и жареное. Пользоваться мягкими постелями он запретил, и первый спал
на простой подстилке...
Таким образом он скоро вернул воинов к выдержке, приучил их к уважению
и страху к себе. Он был малодоступен и не склонен оказывать милости,
особенно противозаконные. Он неоднократно говорил: вожди суровые... полезны
для друзей, а легко поддающиеся и любящие давать и получать подарки - для
врагов. Последних войско любит, но их не слушается, у первых же войско
сурово, но повинуется и готово на все. (Там же. VI, 85)
Помимо дисциплины, необходимо было восстановить и физическую форму
воинов - некогда знаменитую выносливость римских легионеров. Этого Сципион
добивался дедовским способом:
Но даже и теперь, - свидетельствует далее Аппиан, - он не решился с
таким войском вступить в открытый бой с врагами, не укрепив его большими
трудами. Для этого он проходил все ближайшие равнины и каждый день, один за
другим, устраивал лагерь и разрушал его, выкапывал очень глубокие рвы и
опять их засыпал, строил высокие стены и вновь сносил, сам от зари до самого
вечера надзирая за всем...
Когда Сципион решил, что войско у него подвижно, слушается его и легко
переносит труды, он передвинулся и стал близ Нуманции. (Там же. VI; 86, 87)
Осада была организована исключительно тщательно. Изоляция от внешнего
мира была полной: город был окружен стеной, на которой через каждые 120
шагов возвышались башни, откуда велось неусыпное наблюдение за осажденными.
Сципион, - пишет Аппиан, - по всему укреплению расположил близко один
от другого вестников, которые и ночью, и днем, получая друг от друга
сообщения, должны были доносить ему, что происходит, а по башням дал приказ,
если что случится, первая башня, на которую будет сделано нападение, должна
поднять знак, и тот же знак поднимут все остальные, когда заметят, что у
первой начался бой... Вместе с местными силами у него было до 60000 войска.
Половину он назначил для охраны стены и на всякий случай, если где явится
необходимость, а 20000 должны были сражаться у стен, если это будет нужно, и
остальные 10000 были в запасе. И для них, для каждого, было назначено
определенное место; менять его без разрешения было запрещено. Каждый должен
был бежать к назначенному ему месту, когда давался знак какого-либо
наступления. С таким старанием и точностью все было устроено Сципионом. (Там
же. VI, 92)
Благодаря такой организации все попытки нумантинцев отчаянными
вылазками разрушить стену и прорвать блокаду неизменно оканчивались
неудачей. В конце концов под давлением голода Нуманция капитулировала.
Жители ее были проданы в рабство, город разрушен, а земли его поделили между
соседями. Это произошло в 133-м году
На следующий год Сципион Эмилиан вернулся в Рим. Спустя три года, когда
ему едва исполнилось 55 лет, он был задушен в собственной постели. Подоплека
этого явно политического убийства в свое время раскрыта не была. Можно
высказать некоторое предположение на этот счет, но оно будет яснее и
уместнее в следующей главе.
Глава VIII. Братья Гракхи
(133-121 гг.)
Рим последней трети II века до Р.Х. (быт и нравы)
Драма в двух действиях, свидетелями которой мы вскоре станем,
разыгралась не на полях сражений, а в самом Риме. Пока ее герои еще не
появились на сцене, присмотримся к декорациям, в которых предстоит им
действовать. Для этого, читатель, я приглашаю тебя вновь совершить мысленное
путешествие в Рим, подобное тому, что мы проделали почти полтора столетия
назад - в начале 4-й главы.
По плитам Священной дороги мы опять ступаем на форум. Слева здание
Регии, круглый храм Весты, храм Поллукса, за ним ряд лавок, вдалеке, у
подножия Капитолия храм Сатурна. Все нам знакомо. Зато справа от Дороги
многое изменилось. Взгляд поражает грандиозное сооружение, о котором мы уже
наслышаны. Это базилика Эмилия. Цензор Эмилий Лепид построил ее в 179-м
году.
Чтобы охватить взглядом весь фасад здания, придется перейти на левую
сторону форума. Непосредственно на площадь длинным рядом колонн выходит
крытая галерея. Она тянется метров на восемьдесят, не меньше. В глубине
галереи, вплотную друг к другу, сплошной аркадой идут лавки. Час еще ранний,
форум почти пуст, но торговцы уже сняли щиты, закрывавшие на ночь проемы
лавок, и на каменных прилавках-витринах в тени поблескивает серебряная
посуда, просвечивают венки, корзины с фруктами и цветами. Поверх галереи
идет ряд ступеней. Это - трибуна, откуда народ в дни больших праздников
следит за боями гладиаторов на форуме (специальные амфитеатры будут
построены много позже). За трибуной видна верхняя часть самой базилики, и
можно оценить ее величину. Еще большее впечатление мы получим, если через
один из четырех проходов, оставленных между лавками, войдем внутрь.
Колоссальный объем высокого и практически пустого зала двумя рядами колонн
разделен на три нефа. Средний из них, более широкий, чем боковые, хорошо
освещен рассеянным светом, падающим из высоко расположенных окон.
Находящийся прямо перед нами боковой неф - двухэтажный. С его антресолей
удобно видеть средний неф, когда в нем толпится народ. Так бывает в дни
громких судебных процессов, особенно если в прениях сторон принимают участие
популярные ораторы и адвокаты.
Впрочем, свободное пространство базилики столь велико, что в других ее
местах граждане могут в то же самое время предаваться самым разнообразным
занятиям. Тут заключаются солидные контракты на оптовую поставку товаров,
там разгораются ученые споры или политические дебаты. А рядом кипят страсти
азартных игр (на каменных плитах пола до наших дней остались следы
геометрических фигур, куда, вероятно, забрасывали монеты). Солидные граждане
прогуливаются, важно беседуя, а молодежь затевает игры. Базилика является
продолжением форума, точнее - его неотъемлемой частью, защищенной от жаркого
летнего солнца или от дождя.
Римские базилики ранней постройки были чисто прямоугольными в плане.
Позже к ним по концам стали пристраивать полукруглые абсиды, где заседали
трибуналы. Большие размеры базилик диктовались их общественным
предназначением. Возведение построек такого масштаба потребовало
использования иных, чем в Греции, конструктивных приемов и материалов.
Вместо прямой деревянной балки в качестве перекрытия римляне используют
давно заимствованную у этрусков конструкцию арки, сложенной из камней или
кирпича. Любопытно, что арка широко применяется именно как элемент
конструкции, но не декора - нередко римские архитекторы стараются ее
замаскировать накладными деталями классического греческого ордера. Важнейшую
роль в постройках из кирпича играет использование очень надежного и прочного
связующего материала, известного под названием римского бетона ,
формируемого на основе извести и особого (путеольского) песка. С середины I
века от Р.Х. этот бетон будет играть роль не связующего, а основного
строительного материала для грандиозных сооружений.
Так что неискушенному туристу, впервые с трепетом приближающемуся к
древнеримским руинам, приходится не без некоторого разочарования убедиться в
том, что стены общественных зданий Рима, а, как правило, и колонны, их
украшавшие, не складывались или высекались из мраморных блоков, а
возводились из хорошо сцементированного, тонкого и прочного кирпича.
Разумеется, наружную поверхность зачастую облицовывали мягким камнем или
оштукатуривали и белили. И если император Август уже в I веке от Р.Х. с
гордостью заявлял, что он принял Рим кирпичным, а оставляет его мраморным,
то это означало лишь, что при нем для облицовки зданий стали широко
использовать дорогой мрамор. Капители колонн и прочие архитектурные
украшения были, как правило, лепные или вырезаны из мягкого камня.
Раз уж я отвлекся для подробного описания базилики, упомяну и о других,
тоже специфически римских сооружениях - портиках. Вообще-то портики украшали
площадь агоры еще в древней Греции. Но это были своего рода здания,
помещения. Специфика римских портиков заключалась в их протяженности. Чаще
всего это длинные, открытые с одной стороны (иногда сквозные) галереи
шириной в несколько метров, идущие вдоль набережной реки или ограждающие
площадь. Два ряда колонн, легкая задняя стенка и плоская крыша над ними -
вот и все. Защита от дождя и обеспечение тени, располагающей к приятной
прогулке и беседе. Впрочем, портиком, как мы помним, называли и несущую
фронтон колоннаду перед входом в храм или иное общественное здание.
Конструктивные возможности арки естественно использовались римлянами
для сооружения мостов. К концу II века до Р.Х. каменные мосты соединяли
Город с правобережьем Тибра как через остров, лежащий напротив
Капитолийского холма, так и несколько ниже его по течению реки - напрямую.
Этот последний мост был построен в том же 179-м году, что и базилика, и
назывался тоже Эмилиевым. Но особенно целесообразно арочные конструкции
использовались при строительстве водопроводов. К двум старинным римским
акведукам постройки 312-го и 272-го годов в 144-м году добавился еще один -
Марциев - длиной более 90 километров. Не надо думать, что римские
водопроводы на всем своем протяжении были подняты на арочные опоры. Основную
часть пути от источника до Города вода проходила по укрытым в земле каменным
руслам и трубам из бетона. Но те километры, которые, ввиду особенностей
рельефа, необходимо было вести поверху, экономнее всего было перекрывать с
помощью множества вплотную прилегающих друг к другу огромных арок. В местах
пересечения особо глубоких ущелий арки шли в два и три этажа, так что
суммарная высота акведука могла достигать 25-30 метров.
Возвратившись из Эмилиевой базилики на еще пустынную площадь форума,
взглянем на Капитолийский холм и обратим внимание на не замеченный нами
ранее небольшой древний храм, прилепившийся к его правому склону Это храм
Юноны Монеты (указующей), подательницы добрых советов. Сооружение храма
относится к легендарным временам первого нашествия галлов. Своими советами
богиня в ту трудную для Рима пору помогала диктатору Марку Камиллу. По
другой версии легенды, она однажды предупредила римлян о предстоящем
землетрясении. Сейчас у богини консультируются римские матроны. Нас,
конечно, заинтригует вопрос о связи названия храма с обозначением денежной
единицы. Такая связь существует, но не функциональная, а, так сказать,
территориальная. Мастерская, где государственное казначейство Рима чеканило
деньги, располагалась рядом с храмом. В конце II века до Р.Х. здесь чеканили
бронзовые массивные ассы весом около 27 граммов, крошечные серебряные
сестерции весом около грамма и немногим больше по размеру серебряные
денарии. Хотя форма монет в ту пору была лишь приблизительно круглая,
разнообразные рельефы, выбитые на обеих сторонах, были четкими и довольно
сложными по рисунку.
Раз речь пошла о деньгах, есть повод хотя бы вкратце обрисовать
финансовую систему поздней Римской республики. От регулярных налогов любого
рода римские граждане были свободны, но в случае необходимости, например,
для набора большого войска, сенат мог вводить единовременное обложение в
размере до трех процентов стоимости имущества, зафиксированного при цензовой
переписи. Зато провинциалы и иноземцы, проживавшие в Риме, должны были
платить подушный налог постоянно. Довольно высоким налогом (до 10% от
стоимости) облагалось освобождение раба. Казна пополнялась за счет
предоставления в аренду гражданам или их объединениям государственной
собственности: дорог, рынков, складов и пристаней, а также за счет
таможенных сборов в портах и на границах всего подвластного римлянам мира.
Регулярные доходы поступали от эксплуатации рудников, солончаков,
каменоломен и захваченных земель. Их тоже сдавали арендаторам. Но,
разумеется, главные поступления в государственную казну шли за счет военных
трофеев, продажи в рабство пленных и контрибуций, которыми облагались
побежденные народы. Эту последнюю, весьма прибыльную миссию по поручению
цензора брали на себя сообщества римских публиканов из сословия всадников.
Они вносили авансом в казну всю сумму контрибуции или годового налога, а
потом с лихвой выколачивали ее у населения, наращивая процентами за
несвоевременную уплату.
Расходы государства были связаны, в первую очередь, с содержанием
армии, закупкой оружия, строительством укреплений и военных кораблей. Затем
- с ремонтом и восстановлением храмов, цирков, дорог, мостов, водопроводов и
прочих общественных сооружений. Казна оплачивала и новые постройки
общегородского назначения. Их осуществляли на подрядной основе строительные
корпорации, отбиравшиеся по конкурсу цензорами. Наконец, немалые
государственные средства расходовались на закупку хлеба для малоимущих
граждан Рима. Все магистраты выполняли свои обязанности бесплатно, но мелким
чиновникам платили жалованье, а государственных рабов покупали и кормили за
счет казны.
Бюджета и баланса не составляли, но каждая пара цензоров, вступая в
должность, ревизовала государственную кассу и делала свои наметки расходов
на пятилетие. Неординарными выплатами распоряжался только сенат. Всю
бухгалтерию и общий догляд за казной вели два ежегодно переизбираемых
квестора казначейства. Банковское дело (кредит, хранение, перевод и вложение
частных средств в доходные предприятия) находилось в руках солидных частных
банкиров - аргентариев. Чиновники государства следили за соблюдением
утвержденных законом норм кредита, проверяли конторские книги - календари
(уплата процентов производилась в первые дни месяцев - календы). Банкротства
были редки, наказывались лишением гражданских прав с конфискацией имущества.
Но оставим эту сухую материю и продолжим нашу прогулку по утреннему
Риму. Поднимемся для лучшего обзора на Палатинский холм. Он примыкает к
началу форума слева от Священной дороги, сразу за домом весталок. Это самый
престижный район города. Здесь живет по большей части сенатская
аристократия. Знать рангом пониже и богатые всадники облюбовали для себя
холмы, прилежащие к форуму справа: Эсквилин - позади Эмилиевой базилики и
Квиринал - чуть дальше вперед, за сенатской курией. Народ попроще и беднота
теснятся на Авентинском холме, что расположен дальше от форума, позади
Палатинского холма.
На Палатине выберем самый большой и богатый дом, явно недавней
постройки, и попробуем проникнуть внутрь. Наш выбор продиктован не
пренебрежением к условиям жизни граждан более скромного достатка, а тем, что
римские историки рассказывают почти исключительно о деяниях людей
влиятельных, знатных и богатых. Поэтому имеет смысл представить себе
обстановку, в которой жили именно они.
Хозяин дома, важный сенатор, только что отпустил своих клиентов,
являвшихся к нему с утренним приветствием. Узнав, что мы издалека, он не без
гордости показывает нам свое роскошное жилище. Через полвека таких домов в
Риме будет уже несколько десятков, а сейчас это один из первых.
Пройдя в прихожую, мы попадаем в традиционный для римского дома атриум
с прямоугольным бассейном в центре и такой же формы световым отверстием в
потолке над ним. Справа и слева - дверные проемы, ведущие в зимние спальни.
Атриум утратил былое обличье жилого помещения. Это парадная приемная. Он
просторен, высок, потолок опирается на четыре облицованные мрамором колонны,
камнем отделаны стены и пол. Вместо домашней мебели - скульптуры. Греческие
подлинники или, может быть, их искусно выполненные копии. На стенах -
картины. Мифологические сюжеты и сражения.
Еще подходя к дому, мы заметили, что он в передней своей части
двухэтажный. Через световое отверстие атриума видны окна второго этажа,
глядящие внутрь. Там расположены комнатки для гостей и прислуги. Кстати
говоря, наружных окон нет по всему периметру большого здания. В помещения
первого этажа свет проникает только сверху.
Следуя традиции, прямо за атриумом располагается таблиниум - комната
хозяина дома. По двум сторонам от нее библиотека и зимняя столовая
(триклиний). Широкий проем, ведущий из атриума в таблиниум, можно задернуть
кожаной портьерой. С противоположной стороны другая портьера прикрывает
выход в заднюю, греческую по своей структуре часть дома - перистиль.
Впрочем, если хозяин уединился в таблиниуме для работы или деловых
переговоров, чтобы ему не мешать, из атриума в перистиль можно пройти по
боковому коридору.
В перистиле глазу открывается живая картина еще одного бассейна, но уже
под открытым небом, окруженного колоннадой портика. Вокруг бассейна, на
грядках и клумбах - цветы. В его центре или в специальной нише в глубине
перистиля - фонтан. Вдыхая сладкий аромат цветов и рассеянно внимая
негромкому журчанию воды, приятно в жаркий летний день прогуливаться с
близкими друзьями в прохладной тени портика и неспешно беседовать о
предметах благородных и возвышенных. Перистиль - семейная часть дома. Двери
из портика, прикрытые легкими цветными занавесками, ведут в небольшие жилые
комнаты, летние спальни и триклинии. Несколько поодаль от них, в дальней
стороне перистиля, расположены кухня и маленькая банька. Ее топят раз в
неделю. В остальные дни довольствуются мытьем рук и ног холодной водой.
Для простого народа еще с III века в городе существуют платные бани -
убогие и темные. Много позже, уже в императорскую эпоху, Рим украсится
огромными и роскошными общественными банями.
Наиболее просторное и лучше других украшенное помещение перистиля -
салон (экседра). Здесь, удобно расположившись на диванах, компания друзей
может слушать и обсуждать приготовленную хозяином речь в суде или сенате. За
салоном, но еще внутри дома - небольшой фруктовый сад. Общая площадь здания,
наверное, не меньше тысячи квадратных метров, считая и лавки, которые
встроены в него спереди, рядом со входом, но не сообщающиеся с внутренними
помещениями. Лавки хозяин сдает внаем.
Стены жилых комнат в перистиле украшены орнаментами и сценками на
мифологические сюжеты. Цветная мозаика на полах: геометрические узоры,
стилизованные изображения животных и птиц. Мебели немного, но она уже не
просто служит своему назначению, но и достойно украшает богатое жилище. Ложа
для еды, чтения и письма, табуреты и кресла - все украшено резьбой по
дереву, инкрустациями из слоновой кости, накладными барельефами и
украшениями из бронзы и серебра. Лапы и головы зверей, прихотливые
переплетения растений, фигурки богов, целые сценки.
Мягкие, набитые шерстью или пухом подушки и матрацы одеты дорогими
тканями. На ложах - яркие расшитые покрывала. Резервуары масляных
светильников, подвесных или стоящих на полу, украшены чеканкой по меди. В
атриуме на массивном каменном столе для обозрения посетителей выставлена
парадная серебряная посуда: большие и малые блюда, кубки, амфоры, кувшины.
Кстати сказать, ничто так ярко не иллюстрирует эволюцию потребностей и
пристрастий римской знати, как отношение к серебряной посуде. В начале II
века до Р.Х. она была под полным запретом цензоров. На весь Рим имелся один
серебряный сервиз, который сенаторы передавали друг другу для торжественных
приемов послов с Востока. Эмилий Павел еще отказывается принимать у греков в
подарок серебро. Его сын, Сципион Эмилиан, владеет серебряной посудой общим
весом в 32 фунта, а у его племянника, согласно цензу (где-то около 120-го
года), уже тысяча фунтов серебра. Но особенно ценится тонкое искусство
серебряной скульптуры, украшающей посуду.
Столики, которыми пользуются в жилых помещениях, легкие, деревянные,
тоже резные или инкрустированные. Некоторые - на трех ножках. Обеденный стол
в триклинии - квадратный. Совсем недавно с Востока пришел обычай возлежать
около обеденного стола. Эта вольная поза разрешена только мужчинам. Позже в
холостяцких компаниях такой же свободой будут пользоваться куртизанки, а во
времена империи - и матроны. Три больших прямоугольных ложа своими длинными
сторонами прилегают к столу с трех сторон. Четвертая открыта для доступа
рабов, сменяющих блюда. Плоскость каждого ложа слегка наклонена - ближний к
столу край приподнят. Обедающие полулежат, опираясь локтем на подушки, по
трое на каждом ложе. Таким образом, каждый из девяти сотрапезников может
дотянуться рукой до блюда или кубка, стоящего на столе. Свою маленькую
тарелочку он держит в другой руке. Едят ложками и руками, вилок еще нет.
Рабы нарезают мясо, колбасу или пирог, разделывают птицу и рыбу, наливают
вино в кубки. Стол в триклинии очень невелик, поскольку все равно только
края его доступны для полулежащих гостей. Поэтому обед состоит из нескольких
перемен, а иными блюдами рабы обносят непосредственно. Так же, как и водой
для ополаскивания пальцев. У каждого из обедающих хозяйская или принесенная
с собой салфетка. В своей можно унести кое-что из угощения с собой, и
приглашенные в богатый дом клиенты такой возможностью не пренебрегают.
Обед - кульминация дня и завершение его деловой части. Это единственная
основательная трапеза в течение суток и вместе с тем время отдыха,
развлечения и общения с близкими людьми. Он начинается часа в три пополудни
(во времена ранней республики обедали раньше). Званые обеды и дружеские
пирушки иногда продолжаются до ночи, обед в кругу семьи длится пару часов и
после него уже не едят, ведь спать ложатся с заходом солнца. Зато и встают с
рассветом.
Первый, ранний завтрак даже у состоятельного римлянина очень скромен:
хлеб, белый или черный (его покупают в пекарне), овечий сыр, молоко, фрукты,
немного вина. После краткого приема явившихся с приветствием клиентов,
вольноотпущенников и рабов для влиятельного гражданина Рима наступало время
политических контактов, деловых переговоров или совещаний с управляющими
имений и доверенными лицами. Совещания и переговоры происходили обычно дома,
в таблиниуме, а контакты - в общественных местах, под портиками или в ходе
обмена визитами с людьми своего круга. Кстати, о времени встречи можно было
договориться вполне определенно. Со II века до Р.Х. в городе имелись
солнечные часы, а веком позже стали пользоваться и водяными. Световой день
был разбит на 12 часов. Их продолжительность, естественно, менялась от
примерно 75 минут в разгар лета до 45 минут в середине зимы, но так, что
седьмой час наступал всякий раз ровно в полдень. Скорость истечения воды в
часах соответственно регулировали. В богатых домах, на форуме и в базилике
специальный раб выкрикивал наступление каждого часа.
Второй завтрак приходился на предполуденные часы и был тоже скромным:
сыр, различные овощи, фрукты, хлеб, холодное мясное или рыбное блюдо - быть
может, оставшееся после вчерашнего обеда. Перекусывали наскоро, чтобы не
прерывать занятия делами, которые обычно заканчивали около полудня. Летом, в
знойные часы дня отдыхали. Время до обеда состоятельные люди посвящали
гимнастике или прогулкам и общению. Впрочем, чиновники магистратуры
работали, а лавки после сиесты открывались вновь и работали дотемна.
В конце II века обеды, даже званые, выглядят еще умеренно.
Гастрономические ухищрения появятся в богатых домах позже - в конце
Республики, а в императорском Риме достигнут немыслимого изыска. Пока же
обед состоит обычно из трех перемен. Закуска: яйца, травы и овощи, салаты,
соленая рыба и другие соления. К ней - виноградный сок или немного вина,
смешанного с медом. Затем горячие блюда: свинина и козлятина, домашняя
птица, дичь, острые соусы и приправы, рыба, бобовая или полбяная каша,
пироги с творогом и медом. И, наконец, десерт: свежие и сушеные фрукты,
орехи, возбуждающие жажду острые деликатесы. Ибо вино пьют главным образом
теперь - в конце обеда. На головы надевают венки из цветов. Выбирают
распорядителя. Он назначает пропорцию вина и воды. Их смешивают в кратере,
откуда специальным черпаком (киафом) разливают в кубки без ручек - фиалы или
на ножках, с ручками - килики. Начинается, пожалуй, главная и, во всяком
случае, наиболее приятная часть обеда, когда голод уже утолен, разбавленное
вино слегка кружит голову и оживляет разговор. Часы пролетают за дружеской
беседой или чтением вслух. Предметом беседы, как правило, служат не дела и
не политика, а литература, искусство и повседневная жизнь. Иногда к обеду
приглашают актеров, музыкантов или танцовщиц. Порой они разыгрывают целые
сценки. Поют и сами пирующие. В дружеских пирушках участвуют только мужчины.
Но нередки и общесемейные торжественные трапезы по случаю рождения ребенка,
первого облачения юноши в мужскую тогу, помолвки или свадьбы, похорон и
поминок. На них сходятся близкие родственники и друзья, мужчины и женщины.
Существует обычай торжественно отмечать дни рождения, дарить подарки.
Впрочем, римская традиция умеренности еще активно сопротивляется
нарождающемуся гурманству Сенатский запрет этой поры ограничивает затраты на
обед 30 ассами в будни, 100 - в праздники и 200 ассами на свадьбу. До нас
дошел даже особый закон, принятый в 161-м году, который запрещал подавать к
столу блюда из специально откормленной домашней птицы.
Но пора и честь знать, попрощаемся с любезным хозяином и, следуя его
совету, направимся к вершине холма, чтобы взглянуть на город с высоты. Под
нами знакомые очертания форума. Огромный город лежит за ним - к северу и
востоку от нас. Дальние его пределы теряются в утренней дымке или скрыты за
близлежащими холмами. Зато слева, на западе, почти у наших ног хорошо видна
широкая, обращенная к форуму излучина Тибра с вытянутым вдоль течения
островом и мостами.
Прямо против Эмилиева моста, в низине на берегу уже заметно скопление и
оживленное движение горожан. Это Велабрум, главный продовольственный рынок,
где продают сыр, молоко, творог, мед, овощи и фрукты. Чуть ниже по течению
Тибра - Бычий форум. Здесь торгуют всевозможным мясным товаром, птицей,
свежей рыбой, а также домашним скотом и прочей живностью. Наконец, еще ниже
по течению вдоль берега начинается и скрывается от нашего взгляда за
Авентинский холм торговая пристань. Она протянулась на добрых полкилометра.
Это почти сплошной портик, за которым идет длинная цепочка перекрытых
арочными сводами вместительных складов. Устье Тибра мелководно. Морские
торговые суда разгружаются в лежащей близ него гавани Остия. Впрочем, она
тоже довольно мелкая, так что главными воротами морской торговли Рима служит
большой порт в Путеолах, неподалеку от Неаполя. Оттуда заморские товары на
малых судах прибрежного плавания переправляются в Рим. Цепочка таких
суденышек выстроилась у причалов торговой пристани. На берегу высятся кучи
товаров, снуют грузчики. Чего здесь только нет! Из Сицилии, Африки и Египта
сюда везут зерно, из Причерноморья - соленую рыбу, с островов Эгейского моря
- дорогие сорта вин. Македония поставляет строевой лес, из Мавретании
привозят драгоценные породы дерева, из Нумидии - мрамор. Железо, медь, олово
и серебро прибывает из Испании, Британии и Галлии, папирус - из Египта,
слоновая кость - с верховьев Нила. С Востока идет поток тонких цветных
тканей, шелков, драгоценных камней, пряностей и ароматов; с берегов океана -
пурпур. Вывозит Рим мало: оливковое масло, простое вино, кое-какую посуду и
оружие. Разница в торговом балансе покрывается за счет дани из провинций и
разного рода сборов. Оптовую морскую торговлю ведут ассоциации негоциантов
из сословия всадников. В их рискованных, но весьма прибыльных предприятиях
негласно участвуют и сенаторы.
Римские купцы проникают и в глубь далеких земель. Их экспедиции через
Сирийскую пустыню следуют в Месопотамию и к границам Туркестана. В Пальмире
они встречаются с караванами из Индии и Китая. Другие отважные торговцы по
галльским рекам поднимаются в Германию, к берегам далеких северных морей,
откуда привозят в Рим драгоценный янтарь. Интенсивному торговому обмену в
пределах Италии и прилежащих к ней областях южной Галлии и Греции
чрезвычайно способствовало колоссальное по своему размаху строительство
замечательных римских дорог.
Дороги строились на века. Сперва снимали слой земли на глубину до
полутора метров, добираясь до скальных пород. На них укладывали в несколько
слоев крупные камни, связанные глиной, плотные слои щебня и гравия, затем
верхнее покрытие из плоских каменных плит, толщиной в 20-30 сантиметров.
Разумеется, эти дороги имели и важное военное значение. Строительство
обходилось дорого - около тысячи сестерциев за километр. Это при том, что
всю тяжелую работу выполняли рабы. За столетие с 250-го до 150-го года в
Италию было ввезено около 250 тысяч рабов. Между прочим, это обстоятельство
отнюдь не способствовало техническому прогрессу. Римляне пользовались
блоками и подъемной машиной с огромным колесом, внутри которого, подобно
белке, вышагивали рабы. Но не знали водяной мельницы, не придумали подкову и
нагрудный ремень для лошади. Крайне медленно совершенствовались
сельскохозяйственные орудия, слабо развивались ремесла.
С вершины Палатинского холма хорошо виден жилой массив римской бедноты
на Авентине. Здесь очень мало домов индивидуальной застройки. Целые кварталы
выглядят как ульи, где отдельные строения системой переходов, балконов,
лестниц связаны в нечто бесформенное и густонаселенное. Кое-где на 4-5
этажей поднимаются первые доходные дома (инсулы). Нижние этажи построены
солидно: пространство между кирпичными наружными и внутренними стенами
заполнено мелкими камнями и залито бетоном. Тут есть квартиры в несколько
комнат для состоятельных жильцов, таверны для простолюдинов и лавки. Выше
надстроены легкие кирпичные и деревянные этажи. Здесь сдаются отдельные
маленькие комнатушки. Доступ в них на каждом этаже открыт с общей галереи,
куда в несколько маршей ведет наружная лестница прямо с улицы. Разумеется,
ни воды, ни отопления, ни хотя бы слюды на окнах в этих комнатках нет. Равно
как и прочих удобств. Воду носят ведрами из ближайшего уличного колодца. В
холодные дни обогреваются жаровнями. Постройки на Авентине выглядят убогими
и обшарпанными. Узкие кривые улочки загромождены и замусорены.
Вниз, в лощине между Авентином и Палатином, взгляду открывается белая
громада Большого Цирка. Это сооружение, размером примерно 600х100 метров
напоминает вытянутый в длину стадион. По двум его продольным сторонам и
замыкающему их с одного конца полукругу в три яруса идут трибуны для
зрителей (наши олимпийские стадионы выглядели бы довольно скромно рядом с
Большим Цирком древнего Рима. Он вмещал 250 тысяч человек). Со второй
короткой стороны двенадцатью широкими арками внутрь цирка открываются
стартовые стойла, в которых свободно располагаются колесницы, запряженные
четверкой лошадей (квадриги). Цирк предназначен главным образом для конных
состязаний, хотя иногда в нем происходят и соревнования по бегу, и кулачные
бои, и даже целые представления, где молодежь разыгрывает батальные сцены. В
отличие от современных ипподромов, гонки колесниц идут не по овальной
беговой дорожке, а вдоль трибун по прямому и обратному направлениям, которые
разделяет невысокая стенка (спина). Она имеет 350 метров в длину. По обоим
ее концам стоят поворотные столбы - меты. Дистанция состязания - семь
кругов. Чтобы ее сократить, возница старается у концов спины на всем скаку
развернуться как можно круче. Это очень опасно: стоит зацепиться ступицей
колеса за мету - и колесница переворачивается или ездока выбрасывает под
копыта следующей за ним квадриги. В дни состязаний происходит 20-25 заездов,
и редко когда обходится без несчастного случая. Римляне страстно болеют за
цвета своих команд (при республике их два - красный и белый, при империи
будет четыре), за отдельных фаворитов; заключают денежные пари. На трибунах
немало женщин, иные из них по горячности азарта не уступают мужчинам.
Конные ристалища происходят по большим праздникам, как минимум, шесть
раз в году, а также по случаю военных побед и других чрезвычайных событий
жизни города. Начинаются они торжественной процессией, которая, спустившись
с Капитолия, через Велабр и Бычий рынок проходит к Цирку и вступает в него
через большие ворота - в середине той стороны, где расположены стартовые
стойла. Эти ворота именуются помпа. Так же называют и само шествие. Во главе
процессии идет магистрат - устроитель данных игр в сопровождении своих
родственников, клиентов и друзей, облаченных в белоснежные тоги. За ними -
музыканты и участники состязаний. В окружении жрецов на носилках несут
изображения богов. Торжественное шествие совершает круг перед трибунами.
Затем магистрат поднимается в ложу над воротами. Заезды начинаются по его
знаку - он роняет платок, служители опускают заградительный канат, и все
квадриги одновременно выскакивают из стойл. Победителей награждают почетными
венками и призами. Знаменитые возницы пользуются едва ли меньшей славой, чем
полководцы, - их окружают восторженные поклонники, им ставят статуи.
Между тем солнце поднялось уже высоко. С обрывистого края холма видно,
что форум заполнился народом. Спустимся туда и мы: посмотрим, изменился ли
облик римской толпы за полтора столетия после нашего прошлого визита в Рим.
Во-первых, сразу видно, как сильно увеличилось население города. На
форуме - сущая толчея. На сравнительно небольшой его площади и прилегающих к
ней улицах роится, наверное, не менее ста тысяч человек. Очень много
приезжих. Повсюду слышна то греческая, то гортанная восточная речь. Шум
невообразимый!
Одежда римлян изменилась мало. По-прежнему преобладают светлая туника и
коричневатого тона плащ (сагум). Но есть и кое-что новое. Например, туника с
длинными рукавами. В нее облачаются молодые франты из аристократии.
Изменилась манера драпировки тоги - она свободнее, и правая рука остается
полностью открытой. Наверное, для облегчения жестикуляции ораторов. По
примеру Сципиона Африканского вошло в моду брить бороду, а то и голову.
Последнюю - годам к сорока, чтобы скрыть начинающуюся седину.
Куда заметнее эволюция одежды римских матрон. Теперь она часто цветная,
нежных желто-коричневых или зеленоватых тонов. Нередко с рисунком:
продольные или поперечные полосы, геометрические фигуры. Встречается и
золотое шитье, и отделка пурпуром. Покрой столы и пеллы варьируется, следуя
веяниям моды, идущей главным образом из Греции и малоазиатских колоний.
Девушки еще не могут позволить себе следовать ее легкомысленному диктату.
Обычай предписывает им драпироваться в белую тогу. Вызывающе яркими,
преимущественно красными тонами и укороченным покроем отличается одежда жриц
любви. По большей части это сирийки или египтянки. Лица их сильно накрашены.
Впрочем, добропорядочные матроны тоже не вовсе пренебрегают макияжем. Мази и
притирания для отбеливания кожи, ночные кремы, румяна, краска для век - все
это уже пришло с изнеженного Востока и прочно обосновалось в некогда суровом
Риме. Не говоря уже об искусно выделанных украшениях: ожерельях, кольцах,
браслетах, кулонах и серьгах из золота и серебра. А также прочих женских
аксессуарах: вышитых шалях, поясах, платочках, лентах в волосах, ручных
мешочках и зонтиках от солнца. За иной прошедшей сквозь толпу красоткой (или
щеголем) следует ароматная волна духов, хотя они еще очень дороги и потому
доступны далеко не всем поклонникам новой моды.
Появились первые носилки (лектики) в виде ложа на низких ножках. Пока
что общественное мнение разрешает пользоваться ими только пожилым женщинам,
женам сенаторов. Носилки подвешены на ремнях к коротким шестам, которые
сзади и спереди несут на плечах рослые рабы - лектикарии. Если на улице
свободно, то носилки висят так низко, что возлежащая в них матрона может
побеседовать со своими почитателями, не меняя позы. Но если ей надо пересечь
толчею форума, то лектикариям придется поднять носилки на плечи.
Форум теперь, главным образом, место для прогулок и общения. Торговля
оттеснена к периферии площади и ее окрестностям.
На Этрусской улице, что спускается к реке сразу же за храмом Кастора и
Поллукса, во множестве лавок торгуют тканями, одеждой и благовониями. Рынки
съестного, как мы уже видели, теснятся ближе к берегу Тибра. Между комицием
и базиликой Эмилия вверх от форума поднимается улица Аргилет. На ней и в
расположенном чуть выше районе Субуры идет особенно оживленная торговля
самыми разнообразными товарами. Помимо сплошной череды лавок, находящихся в
первых этажах домов, сами узкие, шириной в 5-6 метров, улочки загромождены
переносными прилавками и лотками, между которыми колышется плотная толпа
покупателей и ротозеев. В ней шныряют разносчики съестного и воды. Все это
галдит, спорит, торгуется и зазывает. Интенсивности шума не уступает
крепость запахов чеснока, лука, ароматов дешевой пищи из множества харчевен
- и пота: одежда почти сплошь шерстяная, а солнце палит немилосердно.
Бежим из этого пекла в спасительную тень базилики. Здесь тоже
многолюдно и шумно, но хотя бы не так душно, как снаружи. Нам, кажется,
повезло: мы сможем присутствовать на заседании суда. Если это гражданский
процесс, спор об имуществе или наследстве, то вести его будет один судья. Но
он обязан исходить из формулировки спора, заранее данной претором, и
выбирать из им же названной альтернативы возможных приговоров. Дела об
убийствах, поджогах, членовредительстве, прелюбодеянии, а также
казнокрадстве, взяточничестве, подкупах и подлогах подлежат рассмотрению в
соответственно специализированных постоянных трибуналах, состоящих каждый из
тридцати избранных на один год по жребию судей. Трибунал заседает под
председательством претора или эдила. Это означает, что судебная власть еще
не отделена от исполнительной. Пока что судей выбирают только из числа
сенаторов, но скоро в результате политической борьбы их заменят всадники, а
спустя полвека трибуналы станут смешанными по составу. Половине судей может
дать отвод обвинение или защита. Обвинителем может выступить любой гражданин
Рима. С обеих сторон в процессе участвуют адвокаты, которым запрещено
получать деньги или подарки от своих подопечных (но не возбраняется
отказывать адвокатам солидные суммы денег или имущество по завещанию).
Первый свод законов еще не появился, хотя уже готовится, и основанием
для правосудия служат уложения 12-ти таблиц, составленных три века тому
назад, законы, принятые с тех пор в комициях, решения сената и эдикты
преторов, которыми те при вступлении в должность объявляют о своей
интерпретации этих законов и решений. Среди наказаний фигурируют штрафы,
конфискация имущества, лишение гражданских прав, изгнание, а также
многочисленные, в соответствии с характером преступления и гражданским
статусом преступника, варианты смертной казни. Заседания суда должны
заканчиваться с заходом солнца.
Закончим и мы нашу экскурсию в Рим начала последней трети II века до
Р.Х. и обратимся к тем ярким персонажам, которые появляются теперь на этой
сцене.
Братья Тиберий и Гай Гракхи
Уважаемый читатель! Даже если у тебя из школьных лет сохранились лишь
самые отрывочные воспоминания о римской истории, я почти уверен, что в них
наряду с именами Цезаря, Августа или Нерона фигурируют и братья Гракхи. Ты,
наверное, припомнишь, что оба они были народными трибунами и оба заплатили
своей жизнью за защиту народа. Так оно и было, и об этом далее следует
подробный рассказ. Но начать я хочу с родословной братьев. Из нее
складывается впечатление, что личное достоинство и высокий склад души могут
быть в какой-то мере качествами наследственными. А это, согласись,
заключение немаловажное.
На предыдущих страницах уже появлялись два представителя знатного и
старинного плебейского семейства Семпрониев Гракхов. Первый из них,
Семпроний Гракх, консул 216-го года, прославился в войне с Ганнибалом. Это
дед наших трибунов. В четвертой главе я имел возможность рассказать о его
глубоко гуманном и благородном отношении к воинам - бывшим рабам, призванным
в критическую минуту на защиту Рима. Когда в 212 году он погиб в бою, его
сыну, тоже Тиберию, было два года. В следующей, пятой, главе ему уже 27 лет,
он - народный трибун и в высшей степени достойно проявляет себя, встав на
защиту неправедно преследуемого Публия Корнелия Сципиона Африканского. Этот
Тиберий Гракх - отец будущих трибунов. Он тоже сыграл немаловажную роль в
Римской истории. Дважды его избирали консулом, а в 169-м году - цензором. В
178-м году в Испании он не только одержал победу над повстанцами, но так
разумно и справедливо устроил отношения Рима с ними, что спустя сорок лет,
во время очередного столкновения с римлянами, испанцы соглашаются вести
переговоры о перемирии только с его сыном. В качестве цензора Тиберий Гракх
так же суров и привержен традициям героической римской старины, как
знаменитый Катон. Быть может, эта приверженность, как и у Катона, была
причиной его расхождений со Сципионом Африканским. Однако события, связанные
со злополучным судом, настолько заслонили эти расхождения, что победитель
Ганнибала отдал замуж за Тиберия Семпрония Гракха свою дочь Корнелию.
Нельзя, конечно, исключить менее благородную, но зато более романтическую
версию и предположить, что Тиберий полюбил Корнелию до суда над ее отцом.
Пусть так. Я лишь хочу отметить, что и по материнской линии братья-трибуны
принадлежали к знаменитому своим достоинством и благородством роду -
Корнелиев Сципионов.
Корнелия родила мужу двенадцать детей, но в живых осталось только трое:
старший сын, по традиции тоже Тиберий, младший сын Гай и дочь Семпрония.
Когда в 154-м году умер их отец, Тиберию было 9 лет, а Гай едва успел
появиться на свет. Тем не менее, судьба подарила мальчикам прекрасное
воспитание. Корнелия была женщиной умной, волевой и прекрасно образованной.
Но, наверное, самым важным и счастливым обстоятельством детства и юности
обоих ее сыновей была их близость с Публием Сципионом Эмилианом.
Мы слишком недавно расстались с этим замечательным человеком, чтобы
была нужда напоминать читателю о его достоинствах. Надеюсь, что не забылся и
тот факт, что Сципион Эмилиан был усыновлен Сципионом Африканским. Кроме
того, он женился на сестре братьев Гракхов, Семпроний, и таким образом
оказался с ними как бы в двойном родстве. Когда мальчики осиротели, Эмилиану
был уже 31 год, и он заменил им отца. О том, что это было именно так, мы
может уверенно судить хотя бы по тому, что Сципион Эмилиан взял 17-летнего
Тиберия с собой в лагерь под Карфагеном, где тот, кстати говоря, отличился
при штурме крепости. А спустя 13 лет и младший брат Гай под начальством
Эмилиана участвовал в осаде Нуманции.
Но, конечно же, намного большую роль, чем. месяцы, проведенные под
стенами крепостей, в формировании личности и мировоззрения каждого из
братьев сыграло десятилетие со 145-го по 134-й год, когда сначала старший, а
потом и оба они имели возможность общаться с членами знаменитого кружка
Сципиона Эмилиана.
В середине II века до Р.Х. после освободительных войн в Греции римляне
испытывают весьма заметное влияние греческой культуры и философии. Этому
способствует переселение в Италию тысячи заложников из семей греческих
аристократов, а также установление связей с малоазиатскими греческими
колониями и Александрией. Эллинизм находит для себя благоприятную почву в
высших сферах римского общества. Совершенное знание греческого языка,
мифологии и драматургии, знакомство, хотя бы неглубокое, с сочинениями
Платона и Аристотеля, с новыми философскими школами греков становятся
признаками принадлежности к кругу избранных. Одновременно приобщение к
греческим обычаям и языку через возвратившихся с Востока воинов, через
многочисленных рабов, торговцев и переселенцев распространяется и в
простонародье.
Видные римские нобили держат в своем окружении греческих поэтов и
философов. Греческим учителям поручают обучение и воспитание детей. В свое
время первые примеры восприятия греческой культуры римлянам подали Сципион
Африканский и Луций Эмилий Павел. Теперь такую же роль играет Сципион
Эмилиан. Мы помним, что еще юношей он перевез в Рим богатейшую греческую
библиотеку царя Персея, и в течение многих лет его ближайшим другом был
историк Полибий. Сейчас в доме Сципиона Эмилиана собираются самые выдающиеся
умы Рима. Здесь и комедиограф Теренций, и сатирик Луцилий, и философ
Панэций, и один из наиболее дальновидных и просвещенных политических
деятелей консул 140-го года Гай Лелий.
Развивая учение стоиков о мировом разуме как сущности природы и бытия,
Панэций утверждает, что единственно прекрасное благо, счастье и смысл жизни
человека состоит в служении истине, в активной деятельности на пользу людям
для установления справедливого общественного устройства. Эти возвышенные
мысли жадно впитывает юноша Тиберий. Внимательно прислушивается он и к
обсуждению состояния дел в Риме. В триклинии и перистиле дома Сципиона
звучат взволнованные споры о Республике, о судьбе и предназначении римского
народа. Недаром спустя восемьдесят лет Цицерон напишет свой трактат О
Государстве в форме беседы, происходящей в кружке Сципиона Эмилиана.
Друзей-единомышленников тревожат явные признаки падения былого могущества
Рима. Если за первые полстолетия после ужасных людских потерь в Ганнибаловой
войне, согласно цензовым записям, число военнообязанных, то есть способных
приобрести вооружение граждан, увеличилось с 210 до 328 тысяч человек, то за
последующие 60 лет это число не только не увеличилось, но упало до 319
тысяч. Причина этому в оскудении основного слоя граждан Республики - мелких
землевладельцев, испокон веков составлявших главную силу римского ополчения.
Разгоревшаяся в последние годы алчность сенатской аристократии разорила
массу крестьян, отняла у них землю, прогнала в городские трущобы - неимущих,
неспособных и недостойных встать под знамена римских легионов.
Сципион и Гай Лелий обсуждают необходимость отобрать незаконно
захваченные аристократами государственные земли и раздать их крестьянам.
Ведь еще два с лишним века тому назад был принят закон, запрещающий владеть
более чем 500 югерами земли. Не пора ли восстановить силу этого закона? Они
даже было решают выступить с таким предложением в сенате. Но умудренные
жизненным опытом друзья понимают, что сопротивление сенаторов будет
ожесточенным и сломить его можно лишь апелляцией к народу. А призвать народ
к выступлению против сената - опоры и основы римской государственности -
означает вновь посеять смуту и раздор в Риме, подобные тем, о которых
повествует легендарная история первых веков существования Республики.
Сципион и Лелий отказываются от своего намерения. Извечная проблема цены,
которую придется уплатить за самые что ни на есть благие политические
преобразования. Особенно, если общество к ним еще не вполне готово.
Осторожность и сомнения отвергает романтическая благородная юность.
Разве не учил Панэций, что служение истине превыше всего и смысл жизни в
борьбе за справедливость? Юный Тиберий решает добиться того, от чего
отступились его наставники. У него мягкий, покладистый, открытый характер,
он приветлив и доброжелателен. Роль бунтаря и возмутителя общественного
спокойствия, казалось бы, совсем не для него. Но жажда справедливости и
тревога за судьбу отечества не дают ему покоя, настоятельно побуждают к
действию. Чтобы получить право обращения к народу и сенату Тиберий должен
добиться избрания народным трибуном. Искать популярности настоящему
римлянину подобает не подачками толпе, а отличиями на полях сражений, и он
отбывает квестором в Испанию, где идет война с нумантинцами. Как я упоминал,
именно благодаря его посредничеству на переговорах окруженная римская армия
смогла заключить мир на приемлемых условиях.
Спустя три года, вернувшись в Рим, Тиберий выставляет свою кандидатуру
на выборах трибунов на 133-й год. Хотя ему едва исполнилось 30 лет. он
избран единодушно. Давно обдуман и готов проект земельного закона. Если
Тиберий показывал его Сципиону Эмилиану то вряд ли получил одобрение, но
Сципион как раз в это время убывает в Испанию. Зато необходимость реформы
понимают самые уважаемые люди Города: бывший консул и цензор принцепс сената
Аппий Клавдий и составитель первого свода римских законов Публий Сцевола,
только что избранный консулом на тот же 133-й год. С Аппием Клавдием Тиберия
связывает и недавнее родство - он женился на его дочери.
По-видимому, многоопытные покровители Тиберия не советовали ему
выносить проект закона на предварительное обсуждение сената, как это обычно
делалось, зная, чем закончится такое обсуждение. Проект земельного закона
предлагается непосредственно в комиции - на усмотрение народа. Закон
предписывал всем крупным землевладельцам, занявшим общественные земли,
оставить по 500 югеров на главу семьи и по 25 на взрослых сыновей, но не
более 1000 югеров (250 га) всего. Зато в полноправное и вечное владение. Все
земли сверх этой нормы следовало вернуть государству, чтобы, разделив на
участки по 30 югеров, раздать в наследственное пользование (без права
продажи) лишившимся земли крестьянам. За постройки, насаждения и прочие
вложения в конфискуемые земли закон предусматривал выплату компенсации.
Изъятие и раздел земель предлагалось возложить на комиссию из трех человек,
ежегодно переизбираемых народным собранием до тех пор, пока все
государственные земли в Италии не будут таким образом справедливо
перераспределены. Комиссия наделялась правом решать все спорные вопросы о
принадлежности земель.
Само существо земельной реформы, предложенной Тиберием, ничем не
подрывало основы государственного устройства Республики и даже не слишком
сильно ущемляло тех, кто сумел обогатиться за ее счет. Но предложение
насильственного изъятия земли, которую сенатская аристократия уже привыкла
считать своей собственностью, вызвало слепую ярость большинства сенаторов.
Вот как описывает Плутарх ситуацию, сложившуюся в Городе перед началом
обсуждения в народном собрании проекта Гракха:
И мне кажется, никогда против такой страшной несправедливости и такой
алчности не предлагали закона снисходительнее и мягче! Тем, кто заслуживал
суровой кары за самоволие, кто бы должен был уплатить штраф и немедленно
расстаться с землею, которою пользовался в нарушение законов, - этим людям
предлагалось, получив возмещение, уйти с полей, приобретенных вопреки
справедливости, и уступить их гражданам, нуждающимся в помощи и поддержке.
При всей мягкости и сдержанности этой меры народ, готовый забыть о
прошлом, радовался, что впредь беззакониям настанет конец. Но богатым и
имущим своекорыстие внушало ненависть к самому закону, а гнев и упорство - к
законодателю, и они принялись убеждать народ отвергнуть предложение Тиберия,
твердя, будто передел земли только средство, настоящая же цель Гракха -
смута в государстве и полный переворот существующих порядков. (Плутарх.
Сравнительные жизнеописания. Тиберий и Гай Гракхи. 116)
Однако вскоре стало ясно, что настроить народ против Тиберия не
удастся. Прослышав о законе, на собрание из деревень прибыла масса
обездоленных крестьян. Сенаторам оставалось только прибегнуть к последнему
средству, могущему помешать принятию неугодного закона, - трибунской
интерцессии. Трибун Марк Октавий, сам крупный землевладелец, накладывает
вето на обсуждение закона в комициях. Еще недавно отношения двух трибунов
были дружескими, но сейчас все попытки Тиберия уговорить Октавия снять свое
вето оказываются тщетными. Негласное давление сената, да и собственный
корыстный интерес не позволяют Октавию уступить. Хватаясь за последнюю
надежду, Тиберий все-таки обращается к сенату Он должен убедить отцов своим
авторитетом повлиять на Октавия. Теперь только сенат может предотвратить
падение могущества и величия Рима. Речь Тиберия пересказывает Аппиан:
Римляне, - говорил он, - завоевали большую часть земли и владеют ею;
они надеются подчинить себе и остальную часть. В настоящее время перед ними
встает решающий вопрос: приобретут ли они остальную землю благодаря
увеличению числа боеспособных людей или же и то, чем они владеют, враги
отнимут у них вследствие их слабости и зависти. Напирая на то, какая слава и
какое благополучие ожидают римлян в первом случае, какие опасности и ужасы
предстоят им во втором, Гракх увещевал богатых поразмыслить об этом и отдать
добровольно, коль скоро это является необходимым, эту землю ради будущих
надежд тем, кто воспитывает государству детей; не терять из виду большого,
споря о малом. (Аппиан. Гражданские войны. I, 11)
Гракх понимает, к кому адресуется, и потому говорит не о справедливости
и чести, а о сугубо материальном интересе в первую очередь тех же
аристократов. Но большинство жадных и близоруких сенаторов уже неспособно
воспринять резонные аргументы трибуна. На его взволнованную речь они
отвечают насмешками. В отчаянии возвращается Тиберий на Форум. Он бессилен!
Запретительное вето народного трибуна непреодолимо. В глубокой древности
плебеи отвоевали для себя право на этот запрет, чтобы противостоять
произволу патрицианских магистратов. И хотя впоследствии аристократы
научились использовать трибунское вето в своих интересах, никто не осмелится
оспорить священное право трибунов на него. Видимо, придется отложить
принятие закона на год и тем временем убедить народ избрать новыми трибунами
только сторонников земельной реформы. Но тогда уже не Гракх будет проводить
ее через комиции: повторное избрание в трибуны запрещено законом. Досада,
обида, нетерпение (проклятие многих реформаторов) и тревога за свое детище
овладевают Тиберием с такою силой, что в голову ему приходит простая, но
кощунственная мысль: если нельзя отменить вето, то можно попытаться
избавиться от того, кто на нем настаивает. Нет, конечно, не убить, но
сместить его с должности досрочно. И Тиберий обращается к собранию народа с
предложением лишить Октавия трибунской власти. А это уже действительно смута
в государстве и полный переворот существующих порядков . Ведь несменяемость
магистратов до окончания срока их полномочий - один из главных принципов
существования и действия всех властных структур Республики. Это - революция,
к тому же направленная прямо против сената. Мало того, что мятежный трибун
(и надо же - из такого хорошего рода!) ставит в комициях важнейший вопрос о
судьбе государственных земель вопреки прямому неодобрению отцов , он
поднимает руку на трибунскую интерцессию - единственное средство, каким
сенату удавалось до сих пор обуздывать самоуправство простонародья...
Вступив на путь нарушения традиции и закона, Тиберий, как и все
революционеры, апеллирует к эмоциям собравшихся на площади:
Народный трибун, - говорит он, - лицо священное и неприкосновенное
постольку, поскольку он посвятил себя народу и защищает народ. Стало быть,
если он, изменив своему назначению, чинит народу обиды, умаляет его силу, не
дает ему воспользоваться правом голоса, он сам лишает себя чести, не
выполняя обязанностей, ради которых только и был этой честью облечен. Даже
если он разрушит Капитолий и сожжет корабельные верфи, он должен остаться
трибуном. Если он так поступит, он, разумеется, плохой трибун. Но если он
вредит народу, он вообще не трибун... (Плутарх. Сравнительные жизнеописания.
Тиберий и Гай Гракхи. XV)
Бесспорно демагогический прием Тиберия достигает своей цели. Голосами
18 триб из 35, впервые за всю историю римской Республики, законно избранный
народный трибун Марк Октавий лишается своих полномочий. Тут же вслед за этим
Народное собрание принимает и земельный закон Тиберия Гракха. У нас нет
оснований сомневаться в чистоте побуждений Тиберия, но не с этого ли
голосования началась в Риме столетняя гражданская смута? Волеизъявление
народа выше закона! Ведь сам закон был некогда принят решением народа. Но,
быть может, его следует после спокойного обсуждения изменить или даже
отменить, но не так вот - одним голосованием лишить силы.
Но пока что одержана великая победа, и обездоленные крестьяне смогут
вернуться на землю. В комиссию по ее перераспределению избраны сам Тиберий,
его брат Гай и Аппий Клавдий. Они энергично принимаются за дело. Однако
подвигается оно медленно. Границы государственных земель не были в свое
время точно определены. Многие давным-давно присвоенные участки были с тех
пор не раз перепроданы, и нынешние владельцы считают их своей
собственностью. Конфликты возникают на каждом шагу. На их разбор уходит
масса времени. И вот уже прошла большая часть года. Приближается срок
перевыборов трибунов, а дело реформы только-только начало налаживаться. Не
будет ли оно похоронено новоизбранными трибунами? Тем более что
противодействие и озлобление сенаторов усиливаются. И в этом виноват сам
Тиберий. В тот год умер царь Пергама Аттал III. Чтобы оградить свое царство
от посягательства воинственных соседей, мудрый владыка завещал его
покровительству Рима. Новым римским землевладельцам нужны средства для
обзаведения скотом и инвентарем, и Тиберий в комициях предлагает ссудить их
деньгами за счет казны пергамского царя. Но это опять узурпация полномочий
сената - ведь распоряжение финансами государства испокон веков было только в
его ведении.
И вот наступает день выдвижения кандидатур новых трибунов. Нет
сомнения, что сенаторы приложат все усилия, чтобы не допустить избрания
сторонников реформы. А ведь только трибун имеет право обращаться к народу в
комициях и предлагать законы. И неумолимая логика борьбы толкает Тиберия на
новое нарушение закона. Он выставляет свою кандидатуру для повторного
избрания в трибуны. Народ его поддержит. А волеизъявление народа выше, чем
закон! Но избирательные комиции бывают летом, как раз в разгар полевых
работ. Крестьяне в Рим не пришли. Противники Тиберия на форуме и в базилике
энергично настраивают против него горожан, упирая на противозаконность его
притязаний. Клиенты богачей и продажный городской плебс готовы их
поддержать. Тиберий видит, что ему не получить большинства в комициях. Можно
понять его отчаяние. Но почему он опасается за свою жизнь? Ведь еще никогда
политическая борьба в Риме не решалась путем физической расправы. А между
тем Аппиан пишет, что...
Гракх, боясь не получить большинство голосов в свою пользу, перенес
голосование на следующий день. Отчаявшись во всем деле, он хотя и продолжал
еще оставаться в должности, надел траурную одежду, ходил остальную часть дня
по форуму со своим сыном, останавливался с ним около отдельных лиц, поручал
его их попечению, так как самому ему суждено очень скоро погибнуть от своих
недругов. (Аппиан. Гражданские войны. I, 14)
По-видимому, Тиберий понимает, что там, где отступает закон, на сцене
должна появиться грубая сила. Он этого не хочет, он подавлен, но
обстоятельства уже сильнее него - они диктуют ход дальнейших событий.
Вечером, - продолжает Аппиан, - бедные пошли провожать с плачем Гракха
до его дома, убеждали его смело встретить грядущий день. Гракх ободрился,
собрал еще ночью своих приверженцев, дал им пароль на случай, если дело
дойдет до драки, и захватил храм на Капитолии, где должно было происходить
голосование... (Там же. I, 15)
Итак, Тиберий уже готов опереться не на голоса, а на кулаки своих
сторонников. Пока что не на мечи, но до этого уже недалеко.
С утра народ собирается на площади перед храмом, чтобы приступить к
выборам. Противники Тиберия настроены столь же решительно. И происходит то,
чего уже нельзя избежать, что было предопределено еще противозаконным
лишением Октавия трибунской власти:
Выведенный из себя трибунами, - пишет далее Аппиан, - не позволявшими
ставить на голосование его кандидатуру, Гракх дал условленный пароль.
Внезапно поднялся крик среди его приверженцев, и с этого момента пошла
рукопашная. Часть приверженцев Гракха охраняла его как своего рода
телохранители, другие, подпоясав свои тоги, вырвали из рук прислужников
жезлы и палки, разломали их на части и стали выгонять богатых из собрания.
Поднялось такое смятение, нанесено было столько ран, что даже трибуны в
страхе оставили свои места, а жрецы заперли храмы. В свою очередь, многие
бросились в беспорядке искать спасения в бегстве, причем стали
распространяться недостоверные слухи, будто Гракх отстранил от должности
всех остальных трибунов, такое предположение создалось на основании того,
что трибунов не было видно, или что сам Гракх назначил себя без голосования
трибуном на ближайший год. (Там же)
А в это время в храме богини Верности собирается сенат. Приходят
преувеличенные известия о насилии, учиненном на Капитолийском холме. Нет
сомнения - Тиберий Гракх домогается тирании! Он готов уничтожить Республику
и, конечно же, расправиться с сенатом. Промедление может оказаться роковым.
Сейчас же, пока они все вместе, пока народ еще не совсем утратил почтения к
отцам , надо выступить против узурпатора. В стенах сенатской курии, как на
поле боя перед сражением, звучит единодушное: На Капитолий! Вот как
описывает Аппиан трагическое окончание этого злополучного дня:
Сенат с принятым им решением отправился на Капитолий. Шествие
возглавлял Корнелий Сципион Назика, Верховный понтифик. Он громко кричал:
Кто хочет спасти отечество, пусть следует за мною. При этом Назика накинул
на свою голову край тоги, для того ли, чтобы этой приметой привлечь
большинство следовать за ним, или чтобы видели, что этим самым он как бы
надел на себя шлем в знак предстоящей войны, или, наконец, чтобы скрыть от
богов то, что он собирался сделать. Вступив в храм, Назика наткнулся на
приверженцев Гракха; последние уступили ему дорогу из уважения к лицу,
занимавшему такой видный пост, а также и потому, что они заметили сенаторов,
следующих за Назикой. Последние стали вырывать из рук приверженцев Гракха
куски дерева, скамейки и другие предметы, которыми они запаслись, собираясь
идти в народное собрание, били ими приверженцев Гракха, преследовали их и
сталкивали с обрывов Капитолия вниз. Во время этого смятения погибли многие
из приверженцев Гракха. Сам он, оттесненный к храму, был убит около дверей
его, у статуи царей. Трупы всех погибших были брошены ночью в Тибр. (Там же.
I, 16)
Так случилось в Риме тягчайшее преступление - убийство народного
трибуна, неприкосновенность которого охранял закон. Но разве не сам он подал
пример пренебрежения законами? Кто посеет ветер...
Плутарх утверждает, что в тот день было убито более трехсот человек.
Как передают, - пишет он далее, - после изгнания царей это был первый в
Риме раздор, завершившийся кровопролитием и избиением граждан, все прочие,
хотя бы и нелегкие и отнюдь не по ничтожным причинам возникавшие, удавалось
прекратить благодаря взаимным уступкам и власть имущих, которые боялись
народа, и самого народа, который питал уважение к сенату. (Плутарх.
Сравнительные жизнеописания. Тиберий и Гай Гракхи. XX)
Таким образом, нарушилось сохранявшееся веками гражданское равновесие.
Конечно, изначально в этом была повинна неуемная алчность богачей. Но свою
пагубную роль сыграли и противозаконные действия трибуна. Ирония судьбы:
мягкому и добросердечному Тиберию суждено было открыть эпоху беззакония,
гражданских конфликтов и насилия, которое, чем дальше, тем в более жестокой
форме станет решающим аргументом политической борьбы в Риме.
Между тем, отбив главную атаку на власть сената и опасаясь возмущения
крестьян, аристократы не осмеливаются оспорить принятый в комициях земельный
закон Тиберия Гракха. Да и в самом сенате уже многие понимают необходимость
реформы. В борьбе вокруг ее реализации в Риме складываются две силы, или,
если угодно, две партии: оптиматов , как себя именуют сторонники
аристократического правления, и популяров , претендующих на роль защитников
интересов народа. В комиссию по конфискации и перераспределению
государственных земель регулярно избирают видных популяров. И результаты их
деятельности довольно скоро сказываются вполне ощутимо: к 125-му году число
военнобязанных увеличивается с 319 до 395 тысяч человек. Так что в этом
плане реформа Тиберия достигла цели. Между тем по мере ее дальнейшей
реализации все чаще возникают конфликты по поводу спорных случаев
определения принадлежности земель. В эти споры втягиваются латиняне и
влиятельные граждане союзных Риму общин Италии - им тоже в свое время были
переданы во временное пользование завоеванные земли. Возникает угроза
прочности военного союза римлян с италиками. Обиженные союзники жалуются
возвратившемуся из Испании Сципиону Эмилиану, чей авторитет и влияние
по-прежнему велики и в в сенате, и в народе. Эллинистическая образованность
Эмилиана не мешает ему сохранять приверженность к староримской традиции и
убежденность в необходимости сенатского правления. Он явным образом
становится на сторону оптиматов. В 129-м году по его предложению Народное
собрание отбирает у земельной комиссии право самой разрешать конфликтные
ситуации и передает его цензорам и консулам, которые затем явно саботируют
дело. По городу ползут слухи о предстоящей отмене земельного закона. В том
же году Эмилиана находят мертвым в его собственном доме. Есть основания
предполагать, что убийство совершено популярами. Однако расследование не
проводилось и достоверных сведений по этому поводу нет.
По-видимому, уже после смерти Сципиона популярам в комициях удается
провести закон о разрешении повторного избрания в трибуны. Между тем
лишенная судебных полномочий земельная комиссия постепенно сворачивает свою
деятельность, и дальнейшее перераспределение земли прекращается. Число
военнообязанных в 115 году будет таким же, как в 125-м.
А в это время вдали от Рима, на военной службе сначала в Испании, потом
в Сардинии, мужает новый и, как вскоре выяснится, еще более грозный
противник сената Гай Гракх - младший брат убитого трибуна. Ему тоже еще нет
тридцати, когда он возвращается в Рим и выставляет свою кандидатуру на
выборах трибунов. Все самые видные и состоятельные граждане выступают против
него. Но благодаря посмертной славе брата да и собственным уже известным
достоинствам, по свидетельству Плутарха,
...народ, поддерживавший Гая, собрался со всей Италии в таком
количестве, что многие не нашли себе в городе пристанища, а Поле всех не
вместило, и крики голосующих неслись с крыш и глинобитных кровель домов.
(Там же. XXIV)
В 123-м году, через 10 лет после Тиберия, Гай Гракх становится одним из
трибунов римского народа. Если в характере старшего брата современники
отмечали некоторую сентиментальность и даже мечтательность, то Гай -
страстная натура, человек действия, целеустремленный и заряженный энергией,
как стрела натянутого лука. Он блестяще образован, храбр, тверд характером и
великолепный оратор. Впоследствии сам Цицерон в диалоге о знаменитых
ораторах напишет о нем: Согласись, Брут, что никогда не существовал человек,
одаренный для красноречия полнее и богаче. Вынужденная скрытность в течение
девяти лет после гибели Тиберия закалила его волю. Теперь настал час
расплаты. Вся сокрытая в этом молодом человеке сила устремляется к одной
цели - отмщению за смерть брата.
Реформа Тиберия была продиктована исключительно заботой о сохранении
могущества Рима. Оказавшееся роковым противоборство с сенатом явилось
следствием тупого эгоизма и ненависти сенаторов и вовсе не входило в
первоначальные планы трибуна. Теперь же целый ряд законов, которые один за
другим удается провести в комициях Гаю Гракху целенаправленно наносят удары
по сенату, постепенно лишая его влияния и власти.
Он начинает с того, что обеспечивает себе устойчивую поддержку
Народного собрания. По самому существу и смыслу государственного устройства
римской Республики, главный голос в этом собрании должен был принадлежать
воинам-крестьянам. Но теперь крестьянские усадьбы в большинстве своем
оказались расположены далеко от Рима. Их владельцы лишь изредка и только в
свободное от сельской страды время являются в комиции, и потому, как показал
горький опыт брата, опираться на их поддержку ненадежно. Зато в самом Городе
скопилось множество неимущих, но полноправных граждан. Во время выборов
магистратов многие из них продают свои голоса претендентам. Гай решает
привлечь их на свою сторону Для этого он проводит закон, обязывающий
государство регулярно обеспечивать всех неимущих очень дешевым хлебом -
разумеется, за счет поставок из завоеванных провинций. Хлебные раздачи и
распродажи случались и раньше, но это были отдельные эпизоды, связанные со
стремлением кого-либо из богачей обеспечить себе поддержку на ближайших
выборах. Теперь иждивенчество римского плебса становится узаконенной нормой.
А поскольку в списки получателей хлеба, согласно закону, включают каждого
заявившего о своей нужде жителя города, то в Рим устремляется масса бедноты
из деревень, пополняя собой число сторонников трибуна - своего благодетеля.
Для того же, чтобы неимущие граждане действительно могли влиять на
решения комиций, Гракх добивается отмены древнего порядка очередности подачи
голосов, определявшегося цензовым старшинством центурий. Ведь пример первых
голосующих играет подчас решающую роль! Теперь очередность подачи голосов
центуриями будет определять жребий.
Полуголодное, буйное и безответственное большинство в собраниях народа
лишает обсуждение и решение государственных дел в комициях их прежнего
демократического смысла. Логика антисенатской революции толкает Гракха на
подрыв самого существа республиканского общественного устройства. Вместо
власти народа устанавливается самоуправство толпы люмпенов. Ослепленный
ненавистью к сенату, Гай не отдает себе в этом отчета. Римский плебс
становится с этих пор обузой и проклятием государства.
Между тем стратегия войны с сенатом продумана основательно. Ее второй
этап - внесение раскола в ряды оптиматов. Для этого Гай хочет обеспечить
себе поддержку богатой верхушки всадничества. Есть все основания опасаться,
что без нее сенатская аристократия сумеет купить симпатии продажной толпы.
Гракх предлагает новый закон о доходах из недавно завоеванной провинции
Азия. Поначалу в этой наиболее богатой из римских провинций был установлен
определенный денежный налог, который азиатские общины вносили через квестора
прямо в римскую казну Потом вместо налога решено было взимать десятую часть
урожая и прочих доходов жителей провинции. Десятину надлежало каждый год
определять заново. До сих пор ее откупали знатные провинциалы. По закону
Гракха, все это баснословно выгодное предприятие передавалось ассоциациям
римских публиканов из сословия всадников.
Обеспечив себе такими образом надежную опору, Гай наносит сенату
сокрушительный удар. Воспользовавшись очередными скандальными разоблачениями
подкупа судей и оправдания ими злостных взяточников - управляющих
провинциями (что было делом вовсе не новым), он предлагает лишить сенаторов
права заседать в судах по рассмотрению жалоб провинциалов на лихоимство, а
заодно и в прочих постоянных судебных коллегиях в Риме. Всю судебную власть
его закон передает римским всадникам. И оптиматам не удается этому помешать.
Вот как описывает Аппиан последствия их поражения:
Говорят, Гай немедленно после того, как закон был принят, выразился
так: я одним ударом уничтожил сенат. Эти слова Гракха оправдались еще ярче
позднее, когда реформа, произведенная Гракхом, стала осуществляться на
практике. Ибо предоставление всадникам судейских полномочий над римлянами,
всеми италийцами и самими сенаторами, полномочие карать их любыми мерами
воздействия, денежными штрафами, лишением гражданских прав, изгнанием - все
это вознесло всадников как магистратов над сенатом...
И скоро дело дошло до того, что сама основа государственного строя
опрокинулась: сенат продолжал сохранять за собой лишь свой авторитет, вся же
сила сосредоточилась в руках всадников. (Аппиан. Гражданские войны. I, 22)
Конечно же, по истечении некоторого времени суды всадников окажутся
столь же коррумпированными, как ранее сенаторские суды. Но Гаю Гракху уже не
придется убедиться в этом. На следующий год Гай вновь избран трибуном, благо
теперь это уже разрешено. Он проводит через комиции еще ряд законов, хотя и
не столь значительных, как названные выше. Но главное, чем он добивает
охваченный параличом сенат, это бурная организаторская деятельность.
Реализуются обширные планы нового строительства, в первую очередь - дорог.
Всадники получают множество подрядов на производство общественных работ,
дающих заработок бедноте. Расширяются торговые связи Рима. Оживление в
районе торговой пристани бросается в глаза. За последний год здесь, на
берегу Тибра, появилось множество новых контор и складов, в том числе
обширных хранилищ для предназначенного к раздаче зерна. Стимулируется
развитие ремесленного производства. Плутарх с восхищением пишет, что Гай...
...во главе всех начинаний становился сам, нисколько не утомляясь ни от
важности трудов, ни от их многочисленности, но каждое из дел исполняя с
такой быстротой и тщательностью, словно оно было единственным, и даже
злейшие враги, ненавидевшие и боявшиеся его, дивились целеустремленности и
успехам Гая Гракха. А народ и вовсе был восхищен, видя его постоянно
окруженным подрядчиками, мастеровыми, послами, должностными лицами, воинами,
учеными, видя, как он со всеми обходителен и приветлив и всякому воздает по
заслугам, нисколько не роняя при этом собственного достоинства... (Плутарх.
Сравнительные жизнеописания. Тиберий и Гай Гракхи. XXVII)
Еще недавно всемогущий и всепроникающий сенат теперь практически
отстранен от дел. То, что началось как месть, благодаря энергии и таланту
Гая Гракха обретает смысл как новая форма государственного управления. По
существу говоря, это - единовластие (своего рода демократическая диктатура).
Однако время для него еще не наступило. Пройдет еще почти столетие, прежде
чем сначала Юлий Цезарь, а потом Август утвердят необходимость замены
изживших себя полисно-республиканских институтов единовластием римских
императоров. Но их предтечей есть все основания считать народного трибуна
Гая Гракха. Это обстоятельство мне кажется поучительным. Оно говорит о том,
что дистанция между защитником народа и диктатором может порой оказаться
очень небольшой.
Между тем быстрый рост массы люмпенов угрожает стабильности жизни
Города. Кардинальное решение этой проблемы путем дальнейшего расширения
фронта общественных работ явно невозможно. Гай ищет новые пути для
возвращения неимущих горожан в деревню. Возможности конфискации и передела
государственных земель явно исчерпаны. Но нельзя ли попытаться решить
проблему не в индивидуальном, а как бы в коллективном плане? Еще в начале
века, после победы римлян в Пунической войне и покорения Цизальпинской
Галлии, на конфискованных у италийских союзников врага землях было основано
немало римских колоний. Нельзя ли вновь обратиться к этой практике? Сейчас
нет войн и отбирать освоенные земли у союзников или даже данников Рима
невозможно. Но есть земли, отданные им в аренду от казны, а также
заброшенные с давних военных лет, которые можно сообща вновь освоить.
Таковые находятся в окрестностях Капуи и Тарента. Там основываются колонии.
Но они слишком малочисленны, чтобы решить проблему расселения римского
плебса.
Тогда у Гая Гракха возникает смелая идея создания большой колонии за
пределами Италии. Нынешнее могущество Рима надежно обеспечит безопасность
колонистов. И здесь тоже Гай интуитивно вступает на путь, предначертанный
Империи, когда Риму суждено будет шагнуть далеко за границы Апеннинского
полуострова. Вместе со своим единомышленником, бывшим консулом, а ныне тоже
трибуном, Фульвием Флакком Гай отправляется на разведку в Северную Африку.
Их выбор падает на пустующие земли, некогда принадлежавшие Карфагену. Здесь
решено основать обширную колонию Юнония. Гай и Флакк возвращаются в Рим.
Решение о создании колонии принято в комициях, и даже составлен список
первых шести тысяч колонистов.
В это же время Гай выступает еще с одной законодательной инициативой.
Он предлагает предоставить права полного римского гражданства латинянам, а
гражданам союзных италийских городов даровать латинское право (избирать, но
не быть избранными в число римских магистратов). Распространение полного
гражданства на весь Лациум будет способствовать расселению римлян из Города,
а избирательное право союзников усилит популяров. Эти предложения тоже
предвосхищают неизбежную для Империи консолидацию и уравнивание в правах
всех италийцев под эгидой Рима. Но сейчас предложение Гая отвергается. И не
только сенатом, но и в комициях римским плебсом, который усматривает в нем
опасность увеличения числа нахлебников государства.
Ободренный этим успехом, сенат начинает контрнаступление на Гракха.
Один из трибунов, противник Гая, Марк Ливий Друз, ссылаясь на одобрение
отцов , предлагает отменить подать, которую должны платить владельцы новых
земельных наделов. Кроме того, он вносит проект закона об учреждении в самой
Италии двенадцати новых колоний по 3 тысячи человек в каждой. Автор закона
не утруждает себя объяснением, откуда возьмется земля для этих колоний. Но
легковерная и легкомысленная толпа - детище Гая - этих объяснений и не
требует. Ее симпатии смещаются в пользу Друза и сената. Одновременно по
городу начинают циркулировать слухи о том, что волки вырыли межевые столбы,
поставленные Гракхом и Флакком на земле будущей Юнонии. Авгуры толкуют это
как дурное предзнаменование, вспоминают о проклятии, которому была предана
карфагенская земля. Они предлагают отменить закон об учреждении злополучной
колонии в Африке.
В это время как раз происходят выборы трибунов на следующий, 121-й год.
За Гая снова голосуют очень многие, но поссорившиеся с ним трибуны после
подсчета голосов не называют Гракха в числе избранных. Плутарх полагает, что
это был прямой обман избирателей, хотя явных тому доказательств у него нет.
Тут же назначается народное собрание для пересмотра решения об Юнонии. Его
созывает новоизбранный консул Луций Опимий - один из наиболее решительных и
неразборчивых в средствах вождей оптиматов.
С раннего утра на Капитолии собираются как сторонники, так и противники
Гракха и Флакка. Самого Гая еще нет на площади, но атмосфера накалена.
Памятуя о насильственной смерти Тиберия и его сторонников, кое-кто из
окружения Флакка под складками тоги прячет оружие. Начинается традиционное
жертвоприношение. Один из ликторов консула обзывает негодяями стоящих рядом
популяров, кто-то из них, теряя самообладание, отвечает ударом кинжала.
Ликтор убит. Это - прямое посягательство на власть, и консул распускает
собрание. В тот же день он созывает сенат, велит внести труп убитого ликтора
и требует полномочий для подавления вооруженного мятежа.
Тогда сенат решается на беспрецедентный поступок, на крайний шаг -
впервые за всю историю он в мирное время провозглашает сакраментальную
формулу: Да позаботятся консулы, чтобы государство не понесло ущерба!
Напомню, что эта, на первый взгляд безобидная, рекомендация означала
введение чрезвычайного положения. Консул получал право применять к гражданам
города любые меры принуждения, вплоть до смертной казни без суда. Нужды в
этом сейчас нет. Убийца ликтора известен и можно наказать только его, но
оскорбленный и напуганный сенат стремится уничтожить своих противников.
Опимий приказывает сенаторам и перешедшим на их сторону всадникам вместе со
своими клиентами и рабами явиться на следующий день на Капитолий
вооруженными. Той же ночью, узнав об этом, люди Флакка тоже вооружаются и с
утра занимают оплот бедноты - Авентинский холм. Впервые в самом Риме
возникает вооруженное противоборство. Семена насилия, посеянные еще Тиберием
Гракхом, проросли! Свершается следующий, неотвратимый шаг нарастания
гражданского противостояния. Теперь в ход пойдут не кулаки и палки, а мечи.
Гражданский спор будет решаться пролитием крови!
Флакк отправляет к Опимию своего сына с предложением вступить в
переговоры. Оно отвергнуто. Консул требует капитуляции. Флакк отказывается.
Гай Гракх не хочет участвовать в кровопролитии. Храбрости ему не занимать -
он это доказал в сражениях. Но сейчас ему открывается весь ужас предстоящего
братоубийства. На Авентин Гай приходит безоружным.
Как это делается и ныне, для подавления гражданского мятежа консул
решает использовать армию. Древний закон и обычай запрещают войску даже
находиться внутри городских стен. Но никто уже не считается с законами, не
чтит обычаев. На штурм Авентинского холма идет большой отряд римской пехоты
и критских наемников. Тем, кто сдастся, обещано помилование. За головы
Гракха и Флакка назначена награда золотом - по весу голов. Сражение длится
недолго. Силы неравны, ряды сторонников мятежных трибунов быстро тают.
Городской плебс, разумеется, предпочитает остаться в стороне. Захвачен и
убит Флакк. Гай хочет покончить с собой, но друзья уговаривает его бежать и,
жертвуя жизнью, прикрывают мост, по которому он уходит за Тибр. Увидев, что
погоня его настигает, Гракх приказывает сопровождающему его рабу убить себя.
Головы Флакка и Гракха доставляют Опимию...
В сражении за Авентин убито около 250 человек, а затем следует жестокая
расправа над мирными сторонниками Гракха.
Казнено более трех тысяч граждан. После чего сенат повелевает Опимию
совершить торжественное очищение города от скверны убийств, а на
конфискованные у казненных средства воздвигнуть новый храм Согласия на месте
старого, полуразрушенного, построенного в глубокой древности еще Камиллом.
Римляне были потрясены и опечалены свершившимся в тот день, они долго с
благодарностью чтили память братьев Гракхов. Как утверждает Плутарх:
Народ открыто поставил и торжественно освятил их изображения и
благоговейно чтил места, где они были убиты, даруя братьям первины плодов,
какие рождает каждое из времен года, а многие ходили туда, словно в храмы
богов, ежедневно приносили жертвы и молились. (Там же. XXXIX)
Запоздалая любовь народа к невинно убиенным его защитникам вполне
понятна. А как нам, из нашего далека, зная все, что произошло потом, судить
о жизни и делах братьев Гракхов? Чистота и благородство их намерений у меня
лично не вызывают сомнений. А вот их действия? Благими намерениями, как
известно, вымощена дорога в ад.
Много лет нас учили, что нет ничего выше, чем освободительная
революция. Что ее святые цели оправдывают и беззаконие, и жестокость, и
насильственное изменение уклада жизни, и неизбежные человеческие жертвы.
Братья Гракхи нам представлялись первыми революционерами и первыми жертвами
многовековой борьбы угнетенных со своими угнетателями.
Так ли все просто? Тебе, читатель, судить об этом.
Глава IX. Марий
(118-86 гг.)
После расправы с Гаем Гракхом и его сторонниками оптиматы пожинают
плоды своей победы. Через два года упраздняется комиссия по разделу
государственных земель. Неконфискованные участки переходят в законную
собственность их захватчиков с обязательством уплаты определенного налога.
Еще через восемь лет этот налог отменяют. Одновременно снимаются ограничения
на размеры владений и разрешается продажа земли. Снова крупные
землевладельцы скупают ее у разоряющихся крестьян. На добрых 30 лет в Риме
вновь устанавливается правление сенатской аристократии. Но это уже жалкое
подобие прежнего славного правления. Ни понимания и способности решать
государственные дела, ни былого достоинства. Беспомощность, мелкая борьба
своекорыстных семейных интересов и расцвет коррупции. Никаких сильных и
ярких личностей на этом унылом фоне. Тому наглядной иллюстрацией могут
служить действия римского сената во время так называемой Югуртинской войны.
Территории нынешних Алжира и Туниса занимало в то время обширное
нумидийское царство, объединившееся после поражения Карфагена под властью
нашего знакомца - тогдашнего союзника римлян Массиниссы. После смерти его
сына, Миципсы, в 118-м году разгорелась борьба за царский престол между
внуками Массиниссы - Адгербалом и Югуртой. Последний не только участвовал во
взятии Сципионом Эмилианом Карфагена, но во главе нумидийской конницы воевал
под его началом и в Испании. С тех пор Югурта сохранил знакомства и связи в
кругах римской аристократии и потому хорошо представлял себе характер
сенатской власти. Миципса поделил свое наследство между сыновьями, и Рим
принял на себя роль гаранта его воли. Спокойствие в Нумидии не было
безразлично римлянам, так как с ней граничила римская провинция Африка. Тем
не менее сенат в течение нескольких лет уклонялся от вмешательства в
конфликт между наследниками нумидийского престола. Когда вмешаться все-таки
пришлось, сенаторы явно несправедливо решили спор в пользу Югурты, который,
почти не таясь, подкупал их. Адгербалу была оставлена только столица страны,
Цирта. Однако, вопреки договоренности, Югурта осаждает и ее. Две вялые
сенатские комиссии безрезультатно уговаривают его выполнять принятые
решения. Вместо этого в 112-м году Югурта овладевает городом, убивает
Адгербала и приказывает перебить все мужское население Цирты, включая и
многочисленных италиков, главным образом купцов, в ней находившихся. По всей
Италии прокатывается волна возмущения. Сенат вынужден объявить войну Югурте,
но тот вскоре покупает выгодные для себя условия заключения мира. Это
вызывает энергичный протест народных трибунов, и мирный договор
аннулируется. Военные действия возобновляются. Между тем римская армия
разложилась, ее командиры подкуплены, и она терпит поражение. В 109-м году
новый мирный договор уже продиктован Югуртой и унизителен для Рима. Римское
войско должно пройти под ярмом (считавшаяся крайне унизительной процедура,
когда все побежденные воины должны пройти через воротца, образованные двумя
воткнутыми в землю и одним лежащим на них копьями) и очистить всю территорию
Нумидии. Негодование римского народа по этому поводу настолько сильно, что
чрезвычайная судебная комиссия всадников при слабом сопротивлении
аристократов осуждает на изгнание бывших главнокомандующих римского войска.
Сенат вынужден снова кассировать договор и направить в Нумидию единственного
дееспособного военачальника, Квинта Цецилия Метелла. Непримиримый и
неподкупный аристократ, опытный полководец, Метелл настолько свободен от
сословных предрассудков, что в качестве одного из легатов берет с собой Гая
Мария, выслужившегося из простых солдат. Новому главнокомандующему удается
энергичными мерами восстановить боеспособность находящихся в Африке
легионов, и уже весной 109-го года он снова ведет их в Нумидию. В том же
году происходит решительное сражение с Югуртой, где римляне одерживают
убедительную победу. В этом сражении отлично зарекомендовал себя и Гай
Марий. Первому из известных римских полководцев незнатного происхождения
предстояло сыграть особую, драматическую роль в римской истории, и потому мы
сосредоточим на нем наше внимание.
Гай Марий родился в 157-м году, в деревне близ провинциального города
Арпина. Сын даже не крестьянина, а сельского поденщика, он и сам, надо
полагать, начинал свой жизненный путь в том же качестве. Движимый
честолюбием, он, как только позволил возраст, сумел вступить в римскую
армию, воевавшую в Испании, - благо война эта была неудачной и непопулярной.
Благодаря своему рвению, выносливости и недюжинной храбрости юный Марий
сумел выдвинуться и в 133-м году при осаде Нуманции уже занимал офицерскую
должность. Был отмечен Сципионом Эмилианом. Военные заслуги позволили ему в
119-м году добиться избрания народным трибуном. Он провел кое-какие, не
очень значительные, законы в пользу плебса. Дальнейшее продвижение по службе
и получение магистратур в тогдашнем Риме уже было невозможно без состояния и
связей. Марию удалось провести несколько удачных торговых операций и, что
еще более важно, жениться на девушке из старинного и знатного патрицианского
рода Юлиев. В 115-м году его избирают претором, а затем в звании пропретора
назначают наместником в Дальнюю Испанию. Здесь, в борьбе с мятежными
испанцами, он получает возможность подтвердить свою репутацию храброго воина
и талантливого полководца. Ему удается завоевать уважение и любовь солдат.
Он близок им по происхождению, воспитанию и складу ума. На равных делит с
ними трудности походной жизни, удивляет своей неприхотливостью и
выносливостью, неизменно заботится о подчиненных. От других римских
военачальников его отличает еще совершенное бескорыстие, даже презрение к
богатству и наслаждениям.
По истечении срока наместничества Марий возвращается в Рим и получает
от Метелла предложение сопровождать его на войну с Югуртой. Его отношения с
Метеллом имеют, по-видимому, давнюю предысторию. У Плутарха есть неясное
упоминание о том, что еще отец Мария служил дому Метеллов. Возможно, что
Квинт Метелл помог молодому Гаю вступить в испанское войско римлян, несмотря
на отсутствие у него минимально необходимого достатка. С другой стороны, тот
же Плутарх пишет о столкновении Мария, уже в качестве народного трибуна, с
Метеллом, которому он даже будто бы грозил арестом. Тем не менее Метелл
берет Мария с собой в Нумидию и, ценя его военные заслуги, поручает
ответственное командование в бою. Но вместе с тем дистанция между знатным
аристократом и крестьянским сыном остается неизменной. И потому Метелл был
неприятно удивлен, узнав от Мария о его непомерно честолюбивом желании
баллотироваться на очередных выборах консулов. К тому же это было вызовом и
нарушением традиции. Хотя после того как плебеи добились полного уравнения в
правах с патрициями, любой гражданин Рима мог быть избран консулом, до сих
пор на высший государственный пост осмеливались претендовать только
аристократы. Любые другие магистратуры были уже доступны простому народу,
но, как свидетельствует историк Саллюстий:
...консульскую должность знать пока сохраняла за собой, еще передавая
ее из рук в руки. Всякого нового человека, как бы он ни прославился, какие
бы подвиги ни совершил, считали недостойным этой чести и как бы оскверняющим
ее. (Саллюстий. Югуртинская война. 63, 2)
Римские историки утверждают, что дерзкое решение Мария было подкреплено
предсказанием великого и чудесного будущего, будто бы сделанного неким
гаруспиком. Реакцию Метелла на претензии его легата и последствия этой
реакции живо описывает тот же Саллюстий:
Марий, - пишет он, - увидя, что слова гаруспика совпадают с тем, к чему
его влекут тайные желания, просит у Метелла отпуск, чтобы выступить
соискателем на выборах. Хотя Метелл и был щедро наделен доблестью, жаждой
славы и другими качествами, желанными для честных людей, он все же отличался
презрительным высокомерием - общим пороком знати. Озадаченный необычной
просьбой, он сперва удивился намерению Мария и как бы по дружбе стал
предостерегать его от столь неразумной затеи и от стремления, не
соответствующего его положению... Не переубедив его, Метелл обещал
удовлетворить его просьбу, как только позволят обстоятельства. И
впоследствии, когда Марий неоднократно обращался к нему с этой же просьбой,
Метелл, говорят, советовал ему не спешить с отъездом: для него, дескать,
будет не поздно добиваться консулата вместе с его сыном. А тот в это время
под началом отца там же проходил военную службу, и было ему лет двадцать.
(Там же. 63, 3)
Естественно, что Марий, которому уже сорок семь и немало боевых заслуг
за плечами, был оскорблен таким предложением.
Этот ответ, - продолжает Саллюстий, - разжег в Марии решимость добиться
магистратуры, к какой он стремился, и раздражение против Метелла. И он стал
слушаться двух наихудших советчиков - честолюбия и гнева, и не
останавливался ни перед поступком, ни перед словом, лишь бы они
способствовали его избранию: от солдат, которыми он командовал на зимних
квартирах, он уже не требовал прежней строгой дисциплины; в присутствии
торговцев, весьма многочисленных в Утике, он вел несдержанные и одновременно
хвастливые речи о войне - дескать, если бы ему доверили половину войска, то
Югурта уже через несколько дней оказался бы в его руках, закованным в цепи.
Командующий, по его словам, нарочно затягивает войну, так как он, человек
тщеславный и по-царски высокомерный, чересчур упоен своей властью. Все это
казалось людям тем более убедительным, что продолжительная война их
разоряла, а для человека, охваченного каким-либо желанием, все делается
недостаточно быстро... (Там же. 63, 4)
Агитация Мария, как он и рассчитывал, доходит до простого народа в
Риме. По свидетельству Плутарха:
...все писали из лагеря домой, что не будет ни конца, ни предела войне,
пока Гая Мария не изберут консулом. (Плутарх. Сравнительные жизнеописания.
Гай Марий. VII)
Марий и сам пишет в столицу своим друзьям, всадникам и торговцам, а
также находящемуся в Риме еще одному внуку Массиниссы, Гауду побуждая их
осуждать на форуме Метелла и требовать передачи командования ему Марию.
Момент благоприятен еще тем, что недавно закончился суд над бывшими
главнокомандующими римского войска, показавший их продажность и измену. Во
время этого суда вскрылись и факты подкупа Югуртой римских сенаторов, а
потому сенат не осмелится помешать народу избрать Гая Мария консулом.
Между тем Метелл, готовя новое наступление на Югурту решает отпустить
Мария, справедливо полагая, что ему сейчас не нужен офицер, настроенный
враждебно и находящийся при нем против своей воли. Правда, отпускает он его
только за десять дней до выборов. Но Марий успевает с необычайной скоростью,
всего за шесть дней, добраться до Рима. Почва там оказывается
подготовленной. Вот как описывает Саллюстий дальнейшее развитие событий:
В Риме народ с удовольствием принял известия о Метелле и Марии, о
которых сообщалось в письмах. Для военачальника знатность, ранее служившая
ему украшением, стала причиной ненависти; напротив, низкое происхождение
Мария усиливало расположение к нему. Впрочем, отношение к каждому из них
определялось больше пристрастием враждующих сторон, чем их достоинствами и
недостатками. Кроме того, мятежные магистраты возбуждали чернь, на всех
сходках обвиняли Метелла в уголовном преступлении, превозносили доблесть
Мария. В конце концов, они так распалили народ, что все ремесленники и
сельские жители, чье состояние создается трудом их рук, бросив работу,
толпами сопровождали Мария и ставили его избрание выше своих собственных
интересов. Так после поражения знати, спустя много лет консулат вверяют
новому человеку. После этого плебейский трибун Тит Манлий Манцин спросил,
кому народ хочет поручить войну с Югуртой, и большинство повелело - Марию.
Сенат незадолго до этого назначил Нумидию Метеллу и его постановление
оказалось теперь недействительным. (Саллюстий. Югуртинская война. 73, 2-7)
Тем временем Метелл, пройдя через безводную пустыню, после месячной
осады берет крепость Фала, где укрылся Югурта. Тому удается бежать на запад
к мавретанскому царю Бокху своему тестю. Хотя почти вся Нумидия уже
захвачена римлянами, Югурта по дороге набирает среди воинственных южных
племен своей страны большой отряд конников и приводит его к Бокху. Метелл
начинает переговоры с мавретанским владыкой и одновременно готовится к
сражению с ним и Югуртой. Но приходит известие о том, что римский народ
поручил продолжение войны Марию. Оскорбленный Метелл передает командование
одному из легатов и, не дожидаясь прибытия своего бывшего соратника, а ныне
врага, покидает Нумидию.
Между тем Марий не очень-то и торопится. Он в Риме энергично набирает
дополнительные войска: требует пополнения легионов, привлекает
вспомогательные отряды союзников, созывает из Лациума храбрейших солдат,
большинство которых он знает по Испании, уговаривает отправиться с ним в
Нумидию отслуживших свой срок ветеранов. Сенат не решается ни в чем ему
отказать - ни в деньгах, ни в припасах, ни в вооружении. Однако всего этого
Марию кажется недостаточно. Опираясь на поддержку простонародья, новый
консул, сам поднявшийся из нищеты, впервые набирает войско, не считаясь с
имущественным цензом. Это нововведение имеет столь далеко идущие
последствия, что следует привести мнение по этому поводу римского историка:
Сам он тем временем, - пишет о Марии Саллюстий, - набирает солдат, но
не по обычаю предков и не по разрядам, а всякого, кто пожелает, большей
частью лично им внесенных в списки. Одни объясняли это недостатком
порядочных граждан, другие - честолюбием консула, ибо именно эти люди его
прославили и возвысили, а для человека, стремящегося к господству, наиболее
подходящие люди - самые нуждающиеся, которые не дорожат имуществом,
поскольку у них ничего нет, и все, что им приносит доход, кажется им
честным. (Там же. 86, 1-4)
В оправдание своих действий и для привлечения добровольцев Марий
обращается к народу с большой речью, дошедшей до нас в пересказе того же
Саллюстия. Трудно не заметить в ней проявление своего рода комплекса
неполноценности. Вот несколько фрагментов из этой речи:
Вы поручили мне, - говорит Марий, - вести войну с Югуртой, и знать была
этим крайне раздражена. Подумайте, пожалуйста, сами, не лучше ли вам будет
переменить решение: не возложить ли выполнение этой или другой подобной
задачи на кого-нибудь из круга знати, на человека древнего происхождения,
имеющего множество изображений предков и никогда не воевавшего... С этими
гордецами, квириты, сравните теперь меня, нового человека. То, о чем они
обычно слышат или читают, я либо видел, либо совершил сам; чему они
научились из книг, тому я - ведя войны. Теперь сами решайте, что более ценно
- действия или слова. Они презирают меня как нового человека, я их - как
трусов; мне бросают в лицо мое происхождение, я им - их подлости. Впрочем, я
полагаю, что все люди одинакового происхождения, но все храбрейшие - они и
самые благородные... слава предков как бы светоч для потомков; она не
оставляет во тьме ни их достоинств, ни их пороков. Именно ее мне недостает,
признаюсь вам, квириты! Однако - и это намного более славно - я могу
говорить о собственных деяниях... Я не могу, ради вящего доверия к себе,
похвастать изображениями предков, их триумфами или консулатами, но если
потребуется, покажу копья, флажок, фалеры и другие воинские награды и, кроме
того, шрамы на груди. Вот мои изображения, вот моя знатность, не по
наследству мне доставшаяся, как им, но приобретенная бесчисленными трудами и
опасностями. (Там же. 85, 1030)
Далее он признается:
Не знаю я греческой литературы, да и не нравилось мне изучать ее, ибо
наставникам в ней она не помогла достичь доблести. Но тому, что гораздо
важнее для государства, я обучен, а именно: поражать врага, нести сторожевую
службу, ничего не бояться, кроме дурной славы, одинаково переносить холод и
зной, спать на голой земле, переносить одновременно и голод, и тяготы. Так
же я буду наставлять и своих солдат... (Там же. 85, 32)
Заканчивает Марий, как полагается, заверением в успехе войны и
апелляцией к доблести слушателей. Ему удается набрать многочисленное
подкрепление, с которым он отбывает в Нумидию, где принимает командование
над основным войском. Избегая с ним встречи, Метелл возвращается в Рим. В
следующем году, когда сменятся враждебные ему трибуны, Метелл получит триумф
и почетное прозвание Нумидийский.
Военные предприятия Мария в Нумидии можно назвать успешными не без
некоторой натяжки. Он предпринял трудный поход на пустынный юго-запад
страны, где в результате продолжительной осады овладел двумя крепостями, до
которых не дошел Метелл. Зато во время возвращения оттуда осенью 106-го года
римская армия была дважды атакована на марше соединенными силами Бокха и
Югурты, так что едва ушла от поражения. Ей это удалось главным образом
благодаря умелым и решительным действиям молодого начальника римской
кавалерии Луция Корнелия Суллы. Стремительной атакой он сумел опрокинуть,
рассеять и отогнать знаменитую нумидийскую конницу. Затем он атаковал с тыла
теснившую римлян мавретанскую пехоту и заставил ее отступить, после чего
римское войско благополучно добралось до зимних квартир в Цитре.
Зимой Бокх, коварно маневрировавший между Югуртой и римлянами,
склоняется в пользу последних, присылает к Марию своего сына и сообщает о
готовности вступить в мирные переговоры. Но при условии, что для их ведения
к нему прибудет Луций Сулла. Консулу приходится рискнуть жизнью своего
лучшего командира. Сам Сулла бесстрашно заявляет о своей готовности
отправиться в эту опасную экспедицию. Пройдя без охраны через лагерь Югурты,
он прибыл к Бокху и сумел, отклонив компромиссные предложения мавретанского
царя, настоять на выдаче Югурты римлянам. Бокх хитростью заманил зятя в
ловушку, приказал перебить его свиту, а самого Нумидийца, в кандалах, вместе
с детьми, передал Сулле, который благополучно доставил их Марию. Югуртинская
война была окончена.
Хотя большую часть ее успешно провел Метелл, а в пленении Югурты
немалую роль сыграли отвага и решимость Суллы, римский плебс восторженно
славит своего кумира Мария. 1 января 104-го года он с триумфом вступает в
Рим. В триумфальной процессии ведут закованного в цепи Югурту, который затем
будет задушен в подвале Мамертинской тюрьмы. Во главе своих конников в
процессии едет и Сулла. В его душе обида, а в сердце Мария - ревность. Но
взаимная неприязнь консула и его легата еще не скоро выльется в открытое и
кровопролитное противоборство.
Марий вступает в Рим не только в качестве триумфатора, но и
новоизбранного (заочно) на этот год консула. Его повторное избрание вызвано
следующими чрезвычайными обстоятельствами. Пока шла затяжная война в Африке,
затрагивавшая скорее престиж Рима, чем его жизненно важные интересы, над
самой Италией нависла серьезная военная угроза с севера.
К этому времени римляне уже основательно освоили средиземноморское
побережье нынешней Франции, обеспечив себе сухопутную связь с Испанией по
пути, некогда пройденному Ганнибалом. Главными опорными пунктами здесь
служили: недавно основанная колония римских граждан в Нарбонне, близ границы
Испании, и крепость Аква Секстия на Роне (ныне Экс-ан-Прованс), неподалеку
от заложенного еще финикийцами города Массалии (Марсель), где обосновались
римские купцы. Для охраны своих интересов в этой так называемой
Трансальпийской Галлии римляне держали войско. Главную опасность для них в
ту пору представляло дикое и воинственное бродячее племя кимвров.
Кимвры пришли с севера, от берегов Балтики. Они кочевали всем народом в
крытых кожей повозках и, как утверждают античные авторы, своей свирепостью
наводили ужас на всю тогдашнюю Европу. Высокие, сильные мужчины с
темно-русыми волосами и светло-голубыми глазами и их статные женщины, мало
уступавшие ростом и силой своим мужьям, отличались дикостью нравов. Мясо они
нередко ели сырым. Своих королей выбирали из самых храбрых воинов. Смерть на
поле боя считали единственным достойным концом жизни. Зато после победы
приносили в жертву богам всех оставшихся в живых противников. Эти
жертвоприношения совершали жрицы - босые, в белых одеяниях. По струившейся
крови они пророчествовали о новых подвигах своего странного народа, который
то внезапно появлялся, сея смерть и разрушение, то так же внезапно исчезал.
Римляне уже потерпели от кимвров тяжелые поражения в 113-м и 109-м
годах. Но тогда варвары неожиданно ушли на северо-запад. В 105-м году они
снова появились на юге Галлии, в нижнем течении Роны, и напали на две
стоявшие там римские армии. Эти армии на свою беду находились под
командованием двух одинаково неспособных, к тому же еще и соперничавших
полководцев, что повлекло за собой их полный разгром. Прижатые к широкой
реке, римляне потеряли до 80 тысяч солдат убитыми. Это была катастрофа
похуже поражения от Ганнибала при Каннах. Дорога на Рим для кимвров была
открыта, а людских резервов для организации военного отпора варварам
практически не было. Страх охватил Италию. К счастью, закончилась
нумидийская война, и все надежды обратились на победителя Югурты Гая Мария.
Он был избран консулом на 104-й год и сразу после триумфа проследовал со
своим войском в Галлию. Трудно сказать, удалось бы Марию или нет во главе
опытного, но сравнительно малочисленного войска задержать лавину кимвров,
если бы те сразу двинулись на Италию. Но варвары неожиданно изменили свои
намерения и ушли в Испанию. Там они провоевали два года и, не сумев сломить
сопротивление мужественных испанцев, отхлынули назад за Пиренеи. Потом
кимвры пошли вдоль атлантического побережья на север, в страну белгов. Здесь
они соединились с пришедшим тоже с берегов Балтийского моря родственным
народом тевтонов и только после этого двинулись на юг, в Италию. Марию
предстояло сразиться с ними лишь в 102-м году, и таким образом, для
подготовки войска в его распоряжении оказалось целых три года. Он
чрезвычайно эффективно использовал это время - произвел коренную
реорганизацию войска, которая в этой ситуации, по-видимому, спасла Рим. Надо
признать, что римляне предоставили ему для этого все возможности.
Неслыханное дело - в течение этих трех лет Марий ежегодно избирается
консулом (потом еще два года - до 100-го включительно).
Удивительно, как История, подобно опытному ремесленнику, в нужном месте
и в нужный момент находит единственное пригодное орудие для своего
продвижения. Военную реформу, которая не только позволила остановить
варваров, но и сделала возможным переход от Республики к Империи, мог
осуществить только полководец неаристократического происхождения. Пожалуй
даже только такой вот бывший поденщик и простой солдат. Конечно, все
взаимообусловлено. Замена Метелла на Мария явилась следствием недовольства
римлян коррупцией в среде сенатской аристократии. Но если бы Марий не
появился на политическом горизонте Рима, военная реформа не была бы
проведена и кимвры завоевали бы Италию. Тогда была бы совсем другая История,
и мы были бы другие, и, наверное, по поводу совсем других обстоятельств
размышляли бы о том, что История всегда вовремя находит необходимые средства
для своей реализации.
Революционная сущность военной реформы Мария состояла в том, что он,
как мы сейчас говорим, заменил гражданское ополчение на профессиональную
армию. Со времен царя Сервия Туллия и до той поры римское войско набиралось
путем регулярного призыва граждан, обладающих определенным имущественным
достатком. Защита отечества была почетной обязанностью тех, кому было что
защищать и в личном плане тоже. В массе своей это были крестьяне.
Сохранялся, хотя и был снижен по сравнению с первоначальным, минимальный
имущественный ценз, допускавший зачисление в ряды римского войска.
Подразделения личного состава легионов и их вооружение, приобретаемое на
свои средства, соответствовали различиям в состоятельности солдат. Хотя
воины получали жалованье от казны, а во II веке им доставалась еще и доля
военной добычи, это лишь частично компенсировало их убытки, связанные с
долговременным отсутствием на полях. Марий отменил все имущественные
ограничения как на вступление в армию, так и для формирования подразделений
войска и вооружения солдат. Теперь в армию вербовались добровольцы. В ту
пору ими оказывались преимущественно лишившиеся земли крестьяне, сельские
поденщики и люмпены, околачивавшиеся в Риме, число которых неимоверно
выросло после введения Гаем Гракхом государственной продажи дешевого хлеба.
Эти люди выбирали военное дело как свой постоянный и единственный источник
средств существования. В случае большой войны, помимо постоянного
профессионального войска, мог быть произведен и дополнительный набор солдат
на время военных действий, если, конечно, сенат находил средства на их
вооружение и содержание.
Реформа Мария коренным образом меняла ситуацию в отношении численности
резервного контингента римских граждан, готовых к вступлению в войско на
постоянной или временной основе. Меняла она и возможности его военной
подготовки. Теперь не столько личная доблесть и самоотвержение, сколько
выучка и выносливость солдат, суровая дисциплина и слаженность действий всех
подразделений должны были решать исход сражений. Вооружение и характер
обучения всех солдат были одинаковы. Оружие и снаряжение доставляло
государство. Место в строю определялось уже не имущественным цензом, а
только усмотрением офицеров. Отличия диктовались лишь боевым опытом и
заслугами.
Новая организация войска имела и свои важные политические следствия.
Завербовавшись в армию, бывший пролетарий жил на жалованье и, хотя
минимальный срок вербовки составлял 16 лет, стремился остаться в армии и
дольше - пока не обеспечит своей старости. Лагерь был его родиной, война -
единственной наукой, а с удачей полководца были связаны все надежды.
Общественная жизнь и дела государственные были от такого солдата далеки, а
личная заинтересованность в успехе мероприятий, осуществляемых
главнокомандующим, каков бы ни был их характер, - очевидна. Кроме того,
трудность и продолжительность военных кампаний в дальних странах заставили
Рим окончательно отказаться от былой практики ежегодной смены полководцев.
Между профессиональным войском и его командующим устанавливались особые
отношения боевого братства и преданности. Победоносный полководец в глазах
его солдат стоял выше, чем Рим и его законы. 10 когорт (по 6 центурий в
каждой), на которые теперь разбивался легион, следовали каждая за своим
знаменем, но священным символом всей многолюдной семьи легионеров, их
реликвией стал введенный Марием значок легиона в виде серебряного орла.
Были сделаны и еще два нововведения принципиального характера.
Во-первых, в состав римской армии Марий стал включать вспомогательные
войска, в первую очередь конницу, не только из числа италийских союзников
Рима, но и из подвластных ему провинций вне Италии. Во-вторых, отряд личной
охраны главнокомандующего (когорта друзей), сформированный впервые еще
Сципионом Эмилианом при его отбытии под Нуманцию, получил официальный статус
гвардии полководца. Гвардейцы несли службу при штабе командующего (претории)
и именовались преторианцами. Они были освобождены от земляных работ,
получали повышенное жалованье и пользовались особым почетом. Подчинялись они
непосредственно полководцу. По его личному приказанию преторианцы вступали в
сражение в критических обстоятельствах как последний резерв. На них же
командующий мог опереться в случае какого-либо волнения в легионах.
Три года, которые кимвры отпустили Марию на создание профессионального
римского войска, оказались вполне достаточным сроком для обретения военной
мощи, способной остановить страшных варваров. Но вместе с тем в Риме
появилась и новая сила - армия, стоящая как бы вне гражданского устройства
Республики. Именно на нее впоследствии предстояло опереться римским
императорам.
А пока что эта армия готовилась встретить катящийся на Италию вал
нашествия кимвров и тевтонов. Первый свой лагерь Марий поставил на Роне,
километрах в ста пятидесяти севернее Аквы Сестии. Между тем варвары
разделились на два отряда, чтобы пройти Альпы одновременно по западному и
восточному перевалам. На восток, через верховья Рейна, пошли кимвры, а к
перевалу Малый Бернар вдоль средиземноморского побережья - тевтоны.
Спускаясь долиной Роны, им предстояло миновать лагерь Мария. В течение трех
дней они его штурмовали, но взять не смогли и прошли дальше к югу. Марий
вышел вслед за ними и близ Аквы Сестии навязал сражение сначала арьергарду,
а потом и основному войску тевтонов. Упорная битва закончилась решительной
победой римлян. Воинственные тевтоны были рассеяны и в большинстве своем
перебиты. Убитыми и пленными они потеряли более ста тысяч человек. Среди
убитых было немало женщин, участвовавших в бою. Это произошло летом 102-го
года.
В это время кимвры незащищенными проходами Восточных Альп проникли в
Италию. По словам Плутарха, чтобы показать врагу свою выносливость, они шли
через альпийские перевалы по снегу и льду обнаженными. В долине их ожидал со
своей армией второй консул, Квинт Лутаций Катул. Но когда из горных ущелий
хлынули густые потоки кимвров, римлянами овладела паника, и они поспешно
отступили за реку По, очистив таким образом всю Цизальпинскую Галлию. Если
бы кимвры тем же летом продолжили наступление, Рим оказался бы в очень
опасном положении. Но благодатный край, в котором оказались варвары,
расположил их к остановке. Зимой же они обычно вообще не двигались с места.
Марий успел перебросить в Северную Италию свое победившее тевтонов войско, и
весной 101-го года объединенные римские силы под командованием консула Мария
и проконсула Катула перешли обратно через По и выступили навстречу кимврам.
Сражение произошло 30 июля на обширной равнине, именуемой Раудийскими
полями. Римляне одержали полную победу. Подавляющее большинство кимвров было
убито или покончило с собой. Остальных продали в рабство. Бездомный
кимврский народ, в течение тринадцати лет наводивший ужас на всю Европу,
перестал существовать. Сложилось так, что главная роль в этом сражении
выпала на долю солдат Катула, но вся слава и в этой битве досталась Марию.
Во-первых, потому что, будучи консулом, он считался главнокомандующим, а
во-вторых, потому что Катул как аристократ и, кстати сказать, очень
образованный человек, знаток и ценитель искусства, не пользовался симпатией
у народа. Народ опять превозносил Мария! Здесь стоит упомянуть, что,
отправляясь в Галлию, Марий взял с собой Суллу - своего бесспорно лучшего
офицера. Но соперничество и взаимная неприязнь между ними развились уже в
такой степени, что Сулла вскоре перешел в войско Катула. Так что и на этот
раз он оказался в тени.
Освободившись от страха перед нашествием варваров, римляне ликовали,
ожидая возвращения своего кумира, которому назначен был двойной триумф - за
победы над тевтонами и кимврами.
Между тем двойная победа Мария была еще и новым серьезным поражением
сената. Более того, преданное своему главнокомандующему победоносное войско
само по себе представляло огромную силу. Она сочеталась с общенародной
славой и популярностью полководца. В тот момент Марий мог бы осуществить то,
что пытался сделать Гай Гракх, - полностью отстранить сенат и установить
свою личную диктатуру в Риме. Но честолюбие крестьянского сына не
поднималось выше страстного желания быть принятым на равных в заветный круг
римской аристократии. Недаром он в цитированной выше речи перед народом
говорит о предках нынешних аристократов, что у них как и у меня, знатность
порождена доблестью. Да и республиканские традиции еще не были изжиты -
время падения Республики еще не пришло.
Марий распускает войско и наивно ожидает, что сенаторы, прежде
сопротивлявшиеся его избранию, теперь откроют свои объятия спасителю Рима.
Конечно, сенат вместе со всем народом торжественно приветствует триумфатора,
но объятия не открываются. Напротив, вскоре Марий с горечью замечает, что
прежнее снисходительно-презрительное отношение к нему осталось неизменным. В
той же своей речи, произнесенной еще до сражений с варварами, помимо
признания в незнании греческой литературы, есть и такой полный обиды пассаж,
относящийся к аристократам:
По их словам, я неопрятен и груб, так как не умею изысканно устроить
пирушку и у меня нет актера, да и повар обошелся мне не дороже, чем
управитель усадьбы. (Там же. 85, 36)
Надо полагать, что три года, проведенные в военном лагере, не прибавили
Марию ни образованности, ни изысканных привычек, а его ратные подвиги на
фоне изнеженности теперешней римской элиты не могли породить ничего, кроме
зависти и еще большей неприязни. Что же касается признанного лидера сената
Квинта Метелла, то, хотя его нельзя было бы упрекнуть в изнеженности,
презрение и ненависть к бывшему легату, отнявшему у своего покровителя славу
победы над Югуртой, имели под собой достаточно оснований.
В то же время другие, далеко не бескорыстные объятия были широко
открыты для Мария. Партия популяров после убийства Гая Гракха пережила
длительный период упадка. Теперь она не только вновь объединила свои силы в
связи с выдвижением, вопреки сенату, нового человека в консулы, но и обрела
во время его пребывания на войне полных решимости вожаков. Ими стали Гай
Сервилий Главция и Луций Апулей Сатурнин.
Нелегко было бы сыскать двух менее схожих между собой людей. Главция
был циничный, грубый и своекорыстный демагог низкого происхождения,
увлекавший толпу едким и дерзким остроумием. Сатурнин же происходил из
древнего, но не принадлежавшего к сенатским кругам рода. Он был честолюбив,
начинал свою карьеру, как полагалось, в качестве квестора, но был обижен
сенатом, отнявшим у него обычное для этой должности распоряжение продажей
хлеба. После этого Сатурнин перешел в лагерь противников сената и в 103-м
году был избран народным трибуном. С присущим ему пылким красноречием он
обличает продажность сенатской аристократии, рассказывает на форуме, как
подкупали сенаторов послы понтийского царя Митридата. Против Метелла,
добивавшегося избрания в цензоры, Сатурнин так настроил толпу плебса, что
дело дошло до рукопашной схватки с клиентами сенатора. И вообще бурная
антисенатская активность трибуна не склонна была ограничиваться
разоблачениями и борьбой в строгих рамках законов. Обида и пылкий
темперамент постоянно толкали Сатурнина на путь прямого насилия, тем более
что примеры сего были еще недавно преподаны самими сенаторами. Однако
достаточной силы для того, чтобы сокрушить законную власть сената, не было.
И вот теперь союз с Марием и поддержка его солдатни обещали такую силу.
Эту опасность следовало бы понять римским аристократам, но в своем
высокомерном ослеплении они оттолкнули от себя поднявшегося от сохи
триумфатора. И союз состоялся! На 100-й год, вопреки сенату и при активной
поддержке Сатурнина, Марий еще раз избирается консулом. Сатурнин, не без
помощи солдат Мария, вновь проходит в трибуны, а Главция - в преторы.
Начинается их совместная атака на сенат. Сатурнин предлагает закон о
наделении ветеранов Мария участками по 100 югеров (25 га) в Африке и
Трансальпийской Галлии. Причем предполагается при образовании там колоний
присваивать права римского гражданства и ветеранам из контингента италийских
союзников, служивших под начальством Мария. Такое расширение сферы римского
гражданства (его, как мы помним, предполагал осуществить еще Гай Гракх)
безусловно подорвало бы власть римской аристократии. Чтобы заручиться
поддержкой плебса, с этим законом был спарен другой закон - о снижении еще в
восемь раз, до чисто символической величины, цены на хлеб, поставляемый
государством для неимущих граждан Рима. Кроме того, в этот объединенный
законопроект вносится необычное дополнение, обязывающее всех сенаторов
поклясться в том, что закон будет приведен в исполнение. Те сенаторы,
которые дать клятву не пожелают, должны быть исключены из сената и уплатить
штраф. Это дополнение направлено против Метелла, который, как можно ожидать,
дать такую клятву откажется.
В день голосования закона в Рим из деревень стекаются ушедшие было в
отпуск солдаты и ветераны Мария. Попытка других трибунов и поддержавших их
горожан помешать проведению собрания под предлогом неблагоприятных знамений
оканчивается очередной потасовкой на форуме. Хотя на этот раз в ход были
пущены не мечи, а дубины, солдаты и крестьяне имели численный перевес и
одержали верх. Законы Сатурнина в комициях были приняты. Сенаторы принесли
клятву верности, а Метелл отказался и покинул Рим. Затем его вынужденное
отступление было закреплено декретом об изгнании. Между тем насилие и
буйство уличного сброда оттолкнуло от популяров не только всадников, но и
всех деловых людей города. Они держались в стороне, пока развитие событий
касалось ограничения власти сената, но теперь стало ясно, что Марий как
политический лидер несостоятелен, что всем заправляют демагоги и их
всевластие приобретает опасный характер. Гай Гракх в свое время понимал, что
свергнуть сенат невозможно без поддержки среднего слоя состоятельных граждан
и старался привлечь их на свою сторону. Теперешняя агрессивность
продолжателей его дела примирила этот слой с аристократией. Тем временем
крестьяне и солдаты покинули Рим, и соотношение сил в нем изменилось. Когда
на следующих выборах Сатурнин был переизбран в трибуны, а Главция имел
наглость добиваться консульства, большинство граждан выступило в поддержку
его соперника, оптимата Гая Меммия. Тогда приверженцы Главции, не таясь,
убили Меммия. Это вызвало всеобщее возмущение. Сенат объявил государство в
опасности и приказал Марию, в тот момент еще консулу, арестовать
вдохновителей преступления. Сатурнин и Главция собрали своих сторонников и
захватили Капитолий. Марий оказался перед выбором: либо открыто
присоединиться к мятежу, либо подчиниться закону и сенат). По-видимому, он
надеялся, изменив своим союзникам, заслужить вожделенное признание и
расположение аристократов. Собрав солдат нового набора, Марий осадил
Капитолий. Главция и Сатурнин в надежде на его покровительство сдались, но
были убиты. Историк Аппиан следующим образом описывает финал этого
злополучного дня:
Марий, в то время как все требовали немедленно же их казнить, заключил
их в здании сената, чтобы, как он говорил, расправиться с ними,
придерживаясь закона. Но народ (аристократическая молодежь. - Л.О. ), считая
все это только уловкой, разобрал черепицу с крыши здания и бросал ее в
сторонников Апулея (Сатурнина. - Л.О. ) до тех пор, пока не убил его самого,
квестора, трибуна и претора, в то время когда все они еще были облечены
знаками своей власти. При этом волнении погибло и много другого народа...
Дело дошло до того, что никого уже больше не могли защитить ни свобода, ни
демократический строй, ни законы, ни авторитет власти. (Аппиан. Гражданские
войны. I, 32-33)
Римская республика спустя двадцать лет после Гракха испытала новый
кризис. Вновь против мятежного гражданского населения в самом Риме было
направлено войско. И если тогда это были наемники, то теперь - молодые
римские воины.
Предательство Мария не принесло ему желанного признания сенаторов.
Оптиматы по-прежнему не могли ему простить ни низкого происхождения, ни
стремительного возвышения, ни союза с демагогами. Популяры же, естественно,
возненавидели его как перебежчика во враждебный лагерь. Заслуги его были
забыты. Положение Мария оказалось настолько жалким, что он даже не осмелился
выставить свою кандидатуру на происходивших в том году выборах цензоров.
Оказавшись не у дел и презираемый всеми, он после сложения консульских
полномочий уехал на Восток под предлогом поклонения Матери богов по обету.
В 99-м году в Рим с триумфом возвратился Метелл, но вскоре был отравлен
неведомо кем. Между тем римский нобилитет праздновал свою победу над
демократической оппозицией. Законы Сатурнина были отменены, а его
сторонников всаднические суды подвергали жестоким преследованиям. Власть
римского сената, несмотря на все его ничтожество, снова укрепилась.
В 97-м году вернулся и Марий. Он возобновил свои утренние приемы, но
никто не являлся к недавнему кумиру, чтобы выразить ему если уже не
восхищение и поклонение, то хотя бы дружеское участие. В одиночестве
предавался он мрачным мыслям и тешил себя надеждой на новые войны, когда
пристыженное отечество вновь призовет его для своего спасения. Но царил
глубокий мир, и было непохоже, чтобы фортуна сулила ему новое появление на
политическом горизонте Рима.
Здесь уместно сравнить историю возвышения и падения Мария с судьбой
Сципиона Африканского. Победитель Ганнибала после возвращения с Сирийской
войны, так же как Марий, имел в своем распоряжении преданное войско и
восторженную поддержку римского народа. Его тоже ненавидел и пытался
преследовать сенат. Он мог взять единоличную власть в Риме и понимал это. Но
преданность идее республиканского устройства заставила выдающегося римского
гражданина отвергнуть такую возможность и навсегда покинуть Рим.
Непреходящая слава в грядущих поколениях была наградой за это гордое и
благородное решение. Движимый неуемным честолюбием, но человек мелкий, Марий
не решился взять шедшую к нему в руки власть, колебался, менял фронт,
заискивал перед сенатом и бесславно закончил этот этап своей жизни.
Выше я написал, что в 97-м году было непохоже, чтобы Марию вновь
пришлось начальствовать над римским войском. Но в жизни, как известно, не
так уж редко происходят события маловероятные. Спустя еще семь лет, когда
ему уже стукнуло шестьдесят пять, Марий снова оказался командующим на полях
сражений. Правда, не главнокомандующим, а легатом, и на полях уже два
столетия мирных - в срединной Италии. В 91-м году началась война между Римом
и коалицией его бывших италийских союзников, известная в истории как
Союзническая война. Назревала она давно. С незапамятных времен римляне
заставляли некогда побежденные, а затем зависимые от Рима италийские города
поставлять солдат для вспомогательных контингентов римского войска. Их
численность все возрастала. Против тевтонов и кимвров под командой Мария
сражалось уже больше италиков, чем римских граждан. Между тем солдаты
союзников Рима не участвовали в дележе военной добычи, а сами союзные общины
не получали никакой доли в завоеванных вне Италии землях. Зато смертная
казнь в армии, отмененная для римлян, сохранялась для италиков. Правда,
италийские купцы в новых римских провинциях пользовались такими же
привилегиями, что и римляне, но зато взятая на себя Римом функция надзора за
местным гражданским самоуправлением италиков нередко расширялась до полного
беззакония и произвола назначаемых римским претором префектов.
Союзники издавна пытались добиться уравнения в гражданских правах с
римлянами. Они обращались за поддержкой то к оптиматам, то к популярам,
встречали сочувствие со стороны лучших людей обеих партий, понимавших, что
будущее Рима зависит от прочности его союза с италиками. Но все попытки
законодательным путем распространить права римского гражданства на союзников
наталкивались на упорное сопротивление как узколобых аристократов, так и
плебса. И те, и другие с одинаковой тупостью усматривали в этих попытках
посягательство на свое неотъемлемое право превосходства над всеми
неримлянами. Именно в связи с проектом закона о гражданстве для союзников
потерял поддержку римского плебса, а затем и погиб Гай Гракх. Теперь,
тридцать лет спустя, такая же участь постигла другого римского трибуна,
предложившего аналогичный закон, - Марка Ливия Друза. Он тоже погиб, хотя и
не в результате сражения в городе, как Гракх, а от руки убийцы.
Парадоксально, что этот Марк Друз был сыном того Марка Ливия Друза, который
на стороне сената принял участие в заговоре против Гая Гракха.
Лишившись таким образом последней надежды добиться уравнения в
гражданских правах мирным путем, союзные общины объединилсь и объявили войну
Риму. Оставим в стороне перипетии этой довольно кровопролитной и бесславной
междоусобицы. С каждой стороны в ней участвовало примерно по 100 тысяч
солдат. Война велась одновременно во многих местах по всей Италии. Она
закончилась фактической победой союзников. Терпя поражение за поражением,
римляне вынуждены были в 89-м году принять закон, предоставлявший полное
римское гражданство всем италикам, которые в двухмесячный срок прекратят
военные действия против Рима. Этим они добились раскола в лагере союзников и
сумели в течение еще одного года одолеть тех из них, кто, не доверяя
римлянам, стремился сокрушить до конца их гегемонию в Италии. В результате
Союзнической войны почти все население Италии получило права полного
гражданства. Число римских граждан, таким образом, по меньшей мере удвоилось
и достигло примерно трех миллионов человек. Правда, для уменьшения
политического влияния италиков они были приписаны только к восьми из
тридцати пяти римских триб, так что при подведении окончательного итога
любого голосования в комициях лишь восемь из тридцати пяти голосов могли
зависеть от настроения бывших союзников Рима.
Стоит еще отметить, что, оказавшись в крайне затруднительном положении,
римский сенат впервые за всю историю Республики вынужден был призвать в
армию вольноотпущенников, то есть не вполне полноправных граждан Рима. Им
была поручена наименее ответственная миссия охраны побережья. Весьма
прискорбным следствием Союзнической войны было падение дисциплины и
деморализация римской армии. В нее был мобилизован чуть ли не весь римский
сброд. Нередки были случаи не только неповиновения командирам, но самосуда и
расправы солдат над некоторыми из них.
Однако вернемся к нашему герою. Общее руководство рассредоточенными по
всей Италии военными действиями во время Союзнической войны оставалось за
консулами. Марий командовал на одном из ее многочисленных фронтов и то лишь
недолгое время. Ему пришлось с горечью убедиться в том, что для роли
полководца он уже слишком стар, и сложить свои полномочия. Зато более всех
других в этой войне отличился командовавший в нескольких важных сражениях
Луций Корнелий Сулла - бывший легат, а затем соперник Гая Мария.
Теперь Марий был лишен всякого влияния в Риме. Терзаемый бессильной
досадой, он никак не мог помешать восхождению Суллы, который ввиду своих
заслуг в этой войне был, вполне естественно, избран консулом на 88-й год (до
этого, в 93-м году Сулла уже избирался претором).
Тем временем в Азии и Греции понтийский царь Митридат, воспользовавшись
тем, что Рим был занят Союзнической войной, отобрал у римлян чуть ли не все
земли, захваченные ими еще в первой половине прошлого века во время
Сирийской и Македонских войн. После короткой передышки Рим, весьма заметно
ощущавший потерю доходов от своих богатейших провинций на Востоке, должен
был начать серьезную войну против Митридата. Так же естественно, что
главнокомандующим в качестве проконсула сенат назначил Суллу. Тот начал
набирать новую армию и готовился в 87-м году, после сложения консульских
полномочий, отправиться в Азию. Однако этот нормальный ход событий был
прерван новыми политическими осложнениями в Риме.
Согласие сенаторов и всадников, объединившихся против Сатурнина и
Главции, просуществовало недолго. Уже через несколько лет после подавления
мятежа соперничество двух сословий римского нобилитета разгорелось с новой
силой. Главной причиной тому послужило самоуправство всадников в провинциях.
Все их действия после передачи им (по закону Гая Гракха) судов о
вымогательстве оставались совершенно безнаказанными. Интересы компаний с
участием сенаторского капитала, а порой даже и самих наместников провинций,
беззастенчиво ущемлялись корпорациями публиканов. Судебные коллегии
всадников грозили парализовать всю деятельность сената. Поэтому даже
упомянутый ранее трибун Ливий Друз провел было закон о передаче этих
коллегий обратно сенаторам при условии удвоения численности сената путем
введения в него трехсот всадников. Впрочем, после убийства Друза весь
комплекс его законов был отменен.
Теперь, в 88-м году, когда на повестку дня встал вопрос о возвращении
под владычество Рима провинции Азия, где особенно остро сталкивались
интересы сенаторов и всадников, выбор главнокомандующего для войны с
Митридатом приобретал особое значение. Сенат назначил Суллу, который был
бесспорным его сторонником. Трибун Публий Сульпиций Руф предложил народному
собранию своим решением, вопреки сенату, назначить главнокомандующим Мария,
как это было сделано за двадцать лет до того, во время войны с Югуртой.
Впрочем, революция Сульпиция , как ее иногда называют историки, началась не
с этого.
36-летний Сульпиций Руф был вообще фигурой своеобразной. Богатый и
знатный патриций, убежденный консерватор, он вместе с тем считал необходимым
в интересах римского могущества довести до конца дело Друза и добиться
полного уравнения в правах союзников Рима. А для этого включить их
равномерно во все 35 избирательных триб. Это в корне изменило бы гражданское
положение союзников, так как они получили бы реальную возможность влиять на
решения римских комиции. Кроме того, Сульпиций предлагал включить во все
трибы по месту жительства и вольноотпущенников. Понимая, что сенат будет
всему этому всячески препятствовать, он принял сторону популяров, путем
усыновления перешел в плебейский род и добился своего избрания в народные
трибуны. Закон о включении союзников во все трибы он предложил одновременно
с законом о возвращении из изгнания сторонников Сатурнина и законом об
исключении из сената всех сенаторов, имеющих более двух тысяч денариев
долга. Последний закон имел своей целью очистить сенат от промотавших свое
состояние и морально опустившихся аристократов, склонных ввиду этого к
взяточничеству и иным недостойным поступкам. В качестве достаточно весомого
и отвечающего новым веяниям аргумента в пользу своих законов, Сульпиций на
собственные средства нанял свиту из трех тысяч вооруженных дубинками
люмпенов, а шестьсот молодых людей из высшего слоя всадников образовали
вокруг него своего рода антисенат.
Сулла вместе со вторым консулом Квинтом Помпеем объявили юстиции -
временную приостановку всех общественных дел, включая и созыв народного
собрания. Тогда молодцы Сульпиция напали на консулов. Коллега Суллы бежал,
его сын был убит, а Суллу, по утверждению Плутарха, отвели на суд и
переговоры к Марию, хотя тот был всего лишь частным лицом. Читатель,
вообрази себе эту встречу! Свидетелей, видимо, не было, но результат
известен: Сулла отменил юстиции и немедленно покинул Рим. Он отправился в
Капую к своей уже почти готовой для азиатского похода армии. Законы
Сульпиция были приняты. На том ли самом собрании или позже, но во всяком
случае уже после отъезда Суллы, Сульпиций неожиданно предложил и сумел
провести в собрании народа то самое назначение Мария командующим против
Митридата, с которого я начал рассказ о последних событиях в Риме.
Как понять это странное предложение назначить старого воина, не
справившегося с командованием даже в Италии во время Союзнической войны,
полководцем в далекую Азию? По мнению Моммзена, Сульпиций боялся, что Сулла
вернется в Рим во главе своих легионов и рассчитывал на еще не совсем
утраченную среди римского плебса и ветеранов популярность Мария для
организации отпора оскорбленному консулу. Сам же Марий так долго мечтал
вновь оказаться в роли главнокомандующего, что не сумел отказаться от
предложения трибуна. А может быть, он полагал, что справиться с азиатами
Митридата будет легче, чем с мятежными италиками. Моммзен считает, что
Сульпиций ошибался, и Сулла благополучно отбыл бы в Азию. По мнению
историка, именно решение о назначении Мария спровоцировало его на то, чего
опасался трибун. А может быть, всадники, на которых опирался Сульпиций, не
захотели допустить Суллу в Азию? Так или иначе, но вслед за ним к армии
прибыли два римских трибуна с известием, что Сулла отстранен от командования
и ведение войны с Митридатом поручено Марию.
Однако не таков был Луций Сулла, чтобы его можно было вот так просто
взять голыми руками. Он собрал воинов и прозрачно намекнул им, что, скорее
всего, Марий для войны в Азии наберет другое войско. Между тем солдаты
Суллы, наслушавшись легенд о сказочной добыче, которая (как раз сто лет
назад) после Сирийской войны досталась римским легионерам, рвались в поход
против Митридата. Для изложения хода дальнейших событий предоставим слово
Аппиану:
На собрании Сулла, - пишет наш историк, - говорил о наглом в отношении
него поступке Сульпиция и Мария, не распространяясь ясно о всем прочем: он
не решался еще говорить о предстоящей войне против них, а убеждал лишь
войско быть готовым к исполнению его приказаний. Воины понимали, что у Суллы
было на уме, и... требовали от него вести их смело на Рим. Обрадованный
Сулла тотчас же двинул в поход шесть легионов. Командиры войска, за
исключением лишь одного квестора, не соглашаясь вести войско против своей
родины, убежали в Рим. На пути Суллу встретили послы оттуда и спросили его:
почему он с вооруженной силой идет на родину? Сулла отвечал им: освободить
ее от тиранов. (Там же. I, 57)
По дороге к Сулле присоединяется второй консул Квинт Помпей. Сенат
просит их обождать, пока он обсудит ситуацию. Сулла, если верить Плутарху,
соглашается, делает вид, что разбивает лагерь, но высылает воинов вслед за
послами сената и захватывает городские ворота. Затем два легиона в боевом
порядке, со значками впереди вступают в город. Это, как мы бы теперь
выразились, новый виток эскалации беззакония. Я уже упоминал, что древний
республиканский закон запрещал воинам при оружии находиться внутри городских
стен. В течение последнего полувека их, тем не менее, туда дважды вызывали
для усмирения мятежных трибунов: сначала Гая Гракха, потом Сатурнина. Но
все-таки тогда воинские отряды появлялись по вызову находившегося в городе
консула и с согласия сената. Теперь же консулы во главе взбунтовавшегося
войска входили в Рим как в неприятельский город - под звуки труб, в
предшествии знамен, готовые к сражению на его улицах.
Аппиан, писавший свою историю во II веке от Р.Х. и потому знавший все
последующее, сопровождает свое описание этих событий следующим полным горечи
комментарием:
Таким образом, междоусобные распри переходили из споров и борьбы на
почве честолюбия в убийства, а из убийств в открытые войны, и гражданское
ополчение тогда впервые вступило на родную землю как во вражескую страну. С
тех пор междоусобные распри, которые решались с применением военной силы, не
прекращались, происходили постоянные вторжения в Рим, бои около укреплений и
все прочее, что полагается во время войн. Так как среди действовавших
насилием пропало всякое уважение к закону, государству, родине. (Там же. I,
60)
События же в Риме развивались следующим образом. Сульпиций и Марий
собрали своих приверженцев и попытались дать бой первым легионам Суллы на
Эсквилинском холме. Их удалось остановить. Но в это время в город вступают
еще четыре легиона, причем часть войска, вошедшая через другие ворота,
угрожает зайти в тыл защитникам Эсквилина. Призывы к гражданам, обещание
свободы рабам - все тщетно. Никто не является на помощь. Поняв безнадежность
своего положения, противники Суллы обращаются в бегство. Значительная их
часть, опасаясь расправы, покидает Рим. В том числе Сульпиций и Марий.
А что же победитель? Вопреки исторической славе о его жестокости
(впрочем, впоследствии вполне заслуженной), приходится отметить, что в тот
раз никаких массовых репрессий не было. И даже наоборот. Если верить Аппиану
то Сулла...
...приказал подвергнуть наказанию на виду у всех некоторых из числа
своих воинов, которые попутно занимались мародерством. После этого Сулла
поставил во всех частях Рима караулы, обходил их в течение всей ночи сам
вместе с Помпеем с той целью, чтобы не произошло какого-либо насилия ни со
стороны напуганных граждан, ни со стороны победителей. При наступлении дня
Сулла и Помпей созвали народное собрание и в нем печаловались на то, что
государство с давнего времени находится в руках лиц, гоняющихся за
приобретением расположения народа, и что они вынуждены были предпринять все
происшедшее. (Там же, I, 59)
Однако, помимо выражения печали, собранию народа были предложены, а в
той ситуации, можно сказать, предписаны, некоторые существенные коррективы
политической практики, направленные к реставрации власти сената и прежнего
аристократического характера государственного правления. Во-первых,
восстанавливался давний порядок обязательного предварительного обсуждения в
сенате всех законов и иных предложений, которые народные трибуны или
магистраты собирались вносить в комициях. Во-вторых, голосование в них
отныне должно было происходить не по трибам, а снова так, как установил еще
царь Сервий Туллий: по центуриям различных имущественных классов. Напомню,
что согласно этому установлению центурии 1-го класса получали 98 голосов, а
все остальные (со 2-го по 5-й класс) - только 95 голосов. Народное собрание
утвердило предложения консулов.
Наиболее чувствительным образом эти порядки ударяли по власти и влиянию
народных трибунов. Революционная практика послегракховского периода свела на
нет возможности сената обуздывать непокорных трибунов с помощью вето их
коллег. Эти бунтовщики стали заправлять политической ситуацией в Риме.
Теперь они были возвращены под контроль сената.
Законы Сульпиция были, разумеется, отменены. Кроме того, Сулла пополнил
сильно обезлюдевший во время Союзнической войны сенат тремястами новыми
сенаторами по своему выбору, тем самым присвоив себе полномочия цензоров.
Без лишних колебаний он прибрал к рукам и чрезвычайную судебную власть:
народный трибун Сульпиций, спаситель Рима, и шестикратный консуляр Марий,
его сын и бежавшие из Рима их видные сторонники - всего 12 человек, вопреки
древнему праву апелляции к народному собранию, объявлены Суллой вне закона,
то есть приговорены к смерти. Любой гражданин мог их убить. Имущество
беглецов было конфисковано, в погоню отряжены преследователи. Сульпиций был
захвачен и убит. Марию после многих приключений удалось бежать в Африку.
Плутарх негодует на эту свирепость, вспоминая, в частности, что Марий
незадолго до того спас Суллу когда наемники Сульпиция готовы были
расправиться с ним.
Однако более никто из тех, кто участвовал в столкновении на
Эсквилинском холме, наказан не был. Можно думать, что намерение установить
свою единоличную диктатуру у Суллы в то время еще не возникло. По своим
убеждениям он всегда был поборником староримских порядков - сенатской
республики, надежно управляемой потомственной римской аристократией, -
стремился лишь к их реставрации. А если я ошибаюсь и планы диктатуры уже
возникали, то момент для их осуществления еще не наступил. Республиканская
традиция была достаточно сильна, а армия, находившаяся под командованием
Суллы, недавно набрана и выступила с ним в поход на Рим только ради участия
в азиатской войне. Да и с агрессией Митридата надо было покончить прежде,
чем пытаться установить какой-либо новый порядок в Риме. Поэтому Сулла
отослал войско назад под Капую, а сам, в связи с приближением конца срока
своего консульства, стал готовить выборы новых консулов на 87-й год.
Недовольство народа реформами, особенно ущемлением прав трибунов,
ощущалось достаточно явно. Зловещим его признаком было анонимное убийство
(вне Рима) коллеги Суллы, консула Квинта Помпея. С уходом армии уменьшилась
и возможность давления на комиций. В результате из двух предложенных Суллой
кандидатов консулом был избран только один, Гней Октавий. Вторым консулом
народ выбрал сторонника популяров Корнелия Цинну. Сулле пришлось с этим
примириться. Ограничившись тем, что заставил обоих консулов поклясться в
верности новым порядкам, он отбыл к армии и вскоре переправился с ней в
Грецию.
Как только Сулла и его войско покинули Италию, Цинна предложил в
Народном собрании возвратить тех, кто был выслан Суллой из Рима и
восстановить отмененный им закон Сульпиция о распределении новых италийских
граждан и вольноотпущенников по всем тридцати пяти трибам. Против этого
решительно выступил второй консул, Октавий. Его поддержали многие коренные
римляне, не желавшие усиления влияния италиков. Между тем последние в
большом количестве прибыли в Рим. Те и другие были вооружены, и очень скоро
собрание перешло в настоящее сражение. Моммзен утверждает, что форум был
залит потоками крови в такой мере, как этого не бывало ни прежде, ни
впоследствии. Число убитых определяли в десять тысяч. Последняя цифра, надо
полагать, историками сильно завышена - на форуме площадью менее десяти тысяч
квадратных метров столько трупов вряд ли поместилось бы. Тем не менее ясно,
что схватка была жаркая. Цинна пытался призвать на помощь рабов, обещая им,
как всегда, свободу. Но призыв этот успеха не имел, и ему пришлось бежать из
Рима. Дальнейшие его действия Аппиан описывает следующим образом:
Тогда Цинна устремился в близлежащие города, незадолго до того
получившие права гражданства, в Тибур, Пренесте и в прочие, вплоть до Нолы.
Всех их он подстрекал отложиться от римлян и при этом собирал деньги на
войну. В то время как Цинна был занят этим, к нему прибежали некоторые
сенаторы, разделявшие его образ мыслей: Гай Милоний, Квинт Серторий, Гай
Марий второй (сын Мария. - Л.О. ). Сенат постановил отрешить Цинну от
консульства, лишить его гражданских прав за то, что он, будучи консулом,
оставил город, находившийся в опасном положении, и объявил свободу рабам.
Вместо Цинны консулом был избран Луций Мерула... (Там же. I, 65)
Итак, побоище на форуме. Один консул мечом изгоняет своего коллегу из
Города. Тот в ответ затевает войну против Рима, а сенат, хотя и не без
оснований, вопреки закону о невозможности досрочной смены магистратов,
отрешает его от должности. Что же остается от древнеримских понятий о долге
и чести, от законов Рима? Римская республика тяжело и даже безнадежно
больна.
Между тем Цинна добирается до Нолы, где находится еще одна римская
армия. Жалобами на бесчинства сулланцев в Риме, подкупом и посулами ему
удается склонить солдат на свою сторону. Он объезжает и другие союзные
города, старается убедить новых граждан в том, что они обмануты, и призывает
поддержать его борьбу за их равноправие с римлянами. Наконец, собрав и
вооружив на деньги союзников значительное войско, Цинна, следуя по стопам
Суллы, идет военным походом на Рим. Консулы Октавий и Мерула готовятся к
обороне.
А что же Марий? Естественно, что в этой ситуации он вновь появляется на
сцене. Вместе с другими изгнанниками и их рабами (всего около 500 человек)
Марий приплывает в Этрурию, обходит тамошние города и села, силой
освобождает рабов, согласных следовать за ним, и, сформировав таким образом
целый легион, спускается к югу. Становится лагерем в низовьях Тибра,
оснащает корабли и отрезает Город от снабжения продовольствием. Затем
посылает гонца к Цинне, предлагая свою поддержку. Тот в это время уже
находится под стенами Рима и через глашатаев вновь предлагает свободу рабам.
Теперь, видя, что сила на стороне Цинны, они охотно бегут к нему из
осажденного города. Цинну готовы поддержать и многие малоимущие граждане
Рима (особенно ввиду наступающего голода), и солдаты, находящиеся под
командой Октавия. Сенату не остается ничего другого, как вернуть Цинне
звание консула и отдать город, а также себя на его милость. Сенаторы лишь
просят Цинну воздержаться от кровопролития. Он обещает, но отказывается
подкрепить свое обещание клятвой. Предоставим еще раз слово Аппиану:
Принести клятву Цинна счел ниже своего достоинства, а обещал только,
что по своей воле он не будет виновен в убийстве хотя бы одного человека...
Марий, стоявший около кресла Цинны, держал себя спокойно, но по насупленному
выражению его лица видно было, какая ожидается резня. Сенат принял условие
Цинны и пригласил его и Мария войти в город... Марий иронически заметил, что
для изгнанников нет входа в город. И тотчас же трибуны постановили
аннулировать изгнание Мария и всех прочих, изгнанных в консульство Суллы.
Лишь тогда Марий и Цинна вступили в город. Все встречали их со страхом.
И прежде всего стало подвергаться беспрепятственному разграблению имущество
тех лиц, которые, по мнению Мария и Цинны, были их противниками. Октавию они
еще раньше послали клятвенное ручательство его безопасности, а жрецы и
предсказатели предвещали Октавию, что с ним ничего худого не произойдет.
Однако друзья его советовали ему скрыться. Но Октавий, объявив, что он, как
консул, никогда не покинет города, оставив его центральную часть, прошел со
знатнейшими лицами и с частью войск на Яникул (холм на другом берегу Тибра.
- Л.О. ) и там сел в консульском одеянии на кресло, имея по сторонам, как
консул, ликторов с фасками. Когда к Октавию устремился с несколькими
всадниками Цензорин, когда снова друзья Октавия и стоявшее около него войско
убеждало его бежать и даже привели к нему коня, Октавий и тогда не двинулся
с места и ожидал смерти. Цензорин отрубил ему голову и принес ее Цинне.
Впервые голова консула была повешена на форуме перед ораторской трибуной.
Потом и головы всех прочих убитых стали вешать там же. И эта гнусность,
начавшаяся с Октавия, не прекратилась и позже применялась в отношении всех
тех, кто был убит их врагами. Тотчас же рассыпались во все стороны сыщики и
стали искать врагов Мария и Цинны из числа сенаторов и так называемых
всадников. Когда погибали всадники, дело этим и кончалось. Зато головы
сенаторов, все без исключения, выставлялись перед ораторской трибуной. Во
всем происходившем не видно было ни почтения к богам, ни боязни мести со
стороны людей, ни страха перед мерзостью таких поступков. (Там же. I, 70,
71)
Аппиан описывает целый ряд эпизодов этой охоты за людьми, называет еще
с дюжину имен и заканчивает свое описание так:
Никому не разрешено было предавать погребению кого-либо из числа
убитых; тела их растерзали птицы и псы. Безнаказанно убивали друг друга
политические противники; другие подвергнуты были изгнанию, у третьих было
конфисковано имущество, четвертые были смещены с занимаемых ими должностей.
Законы, изданные при Сулле, были отменены. Все друзья его предавались
смерти, дома их отдавались на разрушение, имущество конфисковывалось,
владельцы его объявлялись врагами отечества. Искали даже жену и детей Суллы,
но они успели бежать. (Там же. I, 73)
Городские ворота были закрыты. Пять дней и ночей без перерыва
продолжалась бойня в Риме. А потом еще в течение нескольких месяцев по всей
Италии разыскивали и расправлялись с успевшими скрыться противниками Мария и
Цинны. Хотя зачинщиком всей смуты следует считать Цинну, вдохновителем и
непосредственным руководителем резни был Марий. Плутарх пишет, что, когда
Цинна, убедившись в победе, уже смягчился, свирепость Мария все возрастала.
Один его взгляд или молчание в ответ на приветствие означали смертный
приговор. Безжалостными исполнителями запоздалой мести полубезумного старика
некогда унижавшим его аристократам была толпа приведенных им в Рим рабов.
Празднуя свою свободу, они и сами, без приказаний, грабили, убивали и
насиловали всех, кто попадался под руку. А Марий называл имена все новых
жертв. Когда родственники просили о снисхождении для его бывшего соратника в
сражении с кимврами Луция Катула, Марий ответил: Он должен умереть! И это
была милость с его стороны - Катул покончил самоубийством.
У Цинны не хватало ни сил, ни мужества обуздать ненасытную ненависть
своего союзника. Он даже вынужден был провести его избрание вместе с собой
консулом на следующий, 86-й год. Так осуществилась лелеянная Марием в
течение последних тринадцати лет мечта - он стал консулом в седьмой раз
(предание утверждает, что и это ему было предсказано). Но если в первые свои
консульства Марий был гордостью своих сограждан, в шестом сделался их
посмешищем, то теперь он стал предметом страха и ненависти всего римского
народа. Быть может, за исключением некоторых богачей и банкиров из числа
популяров, которые сказочно наживались на дешевых распродажах имущества,
конфискованного у жертв террора. К счастью для римлян, через шесть дней
после вступления в должность Марий заболел горячкой и спустя неделю умер.
С согласия Цинны, Квинт Серторий, наверное, единственный достойный
римский полководец, перешедший на его сторону и непричастный к террору, под
предлогом выплаты жалованья собрал на площади около четырех тысяч бандитов
Мария. Затем окружил их своими надежными войсками и перебил всех до одного.
Только тогда Рим и Италия наконец вздохнули с облегчением.
Так закончилась долгая жизнь Мария, сына батрака, семь раз римского
консула, победителя Югурты, реформатора войска, спасителя отечества от
нашествия варваров, тирана и палача. Главными стимулами этой жизни были
неуемное честолюбие, зависть в сочетании с комплексом неполноценности и
месть за перенесенные унижения. В ней были и взлеты на вершины славы, и
жалкая роль предателя, и восторженное поклонение народа, и бесславное
забвение, и, наконец, гнусная жестокость, увенчавшая всеобщей ненавистью ее
финал.
Для нас же в контексте всей римской Истории, пожалуй, важнее всего
отметить то, что побудительные мотивы действий Мария всегда оставались
мелкими. Не слава и могущество Рима, а личный успех и личная обида были
движущими силами его чаяний и поступков. Увы, мы вправе расценивать это как
еще одно свидетельство падения римского духа и постепенной утраты высоких
традиций древней Республики, которыми было отмечено начало I века до Р.Х в
Риме.
Глава X. Сулла
(90-78 гг.)
Наверное, у многих пишущих возникает соблазн как бы отметиться в своем
времени, использовав разок-другой некоторые без меры популярные в нем
эпитеты. Поддавшись этому соблазну, напишу, что поступки Суллы, наверное,
казались римлянам I века до Р.Х. непредсказуемыми, а суждения историков о
его личности весьма неоднозначны. Так, например, в своей классической
Истории Рима, вышедшей в середине прошлого века, Моммзен начинает итоговую
характеристику Суллы словами: Потомство не оценило по достоинству ни
личности Суллы, ни его реформ; оно несправедливо к людям, идущим против
потока времени. В действительности же Сулла - одно из поразительнейших
явлений в истории, пожалуй, единственное в своем роде.... А заканчивает так:
...полное отсутствие политического эгоизма - и только оно одно - дает Сулле
право быть поставленным наравне с Вашингтоном. (Т. Моммзен. История Рима. Т.
2 , с. 345, М., 1937)
Отзыв современного французского историка Борде звучит совсем иначе:
Сулла представляет собой наиболее непонятный персонаж римской истории.
Далеко превосходя Мария по уму, он был циничным авантюристом, презиравшим и
государственные учреждения, и людей, но в то же время аристократом,
преданным традициям и предрассудкам своей касты. Холодный и методичный в
расчетах честолюбец, он вместе с тем слепо верил в свою удачу, именовал себя
Сулла Счастливый. Великий стратег и великий политик, он без всякого
стеснения проявлял вероломство и самую отвратительную жестокость, когда
считал это полезным. (М. Bordet. Precis d'his-toire Romaine. Paris, 1969
(перевод Л.О.)) Различие в оценках довольно существенное. Что же до
представления о Сулле большинства наших современников, знакомых с римской
историей лишь поверхностно, то его, я полагаю, можно выразить одним словом -
злодей, что далеко не полно характеризует этого бесспорно яркого и,
действительно, несколько загадочного деятеля древнего Рима.
Наше первое знакомство с Суллой уже состоялось в предыдущей главе, где
он фигурировал в числе главных персонажей рассказа вплоть до своего отъезда
на войну с Митридатом. Прежде чем отправиться вслед за ним в Грецию,
дополним кое-какими деталями и биографическими данными наше первоначальное
впечатление.
Любопытно, что даже о внешности Суллы мы находим не вполне
согласующиеся между собой сведения. Плутарх в биографии Суллы утверждает,
что лицо его было покрыто красной сыпью, а взгляд светло-голубых глаз тяжел.
У Моммзена же мы читаем: Сангвиник душой и телом, голубоглазый,
светловолосый, с поразительно бледным лицом, которое, однако, заливалось
краской при всяком волнении, это был красивый мужчина с сверкающим взглядом.
(Там же). Некоторое соответствие есть, но по общему впечатлению два описания
противоположны. Впрочем, ни тот, ни другой автор не ссылаются на
свидетельства очевидцев. В Ватиканском музее есть скульптурный портрет
Суллы. Конечно, судить о цвете лица он не позволяет, но массивный
подбородок, крупный, тонкий нос с резко обозначенными складками у его
крыльев и глубоко сидящие глаза производят впечатление волевого, сильного
характера.
Луций Корнелий Сулла родился в 138-м году до Р.Х. Он принадлежал к
обедневшей и второстепенной по своему политическому значению ветви
знаменитого патрицианского рода Корнелиев. Того самого рода, к которому
принадлежали и Сципионы. Плутарх утверждает, что в молодости Сулла снимал
дешевую комнатку в Риме. Тем не менее, он был, по-видимому, хорошо образован
и приобщен к эллинистической культуре. Всю жизнь он питал интерес и
пристрастие к миру искусств. Часы отдыха и досуга охотно проводил в среде
богемы, на веселых пирушках с участием легкомысленных женщин, и даже сам
сочинял шутливые сценки, которые там же и исполнялись. Одним из ближайших
друзей Суллы был знаменитый римский актер Квинт Росций. О более серьезном
аспекте его образованности говорят следующие два факта. Овладев после
длительной осады Афинами (они участвовали в войне на стороне Митридата) и
дав, как полагалось, своим солдатам основательно пограбить город, Сулла,
однако, не только не разрушил колыбель греческой культуры и не посягнул на
ее памятники, но вернул афинянам свободу и все окрестные владения. А
возвращаясь после Митридатовой войны в Италию через Грецию, он специально
заехал в Пирей, чтобы забрать там библиотеку, в которой были почти все
сочинения Аристотеля, еще мало известные в Риме. По его распоряжению они
были систематизированы, снабжены указателями и опубликованы.
Но все это уже позднее, а сейчас вернемся ненадолго к первому появлению
Суллы в войске Мария во время Югуртинской войны. Попал он туда случайно - по
жребию после избрания квестором в Риме. И как новичок в военном деле, да еще
из аристократов, был встречен демократически настроенными боевыми офицерами
Мария не слишком дружелюбно. Однако ему удалось очень быстро преодолеть их
предубеждение. Любопытно выслушать по этому поводу свидетельство Саллюстия.
Я прошу читателя отметить одну важную, уже тогда проявившуюся особенность
поведения Суллы - стремление завоевать благодарность и симпатии простых
солдат.
И вот Сулла, - пишет Саллюстий, - как уже было сказано, прибыв с
конницей в Африку, то есть в лагерь Мария, поначалу неопытный и несведущий в
военном деле, в короткий срок стал очень искусен в нем. Кроме того, он
приветливо заговаривал с солдатами, многим по их просьбе, а иногда и по
собственному почину оказывал услуги, сам же неохотно принимал их и воздавал
за них быстрее, чем отдают долг; он ничего не требовал ни от кого и
старался, чтобы больше людей было у него в долгу. То шутливо, то серьезно
говорил он с людьми самого низкого звания; в трудах, походе и караулах
неизменно участвовал и при этом не задевал доброго имени консула или иного
уважаемого человека, как бывает при дурном честолюбии. Он только не терпел,
чтобы кто-нибудь превзошел его в советах или в делах, сам же очень многих
оставлял позади. Этими своими качествами и поведением он быстро приобрел
величайшее расположение Мария и солдат. (Саллюстий. Югуртинская война. 96,
1-4)
Потом, как мы помним, он, командуя конницей, отличился в сражении, и с
тех пор его авторитет в войске был прочно установлен. Не лишено интереса
здесь же привести и общую характеристику, которую Саллюстий дает личности
Суллы. Он пишет:
Сулла принадлежал к знатному патрицианскому роду, к его ветви, уже
почти угасшей ввиду бездеятельности предков. В знании греческой и латинской
литературы он не уступал ученейшим людям, отличался огромной выдержкой, был
жаден до наслаждений, но еще более до славы. На досуге он любил предаваться
роскоши, но плотские радости все же никогда не отвлекали его от дел; правда,
в семейной жизни он мог бы вести себя более достойно. Он был красноречив,
хитер, легко вступал в дружеские связи, в делах умел необычайно тонко
притворяться. Был щедр на многое, а более всего на деньги. И хотя до победы
в гражданской войне он был счастливейшим из всех, все-таки его удача никогда
не была большей, чем его настойчивость, и многие спрашивали себя, более ли
он храбр или более счастлив. (Там же. 95; 3,4)
Я думаю, что по поводу храбрости Суллы можно высказаться вполне
уверенно. Достаточно вспомнить описанное в предыдущей главе его посольство к
Бокху Отправиться без охраны в лагерь известных своим коварством туземцев и,
находясь рядом с расположением отряда Югурты, требовать его выдачи римлянам!
Для этого надо было обладать железными нервами. Нет, личной храбрости Сулле
было не занимать. Когда уже в Греции при очередном столкновении с полчищами
Митридата войско римлян начало отступать, Сулла схватил боевой значок
легиона и ринулся с ним навстречу врагам, крикнув солдатам: Если на родине
вас спросят, где вы покинули своего вождя, отвечайте: при Орхомене.
Пристыженные воины бросились за ним в отчаянную контратаку и одолели
неприятеля.
В характеристике Саллюстия отметим упоминание о щедрости Суллы. А между
тем мы знаем, что он был небогат. Несомненно, что при наличии еще и вкуса к
роскоши, к богемной жизни его самолюбие от недостатка средств весьма
страдало. В частности, и по этой причине, наверное, он так ревниво отнесся к
попытке лишить его командования на обещавшей быть прибыльной войне в Азии. И
тем не менее Сулла не превратился в корыстолюбца. Когда в его руках
оказались и все богатства римской казны, и множество конфискованных
имуществ, он легко отдавал и растрачивал все это так, что закончил свою
жизнь человеком по-прежнему небогатым.
По-видимому, Сулла обладал чрезвычайно сильной волей и мог в любых
обстоятельствах вполне владеть собой. Так, например, когда он, 55-летний
прославленный полководец, вернулся победителем Митридата и уже в Италии
сокрушил всех своих противников, ему случилось от 23-летнего Гнея Помпея
услышать дерзкие слова: Люди больше интересуются восходящим светилом, чем
заходящим. Однако он не только не наказал мальчишку, а предоставил ему
желанный, но формально противозаконный триумф и даже (я полагаю, не без
иронии) наименовал Помпеем Великим. Зато другого, причем одного из лучших
своих военачальников Офелла, которому он в значительной мере был обязан
победой над марианцами, Сулла за ослушание приказал убить тут же, на форуме.
В первом случае он предпочел сдержаться, так как мог не опасаться дерзкого
юношу, хотя и не вполне простил его до конца своих дней. Заботу о сыне
завещал не ему, а Лукуллу. Во втором же случае Сулла счел возможным дать
волю своему гневу, так как было полезно и своевременно преподать наглядный
урок всем недовольным его политической реформой командирам. Плутарх не
слишком лестно пишет, что... крутой нравом и мстительный от природы, Сулла
ради пользы умел сдерживать гнев, уступая расчету. (Плутарх. Сравнительные
жизнеописания. Сулла. XII) Эти несколько штрихов, обрисовывающих личность
Суллы, мне хотелось добавить к рассказу о той части его биографии, которая в
предыдущей главе перекрылась с биографией Мария. Теперь мы обратимся к
главным событиям его жизни. Напомню все же, что к этому моменту у Суллы за
плечами войны с Югуртой и кимврами, Союзническая война и бурный год его
консульства, когда он сначала бежал из Рима от молодцов Сульпиция Руфа, а
потом вернулся туда во главе своих легионов, с которыми теперь, в качестве
проконсула и главнокомандующего, направлялся в Грецию на войну с Митридатом.
Царь расположенного в восточной части черноморского побережья нынешней
Турции крошечного Понтийского царства Митридат VI Эвпатор в начале I века до
Р.Х. сумел подчинить себе туземные народы Колхиды, низовьев Кубани, северных
берегов Азовского и Черного морей, Крым, обширное Боспорское царство.
Используя практически неограниченные людские и материальные ресурсы
завоеванных территорий, он сформировал и обучил по македонскому образцу
огромное войско. А затем начал расширять свои владения на юг - за счет
государств Малой Азии, находившихся под протекторатом Рима. На какое-то
время он был остановлен и даже оттеснен обратно Суллой еще в 93-м году,
когда тот был пропретором в Киликии - небольшой римской провинции на южном,
средиземноморском побережьи Малой Азии. После возвращения Суллы в Рим
понтийский царь возобновил свою агрессию.
В 90-м году сенат направил в провинцию Азия (западная часть Малой Азии)
бывшего консула Мания Аквилия. Войска он с собой не привел, так как в это
время разгоралась Союзническая война в Италии, и полномочий начать войну с
Митридатом не имел. Тем не менее, опираясь на римский отряд, уже
находившийся в провинции, и сумев вовлечь в свою авантюру западного соседа
Митридата, царя Вифинии Никомеда, Аквилий начал военные действия против
Понтийца. В 88-м году он был разбит, бежал на остров Лесбос, был выдан
Митридату и казнен. Чтобы насытить алчность Аквилия, которая была
побудительной причиной его неуместной военной активности, царь повелел влить
ему в горло расплавленное золото.
И коренное население, и эллины приморских городов Малой Азии
восторженно встречали понтийского царя. Встречали как освободителя от
римского владычества, которое вследствие бессовестного ограбления азиатов
публиканами и наместниками Рима давно уже воспринималось как тяжкое бремя.
Затем в Азию пришли известия о междоусобной борьбе в Италии и о том,
что ожидавшееся прибытие грозного Суллы откладывается на неопределенное
время. Это окончательно укрепило решимость Митридата. С восточной
жестокостью он повелел в один день умертвить всех италиков-торговцев и
публиканов, находившихся в попавших под его власть городах. Трупы их было
велено бросить на съедение птицам, имущество конфисковать и половину отдать
убийцам, а половину прислать царю. Соучастием в этом преступлении Митридат,
кстати, привязывал к союзу с ним покоренные народы и города. Было убито
более восьмидесяти тысяч безоружных мужчин, женщин и детей.
Армия понтийского владыки насчитывала в то время не менее 250 тысяч
пехотинцев и сорока тысяч всадников, не считая союзных ему войск армянского
царя Тиграна. Флот царя безраздельно господствовал в Эгейском море. Вся
северная часть Малой Азии и большинство прилегающих к ней островов подпали
под его десницу. На этих землях были учреждены сатрапии. Однако
расположенные на малоазиатском побережье Эгейского моря греческие города
объявлены были свободными. Свою столицу Митридат перенес в Пергам.
Окрыленный успехом, он задумал присоединить к своей державе и саму Грецию.
Сухопутное войско царя через Фракию и Македонию, а морской десант через
остров Эвбею вторглись на Балканский полуостров и овладели западной его
частью. В это же время в Афинах тираническую власть захватил некий Аристон -
демагог, бывший раб, а затем преподаватель эпикурейской философии, сделавший
ставку на поддержку Митридата. (Замечено, что из рабов получаются нередко
самые убежденные, а главное - самые ретивые философы.)
Положение Рима становилось серьезным. Италийское восстание еще не
вполне окончилось - многие районы, особенно в Апеннинских горах, в Самнии,
оставались в руках повстанцев. Демократическая революция в Риме была едва
подавлена и угрожала вспыхнуть с новой силой. И вот теперь Эллада,
значительная часть Македонии, Эгейское море и, что важнее всего, Малая Азия
- главный источник доходов римского государства - находились в руках
могучего и свирепого врага. Свою армию Сулла мог использовать для разрешения
только какой-нибудь одной из этих трех проблем. Он выбрал последнюю -
возвращение Риму Азии. Впрочем, этот выбор был фактически предрешен.
Набранное именно для азиатской войны войско рвалось в сулящий наживу
восточный поход, и вряд ли было возможно длительное время использовать его
по другому назначению.
Весной 87-го года Сулла высадился на западном побережье Греции. У него
было пять легионов, то есть около 30 тысяч войска, ни одного военного
корабля и практически не было денег, так как все, что с немалым трудом после
Союзнической войны было собрано для этого похода, пришлось в связи с
междоусобицей истратить еще в Италии. Так что волей-неволей приходилось
рассчитывать только на конфискации у местного населения.
Сулла начал действовать чрезвычайно энергично: пересек с запада на
восток почти весь полуостров, в Беотии дал сражение полководцу Митридата
Архелаю, разбил его и вскоре овладел всей Грецией, кроме Афин и Пирея, где
укрылись Архелай и Аристон. Взять город штурмом не удалось, началась его
осада. Ввиду того, что Афины получали подкрепления и снабжались морем через
Пирей, эта осада затянулась на всю зиму. Сулле пришлось на месте строить
громоздкие осадные сооружения. Для этой цели он приказал (быть может, скрепя
сердце) вырубить знаменитые пригородные рощи Академии и Лицея. Лишь 1 марта
86-го года ему удалось приступом взять Афины.
Тем не менее положение Суллы становилось все тяжелее. Без поддержки с
моря нечего было и думать об экспедиции в Азию против основных сил
Митридата. Еще зимой он направил одного из своих лучших офицеров, Лициния
Лукулла, на Родос и в Александрию с заданием добыть корабли. Однако денег
по-прежнему не было. Хотя Сулла и конфисковал сокровища храмов Зевса в
Олимпии, Аполлона в Дельфах и Асклепия в Эпидавре, все эти деньги ушли на
содержание войска во время осады Афин. Вследствие неурядиц и междоусобных
войн в Италии авторитет Рима настолько упал, что египетский двор вежливо, но
решительно отказал Сулле в помощи военными кораблями. А в это время в Риме
произошел переворот Цинны. Решением народного собрания Сулла был отстранен
от командования войском и объявлен вне закона. Его дом в Риме был разрушен
до основания, имения разграблены, а семье еле удалось скрыться и бежать из
Италии. Вместо Суллы главнокомандующим азиатской армией был назначен
демократический консул Марк Валерий Флакк, который во главе двух
дополнительных легионов уже направлялся в Грецию.
Правда, солдаты Суллы оставались ему верны, и он мог поначалу
игнорировать свое отрешение от должности. Сказалась его дальновидная
политика в отношениях с собственным войском. Трезво оценивая ненадежность
ситуации в Риме, Сулла с самого начала сделал ставку на обеспечение
преданности лично ему каждого воина. Для этого он, помимо всегдашней заботы
о солдатах, готов был воспользоваться и любыми дополнительными средствами, в
первую очередь наиболее простым и эффективным из них - поощрением
корыстолюбия своих воинов. С самого начала экспедиции в Грецию Сулла
предоставил им право безнаказанного грабежа местного населения. Несмотря на
все свои эллинистические симпатии, он после взятия Афин, как я уже упоминал,
отдал город солдатам на резню и разграбление. Это была рискованная игра.
Войско становилось все более недисциплинированным, готово было ослушаться
даже своих офицеров, и только главнокомандующий, благодаря своей воле,
военному авторитету, сочетанию строгости и потачек, умел не только
справляться с этим распущенным воинством, но и постепенно привязать его к
себе восхищением и благодарностью.
Митридат сам выручил Суллу из трудного положения. Недовольный падением
Афин, он приказал стотысячной армии, находившейся в Македонии под командой
одного из его сыновей, двинуться в поход на Римлянина. Куда разумнее было бы
дать Сулле сначала столкнуться с Флакком. Но понтийский царь успел
возгордиться и ждать не хотел. В марте 86-го года его полчища близ
греческого города Херонеи атаковали втрое меньшее по численности римское
войско. Но воюют не числом!.. Военный талант Суллы ярко проявился в этом
сражении. К примеру, он применил в нем весьма необычные для военных действий
в открытом поле фортификационные приемы: фланги своего войска защитил от
обходного маневра вражеской конницы рвами, а вдоль фронта воздвиг ряд
столбов, спрятанных за первой линией воинов. Во время атаки боевых колесниц
врага воины отступили за эти столбы, и наткнувшиеся на препятствие колесницы
оказались добычей римских лучников и пращников. Но решающую роль в сражении
сыграли стойкость и выучка римской пехоты, а также стремительная атака
конницы, которую вел сам Сулла. Битва окончилась полным разгромом армии
понтийцев.
После победы Сулла прошел с войском на север в Фессалию, куда уже
прибыл Флакк. Был момент, когда две римские армии стояли друг против друга и
сражение между ними казалось неизбежным. Но главнокомандующий популяров
вскоре убедился, что солдаты Суллы вопреки решениям, принятым в Риме, готовы
сражаться за своего победоносного полководца. Учтя невыгодное для него
соотношение сил и увидав, что многие из его авангарда вступают в общение с
солдатами Суллы и ради более высокой оплаты перебегают на его сторону,
консул популяров решил уклониться от сражения. Он поспешил увести свои два
легиона на север в Македонию, чтобы через Фракию и Дарданеллы идти в Азию на
самого Митридата. Сулла не стал преследовать Флакка, полагая выгодным
выполнить часть работы по разгрому понтийского царя руками своего
политического противника. Кроме того, он был рад избежать кровопролитного
столкновения между двумя римскими армиями, дальновидно предвосхитив момент,
когда новоприбывшее войско само перейдет на его сторону. Сулла возвратился в
Афины, где провел зиму 86-85 года.
Здесь, пожалуй, уместно процитировать горькое замечание Плутарха,
который по поводу того, что Сулла ради подкупа своих солдат обирает
греческие храмы, сравнивает его и римских полководцев нового времени с
освободителями Греции Титом Фламинином и Луцием Эмилием Павлом:
Да, но ведь они, - пишет Плутарх об этих последних, - в согласии с
законом распоряжались людьми воздержанными, привыкшими беспрекословно
повиноваться начальствующим, и сами, обладая царственной возвышенностью
духа, соблюдали умеренность в расходах, ограничивались скромными и строго
определенными тратами, а лесть войску почитали более позорной, нежели страх
перед врагом. Теперь же полководцы добивались первенства не доблестью, а
насилием, и, нуждаясь в войске больше для борьбы друг против друга, чем
против врагов, вынуждены были, командуя, заискивать перед подчиненными и
сами не заметили, как, бросая солдатам деньги на удовлетворение их низменных
потребностей и тем покупая их труды, сделали предметом купли-продажи и самое
родину, а желая властвовать над лучшими, оказались в рабстве у худших из
худших.
И добавляет тут же:
...едва ли не главным виновником, положившим начало этому злу, был
Сулла, который, чтобы соблазнить и сманить тех, кто служил под чужою
командой, слишком щедро оделял своих солдат. Тем самым он развращал и чужих
воинов, толкая их на предательство, и своих, делая их людьми безнадежно
распущенными. (Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Сулла. XII)
Весной 85-го года, пока армия Флакка еще совершала свой долгий кружной
путь к Пергаму, Митридат направил морем в Грецию еще одно войско, решительно
приказав ему уничтожить римлян. Битва разыгралась близ Орхомена в Беотии -
неподалеку от того места, что и первое сражение. И вновь значительный
численный перевес был на стороне азиатов. Кроме того, на этот раз понтийский
командующий действовал более успешно. В какой-то момент римляне дрогнули.
Вот тогда-то Сулла и совершил свой отчаянный бросок вперед со значком
легиона в руках, о котором я упомянул в начале этой главы, и таким образом
решил исход сражения в свою пользу.
После этой победы ситуация существенно изменилась. Греция была
освобождена окончательно. За прошедших два года Лукуллу в сирийских
приморских городах и на Кипре удалось добыть корабли и составить из них
боеспособную эскадру. Ее пополнили военные суда, построенные по приказу
Суллы в портах Северной Греции. Переправа через Геллеспонт (Дарданеллы) была
обеспечена. Сплоченная и закаленная в боях армия Суллы могла начать поход в
Азию.
Между тем войско популяров успешно продвигалось к Пергаму. Правда,
командовал им уже не консул Флакк. Благодаря интриге одного из своих старших
офицеров, некоего Фимбрии, он был смещен солдатами, а затем и убит. Гай
Фимбрия, демагог самого низкого пошиба, во всем потакал разнузданному
войску, но военное дело, в отличие от Флакка, знал хорошо и командовал
толково. В неожиданном для противника ночном бою он наголову разбил армию
второго сына понтийского царя и в конце лета 85 года подошел к его новой
столице. Митридату удалось бежать на Лесбос. Вскоре он предложил римлянам
начать переговоры о мире. В другой ситуации Сулла потребовал бы
безоговорочной капитуляции или постарался бы добить и казнить царя,
истребившего 80 тысяч мирных италиков. Но на это ушел бы не один год, а
следовало думать о скорейшем возвращении в Рим и о войске Фимбрии, с которым
до того надо было как-то покончить. Поэтому Сулла от своего имени устно
договорился с Митридатом о мире на очень умеренных условиях. Царь должен был
уйти из всех захваченных в Малой Азии областей, отдать часть флота и
уплатить три тысячи талантов контрибуции. В ходе этих переговоров Митридат
пытался предложить Сулле помощь против популяров в Риме, но это предложение
было с презрением отвергнуто.
Хотя Митридат принял все продиктованные ему условия мира, Сулла
переправил свое войско через пролив и двинулся к Пергаму, где находился
Фимбрия. Когда превосходившая по своей численности, дисциплине и боевому
опыту армия Суллы стала лагерем против лагеря популяров, солдаты Фимбрии
начали в большом количестве перебегать к Сулле, а когда их полководец в
отчаянии отдал приказ о сражении, они отказались его выполнять. Фимбрия был
проходимец, но не трус. Он отверг предоставленную ему Суллой возможность
бежать и покончил с собой. Войско его перешло под начальство Суллы.
Еще год он оставался в Малой Азии и Греции для их обустройства.
Ненадежные легионы Фимбрии Сулла решил оставить в провинции Азия под началом
одного из своих офицеров. Самые видные приверженцы Митридата и виновники
массовых убийств италиков были казнены. Население провинции было обязано
выплатить все накопившиеся за пять лет недоимки и еще двадцать тысяч
талантов контрибуции. Для ее взыскания и для прочего устроения как самой
провинции Азия, так и граничащих с ней зависимых от Рима государств там
оставался Лукулл.
После отдыха на удобных зимних квартирах Сулла со своим войском отплыл
на 1600 кораблях от берегов Малой Азии в Грецию, чтобы затем переправиться в
Италию. Предварительно он послал в сенат отчет о своих походах и сражениях,
словно ничего не зная об отставке. Это было недвусмысленным предупреждением
о предстоящей реставрации. Известие об окончании войны в Азии и,
следовательно, предстоящем возвращении Суллы сильно встревожило популяров, в
первую очередь самого Цинну. В течение двух лет после смерти Мария он
оставался во главе государства - фактически в качестве тирана, так как
дважды, не спросив согласия народа, назначал себя и своих сообщников
консулами. Разумеется, были отменены все постановления Суллы, принятые перед
его отъездом в Грецию, и восстановлен закон Сульпиция о распределении
италийских союзников Рима и вольноотпущенников по всем римским трибам. К
84-му году равные с римлянами права получило почти полтора миллиона новых
граждан. Отдельно стоит отметить, что Цинне удалось достигнуть соглашения с
воинственными горцами Самния, населявшими южную часть Апеннин. Самниты
добивались не столько римского гражданства, сколько своей полной
независимости от Рима и потому еще не сложили оружия после Союзнической
войны. Еще, в угоду плебсу, Цинной были на три четверти сокращены все
частные долги. Вот, пожалуй, и все. Диктатура Цинны опиралась главным
образом на италиков, опасавшихся, что олигархия может вновь лишить их
гражданских прав, а также на поддержку большинства провинций, кроме Азии и
Македонии, находившихся под властью Суллы.
В начале 84-го года, когда в Риме стало известно о заключении мира с
Митридатом, Цинна решил было воспрепятствовать возращению Суллы в Италию. Он
набрал войско, с которым намеревался переправиться в Грецию, чтобы встретить
своего врага там. Но приказ отправиться в плавание в неблагоприятное время
года вызвал бунт недисциплинированных новобранцев, в результате чего Цинна
был убит.
Весной 83-го года 40-тысячное войско Суллы высадилось в порту
Брундисия, на самом юге Италии. Никто не попытался помешать высадке. В своем
первом послании сенату Сулла требовал лишь наказания по суду зачинщиков
насилий, совершенных марианцами, решительно отказывался от террора и твердо
обещал сохранить за новыми гражданами обретенные ими политические права. Он
даже заставил всех своих солдат поклясться, что те будут относиться к
италикам как к согражданам и друзьям. Однако популяры в Риме да и
большинство италиков не поверили Сулле. Они вспоминали его жестокость,
проявленную в Союзнической войне. Перед их глазами проходили сцены недавней
расправы бандитов Мария с олигархами. Им казалось, что у них нет иного
выбора, кроме отчаянного сопротивления победителю Митридата. Пожалуй, эту
точку зрения разделяло и большинство народа. Вот как описывает настроение
того момента Аппиан:
Сулла шел в Рим, питая жесточайшую, хотя и скрываемую вражду против
своих врагов. Римляне, остававшиеся в городе, хорошо знавшие нрав Суллы и
помнившие его прежний штурм и захват Рима, были в страхе при мысли об
изданных против Суллы декретах, о разрушении его дома, о конфискации его
имущества, об убийстве его друзей, о случайном спасении его потомства. Они
считали, что середины для них нет - либо победа, либо окончательная гибель.
Поэтому в страхе они примкнули к консулам против Суллы, послали в Италию за
войском, продовольствием, деньгами; как бывает всегда во время крайней
опасности, были проявлены тут большая энергия, огромное рвение. (Аппиан.
Гражданские войны. I, 81)
Возможно, римляне ошибались. Во всяком случае, ошибались италики, ибо,
даже разгромив и уничтожив впоследствии своих врагов, захватив
неограниченную власть в Риме, Сулла не лишил их новообретенных гражданских
прав. Он был слишком хорошим политиком и патриотом Рима, чтобы недооценивать
важность сохранения надежного союза с италийскими общинами и племенами.
Возможно, что террор действительно не входил в первоначальные намерения
Суллы, ведь, одержав в начале своего похода на Рим бескровную победу над
одним из противостоявших ему консулов, он отпустил и консула, и его офицеров
под честное слово, что те прекратят борьбу с ним, и даже отрядил конвой
всадников для их охраны. И только после того как это обещание было вероломно
нарушено, Сулла, как он потом неоднократно утверждал, принял решение быть
беспощадным к своим политическим противникам. А может быть, это была лишь
уловка, чтобы ослабить их сопротивление.
Страх перед неминуемой расправой Суллы в Риме и опасения италиков
обеспечили возможность мобилизовать против него огромную армию - более чем
сто тысяч солдат. Победоносная азиатская война получила неожиданное если не
для самого Суллы, то для его воинов продолжение на земле Италии. Это было
обидно и несправедливо. Разве не они в кровопролитных сражениях разгромили
полчища варваров? Не они ли вернули Риму его владения на Востоке? Они
заслужили триумфальные венки, а их встречают мечи! И чем дольше и упорнее
будет военное сопротивление армий популяров, тем сильнее будет нарастать
озлобление солдат и военачальников Суллы.
Войско популяров было первоначально разбито на две консульские армии,
во главе которых стали только что избранные консулы Гай Норбан и Луций
Сципион. Оба они могли соперничать друг с другом только мерой своей
бездарности в качестве военачальников. Кое-какое подкрепление получил и
Сулла. Кроме рассеянных по стране изгнанников-оптиматов, к нему в лагерь
явилось и несколько дельных офицеров, перешедших от популяров. Они
немедленно получили назначения.
Но, конечно, самым приятным сюрпризом было появление 23-летнего Гнея
Помпея, приведшего к Сулле три легиона добровольцев, набранные им на свои
средства в Пицене, на северо-восточном побережье Италии, где находились
обширные поместья его отца. Несмотря на свою молодость, Помпей уже успел
снискать себе славу смелого воина и талантливого полководца. Его марш на юг
к Сулле, когда он сумел обойти или разбить поодиночке трех посланных против
него военачальников, закрепил эту славу. Естественно, что Сулла встретил его
с большой радостью и даже приветствовал как императора, то есть победителя и
полководца, командующего не под его, Суллы, началом, а самостоятельно. Хотя,
разумеется, это был лишь жест благоволения.
Вскоре усиленное таким образом войско Суллы вступило в сражение с
первой консульской армией Норбана и разгромило ее. Остатки этой армии
укрылись в Капуе. Окружив город, Сулла не стал тратить время на организацию
его осады, а двинулся дальше на север, навстречу второй консульской армии
Сципиона. Здесь даже не случилось сражения. В то время, когда происходила
предложенная Суллой для мирных переговоров его встреча со Сципионом, солдаты
обеих армий вступили в непосредственный мирный контакт между собой. Воины
Суллы, которым он очень хорошо платил, без труда уговорили волонтеров
Сципиона перейти на их сторону. Вот тогда-то Сулла и отпустил консула и его
штаб под честное слово. Наверное, он рассчитывал на то, что, потеряв обе
армии, популяры прекратят сопротивление и позволят ему беспрепятственно
войти в Рим. Но он ошибся.
На зиму войско Суллы остановилось в Кампании, где теперь уже по всем
правилам военного искусства шла осада Капуи. А в это время, приложив
отчаянные усилия, популяры сумели собрать новое войско. Для его оплаты они
решились даже на чеканку монет из золотой и серебряной утвари храмов. Набор
солдат вели по всей еще не занятой Суллой территории Италии, особенно на
севере - в Этрурии и долине реки По. Консулами и командующими новых армий на
этот раз были избраны способные и решительные военачальники: Карбон и Гай
Марий-сын, на чей призыв отозвались многочисленные ветераны его отца.
Готовился выступить против Суллы и незамиренный Самний, оставшийся у него в
тылу. Воинственные самниты понимали, что восстановленная Суллой олигархия не
будет мириться с их независимостью от Рима, согласованной было с Цинной.
Весной 82-го года военные действия возобновились с новым ожесточением.
Часть своей армии под командой Метелла Сулла отправил в обход через
Пиценскую область на север с тем, чтобы отрезать столицу от снабжения и
подкреплений из Этрурии, а сам с главными силами двинулся прямо на Рим.
Навстречу Метеллу выступил с большой армией Карбон, а Суллу на дальних
подступах к Городу ожидало 40-тысячное войско Мария. Его юный командующий,
которому едва исполнилось 20 лет, по своей энергии и мужеству был достойным
сыном своего отца. Но опыта ему не хватало, а его солдаты, хотя среди них и
были ветераны, в целом по своей подготовке уступали спаянному и закаленному
в боях войску Суллы. Битва была жестокой. Более половины воинов Мария пало
на поле боя или попало в плен. Другие рассеялись по окрестностям. Сам Марий
с остатками верных ему ветеранов укрылся в хорошо укрепленной крепости
Пренесте, километрах в тридцати восточнее Рима.
Путь на Город был открыт. Сопротивляться было бесполезно - столица, не
позаботившаяся запастись продовольствием, не выдержала бы даже
кратковременной осады. Увидав, что сражение им проиграно, консул Марий
послал командовавшему в Риме претору приказ оставить город и увести
гарнизон, предварительно умертвив всех еще оставшихся в живых видных
оптиматов. Как видим, жестокостью сын тоже не уступал отцу. Под каким-то
предлогом претор созвал сенат и намеченные заранее сенаторы были умерщвлены
прямо в зале заседаний. В безмолвном ужасе смотрели римляне, как убийцы
волочили по улицам и бросали в Тибр трупы этих последних жертв марианского
террора.
Поручив блокаду Пренесте одному из своих лучших офицеров, Квинту Офеллу
(тому самому, кого он впоследствии за непослушание убьет на форуме), Сулла
двинул свои войска в Рим, куда и вступил, не встретив сопротивления. Между
тем положение Метелла было трудным, и потому Сулла решил, на задерживаясь в
городе, двинуть свои легионы дальше на север. Хотя войско Карбона теперь как
будто оказывалось между двух огней, война была еще далеко не окончена. В
поддержку популяров выступила новая грозная сила. На выручку Мария двинулась
армия самнитов. По дороге она сняла осаду Капуи, присоединила часть ее
гарнизона и, увеличившись таким образом до 70 тысяч человек, двинулась к
Пренесте. Сулла был вынужден, оставив часть войска против Карбона, с
основными силами срочно возвратиться в окрестности Рима. Он занял
единственный удобный подход к Пренесте и укрепил там свою позицию. Ему
пришлось упорно и отчаянно обороняться. Так же, как и Офеллу, который должен
был помешать осажденным пробиться навстречу самнитам. Ситуация вокруг
Пренесте довольно долго оставалась неопределенной, до тех пор, пока на
севере сулланцам не удалось все же разбить Карбона, бежавшего затем в
Африку. Победившее войско под командованием Помпея направлялось на помощь
Сулле к Пренесте. Узнав об этом, самниты поняли, что кампания ими проиграна.
Движимые теперь уже одной только ненавистью к римлянам, они снялись со своих
позиций и пошли на Рим.
С военной точки зрения это было вполне бессмысленно. Заняв город,
самниты никак не смогли бы в нем удержаться. Но в данном случае решающую
роль играл уже не смысл. Сулла прекрасно отдавал себе отчет в том, какая
кровавая баня ожидает жителей города. Поэтому, не дожидаясь прибытия Помпея,
он направился вслед за самнитской армией к Риму. В середине следующего дня
его войско нагнало повстанцев перед Коллинскими воротами. Офицеры
уговаривали Суллу не рисковать, не посылать в бой изнуренных быстрым
переходом солдат, а подождать до утра или, еще того лучше, дождаться подхода
войск Помпея. Но Сулла слишком хорошо представлял себе, что может произойти
в Риме за одну ночь, если туда войдет войско самнитов. Быть может, в своей
не дошедшей до нас автобиографии он рассказал о том, как с горечью думал о
легкой возможности жестоко наказать неблагодарных римлян. Для этого
достаточно было пропустить в город исполненных отчаянной ненависти самнитов.
Он такую возможность отверг.
Упорная и кровопролитная битва началась в тот же вечер и длилась всю
ночь. Был момент, когда левое крыло римского войска, хотя им командовал сам
Сулла, вынуждено было отступить. Однако на правом фланге молодой офицер Марк
Красс (будущий партнер Помпея и Цезаря по триумвирату 60-го года) обратил
неприятеля в бегство, так что вскоре и левое крыло перешло в контратаку К
утру следующего дня армия самнитов была разбита, окружена и практически
полностью уничтожена. Рим был спасен.
Сопротивление в Италии было сломлено. Защитники Пренесте, узнав о
разгроме самнитов и армии в Этрурии, капитулировали. Гай Марий-сын покончил
с собой. Некоторые города на севере держались еще около двух лет, но это уже
не имело значения. В Сицилию и Африку вслед за Карбоном отправился Помпей.
Он действовал настолько успешно, что к концу 80-го года полностью разгромил
местные силы популяров и их африканских союзников. Карбона он захватил и
казнил еще раньше. К этому времени сенатское правление в Риме стараниями
Суллы было уже полностью восстановлено. Сенат предписал Помпею распустить
войско. Это означало отказ в предоставлении триумфа, на каковой Помпей
формально по закону не имел права, так как не был ни консулом, ни претором.
Однако африканская армия готова была взбунтоваться, и Помпей ее распустить
не пожелал. А когда он вернулся в Рим, то Сулла предпочел не ссориться с
ним, простил неповиновение сенату, дерзкие речи, адресованные ему самому, и
распорядился удостоить Помпея вожделенного триумфа. Впервые в римской
истории триумфатором стал молодой человек, еще не бывший сенатором. Но это
уже значительно позже. А пока, в конце 82-го года, Сулла готовился вернуться
во главе своего победоносного войска в Рим.
Теперь он мог расправиться со своими гонителями-популярами и
восстановить правление олигархии. Но сделать это он хотел по своему
усмотрению, отнюдь не путем передачи государственного руля недееспособному и
коррумпированному сенату. В руках Суллы была неограниченная власть. Однако
приверженность староримской республиканской традиции заставила его искать
хотя бы псевдодемократического ее оформления. Он направил сенату письмо, в
котором объявил, что для восстановления порядка в государстве требует
предоставления ему неограниченных диктаторских полномочий.
Уже более столетия в Риме не практиковалось назначение на пост
диктатора. Ранее это назначение, согласно закону, по решению сената
производил один из консулов на срок не более полугода, а полномочия
диктатора были хотя и велики, но в определенной степени ограничены. Консулов
в Риме не было (оба погибли), и по поручению сената его принцепс Луций
Валерий предложил Народному собранию закон, предоставлявший Сулле власть,
далеко выходящую за рамки прежней диктатуры. Помимо утверждения всех его
распоряжений и действий, совершенных ранее в качестве консула и проконсула в
Азии, Сулле на будущее время предоставлялось единоличное право решать все
дела, касающиеся жизни и имущества граждан, без возможности апелляции
граждан к народу, распоряжаться по своему усмотрению государственными
землями, провинциями и зависимыми от Рима государствами, назначать
проконсулов, пропреторов и главнокомандующих в войске, а также путем
чрезвычайных законов устанавливать новый порядок в государстве. Полномочия
эти предоставлялись на неопределенное время - до тех пор, пока Сулла не
сочтет свою задачу выполненной и пожелает сложить их с себя. Сохранять ли на
время диктатуры под своим началом прежние магистратуры, он вправе был решать
сам. Эта фактически царская власть именовалась диктатурой для издания
законов и введения порядка в государстве. Народное собрание в присутствии
солдат Суллы безропотно одобрило закон Валерия. Вряд ли кто-нибудь при этом
полагал, что эта супердиктатура будет действительно временной. Сулле было
только 56 лет, и его честолюбие было общеизвестно.
Только после утверждения своих неограниченных полномочий он вернулся в
Рим. Тогда-то и начались события, окрасившие зловещим светом злодейства
облик Суллы в исторической памяти цивилизованных народов. На первом же
собрании граждан он объявил, что намерен жестоко наказать своих врагов и
тех, кто им помогал. По свидетельству Аппиана:
Он заявил, что улучшит положение народа, если его будут слушаться, зато
по отношению к своим врагам он не будет знать никакой пощады вплоть до
причинения им самых крайних бедствий. Точно так же он жестоко расправится со
всеми преторами, квесторами, военными трибунами, со всеми прочими, кто
помогал его врагам с того дня, когда консул Сципион не сдержал заключенного
с Суллой соглашения. (Там же. I, 95)
Памятуя о происходившей без всяких границ кровавой расправе, учиненной
в Риме солдатами Мария старшего, сенат, согласно Плутарху, стал просить
Суллу назвать имена тех, кого он намеревался покарать:
Ведь мы просим у тебя, - умоляли сенаторы, - не избавления от кары для
тех, кого ты решил уничтожить, но избавления от неизвестности для тех, кого
ты решил оставить в живых. (Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Сулла.
XXXI)
Тогда Сулла, по данным того же Плутарха, назвал 80 имен, спустя день -
еще 220 и на третий день - столько же. При этом он предупредил, что список
остается открытым и по ходу расследований может пополняться в течение
полугода, до 1 июня 81-го года. Этот список, или, точнее, списки именовались
проскрипциями. Внесенные в них люди приговаривались к смерти и объявлялись
вне закона. Любой человек мог их безнаказанно убить. Разные древние авторы
называют разное число проскрибированных и разную динамику пополнения
зловещих списков. Так, например, Аппиан утверждает, что уже в первом списке
содержались имена 40 сенаторов и 1600 всадников.
Сулла, - пишет он далее, - кажется, первый составил списки
приговоренных к смерти и назначил при этом подарки тем, кто их убьет, деньги
- кто донесет, наказание - кто приговоренных укроет. Немного спустя он к
проскрибированным сенаторам прибавил еще других. Все они, будучи захвачены,
неожиданно погибали там, где их настигли, - в домах, в закоулках, в храмах.
Некоторые в страхе бросались к Сулле и их избивали до смерти у ног его,
других оттаскивали от него и топтали. Страх был так велик, что никто из
видевших эти ужасы даже пикнуть не смел. Некоторых постигло изгнание, других
- конфискация имущества. Бежавших из города всюду разыскивали сыщики и кого
хотели предавали смерти. Были убиты, подверглись изгнанию, конфискации
имущества многие из числа тех италийцев, которые повиновались Карбону,
Норбану, Марию или их подначальным командирам. По всей Италии учреждены были
над этими лицами жестокие суды... (Аппиан. Гражданские войны. I, 95)
Проскрипционные списки пополнялись именами командиров Мария и Цинны,
всадников, участвовавших в судах над сенаторами, просто крупных коммерсантов
и банкиров. У Аппиана есть замечание, что всего более свирепствовали против
богатых. Другой древний автор, Валерий Максим, называет общее число жертв
сулланского террора в 4700 человек. Можно не сомневаться, что погибло
значительно большее число людей, чем было занесено в проскрипционные списки.
Вспомним, что солдаты Суллы были приучены к грабежу; надо полагать, что они
воспользовались благоприятной обстановкой для ограбления и тех, кто не попал
в список, и что для сокрытия следов своих преступлений не останавливались
перед убийством. Тем более что смертью могло караться и укрывательство
проскрибированных, а доказательства сего вряд ли кто-нибудь требовал от
убийц. Даже если бы Сулла захотел их обуздать, он вряд ли смог бы это
сделать. Во-первых, накопившиеся в связи с неожиданно враждебным приемом на
родине обида, злоба и желание отомстить за гибель товарищей должны были
получить выход. Во-вторых, он обязан был своим солдатам за то, что они
остались ему верны, когда Рим пытался отнять у него войско. Пришло время
расплатиться за эту рискованную верность. И, наконец, на попустительстве
войску были построены все военные кампании Суллы - уклониться от этого в
одночасье было невозможно. Кое-кто, пользуясь таким попустительством, и сам
дополнял проскрипционные списки. Известно, например, что один из
военачальников Суллы, некий Катилина, отпетый негодяй, убил своего брата и
для прикрытия этого гнусного преступления упросил диктатора внести его в
роковой список задним числом.
Если солдаты Суллы заняты были прямым грабежом, то его офицеры
баснословно наживались на дешевых распродажах имущества, конфискованного в
пользу государства у жертв. Для распродажи назначались аукционы, но вряд ли
кто-либо посторонний осмеливался конкурировать на них с приближенными
диктатора. Впрочем, некоторых видных граждан Сулла понуждал к участию в
аукционах, что возлагало и на них долю ответственности за все происходившее.
Именно на этих распродажах составил себе огромное состояние один из высших
военачальников Суллы Марк Красс, что впоследствии определило его
своеобразную роль в политической жизни Рима. Многие конфискованные дома и
имения не поступали в продажу а раздаривались Суллой своим любимцам,
женщинам, актерам и вольноотпущенникам.
Однако следует признать, что террор, учиненный диктатором, не носил
характера личной мести. Даже бывшему консулу Луцию Сципиону, нарушившему
свое обещание неучастия в борьбе, было позволено доживать свой век в
изгнании. Упомяну еще о двух фактах, благодаря чему уже в этой книге будут
названы имена двух молодых современников Суллы, которым, наряду с Помпеем и
Крассом, предстоит играть главные роли в грядущей гражданской войне.
Марк Туллий Цицерон был ровесником Помпея. Его первое заметное
выступление в суде состоялось в 80-м году. Некий Хрисогон, вольноотпущенник
самого Суллы, купил на распродаже за смехотворно низкую цену имение
неизвестно кем убитого Секста Росция. А когда сын Росция упрекнул в этом
Хрисогона, тот обвинил его в отцеубийстве и привлек к суду. Цицерон взялся
защищать юного Росция и выиграл дело. Несмотря на весьма вероятные жалобы
Хрисогона, Сулла не стал преследовать Цицерона. Впрочем, молодой адвокат
вскоре уехал на пару лет в Грецию.
Гай Юлий Цезарь, 17-летний патриций из древнего и знатного рода Юлиев,
еще до возвращения Суллы из Азии женился на дочери Цинны. Воцарившись в
Риме, Сулла предложил Цезарю развестись с дочерью своего злейшего врага.
Цезарь отказался и тоже не подвергся особому преследованию, хотя, так же как
Цицерон, счел благоразумным уехать из Рима. И в том, и в другом случае для
гибели ослушников достаточно было бы одного слова Суллы. Но, видимо, он не
был болезненно самолюбив и мстителен по мелочам.
Единственно, кого Сулла ненавидел люто, даже после их смерти, были
члены семьи Мария. Могила победителя Югурты и германцев была по его приказу
вскрыта, прах извлечен и брошен в реку. Все памятники побед разрушены.
Останки Мария-сына, видимо, были скрыты от Суллы. Зато единственный
остававшийся в живых родственник Мария, его племянник, был замучен на могиле
бывшего соратника победителя кимвров - казненного им Катула.
Хладнокровие, почти безучастность того, чьим именем и попустительством
творились массовые расправы над гражданами, производили, надо полагать,
страшное впечатление на современников. Как, впрочем, и на потомков. Вместе с
тем просматривается и хорошо продуманная забота об устрашении. Отрубленные
головы особо высокопоставленных жертв, в частности, всех сенаторов, было
велено складывать кучей в одном месте на форуме. Сие отвратительное действо,
хотя и в куда меньших масштабах, было впервые осуществлено, как мы помним,
не Суллой, а его бывшими гонителями, Марием и Цинной. Однако и он, несмотря
на совсем иной уровень образования и культуры, не пренебрег этим
сильнодействующим средством.
Отвратительной во всей этой кровавой вакханалии была прямая связь охоты
на людей с корыстным интересом охотников. Помните, о чем свидетельствует
Аппиан? Доносчики и убийцы получали немедленное денежное вознаграждение. А
те, кто рассчитывал поживиться на распродаже, намечали свои жертвы,
прикидывая степень их достатка. Но самым гнусным делом явились введенные
Суллой проскрипционные списки. Казалось бы, предварительное обнародование
списка осужденных должно было успокоить большую часть населения, а самим
проскрибированным давало шанс спастись бегством. На самом деле, в сочетании
с объявленными одновременно вознаграждениями за предательство и убийство, а
также карой за помощь и укрывательство, проскрипции породили ни с чем не
сравнимую по своей мерзости массовую охоту на людей - в самом прямом смысле
этого слова. Она не только обрекала на практически неизбежную гибель
преследуемых, но и развращала, лишала человеческого облика преследователей.
По своему численному итогу террор Суллы, наверное, даже уступал опытам
его предшественников. Вспомним цифру в десять тысяч убитых на форуме в связи
с изгнанием Цинны из Рима. Я высказывал сомнение в ее достоверности, но то
же самое можно отнести и к цифре 4700 - максимальному числу жертв
проскрипций, названному римским историком Максимом. А расправа обезумевшего
Мария с ненавистными аристократами и их клиентами в Риме и по всей Италии
после его возвращения к власти! Источники не называют число его жертв, но
если вспомнить, что Серторий после смерти Мария перебил около четырех тысяч
его сподручных, которые свирепствовали в течение нескольких месяцев...
И все же во время кровавого произвола Мария общий страх как-то
сплачивал людей. Угроза неожиданной расправы висела над головой едва ли не
каждого более или менее обеспеченного римлянина или италика. Теперь же одна
строчка в проклятом списке превращала человека в затравленного зверя,
которому каждый из окружающих его людей рисовался охотником. Это было
ужасно. Припомним еще, что в течение полугода проскрипционные списки
пополнялись, благодаря чему гнетущий душу страх не отпускал и тех, кто в
первую минуту вздохнул с облегчением, не увидав там своего имени.
С середины 81-го года, как и было обещано, террор прекратился. За
полгода Сулла успел физически уничтожить почти всех потенциальных
противников своей диктатуры и сковать ужасом все гражданское население
Республики. Наступило время государственных преобразований, долженствующих
учредить и закрепить новый порядок политической и гражданской жизни Рима.
Суллой был продиктован, а затем утвержден сенатом и комициями (хотя закон
Валерия позволял ему обходиться без утверждения) целый ряд законов, которые
историки иногда называют Корнелиевыми законами , по имени Корнелия Суллы, а
иногда - Сулланской конституцией. Что же это были за законы?
Во-первых, имея в виду предстоящий роспуск армии, насчитывавшей уже
более двадцати легионов, Сулла позаботился о том, чтобы обеспечить всех
своих отставников землей. Для этой цели у италийских городов и областей,
участвовавших в войне на стороне противника, особенно в Этрурии и Кампании,
он отобрал обширные земли - как те, что были некогда отданы Римом в аренду,
так и их собственные. На них было нарезано 120 тысяч участков, большей
частью в виде компактных поселений ветеранов. Во-вторых, для уменьшения
влияния столичной черни и предотвращения любой смуты в городе Сулла выбрал
десять тысяч самых молодых и сильных рабов, принадлежавших репрессированным,
даровал им свободу, всю полноту гражданских прав и объявил их как бы своими
клиентами - все они стали по названию рода Суллы именоваться корнелиями.
Личная их преданность диктатору гарантировалась очевидной зависимостью
положения этих новых граждан от сохранности его власти. Это означало и
безусловную поддержку любого предложения Суллы в комициях.
Обеспечив таким образом прочность своей диктатуры, Сулла принялся за
реконструкцию государственного строя Римской республики в соответствии со
своим давно и хорошо продуманным планом. Совокупность проведенных им законов
и распоряжений не оставляет сомнений в том, что существо этого плана
состояло в реставрации полновластия римского сената. Начал он, как мы знаем,
с того, что своим распоряжением пополнил сам сенат тремя сотнями новых
членов - очевидно, имея в виду улучшение его личного состава. В числе новых
сенаторов оказались и его приближенные офицеры, и наиболее знатные,
консервативно настроенные представители сословия всадников. Фактически Сулла
ликвидировал должность цензора и тем самым обеспечил несменяемость
сенаторов. Для пополнения естественной убыли сената он провел закон, по
которому сенаторами автоматически становились все граждане, избранные в
комициях на низшую государственную должность квестора, а число квесторов
было увеличено до двадцати. Таким образом сенат становился если не
непосредственно выборным, то демократически пополняемым органом власти.
Принимая во внимание характерный для римлян консерватизм, Сулла не
ликвидировал традиционные властные институты Республики, но так
трансформировал условия их деятельности, что они стали целиком зависеть от
сената. В первую очередь это касалось института народных трибунов -
зачинщиков всех революционных выступлений последних десятилетий. Им было
оставлено право предложения законов Народному собранию, формально
сохранившему свой статус высшего законодательного органа. Но эти предложения
должны были в обязательном порядке быть предварительно одобрены сенатом. То
же было постановлено относительно права трибунов привлекать к
ответственности должностных лиц после сложения ими своих полномочий. Право
трибунского вето (интерцессии) в отношении распоряжений действующих
магистратов сохранялось. Но если последующее судебное разбирательство
приходило к выводу о злоупотреблении интерцессией, то на бывшего трибуна мог
быть наложен колоссальный денежный штраф. Наконец, был принят закон,
запрещавший трибунам впредь претендовать на какие-либо государственные
должности. Это отвратило от трибуната всех честолюбивых молодых людей.
Влияние сословия всадников, за исключением его верхушки, вошедшей в
состав сената, также было существенно ограничено. Во-первых, все суды
присяжных для рассмотрения дел о вымогательстве в провинциях, коррупции,
злоупотреблениях по службе, тяжких уголовных преступлениях, подкупе
избирателей, государственной измене, оскорблении достоинства римского народа
и прочих было решено отобрать у всадников, которым их передал Гай Гракх, и
вернуть сенатскому сословию. Во-вторых, в богатейшей провинции Азия -
главной кормушке публиканов - десятинная подать была вновь заменена на
фиксированный денежный налог, взимаемый администрацией наместника. Сословие
всадников при Сулле перестало играть сколь-нибудь существенную политическую
роль.
Римская чернь, чуявшая в регулярных раздачах хлеба слабость
правительства и его старание откупиться от ее возможного бунта, тоже ощутила
тяжесть руки Суллы, разом отменившего эти раздачи. О бунте в присутствии
десяти тысяч корнелиев и находившихся неподалеку ветеранов Суллы нечего было
и помышлять.
Наконец, были приняты серьезные меры по защите власти сената от
посягательства на нее высших магистратов, в первую очередь, с опорой на
военную силу. Сулла хотел исключить на будущие времена возможность
повторения своего собственного опыта. Для этого высшая военная и
государственная власти были раз и навсегда разделены, причем первая из них
фактически оставалась за сенатом. Римским армиям отныне было запрещено
находиться не только в стенах Рима, но и на всей территории Италии южнее
границы с Цизальпинской Галлией, которая была установлена по небольшой речке
Рубикон - немного севернее нынешней Флоренции. Этими находящимися в
провинциях армиями могли командовать только проконсулы и пропреторы,
бесконтрольно назначаемые сенатом. Консулы же и преторы, порядок избрания
которых в комициях Сулла сохранил, обязаны были в течение года своего
пребывания в должности оставаться сугубо гражданскими лицами и заниматься
только внутренними делами Республики. Командование войском им было
запрещено. Таким образом было покончено с возможностью опасного совмещения в
одном лице высшей гражданской и военной власти.
Чтобы избежать слишком быстрого выдвижения новых сильных личностей,
способных подорвать влияние сената и узурпировать власть, был принят закон,
строго регламентировавший порядок занятия магистратур. В нем фигурировали,
во-первых, возрастные ограничения. На должность квестора не могли
претендовать граждане моложе 30-ти лет, на должность претора - 39-ти лет,
консула - 42-х лет. Во-вторых, предписывался не менее чем двухлетний перерыв
между занятием двух последующих должностей на иерархической лестнице и,
наконец, не менее, чем десятилетний срок ожидания для повторного избрания
претором или консулом.
Были разработаны также основы муниципального устройства городов,
вошедших теперь в состав Республики на почти равных правах с Римом. Приняли
ряд законов по ограничению роскоши и исправлению нравов высшего общества.
Хочу еще раз обратить внимание читателя на то, что Сулла сохранил за
италиками после Союзнической войны право полного римского гражданства, хотя,
ввиду участия многих из них в военных действиях на стороне популяров, мог бы
вполне его отобрать. Кроме того, расселением ста двадцати тысяч своих
отставников на землях, конфискованных главным образом у крупных италийских
землевладельцев, он вновь основательно укрепил крестьянский средний слой
граждан Республики. Тем самым Сулла реализовал то, чего добивались братья
Гракхи - самые ярые противники сената. Такова сила объективной
необходимости, хотя пути ее реализации могут быть совсем разными. Гай Гракх
стремился осуществить свои законы вопреки сопротивлению деградировавшего
римского сената и для этого намеревался отстранить его от управления
государством. Сулла же осуществил или подкрепил важные для сохранения
могущества Рима преобразования своей личной, диктаторской властью с тем,
чтобы трансформированный им сенат принял их и поддержал. Зато такому сенату
он намеревался передать всю полноту законной власти в государстве.
Действительно, оценивая совокупность названных выше Корнелиевых законов , мы
должны сделать заключение, что они обеспечивают именно полновластие сената.
Но когда же должна была произойти эта передача власти? Очевидно, после
смерти Суллы. Ведь его диктатура никак не вписывалась в конституированное им
новое римское государство, а от неограниченно и надежно обеспеченного
единовластия добровольно не отказывается никто. Но тут-то произошло нечто
невероятное и до того невиданное в Истории.
Еще в 81-м году, в разгар репрессий, Сулла провел избрание двух
консулов. Это были личности незначительные, их роль была явно бутафорской.
На следующий год он сам пожелал быть избранным консулом вместе со своим
ближайшим сподвижником Метеллом. Вместе с тем он сохранял за собой все
диктаторские полномочия и для проведения в жизнь своей Конституции опирался
именно на них. Для чего же ему нужно было еще консульское звание? Для
проформы или для возвращения престижа самому званию? Ответ на этот вопрос
начал вырисовываться летом того же года, когда происходили выборы консулов
на 79-й год. Законодательная программа Суллы была, по-видимому, реализована
им полностью. И вот неожиданно для всех... Но предоставим лучше слово
Аппиану. О таких исключительных событиях в истории человечества лучше
узнавать из первоисточника.
На следующий год, - пишет историк, - народ, ублажая Суллу, снова избрал
его консулом. Но Сулла не принял этого избрания, назначил консулами Сервилия
Исаврика и Клавдия Пульхра, а сам добровольно сложил с себя свою большую
власть, хотя никто его к этому не побуждал. И этот его поступок мне также
представляется удивительным, именно, что один только Сулла, хотя никто на
этом не настаивал, первый передал такую большую власть не своим детям... а
тем, над кем он властвовал. Странно также и то, что Сулла добровольно сложил
с себя ту власть, которой он овладел после того, как произвел для получения
ее столько насилий, подвергся стольким опасностям...
Повторы римского историка мне очень понятны. Он не может прийти в себя
от изумления, оторваться от этого потрясающего факта.
Не менее удивительно также и то, - продолжает Аппиан, - что он не
побоялся сделать это после того, как в веденной им войне было истреблено
более 100 000 цветущего населения, после того, как он убил и изгнал из числа
своих врагов 90 сенаторов, до 15 консулов, 2600 так называемых всадников...
причем у многих из всех этих лиц имущество было конфисковано, тела многих из
них выброшены без погребения. Сулла, не побоявшись ци оставшихся в Риме, ни
изгнанников, ни тех городов, которых он лишил цитаделей, стен, укреплений,
денег, привилегий, объявил себя частным человеком. Столько было в этом
человеке смелости, такое сопутствовало ему счастье! Говорят, когда Сулла
сложил с себя власть, он прибавил на форуме, что если кто-нибудь потребует,
он готов дать ответ во всем происшедшем; что он отменил ликторов для себя,
отставил своих телохранителей и в течение долгого времени один, лишь со
своими друзьями, появлялся среди толпы, которая и теперь еще смотрела на
него со страхом... (Там же. I; 103, 104)
Вскоре после того Сулла уехал из Рима в свое поместье близ Неаполя и
оставался там в течение двух лет до самой своей внезапной смерти. Мотивы его
отречения от власти для историков всех времен, от античности до наших дней,
остаются загадкой и служат пищей для самых различных домыслов. Послушаем
дальше того же Аппиана, хотя мне его объяснение не кажется убедительным. Он
пишет так:
Причина, почему Сулла пожелал стать из частного человека тираном и из
тирана обратиться снова в частного человека, и после этого проводить жизнь в
сельском уединении, заключается, на мой взгляд, в том, что он за всякое дело
брался с пылом и проводил его со всей энергией. Сулла переехал в свое
поместье в Кумах, в Италии, и там в тишине развлекался рыбной ловлей и
охотой не потому, что он остерегался вести жизнь частного человека, проживая
в городе, и не потому, что он не чувствовал в себе достаточно силы для новых
предприятий. Он находился еще в цветущем возрасте и обладал полным
здоровьем. В Италии к его услугам были 120 000 человек, недавно служивших
под его начальством и теперь получивших от него большие подарки, обильные
земельные наделы; в его распоряжении были в Риме 10 000 корнелиев и прочий
народ, принадлежавший к числу его сторонников, преданный ему, страшный для
других. Все они, как действовавшие раньше вместе с Суллой, видели свою
безопасность в том, чтобы он долго жил. Мне кажется, Сулла пресытился
войнами, властью, Римом, и после всего этого полюбил сельскую жизнь. (Там
же. I, 104)
Итак, попросту говоря, все надоело. Что-то не верится! В Азии терпеливо
провел четыре года, а в Риме уже через два стало невмоготу? Еще в прошлом
году развивал колоссальную законотворческую деятельность, и вдруг все будто
оборвалось - уехал в деревню. Нет, так не бывает! Здесь скрыта какая-то
цель, какое-то решение.
А может быть, раскаяние в преступлениях? Или неизлечимая болезнь,
породившая безразличие, - ведь умер, едва достигнув шестидесяти? Послушаем
свидетельства Плутарха. Он сообщает, что еще за десять дней до смерти к
Сулле обратились знатные граждане находившегося по соседству города Путеолы
с просьбой помочь разрешить возникший в городе конфликт. И он составил для
них закон об управлении городом. Значит, не надоело! А накануне смерти,
узнав, что некий магистрат этого города в связи с известием об опасной
болезни Суллы не возвращает долг казне, он вызвал должника к себе в спальню
и велел слугам его удавить. Так что версия с раскаянием тоже не проходит.
Болезнь же его, по всем сведениям, была неожиданной и скоротечной. Аппиан
утверждает, что Сулла увидел во сне, будто его зовет к себе его гений, в тот
же день поспешно составил завещание, к вечеру заболел лихорадкой и ночью
умер. По данным Моммзена, еще за два дня до смерти Сулла писал свою
автобиографию, когда вдруг у него пошла кровь горлом. Увы! Эта автобиография
утеряна. Быть может, она бы пролила свет на загадку добровольного ухода от
дел грозного диктатора.
Похороны Суллы были грандиозны. Естественно предположить, что это было
продиктовано страхом перед его ветеранами. Однако при внимательном чтении
нижеследующего описания Аппиана остается впечатление, что такое объяснение
отчасти и справедливо, но недостаточно. Впрочем, судите сами.
Тело Суллы, - пишет Аппиан, - провезено было по всей Италии и
доставлено в Рим. Оно покоилось в царском облачении на золотом ложе. За
ложем следовало много трубачей, всадников и прочая вооруженная толпа пешком.
Служившие под начальством Суллы отовсюду стекались на процессию в полном
вооружении, и по мере того как приходили, они тотчас выстраивались в должном
порядке. Сбежались и другие массы народа, свободные от работы. Пред телом
Суллы несли знамена и секиры, которыми он был украшен еще при жизни, когда
был правителем. Наиболее пышный характер приняла процессия, когда она
подошла к городским воротам и когда тело Суллы стали проносить через них.
Тут несли больше 2000 золотых венков, поспешно изготовленных, дары от
городов и служивших под командой Суллы легионов, от его друзей. Невозможно
исчислить другие роскошные дары, присланные на похороны. Тело Суллы, из
страха перед собравшимся войском, сопровождали все жрецы и жрицы по
отдельным коллегиям, весь сенат, все должностные лица, с отличительными
знаками их власти. В пышном убранстве следовала толпа так называемых
всадников и отдельными отрядами все войско, служившее под начальством
Суллы...
...Бесконечное количество было трубачей, игравших по очереди печальные
похоронные песни. Громкие причитания произносили сначала по очереди сенаторы
и всадники, далее войско, наконец, народ. Одни истинно скорбя по Сулле,
другие из страха перед ним - и тогда они не меньше, чем при его жизни,
боялись и его войска, и его трупа...
...Когда труп Суллы был поставлен на кафедре на форуме, откуда
произносятся речи, надгробную речь держал самый лучший из тогдашних
ораторов, потому что сын Суллы, Фауст, был еще очень молод. После того
наиболее сильные из сенаторов подняли труп на плечи и понесли его к Марсову
полю, где хоронили только царей. Траурный костер был окружен всадниками и
войском. (Там же. I; 105, 106)
В начале этой главы я процитировал два мало схожих между собой суждения
о личности Суллы маститых специалистов-античников. Главное расхождение в
них, как мне кажется, касается мотивов деятельности этого в высшей степени
неординарного персонажа римской истории.
Полное отсутствие политического эгоизма - и только оно одно - дает
Сулле право быть поставленным наравне с Вашингтоном , - писал в середине
прошлого века Моммзен. Холодный и методичный в расчетах честолюбец , -
столетие спустя утверждает Борде. Изложенные выше факты позволят, я надеюсь,
читателю решить для себя, какое из эти суждений ближе к истине. Лично мне
кажется, что первое. Действительно, добровольный отказ от неограниченной
власти как-то не вяжется по крайней мере с обычным понятием честолюбия. Я
думаю, что Сулла действительно ставил перед собой патриотическую в его
понимании задачу восстановления могущества Рима в форме Республики,
безраздельно управляемой, согласно древней традиции, сенатской
аристократией. Для необратимого решения этой задачи он счел необходимым
физически уничтожить оппозицию такому управлению. Тем более, что оппозиция
была представлена не массами граждан и даже не такими бескорыстными и
достойными защитниками их интересов, как братья Гракхи, а беззастенчивыми, с
его точки зрения, демагогами, эгоистами и тиранами вроде Сатурнина, Главции,
Мария, Цинны и их приспешников.
Кстати сказать, бесчеловечное, с нашей точки зрения, решение Суллы не
должно было выглядеть таковым в те суровые времена. Вспомните о нередко
практиковавшемся поголовном истреблении жителей захваченных во время войны
городов. Да и масштабы террора, развязанного Суллой, были, как мы видели,
скромнее, чем чередовавшиеся до него взаимные расправы олигархов и
популяров. И неизвестно еще, какого размаха достиг бы маятник этих расправ,
если бы Сулла не остановил его качание и не избавил Рим от нараставшей, как
снежный ком, анархии.
Все это так, и цели, которые он, по-видимому, ставил перед собой,
заслуживают определенного уважения. Но средства!
Полное пренебрежение нормами нравственности, существовавшими, несмотря
на отмеченную жестокость, в определенных рамках и для древнего мира, равно
как и равнодушное хладнокровие, с каким он направлял и наблюдал свои
расправы, заставляют в какой-то мере согласиться с мнением того же Борде,
утверждающего, что Сулла презирал и государственные учреждения, и людей.
Пожалуй, придется даже признать, что именно это спокойное попрание
общепринятых нравственных основ общественных взаимоотношений явилось
наиболее серьезным вкладом Суллы в эволюцию общественно-политической жизни
Рима. Действительно, впервые в его истории доносительство и убийство
политических противников с такой циничной откровенностью оплачивалось
наличными деньгами. С неведомым до той поры бесстыдством имущество жертв тут
же продавалось с молотка. А гнусное зрелище окровавленных голов, наваленных
кучей на плитах римского форума! И, наконец, проскрипции - дьявольское
изобретение, породившее отвратительную охоту на людей. А вокруг всего этого
- бесчинство разнузданной солдатни, стихия насилия, разбоя, грабежей и
убийства граждан, вовсе не причастных к политической борьбе. Да, после Суллы
уже все было возможно! Через сорок лет проскрипции будут повторены
Октавианом и Антонием в еще более отвратительном виде.
О преступлениях, совершенных в молодости Октавианом, ставшим
впоследствии императором Августом, забудут настолько, что вплоть до наших
дней будет принято царствующие особы почтительно именовать августейшими. А
имя Суллы останется в памяти бесчисленных поколений синонимом злодейства. И
это можно понять. Кто интуитивно, кто сознательно, но все люди воспринимают
долгую предысторию своего времени как непрерывную борьбу добра и зла,
подлости и благородства, справедливости и произвола - того, что многие
религии приписывали божественному и сатанинскому началам в душе каждого
человека и, как следствие этого, в поведении сообщества людей. И каждая
значительная победа в этой борьбе сказывалась не только на образе жизни ее
современников. То ли изменением путей и скорости общественной эволюции, то
ли возникновением новой практики и традиции взаимоотношений, то ли просто
своим опытом и примером, но каждая такая победа отражалась на судьбе всех
грядущих поколений.
В действиях Суллы, несмотря на его, в общем-то, благие цели,
сатанинское начало восторжествовало. Ему принадлежит честь если не открытия,
то открытого утверждения и использования в политической практике государства
таких аспектов психологии человека, которые до того времени считались
постыдными. Он был первым на этом, увы, впоследствии торном пути, потому
Каинова печать легла навеки на его чело.
Ну, а непосредственные результаты? Спасла ли Рим жестокая хирургическая
операция, осуществленная Суллой? Кстати, я думаю, что он считал эту операцию
оконченной, свою миссию выполненной и удалился от дел ради того, чтобы
освободить поле деятельности для воскрешенной, как он надеялся, сенатской
республики. Внезапная смерть избавила Суллу от разочарования в связи с
крушением этой надежды. В следующей книге этой Истории мы увидим, как очень
скоро Рим и Италия окажутся ввергнутыми в пучину продолжительной и жестокой
гражданской войны. Мы увидим, что, как ни парадоксально, эта война явится
детищем самого Суллы, ибо вести ее будут не различные социальные слои
римских граждан, а честолюбивые полководцы, опирающиеся на лично им
преданные войска. Более того, некоторые из них, например уже знакомый нам
Гней Помпей, будут прямо ссылаться на опыт Суллы.
Злая ирония судьбы состоит в том, что Сулла продал душу дьяволу
понапрасну, ради призрачной цели. Построенный им на грязи и крови карточный
домик обречен был рухнуть незамедлительно после его смерти. Мы, правда, еще
встретимся в стенах сената с несколькими яркими и сильными личностями, но в
целом сенатское сословие во все последующие годы окажется столь же
недееспособным, своекорыстным и продажным, как во времена Мария и Суллы, и
будет деградировать дальше. Ход истории невозможно обратить вспять.
Развращенная излишествами богатства, погрязшая в слабостях и пороках, давно
утратившая верность суровым идеалам своих предков, которыми она, тем не
менее, не переставала кичиться, сенатская аристократия окажется неспособной
нести бремя управления раскинувшимся на полмира римским государством.
Еще менее будет соответствовать грандиозности этой задачи архаичная и
окостеневшая структура римской демократии, пригодная лишь для управления
жизнью городской общины. В муках гражданской войны неизбежно должна будет
появиться на свет императорская власть, подминающая под себя равно
аристократов и демократов. Именно для нее опыт Суллы, помимо его воли,
послужит в свое время ценным подспорьем.
Заканчивая первый период истории Древнего Рима, уместно хотя бы очень
кратко отметить наиболее существенные результаты эволюции римского
государства за более чем четыре века существования Республики.
Во-первых, произошло колоссальное увеличение территории и
народонаселения римского государства. То, что начиналось как небольшая
городская община, включило в свой состав на правах полного гражданства всю
Италию и ряд римских колоний вне ее. А в качестве подчиненных Риму
завоеванных провинций и зависимых сопредельных государств - почти все страны
огромного средиземноморского бассейна.
Во-вторых, к концу описанного периода совершенно определенно выявилось
несоответствие государственного устройства Республики ее новому положению
как по отношению к другим народам, так и внутри нее самой.
Народные собрания (комиций) в Риме, некогда воплощавшие законодательную
власть и избирательную волю римского народа, потеряли всякий смысл.
Собравшиеся на форуме несколько десятков тысяч человек, по большей части
люмпенов, не могли представлять ни власть, ни волю приблизительно миллиона
полноправных римских граждан, проживавших вдали от города.
То же самое относится к избиравшимся на этих собраниях народным
трибунам. Тем более что после реформ Суллы их реальное влияние и возможность
законодательной инициативы были почти сведены на нет.
Сенат - некогда мозговой центр и средоточие римской государственности,
а еще того важнее, римской традиции, достоинства и системы жизненных
принципов - теперь полностью утратил свой авторитет, на котором только и
основывались в прежние годы его влияние и власть. Эта утрата происходила
постепенно, где-то с начала II века до Р.Х., когда в результате контакта с
деспотичным и изнеженным Востоком сенатское сословие обрело вкус к роскоши,
расточительству, разврату и устремилось к источникам быстрого обогащения, не
только растеряв по дороге суровую римскую нравственность, но и опустившись
до взяточничества и казнокрадства. Вливание, которое сделал Сулла, не
улучшило качественного состава сената. В него вошли знатные всадники и
приближенные диктатора, развращенные ничуть не меньше тех, кто и ранее
заседал в сенатской курии.
Консулы и преторы уже не рассматривали свои магистратуры как высокую
честь и выражение доверия народа, обязывающего к величайшей ответственности.
Теперь это были лишь ступени к будущему наместничеству, сулившему верное
обогащение.
Подданные Рима в его провинциях, обложенные сверх меры налогами и
всевозможными поборами, страдали не только от произвола и вымогательства
аристократов-наместников, но и от грабительских процентов на ссуды и
отсрочки платежей, за которыми им поневоле приходилось обращаться к римским
откупщикам-публиканам. Ясно, что при таком управлении провинции нищали и
деградировали, а между тем они были основным источником поступления денег в
римскую казну.
Вымогательства наместников в провинциях, так же как хищения и
злоупотребления подрядчиков, откупщиков общественных работ и государственных
пошлин в самой Италии, оставались безнаказанными благодаря откровенной
коррумпированности сначала всаднических, а потом и сенатских судов.
В качестве третьей особенности заключительной фазы эволюции римской
Республики следует отметить быстрое падение ранее незыблемого уважения к
закону Да и о какой законности можно было говорить, если споры на форуме
решались дубинами или мечами, неприкосновенных народных трибунов убивали,
солдаты бесчинствовали в городе, куда закон запрещал им даже входить, а
диктатор, присвоив права народного суда, одним своим словом приговаривал
сотни граждан к смерти?
Весьма заметным результатом развития римской Республики явились и
произошедшие в ней социальные сдвиги. Я уже упоминал, что широкое
использование рабского труда в крупных землевладениях вело к разорению
крестьян-собственников, к постепенному исчезновению среднего по достатку
слоя граждан - гаранта стабильности любого государства, а в Риме еще и
основы его военного могущества. Земельная реформа Тиберия Гракха и
расселение ветеранов Суллы несколько восполнили ряды крестьянства, но это
были разовые акции, и возможностей для их повторения в Италии явно не было.
А между тем процесс обнищания сельского населения продолжался. Очень многим
из ветеранов Суллы в условиях конкуренции с крупными рабовладельческими
хозяйствами не удалось даже закрепиться на своих участках, и они были
вынуждены вскоре их продать. Бурными темпами шла имущественная поляризация в
Риме и других городах Италии. Баснословно богатели крупные собственники -
всадники и сенаторы. Последние больше не стеснялись заниматься коммерцией, а
закон, некогда запретивший им это, был всеми забыт. В их руках
сосредоточились доходы от сельскохозяйственных угодий по всей Италии,
ростовщические проценты на монополизированный капитал, торговая прибыль со
всего государства и весьма значительная часть государственных доходов через
аренду и откуп. Впрочем, некоторые из олигархов, чаще всего молодые
наследники, проматывали свои состояния, залезали в долги и пополняли собой
авантюрно-опасный и даже криминогенный контингент горожан. Рядом с ними
грозно разрасталась масса беспокойных и наглых люмпенов, непрерывно
требующих бесплатного хлеба и зрелищ. Для всех этих новых категорий граждан
Республики была характерна идеология паразитирования и глубокое падение
нравов - различное по формам своего проявления в разных имущественных слоях,
но всюду одинаково тлетворное.
Наконец, чрезвычайно существенным фактором стало коренное изменение
характера римского войска. Конечно, в случае большой войны в него призывали
и крестьян, возвращавшихся после окончания военных действий на свои поля. Но
ядро армии составляли профессионалы, в большинстве своем из неимущих
граждан, добровольно завербовавшихся в ее ряды на многие годы. Их отечество
находилось внутри ограды военного лагеря, их согражданами были только те, с
кем они рубились плечом к плечу, в боевых порядках легиона. Постоянное
местопребывание назначено им было вне Италии, а весь уклад лагерной и
походной жизни, все грубые удовольствия, какие им сулила военная служба в
мирное время, деньги, что им удавалось отложить на старость, и, наконец,
добыча, какой они могли поживиться на войне, не говоря уже о шансах остаться
в живых - все зависело исключительно от таланта, удачи и расположения к ним
их полководца. Только его власть они признавали, а если случалось под его
командой совершить длительную и успешную военную кампанию, то только ему
были преданы душой и телом.
Глубокий кризис республиканского государственного устройства и
обособление армии создали предпосылки для установления военной диктатуры.
Примитивно-коллегиальная форма управления огромным государством доказала
свою неэффективность. Форма представительной (парламентской) власти еще не
появилась на свет. Оставалось одно - возврат к монархии, но в новом
качестве. Не к той царской власти, что на заре существования Рима
предполагала все-таки акт народного избрания или выражения доверия, а к
единовластию, опирающемуся на грубую военную силу.
Сулла достаточно наглядно показал, как это делается. И хотя сам он еще
был в плену традиционных представлений о возможности хорошей сенатской
республики и потому не захотел сохранить за собой неограниченную власть, его
опыт бесспорно лег в основу будущей трансформации римского государства.
Однако эта трансформация для своей необратимости требовала изживания
многовековой республиканской традиции в сознании всего общества. Между тем
нет ничего более инерционного, чем историческая традиция. Она изживается
относительно быстро только в пожаре гражданской войны. Насущная
необходимость коренного и безотлагательного изменения старого
государственного устройства, с одной стороны, и его искусственное
укрепление, совершенное Суллой, - с другой, обусловили неизбежность жестокой
гражданской войны в Риме. Знакомство с ее главными персонажами ожидает
читателя в следующей книге нашей истории.
* ТОМ II. ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА *
Глава I. Помпей и Лукулл
Уважаемый читатель, следует предупредить тебя, что в этой книге, в
отличие от 1-го тома, мне не удастся так же четко выстроить изложение
исторического материала вокруг рассказов о судьбах отдельных знаменитых
граждан древнего Рима. История Римской Республики растянулась на добрых пять
веков. В ее постлегендарный период, на котором главным образом было
сосредоточено наше внимание, одна яркая и сильная личность сменяла другую,
как бы передавая из рук в руки эстафету лидерства в Риме. С деяниями этих
лидеров легко было связать весь ход истории зрелой Республики, посвятив
каждому из них отдельную главу.
Цепь гражданских войн, через которые пролегал трудный переход от
Республики к Империи, укладывается примерно в полвека. На этом отрезке
времени появляются почти одновременно несколько очень крупных фигур римской
Истории. Достаточно назвать имена Помпея, Цицерона, Цезаря, Антония и
Августа (при этом список лиц, достойных нашего внимания, далеко не
исчерпан). Поэтому вынесение в названия глав этой книги определенных имен
достаточно условно. Признаюсь, оно продиктовано стремлением автора сохранить
конструкцию, которую вполне естественно будет использовать и в следующем
томе, где в оглавлении появятся имена римских императоров. Впрочем, и здесь,
выбирая название главы, я старался отдать предпочтение тому из выдающихся
современников, кто в этот момент оказывался на авансцене исторических
событий.
Имя Помпея уже упоминалось в самом конце предыдущей книги. Сразу после
возвращения Суллы из Азии 23-летний Гней Помпей привел к нему три легиона
солдат. Он их набрал на севере, в Пицене, где находились обширные владения
его отца, снарядил на свои средства и провел с боями чуть ли не через всю
Италию. Будущий грозный диктатор уважительно и с благодарностью назвал его
при встрече императором (то есть победоносным полководцем. Напомню, что в ту
эпоху слово император имело только такое значение). Легионы Помпея сыграли
важную роль в обеспечении успеха похода Суллы на Рим. Затем юному императору
была поручена ответственная миссия ликвидации остатков разгромленной армии
популяров в Сицилии и Африке. Блестяще справившись с этой задачей, Помпей,
впервые в Римской истории, еще не став сенатором, был удостоен
торжественного триумфа. Сулла великодушно-иронически нарек его еще и Магном
, то есть Великим. Это прозвище (уже без всякой иронии) сохранилось за
Помпеем на всю жизнь. Кстати, двухлетнее пребывание вне Италии счастливо
избавило его от соучастия в кровавом терроре, развернутом в эти годы Суллой.
Плутарх в биографии Помпея с явной симпатией несколькими штрихами
набрасывает портрет молодого человека: В юности Помпей имел довольно
привлекательную внешность, которая располагала в его пользу прежде, чем он
успевал заговорить. Приятная наружность соединялась с величием и
человеколюбием, и в его цветущей юности уже предчувствовались зрелая сила и
царственные повадки. Мягкие откинутые назад волосы и живые блестящие глаза
придавали ему сходство с изображениями царя Александра. (Плутарх.
Сравнительные жизнеописания. Помпей, II)
Историк не называет Помпея красавцем. Судя по сохранившимся (правда,
более поздним) скульптурным портретам, черты его крупного лица: низкий лоб,
большой и широкий нос, массивный подбородок, - можно назвать мужественными,
но не красивыми. Вместе с тем, хранящийся в Ватиканском музее мраморный бюст
оставляет впечатление какой-то разлитой в этих чертах горечи недоумения или
даже неуверенности в себе. Судя по всему, это - портрет Помпея в пожилые
годы (в юности-то ему самоуверенности было не занимать. Вспомним хотя бы
цитированный в первом томе его дерзкий ответ Сулле по поводу триумфа).
Добавлю еще, что Помпей был высокого роста и атлетического телосложения.
Отличную физическую форму ему удалось сохранить до конца дней. Даже готовясь
к своему последнему, роковому сражению, он сам показывал новобранцам приемы
ратного дела. По свидетельству того же Плутарха:
Личный пример полководца имел громадное влияние на мужество воинов. Они
видели, как пятидесятивосьмилетний Помпей Магн то состязался пешим в полном
вооружении, то верхом, на полном скаку, ловко вытаскивал и вновь вкладывал в
ножны меч, то в метании дротика показывал не только необыкновенную точность
попадания, но и такую силу броска, что даже многие из молодых воинов не
могли его превзойти. (Там же, XIV)
Несомненно, сохранить такую форму Помпею помогло то, что он никогда не
был склонен к излишествам, которым предавались многие аристократы. Когда он
уже был в зените славы и построил в Риме великолепный театр, то рядом велел
пристроить для себя дом - до того скромный, что тот, кто стал его владельцем
после Помпея, войдя в него впервые, с удивлением спросил: Где же обедал
Помпей Магн?
Плутарх утверждает, что юный Помпей пользовался любовью сограждан. Он
перечисляет его личные качества, служившие тому основанием: ...умеренный
образ жизни, любовь к военным упражнениям, убедительность в речах, честный
характер, приветливое обращение, так что никто не был менее его назойливым в
своих домогательствах, никто не умел более приятно оказывать услуги
нуждающемуся в них. (Там же, I)
Это перечисление относится к ранней молодости Помпея. После трех лет
войны под руководством Суллы он, быть может, и не утратил приветливости, не
научился назойливости, но, несомненно, обрел твердость характера, а главное
- взлелеял свое честолюбие.
Гней Помпей родился в 106-м году до Р.Х. Его отец, знаменитый
полководец Страбон, заслужил всеобщее осуждение и даже ненависть своим
ненасытным корыстолюбием. Однако Гней, по-видимому, отца любил. Он с юных
лет находился при войске под его началом. Когда однажды солдаты возмутились
против своего командующего, юный Гней сумел удержать их от насильственных
действий. Для воинов он был скорее сын полка , чем сын полководца. Страбон
умер в 86-м году, пораженный ударом молнии, и двадцатилетний Помпей уехал в
свое наследственное имение в Пицене. Спустя три года неправедно нажитое
богатство отца позволило Гнею укомплектовать те три легиона, с которыми он
прибыл к Сулле.
Пополнив полученные ранее впечатления от знакомства с молодым Гнеем
Помпеем, перейдем к событиям, которые начали разворачиваться после смерти
диктатора. Вполне естественно, что в Риме, да и по всей Италии, стали
подниматься из праха остатки антисулланской оппозиции. Либерально
настроенные аристократы, оттертые от власти приближенными Суллы, ратовали за
восстановление демократических порядков. Родственники казненных требовали
возвращения конфискованных земель. Сословие всадников было недовольно
исключением из суда присяжных. Недовольство знатных поддерживал и плебс -
ведь Сулла отменил почти бесплатные раздачи хлеба и сильно урезал права
народных трибунов. Власть и влияние укомплектованного Суллой сената
подрывались. Надвигалось смутное время. Хотя пока что не раз отмеченные нами
консерватизм и законопослушание римлян позволяли сенатскому сословию
удерживать свои позиции. Более серьезная угроза для преемников Суллы
заявляла о себе за морем, в Испании. Она именовалась Квинт Серторий.
Это имя уже мелькнуло в первом томе, в конце главы, посвященной Марию.
Там речь шла о ликвидации под руководством Сертория банды бывших рабов,
служивших для полубезумного старика орудием его кровавой мести. Упоминалось,
что Серторий был, наверное, единственным талантливым римским офицером,
перешедшим на сторону Цинны. К развернутому тем террору он был, бесспорно,
не причастен. Добавлю теперь, что это был опытный и прославленный
полководец. Еще 20-летнего юношу отметил Марий во время войны с кимврами.
Спустя десять лет, уже в должности военного трибуна, он успешно воевал в
Испании и, наконец, своей энергией и отвагой отличился в Союзнической войне
90-88-х годов.
Затем Серторий добивался избрания в народные трибуны, но этому помешал
Сулла, быть может, ревновавший к его военной славе. Что и привело Сертория в
лагерь популяров. Когда Цинна был убит, Сулла двинулся к Риму, а высланные
против него консулы продемонстрировали свою полную бездарность. Серторий
понял, что их дело проиграно. В конце 83-го года он вновь уехал в Испанию, в
надежде превратить эту страну в убежище для противников Суллы.
Уважительным отношением к местной аристократии, пресечением
вымогательства римских чиновников и отменой постоя войск в городах ему
удалось расположить к себе испанцев. Спустя два года Сулла послал в Испанию
регулярное войско. Серторий был вынужден бежать в Мавретанию
(северо-западная Африка). Там он принял непосредственное участие в
междоусобной борьбе, возглавив военные силы тех, кто сражался с
инсургентами. Добившись победы, Серторий проявил чрезвычайную умеренность:
он передал мавретанцам все захваченные им города и деньги, довольствуясь
только тем, что они сами решили ему уплатить.
Прослышав о военных талантах и бескорыстии Сертория, лузитанцы,
населявшие юго-западную часть Испании, пригласили его к себе в качестве
главнокомандующего (они не без основания опасались дальнейшей экспансии
римлян, уже владевших северными и восточными областями полуострова).
Объединив под своей командой отважных лузитанцев, воинов некоторых соседних
племен, а также римских эмигрантов, Серторий сумел создать организованную по
римскому образцу немногочисленную, но очень мобильную и сильную армию.
Действуя методами партизанской войны, он в течение трех лет (уже после
смерти Суллы) разбил одно за другим четыре римских войска, несмотря на их
многократное численное превосходство. И это при том, что общее руководство
борьбы с Серторием осуществлял Метелл Пий - знаменитый и заслуженный, хотя
уже очень немолодой, полководец.
В 76-м году римский сенат вынужден был отправить в Испанию новое
большое войско под командованием Гнея Помпея Великого. Ситуация
представлялась настолько опасной, что ему на неопределенный срок
предоставили полномочия (империй) проконсула, хотя он еще не был консулом.
Помпей домогался этого назначения. Прежние победы принесли ему славу, но
славу лишь одного из лучших генералов великого Суллы. По соизволению
диктатора ему был дарован и триумф. Теперь честолюбивый молодой человек
хотел доказать Риму, что он и сам, без чьего-либо покровительства, может
заслужить высшие воинские почести. Неудачи прославленного Метелла выгодно
подчеркнули бы его, Помпея, победу над Серторием. А в ней он не сомневался!
Даже вложил в эту экспедицию свои личные, уже порядком поистраченные в
начале сулланской кампании средства (в отличие от других офицеров Суллы,
Помпей вовсе не нажился на проскрипциях, да его, как мы помним, и не было
тогда в Италии).
Однако молодой полководец недооценивал своего многоопытного противника.
Пользуясь знанием местности, Серторий искусно маневрировал. Его войско то
появлялось неожиданно, то, в случае неудачи, как будто разбегалось во все
стороны так, что командующий чуть ли не в одиночестве должен был по горным
тропам уходить от преследования. Но -затем он неожиданно вновь оказывался во
главе сильного отряда. Устраивал засады, совершал обходные маневры, отрезал
пути снабжения продовольствием. Его войско росло так же быстро, как ранее
рассеивалось. И вот он уже навязывал римлянам битву на выгодных для себя
условиях. Сражения проходили с переменным успехом. Надо отдать должное
Помпею: он был не только полководцем, но и умелым, отважным воином. И в
Испании, и во многих последующих военных кампаниях он не раз принимал
непосредственное участие в сражении, подавая пример бывалым легионерам. И
все же по истечении года успехи римских легионов в Испании были более чем
сомнительны. Метеллу и Помпею даже пришлось отвести войска через Пиренеи на
отдых в Галлию. Кончились и деньги. Пришлось настоятельно просить их у
сената.
В течение еще почти двух лет военные действия продолжались столь же
безуспешно. Не исключено, что испанская война завершилась бы на этот раз
плачевно для римлян, но спасла вездесущая зависть (вот что надо бы ввести в
руководство по военному искусству!). В окружении Сертория росла слепая
ревность к его успехам и могуществу. Возник заговор, душой которого был
Перперна - один из бывших военачальников популяров, которого Помпей почти
десять лет тому назад выгнал из Сицилии. Серторий был предательски убит.
Перперна попытался занять его место, но большинство испанцев покинуло
самозванца, изъявив покорность римлянам. В первом же бою войска, оставшиеся
под командой Перперны, были разбиты наголову, а сам он попал в плен к
Помпею. Так неожиданно благополучно, хотя и без особой славы, завершилась
испанская кампания. Впрочем, в самом конце ее, если верить Плутарху имел
место эпизод, который, как мне кажется, добавляет к чести Помпея больше, чем
это могла бы сделать победа над Серторием:
И этот последний удар судьбы, - пишет историк, - Перперна не перенес
так, как подобает полководцу. У него в руках была переписка Сертория, и он
обещал Помпею показать собственноручные письма бывших консулов и других
наиболее влиятельных в Риме лиц, которые призывали Сертория в Италию,
утверждая, что там многие готовы подняться против существующих порядков и
совершить переворот. Но Помпей повел себя не как неразумный юноша, а как
человек зрелого и сильного ума, и тем самым избавил Рим от великих
опасностей и потрясений. Поступил он так: собрав послания и письма Сертория,
он все предал огню, и сам не читая их, и другим не разрешив, а Перперну
немедленно казнил... (Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Серторий, XXVII)
Я думаю, что помимо государственных интересов, поступок Помпея был
продиктован чувством чести и отвращением к интриге.
Упорядочив дела в Испании, Помпей в конце 72-го года вернулся с войском
на родину Тем временем критическая ситуация возникла в самой Италии. По всей
стране полыхало восстание гладиаторов и рабов под руководством Спартака.
Нельзя сказать, что оно было совершенно неожиданным. Рабов в стране было
слишком много. Эксплуатировали их - нещадно. Особенно в рудниках, да и в
сельской местности тоже. Грозные предупреждения прозвучали в конце
предыдущего века из Сицилии, где восстания рабов дважды выливались в
затяжные и кровопролитные войны. Но то - Сицилия, а на этот раз восстание (в
73-м году) вспыхнуло в одной из наиболее оживленных областей самой Италии -
в большом и богатом городе Капуя.
Началось оно со сговора о побеге из местной школы гладиаторов, хозяин
которой отличался особенной жестокостью. Сговор был раскрыт, но семидесяти
восьми гладиаторам все-таки удалось бежать. Они укрылись на склонах Везувия.
Вожаком избрали фракийца Спартака, отличавшегося выдающейся физической
силой, отвагой и умом. К несчастью, эти превосходные качества сочетались с
излишней мягкостью характера, что для командующего буйной армией рабов
впоследствии обернулось роковым недостатком. Но пока что посланные против
беглецов местные полицейские силы были разбиты и разоружены. Такая же участь
постигла трехтысячный отряд римского претора Глабра. Он запер гладиаторов на
плато, откуда не было другого выхода, кроме узкой тропы. Но они сплели из
лоз дикого винограда длинные лестницы, спустились по крутым отвесам, вышли в
тыл осаждавшим и обратили; не ожидавших нападения римлян в бегство. После
этого к мятежникам стали во множестве стекаться местные рабы, главным
образом пастухи - народ крепкий и бывалый. Войско Спартака быстро росло. В
том же году он в нескольких сражениях разгромил еще более крупный отряд
претора Вариния.
Осознав меру опасности, сенат, как на одну из труднейших войн, выслал
против повстанцев обоих консулов с их армиями. Одного из них мятежники
разбили, второго - обошли. К Спартаку сбегались рабы уже со всей Италии. Под
его командой теперь было более пятидесяти тысяч человек. С такими силами он
мог бы идти на Рим. Но, отлично понимая безнадежность длительной войны
против римлян, Спартак вел свое войско на север, к Альпам, намереваясь
покинуть Италию. Попытка наместника Цизальпинской Галлии остановить армию
рабов окончилась его полным разгромом. Путь к альпийским перевалам был
открыт. Вот тут-то и сказалась недостаточная твердость характера Спартака.
Еще на пути от Капуи до Северной Италии он не сумел пресечь грабежи и
бесчинства, которые беглые рабы с понятным ожесточением учиняли в имениях
своих вчерашних хозяев. Теперь оказалось, что грабители вошли во вкус,
уверовали в свою силу и не желают уходить из Италии. Они принудили своих
начальников и самого Спартака повернуть обратно на юг.
Об этом стоит поразмыслить. За Альпами рабов ждала свобода.
Разделившись на вооруженные отряды по направлениям следования, они могли
вернуться к себе на родину: в Галлию, Македонию, Сирию, на просторы скифских
степей. Они предпочли остаться в Италии. Почему?
Я рискну подвергнуть сомнению, казалось бы, бесспорный тезис: Рабы
мечтают о свободе. Не о свободе, а в лучшем случае - о воле , понимаемой как
произвол. Свобода - понятие общественное. Она предполагает свободу всех, а
значит, соперничество или сотрудничество, но в любом случае - труд и
признание законов, запрещающих произвол. Изуродованная рабством психология
не приемлет такой свободы. Раб легко становится грабителем, насильником и
трудно - землепашцем и гражданином. Он научился ненавидеть труд и завидовать
всевластию господина. Ненависть и зависть - родимые пятна раба. Его
помыслами владеет жажда мести за перенесенные унижения. Чтобы стать
свободным, надо убить в себе раба. Это труднее, чем убить своего господина.
Между тем, не на шутку перепуганный сенат счел за лучшее поступиться
формальностями и, отозвав консулов, поставил во главе всего римского войска
претора Марка Красса - одного из лучших полководцев Суллы (и давнего
соперника Помпея). Прибыв к войску, Красс суровыми мерами восстановил его
дисциплину и боеспособность. В связи с одним случаем бегства с поля боя он
для пятисот беглецов даже назначил децимацию (кстати, в военно-уголовном
законодательстве европейских государств децимация сохранялась до середины
прошлого века. В России она была отменена лишь в 1868 году!). После этого
Красс повел свое войско на повстанцев.
Спартак благоразумно уклонился от сражения и прошел на самый юг Италии.
Оттуда он с помощью пиратов рассчитывал перебраться в Сицилию, чтобы поднять
на восстание многочисленных сицилийских рабов. Пираты обманули, и подошедший
вскоре Красс запер его в самом носке итальянского сапога. Римский полководец
приказал своим солдатам вырыть глубокий ров поперек всего полуострова
(длиной в 55 километров) и вдоль него возвести стену. Наступила зима.
Припасы у осажденных подошли к концу. Снежной и бурной ночью Спартак засыпал
на малом участке ров хворостом и, прежде чем римляне заметили, успел
перевести через него значительную часть своего войска. Красс вынужден был
снять блокаду и последовать за Спартаком.
Вот в этот-то драматический момент и прибыл в Италию Помпей. Красс
ранее писал сенату о необходимости вызвать войско из Испании. Теперь он об
этом сожалел. Ему стало известно о раздоре в лагере повстанцев, и он мог
рассчитывать справиться с ними сам. Он понимал, что в случае участия в
заключительных сражениях Помпея вся слава достанется победителю Сертория.
Красс форсировал военные действия. Сначала ему удалось разгромить
отделившуюся от основной массы часть рабов. Вскоре и сам Спартак под
давлением своих воинов вынужден был дать решительное сражение. Плутарх
сообщает, что перед началом битвы к нему подвели коня, но он убил его,
говоря, что в случае победы получит много хороших коней, а в случае
поражения не будет нуждаться и в своем. Так и случилось. Сражение было
проиграно, рабы бежали, Спартак пытался пробиться к Крассу, но это ему не
удалось. Окруженный со всех сторон, он сражался до тех пор, пока не пал
мертвым. Восстание гладиаторов и рабов было подавлено. (Поразительно
могущество литературы! Ну кому известно имя Евна - руководителя первого
восстания сицилийских рабов, которого римляне не могли одолеть в течение
шести лет?! А бессмертное имя Спартака носят сотни спортивных клубов во всем
мире, скандируют тысячи болельщиков на футбольных матчах. И все благодаря
сентиментальному роману Джованьоли!)
Все же Помпею удалось сделаться соучастником этой великой победы
римского оружия. Отряд примерно из шести тысяч рабов сумел оторваться от
Красса и уйти на север. Здесь он наткнулся на испанское войско Помпея,
спешившее к театру военных действий. Рабы были окружены, схвачены и распяты
на крестах вдоль всей дороги от Капуи до Рима. Помпей поспешил донести
сенату, что Красс разбил гладиаторов в открытом бою, а он, по его выражению,
вырвал победу с корнем.
Гней Помпей был, бесспорно, отважным воином и недурным полководцем.
Вспомним, как он проявил себя, воюя на стороне Суллы. Но ему еще и порядочно
везло! Сертория, конечно же, измотал Метелл, а слава победы досталась
Помпею. Теперь ему без больших усилий удалось разделить успех с Крассом.
Особой щепетильностью он, видимо, не отличался - да и редко кто из
полководцев ею страдал! К тому же жаркий туман честолюбия мешал, надо
полагать, ему разглядеть изъяны своих победных реляций. А римский плебс
избрал молодого полководца (еще даже не сенатора!) своим кумиром и готов был
рукоплескать ему по любому поводу.
Сенат начал опасаться Помпея, подозревая его в намерении стать
преемником Суллы. Однако под давлением народа он вынужден был назначить
триумф за победу в Испании. В 35 лет - уже второй триумф! Заслуги Красса
отцы-сенаторы отметили скромнее - овацией, то есть пешим триумфальным
шествием более низкого ранга. Самолюбие победителя Спартака было уязвлено.
Здесь уместно чуть ближе познакомиться с Марком Крассом, поскольку его
дальнейшая судьба будет сплетаться с судьбами Гнея Помпея и Юлия Цезаря.
Марк Лициний Красс родился в 115-м году и, следовательно, был на девять
лет старше своего соперника. Отец Марка занимал высшие посты государства:
консула, наместника в Испании и цензора. За усмирение очередного восстания
испанцев он удостоился триумфа. Но был небогат (видно, честный и достойный
был человек, если не разбогател, будучи победителем и наместником. Однако
добрые дела не пропадают! Спустя десять лет признательность испанцев спасет
жизнь его сына. Об этом - чуть позже). Наверное, гордость Марка страдала от
ограничений, налагавшихся скромным достатком семьи. Юноша был честолюбив и
очень рано сумел оценить могущество денег. Возможно, что именно по этой
причине, они играли такую важную роль в его последующей жизни.
Плутарх укоряет Красса за недостойную жажду наживы, а мы бы вполне
могли назвать его первым в истории предпринимателем крупного масштаба.
Первоначальный капитал он нажил на дешевых распродажах конфискованного
имущества во время проскрипций Суллы (не очень-то благородно. Но коммерция и
благородство нечасто идут рядом даже в наш просвещенный век!). Затем, в
связи с непрестанными пожарами в Риме, он стал скупать обгоревшие руины и
участки земли под ними. Обучил более пятисот рабов - строителей и
архитекторов. Восстанавливал и строил дома с таким размахом, что постепенно
добрая половина жилых зданий Рима стала принадлежать ему. Он их продавал или
сдавал внаем. Доходы вкладывал в покупку земли и серебряных рудников. Себе,
между прочим, построил только один дом - отнюдь не дворец! Зато на широкую
ногу поставил дело подготовки рабов высокой квалификации: писцов, чтецов,
поваров и домоправителей. Такие рабы ценились очень высоко. Сам наблюдал за
их обучением. Ко времени восстания Спартака состояние Красса оценивалось в
сорок пять миллионов денариев. Это - огромная сумма. Марк стал, наверное,
самым богатым человеком в Риме.
Притом он не был ни мотом, ни скрягой. Жил относительно скромно, но был
щедр, дом держал для всех открытым. Плутарх свидетельствует: На обедах его
приглашенными были преимущественно люди из народа, и простота стола
соединялась с опрятностью и радушием более приятными, чем роскошь. (Плутарх.
Сравнительные жизнеописания. Красс, III) Но и промотавшиеся аристократы
хорошо знали дорогу к этому дому. Красс давал деньги взаймы, часто без
процентов, строго взыскивал возврат в срок, а неаккуратных должников лишал
кредита. Таким образом он расширял свое влияние в нобилитете. В народе Марк
старался завоевать популярность не только благотворительными обедами, но и
своей обходительностью со всеми без различия звания и положения.
Не было в Риме, - пишет Плутарх, - такого безвестного и незначительного
человека, которого он при встрече, отвечая на приветствие, не назвал бы по
имени. (Там же). Впрочем, не только такими популистскими приемами старался
Красс добиться расположения римского народа. Упорными упражнениями в
красноречии он завоевал славу одного из лучших ораторов. Римляне это ценили.
Тем более что Красс брался безвозмездно защищать в суде трудные дела, от
которых отказывались иные знаменитые ораторы. Был он, к тому же, хорошо
образован, сведущ в истории и не чужд философии. Он уже дошел до ранга
претора и теперь, после подавления восстания рабов, надеялся подняться на
высшую ступень почета - стать консулом. И вот Помпей - давний соперник,
баловень судьбы, любимец плебса - явился в последний момент, чтобы похитить
у него лавры с таким трудом одержанной победы!.. Но я должен вернуться
немного назад и рассказать, каким образом впервые пересеклись жизненные пути
Красса и Помпея.
Когда Цинна и Марий, как это описано в первом томе нашей истории, после
своего возвращения в Рим учинили кровавую расправу над аристократами, в
числе их жертв были брат и отец Красса. Брат был убит, а отец покончил с
собой. Марк, которому в ту пору было 28 лет, бежал в Испанию. Испанские
друзья спрятали его от глаз шпионов Мария и Цинны в пещере, где он пробыл
около года (сплетник Плутарх утверждает, что, отнесясь сочувственно к
молодости Красса, в дополнение к его собственным слугам друзья прислали в
пещеру двух красивых прислужниц-испанок). Из своего убежища Марк вышел
только после смерти Цинны. Возвращаться в Рим было все еще опасно. Во главе
многочисленного отряда эмигрантов Красс через Африку перебрался в Грецию к
Сулле. Воевал храбро, заслужил уважение и доверие будущего диктатора. После
высадки в Италии тот ему поручил ответственную миссию: пройти на север, в
земли племени марсов, набрать там войско и действовать в тылу у армий
популяров. Марк справился с этим заданием весьма успешно. Затем, в решающей
битве у стен Рима ему было поручено командование правым флангом, где
сулланцы и одержали победу, так как левый фланг, несмотря на присутствие там
самого Суллы, вынужден был с большими потерями отступить. С той поры и
началось соперничество Красса и Помпея (об успехах последнего в качестве
полководца Суллы упомянуто в начале этой главы, а также в последней главе
1-го тома).
Далее их дороги временно разошлись. Помпей воевал в Сицилии и Африке, а
Красс закладывал фундамент своего богатства. После смерти Суллы Помпей убыл
на войну с Серторием. Слава его росла, а у Красса возрастал капитал. Оба
пользовались популярностью в народе. Но по римским понятиям, военная слава
Помпея котировалась куда выше, чем благодеяния и услуги Красса (да и когда
рядом с богатством не бродила зависть?). И вот теперь, когда жизненные пути
соперников вновь скрестились, Помпей отнимал у Красса плоды его нелегкой
победы над Спартаком.
Сенаторы с тревогой ожидали - распустит ли Помпей войско? Он заявил,
что сделает это после триумфа, который откладывался до прибытия в Италию
второго эшелона испанской армии под командованием Метелла. Тогда и Красс
(скорее всего - по согласованию с сенатом) объявил, что не распустит войско
до тех пор, пока Помпей не распустит свое. Логики в этом не было никакой, но
смысл был. Сенат хотел сохранить силу, которую можно было бы
противопоставить Помпею, если тот попытается установить новую диктатуру в
Риме. Было совершенно очевидно, что народ изберет Гнея Помпея консулом на
следующий, 70-й год. Это избрание шло вразрез с законом, поскольку Помпей
еще не занимал ни одной младшей должности. Тем не менее, вряд ли было
возможно ему помешать. В свое время народ так же выбрал консулами Сципиона и
Мария (демократия порой выходит из-под контроля властей!). Теперь сенаторам
надо было хотя бы провести вторым консулом Красса. Но и это возможно только
при поддержке Помпея. Крассу самому придется просить своего соперника о
рекомендации собранию народа, так как отношения сената с победителем
Сертория натянутые (едва согласились на триумф). Просить и горько, и обидно,
но упускать благоприятный момент нельзя - ведь Марку уже сорок пять.
Как это нередко бывает, и подозрения сената, и опасливая ревность
Красса были лишены основания. Далее мы сможем не раз убедиться в том, что
Помпей честолюбив, но простодушен. Помыслов о диктатуре он не питал никогда.
Ему хотелось славы, восхищения и любви римского народа. На протяжении своей
жизни он это признание заслужил и получил сполна.
Полудетское или, скорее, актерское пристрастие Помпея к успеху у
зрителей проявилось, между прочим, в забавном эпизоде, относящемся к моменту
его избрания в консулы. Формально Помпей все еще принадлежал к сословию
всадников. А всадникам полагалось по истечении установленного законом срока
военной службы являться на форум со своим конем (для его осмотра) и
докладывать цензорам о том, как и под чьим начальством они служили, какие
подвиги совершили. Каждому, в зависимости от его поведения, присуждалась
похвала или порицание.
Срок военной службы кончился и у Помпея. Смешно было бы напоминать об
этом прославленному полководцу, триумфатору и новоизбранному консулу! Но он
сам не пожелал отказаться от столь роскошного театрального эффекта. В день,
когда происходил парад и отчет всадников, в их череде перед многочисленной
толпой зрителей неожиданно показался и консул. Вот как описывает Плутарх эту
сцену:
Цензоры Геллий и Лентул восседали тогда на своих креслах в полном
облачении, и перед ними проходили всадники, подвергавшиеся цензу. Среди этих
всадников показался и Помпей: он спускался на форум, имея на себе знаки
отличия своей должности и ведя под уздцы своего коня. Когда Помпей
приблизился настолько, что цензоры могли его видеть, он приказал ликторам
расчистить дорогу и повел лошадь к возвышению, на котором сидели власти.
Среди изумленного народа воцарилось молчание, а у цензоров это зрелище
вызвало смешанное чувство почтительного уважения и радости. Затем старший из
них спросил: Помпей Магн, я спрашиваю тебя, все ли походы, предписанные
законом, ты совершил? Помпей отвечал громким голосом: Я совершил все походы,
и все под моим собственным начальством. После этих слов раздались ликующие
крики народа, которые уже невозможно было прекратить. Цензоры встали со
своих мест и проводили Помпея домой в угоду согражданам, которые, рукоплеща,
следовали за ними. (Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Помпей, XXII)
Давнее соперничество с Помпеем на полях сражений, вероятно, заставляло
Красса сомневаться в успехе своего ходатайства о поддержке на выборах.
Помпей, однако, - свидетельствует Плутарх, - с удовольствием принял
просьбу Красса, так как давно уже хотел оказать ему какую-нибудь услугу и
любезность, и обратился к народу, настоятельно рекомендуя ему Красса; он
заявил открыто, что будет столь же благодарен гражданам за товарища по
должности, как и за саму должность. (Там же)
Это не помешало тому, что год своего совместного консульства Помпей и
Красс провели далеко не в полном согласии. Они ведь стояли на весьма
различных позициях. Убедившись в нежелании сената одобрить его избрание в
консулы, Помпей принял сторону народа, добивавшегося, вопреки
противодействию сената, восстановления власти народных трибунов и
возобновления продажи дешевого хлеба. В пику сенаторам кумир римского плебса
готов был поддержать партию демократов, впервые поднимавшую голову после
разгрома, нанесенного ей Суллой. Красс же поначалу намеревался следовать
завету бывшего диктатора и всеми силами поддерживать всевластие сената.
Впрочем, намеревался не очень решительно. Так, например, он не рискнул
наложить вето на предложение Помпея о восстановлении в полном объеме былых
полномочий трибунов. Кое в чем консулы находили и взаимопонимание. Например,
относительно необходимости восстановить систему откупов налогов в Азии. Эта
система ущемляла интересы сенаторов-наместников, но зато была выгодна
публиканам и коммерсантам - деловым партнерам Красса. Согласились между
собой консулы и в том, что следует отобрать у сенаторов исключительное право
заседать в судах присяжных, особенно в суде о вымогательствах. До Суллы, как
мы помним, это право, так же исключительно, принадлежало сословию всадников.
Отныне суды должны были составляться на равных началах из сенаторов,
всадников и близкого к всадникам, наиболее богатого слоя рядовых граждан.
Фактически две трети голосов присяжных тем самым передавались всадникам. Это
было определенное поражение сената. К тому же новоизбранные в 72-м году
цензоры (сторонники демократов) весьма основательно пощипали его состав. Они
исключили из списка 64 сенатора - главным образом тех, кто был введен в
сенат Суллой.
По окончании срока консульских полномочий Помпей как-то вдруг оказался
не у дел. Отправиться наместником в провинцию казалось ему ниже его
достоинства, тем более что возможность наживы его никогда особенно не
волновала. Война в Азии против Митридата, о которой читателю еще предстоит
многое узнать, казалась в тот момент почти оконченной. Самолюбие мешало
Помпею вернуться к рядовой гражданской деятельности - хотя бы в сенате, куда
он автоматически вступал после сложения обязанностей консула. После
окончания консульского срока...
Красс, - свидетельствует Плутарх, - не изменил прежнего образа жизни,
что же касается Помпея, то он теперь избегал брать на себя защиту граждан в
суде, мало-помалу оставил форум и редко посещал общественные места...
Охотнее всего Помпей появлялся в сопровождении многочисленной толпы
клиентов, думая, что придает себе этим важности и величия; он был убежден,
что слишком частое и близкое общение с народом может умалить его
достоинство. (Там же, XXIII)
Защитники интересов народа добились своего: права народных трибунов и
раздача хлеба были восстановлены. Вождя, подобного Гаю Гракху у них нет, но
и Помпей им больше не нужен (да они его и опасаются). Сенаторам возомнивший
о себе недавний триумфатор тем более ни к чему Через Красса они заигрывают с
богатой верхушкой всадничества и публиканами. На три года Помпей исчезает с
политической арены Рима.
О нем вспоминают лишь в 67-м году при обстоятельствах критических,
угрожающих самому существованию Города. Эта угроза проистекает из небывалого
засилья и дерзости пиратов. Междоусобицы в Италии, потом военные действия в
Испании и Азии заставили римлян ослабить охрану морских путей. Пиратский
промысел начал бурно расцветать. Добыча была легкой, а риск - небольшим.
Немало еще недавно солидных, состоятельных, а иногда и знатных граждан, либо
из корысти, либо в силу политических преследований, вступили на борт
разбойничьих кораблей. Это были по большей части легкие и быстроходные суда,
предназначенные специально для такого промысла. Число их в ту пору
перевалило за тысячу. Главная база пиратов находилась в Киликии - небольшом
государстве на юге Малой Азии (на средиземноморском побережье нынешней
Турции).
Пираты не только захватывали грузы торговых кораблей, но и совершали
опустошительные набеги на острова и прибрежные города, особенно италийские.
Уводили и продавали в рабство мирных жителей. Из-за перебоев в заморской
торговле цены на хлеб повысились чрезвычайно. В 74-м году против пиратов
сенат направил претора Марка Антония (отца будущего соратника Юлия Цезаря).
Пираты разгромили его флот, пленили самого претора и дочиста разграбили
торговую базу Рима на острове Делос. В своей наглости они уже отваживались
заходить в устье Тибра - только что не поднимались по нему до стен города.
Морская блокада Рима становилась опасной, и это заставило вспомнить о
Помпее. Трибун Авл Габиний предложил поручить герою Африканской и Испанской
войн главное командование на всем Средиземном море от Геркулесовых столбов
до Сирии, подчинив ему десятимильную береговую полосу во всех подвластных
Риму прибрежных провинциях и краях. Закон Габиния обязывал выдать Помпею
деньги для немедленного набора войска и снаряжения двухсот боевых кораблей.
Все это было открытым покушением на прерогативы сената, и, разумеется,
не было им одобрено. Тем не менее, Габиний внес свой проект закона на
рассмотрение в Собрание народа, где все чрезвычайные полномочия
главнокомандующего были с надеждой и великим воодушевлением утверждены.
Помпею даже удалось вопреки сенату добиться более чем удвоения
предоставляемых в его распоряжение сил. Так что он получил право и средства,
чтобы снарядить 500 кораблей и набрать 120 тысяч человек пехоты.
Всю акваторию Средиземного моря Помпей разбил на тринадцать районов и в
каждом сосредоточил определенное число военных судов. Затем начал
систематическую охоту за пиратами. За сорок дней ему удалось очистить от них
все море. Сумевшие спастись пиратские корабли укрылись в бухтах Киликии.
Помпей самолично, во главе эскадры из шестидесяти крупных военных судов,
атаковал их там. Многие пираты сдались без боя римскому главнокомандующему.
Другие, запятнанные особо гнусными преступлениями, решились на морское
сражение, которое Помпей выиграл, а потом пытались обороняться в своих
крепостях. Где осадой, а где штурмом оборона эта была повсеместно сломлена.
Вместо предоставленных ему для войны с пиратами трех лет, Помпей, благодаря
продуманной организации, сумел покончить с морским разбоем за три месяца.
Полностью и надолго! Он казнил многих, но далеко не всех, захваченных им
злодеев. Около двадцати тысяч бывших пиратов были им поселены (и наделены
землей) вдали от моря - в маленьких, почти безлюдных городках Киликии и
Ахайи (в Греции). По тогдашним меркам Помпей обошелся с побежденными
пиратами весьма великодушно. Плутарх утверждает, что:
Помпей исходил из убеждения, что по природе своей человек никогда не
был и не являлся диким, необузданным существом, но что он портится,
предаваясь пороку вопреки своему естеству, мирные же обычаи и перемена
образа жизни и местожительства облагораживают его. (Там же, XXVII)
У нас нет уверенности в том, что историк имел достаточные основания
приписать Помпею столь возвышенные мысли. Но, во всяком случае, его действия
следует признать разумными и гуманными. Кстати сказать, такое признание, как
мы увидим, будет вполне справедливым и в отношении его последующих
распоряжений в завоеванных провинциях.
А пока что победитель пиратов даже не успевает вернуться к своим
пенатам. В то время как он объезжает с инспекцией города Киликии, Народное
собрание в Риме, по предложению трибуна Манилия, принимает решение о
назначении Помпея главнокомандующим в Азии на войне против Митридата (с
сохранением за ним командования и на море). Фактически это означало
подчинение ему всей военной мощи Римской державы. Сенат и римский нобилитет
не посмели возражать против нового возвышения любимца народа. Цицерон,
который в этом году был избран претором и в таком качестве имел право
обращаться с речью к Народному собранию, горячо выступил в поддержку закона
Манилия. Взаимоотношения Цицерона и Помпея будут далее немало нас занимать.
Поэтому я воспользуюсь моментом, чтобы процитировать короткий фрагмент из
этой речи:
О, если бы к вашим услугам, квириты, было так много храбрых и честных
мужей, что вам было бы трудно решить, кому именно можно поручить столь
важную задачу и ведение столь трудной войны! Но теперь, когда Гней Помпей
является единственным человеком, мужеством своим затмившим не только своих
современников, но также и тех, о ком повествуют преданья старины, что может
при решении этого вопроса вызывать сомнения у кого бы то ни было? (Цицерон.
Речь о предоставлении империя Гнею Помпею. X, 27)
Пока в Киликию плывет письмо о новом назначении Помпея, мы можем
проследить за цепью событий в Азии, предшествовавших постановлению Народного
собрания. Во-первых, я должен рассеять недоумение внимательного читателя,
который, быть может, вспомнил оброненное выше замечание о том, что к
окончанию консульского срока Помпея война с Митридатом казалась законченной.
Это - только казалось, на самом деле до конца войны было еще далеко. Кроме
того, нам сейчас предстоит познакомиться со вторым героем этой главы - очень
незаурядным современником и оппонентом Помпея - проконсулом Луцием Лукуллом.
Луций Лициний Лукулл родился в 117-м году в знатной патрицианской
семье. Он является третьим по счету государственным деятелем, известным нам
под этим полным именем. Дед его был консулом, а отец - наместником в
Сицилии. Последняя должность всегда была очень доходной, а родитель Лукулла
младшего был, видимо, весьма корыстолюбив, если не того хуже. Плутарх даже
утверждает, что он был изгнан из Рима за присвоение казенных денег. Однако
упоминания о конфискации нет, и надо думать, что последний из трех Луциев
Лукуллов унаследовал очень крупное состояние. Это следует отметить. Бытует
представление о Лукулле как о богаче и кутиле - Лукулловы пиры , Лукулловы
сады и проч. Все это относится к последним годам его жизни. О них речь еще
впереди. Но когда читатель будет знакомиться с биографией
Лукулла-полководца, то может заподозрить, что тот свои богатства награбил в
Азии. По-видимому, это предположение ошибочно. Разумеется, захватывая
сокровищницы азиатских владык и наделяя своих солдат, Лукулл не забывал и
себя. Но это было в пределах общепринятой нормы. Никаких указаний на
мздоимство, вымогательство или присвоение несметных богатств в жизнеописании
Лукулла у Плутарха мы не находим. Кроме одной фразы, принадлежащей интригану
Клодию, который, стараясь возмутить солдат Лукулла, говорил им, что...
...их заставляют биться со всеми народами, сколько их ни есть, и гоняют
по всей земле, между тем как достойной награды за все эти походы им нет, а
вместо этого приходится сопровождать повозки и верблюдов Лукулла,
нагруженных золотыми чашами в драгоценных камнях! (Плутарх. Сравнительные
жизнеописания. Лукулл, XXXIV)
С другой стороны, у того же историка легко найти немало свидетельств
великодушия и щедрости Луция. Он прогнал из провинций римских публиканов,
беззастенчиво грабивших местных жителей (и уж, наверное, отказался принять
крупные взятки, которыми эти хищники пытались откупиться). Когда Митридат
застрял с осадой города Кизик, где находился римский гарнизон, Лукулл отверг
предложение идти походом на беззащитную столицу царя. Этот поход сулил
огромную добычу, но Луций твердо сказал солдатам, что предпочел бы вызволить
из рук врагов хоть одного римлянина, нежели завладеть всем достоянием
вражеским (Там же, VIII). Отбив у союзников Понтийского царя захваченный ими
город Синопу он повелел вернуть горожанам деньги и имущество, награбленные
захватчиками. Наконец, когда перед ним пала столица армянского царя
Тигранокерта, он всех насильно переселенных в нее греков и варваров отпустил
на родину, щедро наделив деньгами не только на дорогу, но и для
восстановления их разрушенных городов. Число примеров такого рода можно было
бы умножить. Ограничусь лишь еще одной, как бы итоговой, цитатой из
Плутарха. Он пишет:
Успешно шли у Лукулла и все прочие дела, и он заслуживал этого - ведь
он больше стремился к тем похвалам, которые воздаются за правосудие и
человеколюбие, нежели к тем, которыми награждают военные подвиги. Последними
он в немалой степени был обязан войску, а еще более - судьбе, в первых же
сказывалась его душевная кротость и отличное воспитание, и именно этими
качествами Лукулл без оружия покорял чужеземные народы. (Там же, XXIX)
Выражение душевная кротость как-то не очень вяжется с обликом римского
полководца. По-видимому, его следует понимать не в том смысле, что он был
слабовольным и мягкотелым. Далее мы будем иметь случаи убедиться, что в бою
и походе Лукулл умел быть требовательным, строгим и суровым, как и подобает
римлянину старого закала.
Плутарх свидетельствует также, что в юности Луций получил очень хорошее
образование, прекрасно говорил, легко писал - прозой и стихами. Как
по-латыни, так и по-гречески. В Союзнической войне он проявил отвагу,
сметливость, незлобивость и постоянство. Сулла приблизил его к себе, а затем
взял в Азию, на первую войну с Митридатом. В предыдущем томе упоминалось,
что он поручил Лукуллу, несмотря на полное отсутствие денег, создать
необходимый для ведения войны флот. Умело воспользовавшись весом и влиянием
Рима, Луций сумел блестяще справиться с этой задачей.
Возвращаясь в Италию, Сулла оставил Лукулла своим доверенным лицом в
Азии. Это счастливое обстоятельство избавило его (так же, как Помпея) от
какой бы то ни было причастности к кровавой вакханалии проскрипций. Но,
разумеется, имения и имущество семьи Лукуллов при этом не пострадали. Сулла
до конца своих дней сохранил расположение к Луцию. В завещании он назначил
его воспитателем сына и поручил издание своих Воспоминаний.
Лукулл вернулся в Рим уже после смерти своего покровителя. На 74-й год
он был избран консулом - как раз в то время, когда Помпей просил у сената
денег для продолжения войны с Серторием. Новоиспеченный консул всячески
поддерживал просьбу Помпея, и Плутарх подозревает, что не без умысла. Хорошо
зная обстановку в Азии и нрав понтийского царя Митридата, Лукулл был уверен,
что война с ним возобновится. Он надеялся на назначение командующим в этой
войне и потому опасался досрочного возвращения возможного соперника.
По окончании консульского срока, в 74-м году Лукуллу не без интриги
удалось получить назначение наместником в Киликию - ту самую провинцию Рима,
откуда в свое время начинал свой поход против Митридата Сулла и где Помпей
спустя семь лет будет громить пиратов. Лукуллу пиратами заняться не пришлось
- в том же году, как он и предполагал, Митридат вновь выступил против
римлян. Поводом для этого послужило то, что усопший царь соседней Вифинии
завещал свое царство Риму. Митридат объявил себя защитником интересов
обиженного наследника вифинийского престола.
Военные таланты и потенциальное могущество понтийского царя нам уже
известны. На этот раз Митридат подготовился к войне более основательно.
Задумав начать войну во второй раз, - пишет Плутарх, - он ограничил
свои силы и их вооружение тем, что было действительно нужно для дела. Он
отказался от пестрых полчищ, от устрашающих разноязыких варварских воплей,
не приказывал больше готовить изукрашенного золотом и драгоценными камнями
оружия, которое прибавляло не мощи своему обладателю, а только жадности
врагу. Мечи он велел ковать по римскому образцу, приказал готовить длинные
щиты и коней подбирал таких, что хоть и не нарядно разубраны, зато хорошо
выучены. Пехоты он набрал сто двадцать тысяч и снарядил ее наподобие
римской; всадников было шестнадцать тысяч, не считая серпоносных колесниц. К
этому он прибавил еще корабли, на сей раз без раззолоченных шатров, без бань
для наложниц и роскошных покоев для женщин, но зато полные оружием,
метательными снарядами и деньгами. (Там же, VII)
Лукулл прибыл из Италии всего лишь с одним легионом (6 тысяч солдат),
да принял под свое начало римское войско, оставленное в Азии Суллой. Это те
самые воины, которые когда-то, во главе с Фимбрией, убили своего консула и
полководца Флакка, а затем и самого Фимбрию предали Сулле.
Все это были, - по словам Плутарха, - люди строптивые и буйные, хотя в
то же время храбрые, выносливые и обладавшие большим военным опытом. Однако
Лукуллу удалось в короткое время сломить дерзость фимбрианцев и навести
порядок среди остальных. Должно быть, им впервые пришлось тогда столкнуться
с настоящим начальником и полководцем, ведь до сей поры перед ними
заискивали, приучая их обращать воинскую службу в забаву. (Там же)
Всего у Лукулла было тридцать тысяч пехотинцев и две с половиной тысячи
конников, то есть вчетверо меньше, чем у Митридата. Военные действия
развернулись на севере Малой Азии. Митридатово царство Понт располагалось у
берегов Черного моря, на территории нынешней Турции - к востоку от Синопа.
Отсюда царь двинулся на запад через соседнюю Вифинию и осадил стратегически
важный город Кизик на берегу Мраморного моря. Лукулл подошел вслед за ним и
стал укрепленным лагерем на позиции, господствовавшей над дорогой, по
которой только и могло идти снабжение огромного войска царя. Сам же в первую
очередь позаботился запастись продовольствием на много дней. Кизикийцы
держались стойко, а Лукулл, избегая сражения в открытом поле, всячески мешал
жизнеобеспечению армии противника. Вскоре там воцарился такой голод, что,
если верить Плутарху, дошло до людоедства. Пытаться штурмовать укрепленный
римский лагерь было делом безнадежным - Митридат это хорошо знал. Зимней
ночью он отправил наименее боеспособную часть своего войска обратно на
восток, надеясь, что римляне не станут отвлекаться на преследование. Однако
наутро Лукулл во главе отряда в шесть тысяч воинов пустился в погоню. Хотя
римляне попали в снежную бурю, они сумели настигнуть и разгромить беглецов,
убив при этом великое множество и захватив в плен пятнадцать тысяч солдат
противника. Колонну пленных Лукулл провел в виду лагеря Митридата. После
чего впечатлительный царь снял осаду Кизика, сам бежал морем, а войско его
стало отступать в более плодородные края, дальше на запад. Численное
соотношение сил было по-прежнему не в пользу римлян, но отличная физическая
форма солдат и их боевой дух сулили победу над врагом. Теперь Лукулл сам
навязал понтийцам генеральное сражение и наголову разбил их.
Между тем Митридату удалось не без приключений добраться до своего
царства. Многие советовали Лукуллу прекратить на время военные действия и
дать отдых солдатам. Но он повел войско обратно - на восток, через Вифинию в
Понт. Дорога была дальняя и трудная. Порой остро не хватало съестных
припасов. Лукулл шел по сельской местности, оставляя в стороне богатые
города, осада которых задержала бы его надолго. Солдаты, жаждавшие добычи,
были этим крайне недовольны. Однако, подобно Сципионам, Эмилию Павлу и
другим прославленным римским полководцам прошлого века, Лукулл не считал
нужным потакать их вожделениям. Вместе с тем он не очень торопился сойтись с
Митридатом. Некоторые из офицеров даже упрекали его за то, что он дает царю
возможность накопить силы. Разумеется, не дословно, но, надо думать, по
существу верно, Плутарх передает ответ Лукулла:
Это-то мне и нужно, - возражал он им, - я медлю с умыслом: пусть царь
снова усилится и соберет достаточные для борьбы войска, так, чтобы он
оставался на месте и не убегал при нашем приближении. Или вы не видите, что
за спиной у него беспредельные просторы пустыни, а рядом - Кавказ, огромный
горный край с глубокими ущельями, где могут найти защиту и прибежище хоть
тысячи царей, избегающих встречи с врагом. (Там же, XIV)
Из этих слов видно, что Лукулл был стратегом, умевшим пожертвовать
легким, но временным успехом ради достижения полной победы над противником.
К тому же он учитывал, что Понт соседствует с Великой Арменией (в те времена
занимавшей немалую часть территории нынешних Турции, Сирии, Ирака и Ирана),
а армянский царь царей , как он себя величал, могущественный Тигран был
зятем Митридата.
Как бы нам, - продолжает, согласно Плутарху, Лукулл, - торопясь выгнать
Митридата из его владений, не связаться на свою беду с Тиграном! Ведь он уже
давно ищет предлога для войны с нами, а где же он найдет лучший, чем помочь
в беде царственному родичу? К чему нам добиваться этого, зачем учить
Митридата, к чьей помощи прибегнуть в борьбе против нас? Зачем загонять его
в объятия Тиграна, когда он сам этого не хочет и считает за бесчестие? (Там
же). Как видим, здесь римский полководец проявляет себя еще и тонким
психологом.
Наконец Митридату удалось собрать новое войско, насчитывавшее сорок
тысяч пехотинцев и четыре тысячи отборных всадников. Воины Лукулла были
порядком утомлены длительным походом, численность их уменьшилась, а
Митридату теперь предстояло сражаться у себя дома. Он счел возможным
попытаться взять реванш за прежнее поражение. Я не буду пересказывать
подробности баталий, проходивших с преимуществом то одной, то другой
стороны. В конце концов римляне одержали верх. Митридату вновь пришлось
спасаться бегством - на этот раз верхом. Римские солдаты его преследовали и
едва не захватили в плен. Царя выручил счастливый случай: в поле зрения
преследователей оказался один из мулов, на котором вывозили золото
(возможно, кто-то из царских слуг подсунул его нарочно). Солдаты стали
расхватывать поклажу мула, драться из-за нее и упустили царя. Этот эпизод
хорошо представляет моральные качества воинов, которыми приходилось
командовать Лукуллу. Однако воле полководца удавалось восполнять недостаток
воинской доблести его солдат. Вот один из наглядных примеров:
...случилось так, - пишет Плутарх, - что воины царя погнались за
оленем, а наперерез им бросились римляне. Завязалась стычка, и к тем, и к
другим на подмогу все время подходили товарищи, наконец, царские солдаты
победили. Те римляне, которые из лагеря видели бегство своих товарищей, в
негодовании сбежались к Лукуллу, упрашивая его вести их на врага и требуя
подать сигнал к сражению. Но Лукулл решил показать им, чего стоит в трудах и
опасностях войны присутствие умного полководца, и поэтому велел им не
трогаться с места, а сам спустился на равнину (лагерь был разбит на горе. -
Л.О. ) и первым же беглецам, которые попались ему навстречу приказал
остановиться и идти с ним на врага. Те повиновались, а когда и остальные
повернули назад и собрались все вместе, они без особого труда обратили
врагов в бегство и гнались за ними до самого лагеря. Возвратившись к своему
войску, Лукулл наложил на беглецов обычное в таких случаях наказание: они
должны были на глазах других воинов в одних туниках, без пояса, вырыть ров в
двенадцать футов длиной. (Там же, XV)
Как и предполагал Лукулл, Митридат, смирив гордыню, бежал к Тиграну.
Царь царей не принял на себя миссию отмщения за поражение тестя, не
вознамерился вернуть ему царство и даже не допустил к своему двору. Но
убежище предоставил. Между тем, с начала войны прошло почти три года. По
существу, она была уже выиграна: Митридат был изгнан отовсюду, даже из
своего Понта. Вторгаться в глубь Армении, в неведомую горную страну, да еще
с не очень надежным войском, было крайне рискованно. Но и смириться с тем,
что кто-то смеет помешать римлянам завершить войну наказанием обидчика,
означало допустить сомнение в могуществе Рима, уронить его добытую предками
славу. Так воспринимал эту ситуацию Лукулл.
Пока что он демонстративно поставил римские гарнизоны в городах так
называемой Малой Армении - на дальних южных подступах к Кавказу - и отправил
ко двору Тиграна посла с категорическим требованием выдать Митридата.
Скорого ответа он не ждал и пока что вернулся в римскую провинцию Азия
(западная часть нынешней Турции). Римлянин старого закала, Лукулл твердо
решил покончить с преступным ограблением этой провинции римскими
ростовщиками. Ему стало известно, что первоначальная контрибуция в двадцать
тысяч талантов, наложенная на Азию Суллой после первой Митридатовой войны,
была уже выплачена дважды. Однако, благодаря грабительским процентам,
ростовщики ухитрились довести долг азиатов до ста двадцати тысяч. Вот как
описывает Плутарх положение населения некогда богатого и процветающего края:
Откупщики налогов и ростовщики грабили и закабаляли страну: частных лиц
они принуждали продавать своих красивых сыновей и девушек-дочерей, а города
- храмовые приношения, картины и кумиры. Всех должников ожидал один конец
-рабство, но то, что им приходилось вытерпеть перед этим, было еще тяжелее:
их держали в оковах, гноили в тюрьмах, пытали на кобыле и заставляли стоять
под открытым небом в жару на солнцепеке, а в мороз в грязи или на льду, так
что после этого даже рабство казалось им облегчением. (Там же, XX)
Для пресечения этих преступлений Лукулл предпринял самые решительные
меры. Ссудный процент он ограничил двенадцатью процентами в год,
максимальный прирост суммы долга за счет процентов - ее удвоением. И то при
условии, что эта сумма не превысит четвертой части доходов должника.
Благодаря таким мерам в течение следующих четырех лет азиаты смогли
полностью освободиться от долгового бремени. Конечно же, ростовщики и
нередко стоявшие за их спиной римские сенаторы не могли с этим примириться.
Теперь эти ростовщики, - свидетельствует Плутарх, - кричали в Риме, что
Лукулл-де чинит им страшную несправедливость, и подкупами натравливали на
него кое-кого из народных вожаков. Эти дельцы пользовались большим влиянием
и держали в руках многих государственных деятелей, которые были их
должниками. Зато, - добавляет Плутарх, - Лукулла теперь любили не только
облагодетельствованные им общины, но и другие провинции считали за счастье
получить такого правителя. (Там же)
Между тем, Тигран, который долгое время находился в походах, получил
послание Лукулла. Он был глубоко уязвлен - особенно тем, что римлянин в
письме именовал его просто царем, а не царем царей. Гордость оказала дурную
услугу обоим! Тигран ответил, что Митридата он не выдаст, а если римляне
начнут войну, то поплатятся. Понтийский царь был вызван ко двору армянского
владыки и всячески обласкан. Римскому проконсулу ничего не оставалось, как
начать, по существу говоря, новую (не санкционированную сенатом и народом!)
войну против победителя парфян, могущественного Тиграна.
С тревогой замечаю, что мой рассказ о Лукулле угрожающе разросся, едва
достигнув середины азиатской кампании под его командованием. Но мне,
признаюсь, жаль расстаться с этим далеко не заурядным персонажем римской
Истории. Ведь он в ту пору был, пожалуй, единственным продолжателем традиций
славных полководцев времен расцвета Республики, которые, я надеюсь, не
только воинским искусством, но и личным достоинством завоевали симпатии
читателей первого тома. Кроме того, хотя к концу этой кампании Лукуллу едва
исполнится пятьдесят лет, он уже безвозвратно сойдет с политической арены
римского государства (чтобы завоевать совсем иную славу , которая будет
связана с его именем навечно). Наконец, Луцию вскоре предстоит столкнуться с
Помпеем, и отблеск его ратных подвигов поможет своеобразно высветить
личность нашего главного героя. Поэтому я продолжу рассказ о Луций Лукулле,
без необязательных подробностей.
Итак, в 70-м году Лукулл снова пошел в Понт, взял на южном берегу
Черного моря город Синопу, а весной следующего года повел войско в Армению.
Могло показаться, - пишет Плутарх, - что какой-то дикий, враждебный
здравому смыслу порыв гонит его в средоточие воинственных племен с их
бесчисленной конницей, в необозримую страну, отовсюду окруженную глубокими
реками и горами, на которых не тает снег. Его солдаты, которые и без того не
отличались послушанием, шли в поход неохотно, открыто выражая свое
недовольство. Тем временем в Риме народные вожаки выступали с шумными
нареканиями и обвинениями против Лукулла: он-де бросается из одной войны в
другую - хотя государство не имеет в том никакой надобности - лишь бы
оставаться главнокомандующим и по-прежнему извлекать выгоду из опасностей, в
которые он ввергает отечество. Со временем эти наветы достигли своей цели.
(Там же, XXIV) Но все это не могло остановить Лукулла.
Царь царей находился в своей недавно отстроенной южной столице -
Тигранокерте. К известию о продвижении римлян он, убаюканный славословием
былых побед, отнесся с высокомерным пренебрежением. И лишь когда Лукулл
перешел верховья Евфрата, а затем Тигра, царь выслал против него отряд из
трех тысяч конников и множества пехоты, приказав командующему взять римского
полководца живым, а остальных растоптать. Исполнитель царского приказа
честно пал на поле боя с оружием в руках, а его солдаты, за исключением
немногих, были перебиты во время бегства. Лукулл двинулся к Тигранокерте.
Тигран оставил огромный, хорошо укрепленный город и отошел на север, чтобы
собрать там большое войско. Лукулл благоразумно не пошел за ним на Кавказ, а
осадил изобиловавшую сокровищами столицу, правильно рассчитав, что жадный и
самолюбивый деспот вернется, чтобы дать генеральное сражение римлянам.
И действительно, осенью того же года армянский царь появился в виду
осаждающих во главе огромной армии, где было полтораста тысяч человек
тяжеловооруженной пехоты, пятьдесят пять тысяч всадников, треть из которых
была закована в броню, и двадцать тысяч лучников. Тигран не стал даже
поджидать Митридата, тоже набравшего войско, чтобы не делить с ним
несомненную победу. По рассказам, царь жаловался своим придворным на великую
досаду, охватывающую при мысли, что придется померяться силами с одним
Лукуллом, а не со всеми римскими полководцами сразу (Плутарх).
Лукулл оставил шесть тысяч воинов блокировать город, а сам с остальными
десятью тысячами легионеров и тремя тысячами всадников выступил навстречу
царю. Когда он стал лагерем по другую сторону реки, Тигран блеснул
остроумием, произнеся знаменитые слова: Для посольства их много, а для
войска мало! Тем не менее, на следующее утро Лукулл вывел из лагеря свое
малочисленное войско, переправился через реку, лично стал, обнажив меч, во
главе колонны и повел своих солдат в атаку. Тигран, не веря своим глазам,
воскликнул: Это они на нас? Его полки стали строиться в боевые порядки.
Лукулл же сосредоточил удар всех своих сил на стоявшей чуть в стороне
броненосной коннице царя, приказав солдатам подбегать к всадникам вплотную и
разить мечами в бедра и голени - единственные части тела, которые не
закрывала броня. При этом он велел окружить их так, чтобы единственным
открытым для отступления конников направлением оставалось направление на
собственную пехоту. Расчет оправдался. Броненосные всадники не выдержали
стремительного натиска римлян, обратились в паническое бегство, врезались
отягощенными броней конями в боевые порядки своей пехоты и смяли их прежде,
чем те успели принять какое-либо участие в сражении. Тиграновы воины
пытались бежать, но это им не удалось из-за густоты и глубины своих же
рядов. Воцарилось полное смятение, и подоспевшие римляне учинили страшную
резню.
Говорят, - пишет Плутарх, - что у неприятеля погибло свыше ста тысяч
пехотинцев, а из всадников не ушел живым почти никто. У римлян было ранено
сто человек и убито пять. (Там же, XXVIII)
Возможно, эти цифры недостоверны, но результат сражения сомнению не
подлежит. Огромное войско царя было разбито наголову вдесятеро меньшим
отрядом римлян, сам царь бежал в глубь страны, а Тигранокерта вскоре была
взята приступом. Плутарх далее замечает:
Что касается самых способных и опытных в военном деле римских
полководцев, то они больше всего хвалили Лукулла за то, что он одолел двоих
самых прославленных и могущественных царей двумя противоположными средствами
- стремительностью и неторопливостью: если Митридата, находившегося в то
время в расцвете своего могущества, он вконец измотал, затягивая войну, то
Тиграна сокрушил молниеносным ударом. (Там же)
Намереваясь в полной мере воспользоваться плодами своей победы и не
обращая внимания на ропот солдат (впрочем, хорошо пограбивших Тигранокерту),
Лукулл отправился вдогонку за Тиграном. Армяне по возможности избегали
открытых столкновений с римским войском. В тех случаях, когда это не
удавалось, их отряды неизменно терпели поражение и рассеивались. Нового
генерального сражения напуганный Тигран давать не хотел. Тогда Лукулл решил
идти походом к главной столице Великой Армении - Артаксатам (в 30 километрах
от нынешнего Еревана), где находились жены и дети царя. Он полагал, что ее
Тигран без боя не уступит. И опять не ошибся. Царь царей попытался
остановить Лукулла у реки Арсаний, километрах в двухстах от столицы. В
большом сражении принимало участие и войско Митридата. И вновь римляне
одержали решительную победу. Солдаты обоих царей бежали, легионеры их
преследовали всю ночь, пока не устали рубить и собирать добычу. Путь к
Артаксатам был свободен.
Лукулл было двинулся дальше, но... наверное, он слишком долго испытывал
свое счастье и высокомерно пренебрегал глухими предвестиями беды. Послушаем
рассказ Плутарха о драме, разыгравшейся в южных предгорьях Кавказа более
двух тысяч лет тому назад:
Воодушевленный и ободренный таким успехом, Лукулл вознамерился
продолжить свой путь в глубь страны и окончательно сломить сопротивление
врага. Но уже в пору осеннего равноденствия неожиданно наступила жестокая
непогода: почти беспрестанно сыпал снег, а когда небо прояснялось, садился
иней и ударял мороз. Лошади едва могли пить ледяную воду; тяжело приходилось
им на переправах, когда лед ломался и острыми краями рассекал им жилы.
Большая часть этой страны изобилует густыми лесами, ущельями и болотами, так
что солдаты никак не могли обсушиться: во время переходов их заваливало
снегом, а на привалах они мучились, ночуя в сырых местах. Поэтому после
сражения они всего несколько дней шли за Лукуллом, а затем начался ропот.
Сначала они обращались к нему с просьбами через военных трибунов, но затем
их сходки стали уже более буйными, и ночью они кричали по своим палаткам, а
это служит признаком близкого бунта в войске. И хотя Лукулл перепробовал
множество настоятельных увещаний, упрашивая их запастись терпением, пока не
будет взят армянский Карфаген но ничто не помогало, и он вынужден был
повернуть назад. (Там же, XXXII)
И вот жизнь, в своем стремительном движении целиком отданная сражениям
во славу римского оружия, заботам о могуществе и достоинстве Рима -
властелина и покровителя эллинского востока, - эта жизнь не то что
остановилась. Она обрушилась! Только что не оборвалась. Вернувшись на
юго-запад, в теплые края, солдаты Лукулла не желали больше покидать зимние
стоянки. Между тем, следуя за ним по пятам, спустился на равнину и Митридат
со своими воинами. Он стал очищать от римских гарнизонов Понт. Затем явился
и начал продвигаться дальше на юг Тигран с новым многочисленным войском. А
Лукулл не мог даже тронуться с места. Солдаты ему не подчинялись, да у него,
собственно говоря, уже и не было права им приказывать. Как только военное
счастье изменило Луцию, римский сенат в 67-м году отстранил его от
командования войском и управления восточными территориями. Бывшим солдатам
Фимбрия, прибывшим из Италии еще в 86-м году давно уже вышли все сроки
службы. Они держали себя нагло, насмехались над своим полководцем,
припоминали ему не победы над полчищами врага, а ежегодные холодные зимовки
в палатках, нетронутые богатые города и обледенелое армянское плоскогорье.
Все, что было в многочисленных сражениях завоевано у варваров, Митридат и
Тигран без труда забрали обратно. Итог семилетней тяжелой кампании оказался
нулевым. Последним делом чести для Лукулла стала необходимость не дать
разбрестись солдатам, сохранить войско для передачи новому командующему. Для
этого в его распоряжении было только одно средство - униженные уговоры
солдат - чуть ли не поодиночке. И он этим средством не пренебрегал - дело
чести было выше гордости!
Подводя печальный итог кампаниям Лукулла в Азии, Плутарх довольно
строго осуждает его характер. Я не хочу скрывать от читателя это осуждение:
Не последней причиной тому, - пишет историк, - было его собственное
поведение: он никогда не умел быть ласковым с солдатской толпой, почитая
всякое угождение подчиненным за унижение и подрыв власти начальствующего. А
хуже всего было то, что с людьми могущественными и равными ему по положению
он тоже ладил плохо, глядел на всех свысока и считал ничтожествами по
сравнению с собой. Да, такие недостатки, говорят, соседствовали с
многочисленными достоинствами Лукулла. (Там же, XXXIII)
Относительно отказа от угождения подчиненным, это мы, действительно,
видели, а вот упрек в высокомерии по отношению к равным по положению неясен.
Кого имели в виду те, кто говорили ? Ведь за семь лет неотлучного пребывания
в Малой Азии Лукулл (проконсул, между прочим!) мог встретить из числа лиц,
причисляющих себя к римской аристократии, только уполномоченных сената при
дворах восточных царьков, управителей провинций и провинциальных чиновников.
Это, по большей части, были люди корыстолюбивые и бесчестные. Мздоимцы,
летевшие на Восток, как мухи на мед. Быть может, они и не заслуживали
лучшего отношения, и тогда Лукулла можно упрекнуть только в недостатке
лицемерия? А может быть, и впрямь характер у него был не сахар!?
После отстранения Лукулла командующим азиатским войском был назначен
консул Глабрион, но не успел он прибыть к месту назначения, как все
полномочия вместе с поручением возобновить войну против Митридата были
переданы Помпею (на этом месте я и прервал рассказ о нем, чтобы познакомить
читателя с Лукуллом). Из-за этой чехарды с командующими Лукуллу пришлось
оставаться в унизительном положении бывшего полководца при донельзя
распущенном войске в течение еще одного года. Помпей прибыл со своим,
набранным еще до войны с пиратами, войском. Два проконсула встретились для
передачи дел. Если верить Плутарху, встреча началась в тональности вполне
достойной, но потом эмоции выплеснулись наружу:
Лукулл был старше по консульству и по летам, но Помпей - выше
достоинством, так как имел два триумфа. Впрочем, при первой встрече они
обошлись друг с другом как можно более вежливо и любезно, прославляли
подвиги друг друга и поздравляли друг друга с победами. Однако при
дальнейших переговорах, не придя ни к какому справедливому и умеренному
соглашению, они стали упрекать друг друга: Помпей упрекал Лукулла в
алчности, а Лукулл его - во властолюбии, и лишь с великим трудом друзьям
удалось прекратить ссору. Лукулл распределил часть захваченных в Галатии
земель и другие награды по своему усмотрению. Помпей же, расположившись
лагерем в некотором отдалении, запретил повиноваться Лукуллу и отнял у
последнего всех его воинов, кроме тысячи шестисот, которых из-за строптивого
нрава считал для себя бесполезными, а для Лукулла - опасными. Кроме того,
открыто издеваясь над подвигами Лукулла, он говорил, что тот сражался с
театральными и призрачными царями, ему же предстоит борьба с настоящим
войском, научившимся воевать на неудачах... В ответ на это Лукулл говорил,
что Помпей явился сюда сражаться с тенью войны, он привык-де, подобно
стервятнику, набрасываться на убитых чужою рукой и разрывать в клочья
останки войны. Так, Помпей приписал себе победы над Серторием, Лепидом
(малосущественный эпизод с мятежом Лепида мною опущен. - Л.О. ) и Спартаком,
которые принадлежали, собственно, Метеллу Катуллу и Крассу Поэтому
неудивительно, что человек, который сумел присоединиться к триумфу над
беглыми рабами, теперь всячески старается присвоить себе славу армянской и
понтийской войны. (Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Помпей, XXXI) Не
очень интеллигентная, на наш взгляд, беседа. Но выпад, порочащий противника,
был одним из элементов латинского красноречия и даже носил специальное
название - инвектива. А оба собеседника в молодости, без сомнения, брали
уроки красноречия.
Сдав дела, Лукулл вскоре уехал в Рим. Чтобы, не отвлекаясь, посвятить
оставшуюся часть главы Помпею, я позволю себе очень кратко закончить
биографию Лукулла. В Риме его ждал далеко не ласковый прием. Обиженные
публиканы и их приспешники набросились на него, обвиняя перед народом в
преднамеренном затягивании войны ради добычи. Оснований для судебного
преследования у них, разумеется, не было, и они добивались того, чтобы сенат
отказал Лукуллу в триумфе. Поначалу им это удалось. Триумфальное шествие в
честь побед над Митридатом и Тиграном было назначено лишь спустя три года -
в тот момент, когда сенат с тревогой ожидал возвращения из Азии чересчур
усилившегося Помпея. В триумфе были пронесены несметные царские сокровища,
переданные государству, и показаны народу доски, где значилось, сколько
денег было в свое время внесено в казну, сколько передано Помпею для войны с
пиратами и сколько выплачено солдатам. Назначая триумф, сенаторы, видимо,
рассчитывали оживить в памяти триумфатора все обиды, нанесенные ему Помпеем,
так, чтобы Лукулл возглавил сенатскую оппозицию против своего обидчика. Этот
расчет не оправдался. Хотя Лукулл и предпринял кое-какие шаги для
восстановления в силе ряда своих, отмененных Помпеем, распоряжений на
Востоке, до прямого противостояния дело не дошло. А вскоре Луций и вовсе
покинул форум и курию.
Душа его исполнилась горечи. Политическая деятельность представлялась
ему достойной лишь презрительной усмешки. Особым честолюбием он не страдал и
к тому же успел узнать, чего стоила в это жалкое новое время заслуженная на
поле брани слава. Увидел, во что превратился римский сенат и какой
благодарности можно ожидать от народа. Семейная жизнь принесла Лукуллу не
меньше разочарований. Его жена Клодия за время пребывания мужа на войне
успела снискать себе в Риме куда более громкую, чем у него, славу своим
распутством. По приезде он с ней развелся. Женился на Сервилии, сестре
Катона. Но и этот брак не был удачным. Плутарх пишет:
Чтобы сравняться с Клодией, Сервилии недоставало одного - молвы, что
она согрешила с родным братом, в остальном она была такой же гнусной и
бесстыдной. Уважение к Катону долго заставляло Лукулла терпеть ее, но в
конце концов он с ней разошелся. (Плутарх. Сравнительные жизнеописания.
Лукулл, XXXVIII)
Чем заполнить пустоту жизни? Куда направить неизрасходованный запас
сил? Ему только 54 года. Детей нет. Любимый брат Марк - почти ровесник.
Огромное состояние даже некому оставить. Удивительно ли, что в этой ситуации
творческая фантазия Лукулла обращается к тому, что Плутарх с явным
осуждением именует забавами. Что же он при этом имеет в виду?
Ведь к забавам, - пишет Плутарх, - следует отнести, по-моему, и
расточительное строительство, расчистку мест для прогулок, сооружение
купален, а особенно - увлечение картинами и статуями, которые Лукулл
собирал, не жалея денег. На эти вещи он щедро тратил огромное богатство,
накопленное им в походах, так что даже в наше время, когда роскошь безмерно
возросла, Лукулловы сады стоят в одном ряду с самыми великолепными
императорскими садами. К этому надо добавить постройки на побережье и в
окрестностях Неаполя, где он насыпал искусственные холмы, окружал свои дома
проведенными от моря каналами, в которых разводили рыб, а также воздвигал
строения посреди самого моря. (Там же, XXXIX)
Другая забава - гурманство и угощение на широкую ногу - знаменитые
Лукулловы пиры. Плутарх брюзжит и по этому поводу. Но и в этом его описании
я, право же, не нахожу ничего предосудительного.
Лукулл, - пишет он, - устраивал ежедневные пиры с тщеславной роскошью
человека, которому внове его богатство. Не только застланные пурпурными
тканями ложа, украшенные драгоценными камнями чаши, увеселительное пение и
пляски, но также разнообразные яства и не в меру хитро приготовленные
печенья вызывали зависть у людей с низменными вкусами. (Там же, XL)
Выражение богатство внове вряд ли подходит к человеку, выросшему в
очень богатой семье. Да Бог с ним! Но ведь никаких намеков на пьяные дебоши
(нередкие в ту пору в Риме) или на какие-нибудь извращения. Просто -
хлебосольство на широкую ногу. Наверное, не без похвальбы! А какие хозяин
или хозяйка не любят похвалиться перед гостями каким-нибудь эдаким
произведением своего кулинарного искусства, равно как и убранством стола?
Были бы возможности!
Наконец, даже Плутарх отдает дань уважения еще одной, более серьезной
забаве Лукулла. Он пишет: Однако следует с похвалой упомянуть о другом его
увлечении - книгами. Он собрал множество прекрасных рукописей и в
пользовании ими проявлял еще больше благородной щедрости, чем при самом их
приобретении, предоставляя свои книгохранилища всем желающим. Без всякого
ограничения открыл он доступ грекам в примыкавшие к книгохранилищам
помещения для занятий и портики для прогулок, и, разделавшись с другими
делами, они с радостью хаживали туда, словно в некую обитель муз, и
проводили время в совместных беседах. Часто Лукулл сам заходил в портики и
беседовал с любителями учености, а тем, кто занимался общественными делами,
помогал в соответствии с их нуждами... (Там же, XLII)
В таком, несмотря на все излишества, привлекательном (на мой взгляд)
виде предстает перед нами Лукулл в последние пять лет жизни. Он умер своей
смертью в 56-м году, шестидесяти лет от роду.
Теперь я могу наконец вернуться в основное русло рассказа о Помпее. Мы
его оставили в тот момент, когда после бурного свидания с Лукуллом он
вступил в права римского главнокомандующего, назначенного для продолжения,
точнее, возобновления войны с Митридатом. Но прежде чем приступить к
описанию событий этой войны, хотелось бы уяснить причину тех мелочных
преследований, которым Помпей подвергал Лукулла еще до передачи полномочий -
с первых дней своего пребывания в Азии. Вот как пишет об этом Плутарх:
Помпей всюду издавал распоряжения, созывая воинов, приглашал к себе
подвластных римлянам правителей и царей и, проезжая через провинции, не
оставлял неприкосновенным ни одного указа Лукулла: он отменял наложенные
наказания, отнимал полученные награды и вообще ревностно старался во всем
показать сторонникам Лукулла, что тот уже не имеет никакой власти. (Плутарх.
Сравнительные жизнеописания. Помпей. XXXI)
Нужды в этом не было - вполне можно было подождать отъезда Лукулла.
Здесь явно проступает стремление оскорбить, унизить своего предшественника
именно здесь, в Азии, на глазах у тех, кто был свидетелем его побед и
предметом его благодеяний. Все это как-то не вяжется с обычной
приветливостью и даже мягкостью характера Помпея, которые отмечал Плутарх (и
будет иметь возможность подтвердить нам Цицерон). Я не вижу другого
объяснения, кроме ревности - ослепляющей, постыдной ревности, которая
питалась в данном случае безмерным честолюбием. Ведь Помпей хорошо знал, что
Митридат был вовсе не призрачным противником. Он не мог не слышать рассказы
соратников Суллы о тяжелых, кровопролитных сражениях с войсками царя в
Греции, во время первой войны с ним. А блестящая операция Лукулла под
Тигранокертой, когда он разгромил десятикратно превосходившее по численности
войско армянского царя с помощью его же собственной броненосной конницы!? И
конечно же, Помпей помнил, что победа в Испании была добыта при содействии
кинжала убийцы Сертория, а к решающей битве со Спартаком он опоздал... Но
разве не его, Помпея, сам Сулла после африканской кампании назвал великим
?.. А если это была дьявольская насмешка? В свое время он был в этом даже
уверен и выказывал недовольство, когда кто-нибудь из подчиненных именовал
его Помпеем Великим. Но после смерти Суллы недовольство постепенно слабело.
А потом в Испании он согласился с тем, что имеет право на такое прозвище.
Сертория убили именно потому, что он был сокрушен им, Помпеем. От какой
страшной опасности он спас тогда Рим! Ему государство обязано не меньше, чем
Великому Сципиону - победителю Ганнибала. Ведь Серторий успел сговориться с
Митридатом... Но червь сомнения шевелится в глубине души. И потому Помпей
питает такую острую неприязнь к Лукуллу.
Но вот развенчанный полководец наконец отбыл из Азии, и Помпей
выступает против Митридата. У понтийского царя теперь всего тридцать тысяч
человек пехоты да две тысячи конницы. И хотя под командованием Помпея еще
меньше воинов, царь не решается сразиться с римлянами в открытом поле -
уроки, преподанные Суллой и Лукуллом, не забыты. Сначала Митридат выдержал
полуторамесячную осаду в хорошо укрепленном лагере, потом, перебив всех
неспособных носить оружие и больных, бежал с лучшей частью своего войска.
Помпей настиг его в верховьях Евфрата, прижал к берегу реки и чуть ли не с
ходу, в ночном бою нанес понтийцам сокрушительное поражение. Царю во главе
отряда из восьмисот всадников удалось прорваться сквозь окружение римлян,
однако отряд этот быстро рассеялся, и Митридату пришлось бежать в
сопровождении лишь трех спутников. (Плутарх, конечно, не забывает упомянуть,
что в их числе будто бы была не оставлявшая царя в походах отважная
наложница Гипсикратия). Митридат, естественно, опять направился в Армению к
Тиграну. Но на этот раз царь царей благоразумно отказал ему в убежище и даже
объявил награду в сто талантов за голову своего тестя. Было ясно, что
владыка Армении сопротивляться римлянам не намерен. И действительно, когда
Помпей вторгся в его страну и подошел к Артаксатам, то, по свидетельству
Плутарха:
...царь Тигран, совсем недавно разбитый Лукуллом, узнав о мягком и
добром характере Помпея, впустил римский караульный отряд в свой дворец, а
сам в сопровождении друзей и родственников отправился к Помпею, чтобы
отдаться в его руки. (Там же, XXXIII)
Тигран не ошибся, доверившись великодушию Помпея. Римский историк
живописует трогательную финальную сцену бескровного покорения Великой
Армении:
Когда царь верхом прибыл к лагерю, двое ликторов Помпея, подойдя к
нему, велели сойти с коня и идти пешком, так как никогда в римском лагере не
видели ни одного всадника. Тигран повиновался и даже, отвязав свой меч,
передал им. Наконец, когда царь предстал перед Помпеем, он снял свою китару
(царский головной убор. - Л.О. ), намереваясь сложить ее к ногам полководца
и, что самое постыдное, упасть перед ним на колени. Помпей, однако, успел
схватить царя за правую руку и привлечь к себе. Затем он усадил его рядом с
собой, а сына по другую сторону. Он объявил царю, что виновник всех прежних
его несчастий - Лукулл, который отнял у него Сирию, Финикию, Киликию,
Галатию и Софену. Землями же, которые еще остались у него, пусть он владеет,
выплатив римлянам за нанесенную обиду семь тысяч талантов, а царем в Софене
будет его сын. Эти условия Тигран охотно принял, и тогда римляне
приветствовали его, как подобает царю, а Тигран, чрезвычайно обрадованный,
обещал дать каждому воину по полмины серебра, центуриону - по десять мин,
трибуну по таланту. Сын, напротив, сильно досадовал, и, когда его пригласили
на угощенье, заявил, что не нуждается в таких почестях со стороны Помпея,
ибо может найти себе другого римлянина. Тогда Помпей велел наложить на него
оковы и содержать в тюрьме для триумфа. (Там же) Недовольство сына
объясняется тем, что он рассчитывал заполучить трон отца, восстал было
против него и встречал Помпея на дальних подступах к столице.
Однако победа над Тиграном была не слишком убедительна, а Митридат тем
временем укрылся где-то на территории нынешнего Закавказья. Пока этот
неукротимый враг римлян оставался на свободе, они не могли быть уверены в
надежности своих азиатских владений, и Помпей решился на преследование
понтийского царя в горной стране, населенной дикими кавказкими племенами. Из
Армении он двинулся на северо-восток в страну альбанцев (примерно нынешний
Азербайджан). Альбанцы сначала согласились пропустить Помпея, затем
вероломно напали на него, но были разбиты. Потом, вслед за бежавшим от него
Митридатом, Помпей пошел на запад, в теперешнюю Грузию, населенную тогда
воинственным племенем иберов. Иберы оказали ему серьезное сопротивление,
однако в большом сражении римляне разгромили и их, убив девять тысяч и взяв
в плен больше десяти тысяч иберийских воинов. Затем через легендарную
Колхиду Помпей вышел к берегу Черного моря. Там он узнал, что Митридат
ускользнул от него и скрывается среди диких племен Приазовья. Идти за ним
так далеко, через земли многочисленных враждебных народов, было слишком
рискованно. Помпей решил пока ограничиться морской блокадой Боспорского
царства. А тут еще поступили известия о новом военном выступлении альбанцев.
Пришлось вернуться на восток, в жестокой битве усмирить восставших, а затем
и вовсе уйти с Кавказа.
Сначала Помпей пошел в Понт, завершил его покорение и образовал новую
римскую провинцию Вифиния и Понт. Оттуда, в 64-м году он двинулся на юг в
Сирию, которую, в качестве правопреемника армянского царя, объявил
достоянием римского народа и римской провинцией. Надо отдать должное Помпею
- он потратил немало сил на устройство дел в этой раздираемой внутренними
распрями стране. И вообще его гражданская деятельность на Востоке оставила
очень хороший след (быть может, и в этом он старался превзойти Лукулла). Он
основал около сорока новых городов, которые стали дополнительными центрами
эллинской цивилизации. Уже существующие городские общины получили от него
уложения об их гражданском статуте. На эту работу Помпей потратил целый год.
Плутарх в лестных выражениях отзывается о миротворческих усилиях Помпея:
Что касается городов, то многие он основал, а многие освободил,
подвергая наказанию тиранов, захвативших их. Больше всего времени он
посвящал разбирательству судебных дел, улаживая споры городов и царей. Куда
он сам не мог прибыть, он посылал своих друзей. Так он послал трех
посредников и третейских судей к армянам и парфянам, которые попросили его
решить их спор об одной области. Действительно, слава его могущества была
велика, но не меньшей была и слава его справедливости и милосердия. Эта его
слава, - добавляет Плутарх, - покрывала большинство проступков его друзей и
доверенных лиц, так как по натуре он был неспособен обуздывать или карать
провинившихся. Сам же он оказывал такой ласковый прием всем, кто имел с ним
дело, что обиженные легко забывали и прощали алчность и грубость его
помощников. (Там же, XXXVIII)
Затем честолюбие погнало Помпея дальше на юг. Он вознамерился пройти
через Аравию к Красному морю, чтобы победоносно достигнуть Океана,
окружающего со всех сторон обитаемый мир (Плутарх. Там же). Первой на его
пути лежала Иудея. Здесь тоже царили хаос и междоусобицы.
Еще в 168-м году до Р.Х. сирийский царь Антиох IV Эпифан обложил
подвластную ему Иудею огромной данью, захватив Иерусалим, ограбил храм,
поселил в городе чужеземцев-язычников и всячески издевался над религией
иудеев: запретил празднование субботы, обряд обрезания, заставлял есть
свинину Храм Иерусалимский был наречен святилищем Зевса. В следующем году
началось восстание. Его возглавил Маттатия - священник из рода Хасмонеев.
После его смерти руководство партизанской войной перешло к сыну Маттатии -
Иуде Маккавею. Четыре военных похода, предпринятых против повстанцев,
окончились неудачей. В 164-м году, после смерти Антиоха, воины Иуды Маккавея
овладели Иерусалимом. Храм был очищен от языческих идолов (в честь чего был
установлен праздник иудеев - Ханука). Спустя три года был заключен союз с
Римом, а в 142-м году Иудея обрела полную независимость. Во главе
государства с тех пор неизменно стояли цари-первосвященники из рода
Хасмонеев.
В 64-м году этот сан оспаривали два брата из этого рода: Аристобул и
Гиркан. Последнего поддерживали фарисеи - знатоки Торы, религиозные
ортодоксы, а также жрецы храма. Аристобул же опирался на саддукеев - высшие
светские круги и наемную армию. В разгар этой распри к стенам Иерусалима
подошел Помпей со своим войском. Жрецы, поступившись патриотизмом, открыли
ему ворота города. Аристобул был пленен. Его войско еще в течение трех
месяцев оборонялось в храме, который римлянам пришлось брать приступом.
Гиркана провозгласили первосвященником и этнархом - правителем (но не царем)
Иудеи, которую Помпей объявил частью римской провинции Сирия.
После этого он двинулся было еще дальше на юг, к Петре, но тут прибыли
гонцы из Понта с известием, что Митридат в своем пантикапейском дворце (близ
Керчи) приказал рабу убить себя после того, как его собственный сын Фарнак
поднял против него восстание, а все приближенные царя покинули повелителя.
Фарнак написал в письме, что пошел против отца ради Помпея и римского
народа. Такому повороту событий не следует слишком удивляться: боспорцы были
очень угнетены блокадой, а родственные отношения в семье понтийского царя
были, мягко говоря, не слишком теплыми. Известно, что сам Митридат убил свою
мать, брата, двух сестер, троих сыновей и столько же дочерей, не считая жен
и наложниц (!).
Получив известие о смерти Митридата, Помпей отказался от аравийского
похода, намереваясь без задержки возвратиться в Рим. В азиатском городе Амис
он нашел множество присланных Фарнаком подарков и, в качестве вещественного
доказательства оказанной услуги, набальзамированный труп Митридата. Помпей
отказался взглянуть на тело своего недавнего врага и велел отослать его для
захоронения в Понт. Фарнаку он пожаловал Боспорское царство, им, впрочем, не
завоеванное, щедро расплатился с солдатами (наверное, не обидел и себя), а
более пятидесяти миллионов денариев отослал в римскую казну. Затем через
Метилену, Родос и Афины во главе большей части своего войска Помпей с
великой пышностью отплыл в Италию. По свидетельству Плутарха:
Театр в Метилене так понравился Помпею, что он велел снять план его,
чтобы построить в Риме подобное же здание, но большего размера и более
великолепное (этот замысел был осуществлен в 55-м году. - Л.О. ). На Родосе
он слушал выступления всех софистов и подарил каждому по таланту... В Афинах
Помпей выказал подобную же щедрость по отношению к философам; на
восстановление города он пожертвовал пятьдесят талантов. (Там же, XLII)
Поздней осенью 62-го года после пятилетнего отсутствия Помпей вновь
ступил на землю Италии. Пока он собирается торжественно отправиться в Рим, у
нас есть время оглянуться на происходившее в Вечном городе за эти годы.
Глава II. Цицерон
Название главы, наверное, заставит многих читателей предположить, что в
ней речь пойдет об ораторском искусстве. Как же иначе? Разве само имя
Цицерона не стало в нем символом совершенства? Разве не ему обязан он своей
бессмертной славой? Увы, я бы рад хоть ненадолго прервать невеселый рассказ
о войнах, заговорах и интригах, даже о подвигах и славе, чтобы воспарить
вместе с тобой, читатель, в блистательную сферу красноречия. Но, как сказал
поэт: Латынь из моды вышла ныне... А рассуждать о красноречии по
переводам?!. Нет уж, увольте! Зато на протяжении почти всей книги я буду
широко использовать речи, письма и сочинения Цицерона как бесценные
свидетельства очевидца интересующей нас эпохи. Одновременно в этих
свидетельствах будет разворачиваться такая понятная нам драма и нравственная
эволюция этого, наверное первого, интеллигента глубокой древности, волею
судеб оказавшегося не только свидетелем, но и участником трагических событий
смутного времени и гражданской войны (да простится мне употребление здесь
современного понятия интеллигент. По отношению к Цицерону оно мне
представляется наиболее точным определением его нравственной и гражданской
позиции). Бесконечной чередой видятся мне в снегу веков, в дали времен те,
кто вслед за ним будут обречены пережить крушение дорогих и, казалось бы,
незыблемых общественных идеалов. Но об этом позже, а пока...
Пока если не о самом ораторском искусстве Цицерона, то хотя бы об
отношении к нему, о тех задачах, которые он ставил перед собой, готовясь к
выступлениям, я должен, пусть самую малость, рассказать. Хотя бы для того,
чтобы читатель мог по достоинству оценить красноречие некоторых современных
государственных деятелей.
Специально ораторскому искусству Цицерон посвятил три обширных
трактата: Об ораторе , Брут и Оратор. Не буду пересказывать его соображения
о логике и структуре речи, об использовании метафор, старинных или,
наоборот, новообразованных слов, о ценности уместной шутки и других, как он
их называет, украшений речи. Что касается логики и структуры, мы можем найти
тому прекрасные примеры и сегодня - если не в речах, то в публицистике. А
оценить блеск латинских украшений в речах Цицерона нам здесь не удастся.
Поэтому я ограничусь тем, что процитирую без всяких комментариев несколько
коротких отрывков из названных трактатов, где фигурируют такие приемы речи,
о которых большинство современных ораторов, наверное, и не подозревает.
Итак, тем красноречивым оратором, - пишет Цицерон, - которого мы
ищем... будет такой, речь которого как на суде, так и в совете будет
способна убеждать, услаждать и увлекать. Первое вытекает из необходимости,
второе служит удовольствию, третье ведет к победе - ибо в нем больше всего
средств к тому, чтобы выиграть дело. А сколько задач у оратора, столько есть
и родов красноречия: точный, чтобы убеждать, умеренный, чтобы услаждать,
мощный, чтобы увлекать, - и в нем-то заключается вся сила оратора. (Цицерон.
Оратор. 21, 69)
...необходимо придать красоту самой речи, и не только отбором, но и
расположением слов; и все движения души, которыми природа наделила род
человеческий, необходимо изучать до тонкости, потому что вся мощь и
искусство красноречия в том и должны проявляться, чтобы или успокаивать, или
возбуждать души слушателей. Ко всему этому должны присоединиться юмор и
остроумие, образование, достойное свободного человека, быстрота и краткость
как в отражении, так и в нападении, проникнутые тонким изяществом и
благовоспитанностью. (Цицерон. Об ораторе. 5, 17)
...музыканты, бывшие некогда также и поэтами, придумали два приема
доставлять удовольствие - стих и пение, чтобы и ритмом слов и напевом голоса
усладить и насытить слушателей. Вот эти два приема, то есть управление тоном
голоса и ритмическую законченность фраз, поскольку их допускает строгость
прозаической речи, они сочли возможным из поэтики перенести на
красноречие... в человеческом слухе от природы заложено чувство меры. А оно
бывает удовлетворено лишь тогда, когда в речи есть ритм... И нечего
удивляться, каким образом невежественная толпа слушателей умеет замечать
такие вещи: ибо здесь, как и повсюду, действует несказанная сила природы...
(Там же. 44, 174; 48, 185)
Размещаться слова будут или так, чтобы наиболее складно и притом
благозвучно сочетались окончания одних с началом следующих; или так, чтобы
самая форма и созвучие слов создавали своеобразную цельность; или, наконец,
так, чтобы весь период заканчивался ритмично и складно. (Цицерон. Оратор.
44, 149)
И еще: ...движениям души должно сопутствовать движение тела, но
движение не сценическое, воспроизводящее каждое слово, а иное, поясняющее
общее содержание мыслей не показом, но намеком... кисть руки - не слишком
подвижная, сопровождающая, а не разыгрывающая слова пальцами; рука -
выдвинутая вперед, вроде как копье красноречия, удар ступней - то в начале,
то в конце страстных частей. Но главное дело в лице. А в нем вся мощь - в
глазах... (Цицерон. Об ораторе. 59, 220) Отдав таким образом хотя бы
минимальную дань Цицерону-оратору я могу приступить к основному рассказу о
Цицероне-гражданине и политическом деятеле. Конечно же, на фоне тех событий
Римской Истории, в которых он играл одну из главных ролей.
Марк Туллий Цицерон родился в 106-м году до Р.Х. в небольшом
провинциальном поместье, находившемся в ста с лишком километрах от Рима.
Всаднический род его был небогат и ничем значительным в истории не
прославлен. Второму по своему положению в Республике сословию - всадникам -
были, согласно законам, доступны все государственные должности (
магистратуры ), но в силу почти незыблемой традиции, на высшие посты
консулов и цензоров избирались только патриции. Вместе со своим младшим
братом Квинтом Марк учился в Риме, готовясь к карьере судебного оратора или,
как мы бы сказали, адвоката. Один год он прослужил в войске, но к военной
карьере был явно не расположен, да и по слабости здоровья она ему была,
пожалуй, недоступна. Его первое заметное выступление в суде состоялось в
80-м году, когда Цицерону едва исполнилось двадцать шесть лет. Оно было
неординарным ввиду особой политической ситуации, в которой происходил этот
суд. В конце предыдущего тома я мельком упомянул об этом выступлении, здесь
будет уместно рассказать о нем немного подробнее.
Не прошло и двух лет после того, как диктатор Сулла истребил несколько
тысяч своих противников и среди них более полутора тысяч всадников -
сословия, ему особо ненавистного. Имущество убитых тут же распродавалось.
Некий Хрисогон, вольноотпущенник и приближенный самого Суллы, купил имение
одного из погибших, Секста Росция, за смехотворную цену, не составлявшую и
тысячной доли стоимости. Когда же сын Росция упрекнул в этом Хрисогона, тот
обвинил его в отцеубийстве и привлек к суду. Цицерон взялся защищать
Росция-сына и выиграл процесс. Я полагаю, что диктаторы всегда потакали
своим клевретам, и опасаться их мстительности приходилось во все времена.
Поэтому поступок юного Цицерона представляется мне свидетельством немалого
мужества. Жизнь предложила испытание его достоинству, справедливости и
отваге - качествам, которые воспитывали философия и пример славных мужей
древности. Молодой адвокат принял этот вызов. Победа в суде вполне могла
закончиться расправой над победителем.
Этого, слава Богу, не случилось, но Цицерону пришлось спешно покинуть
Рим. Два года он провел в Греции, где занимался философией и совершенствовал
свое ораторское искусство. Вернулся уже после смерти Суллы. Женился на
Теренции - богатой и знатной римлянке.
Спустя три года Цицерон был избран квестором и направлен в подвластную
Риму Сицилию. Эта провинция уже более века снабжала римлян хлебом.
Командировка была ответственной - год выдался голодный. Последуем и мы за
Цицероном. Не столько для того, чтобы проследить за его действиями, сколько
чтобы посмотреть как он себя чувствует, впервые ступив на стезю
государственной службы. О чем он размышляет? К чему готовится? Итак...
...Сицилия. Лето 75-го года. Утро. Безоблачное, ярко-синее небо. По
мягкой пыльной дороге, бегущей почти прямо на запад среди уже наливающихся
золотом пшеничных полей, не спеша едет запряженная парой двухколесная
повозка с откидным кожаным верхом. В Италии их называют карцентум. Лошадьми
правит молодой еще человек, одетый в светлую, тонкого сукна тунику с
короткими рукавами. Редкие в этот час встречные сицилийцы - рабы или мелкие
торговцы - уступая дорогу, с почтительным любопытством разглядывают его
задумчивое и очень характерное лицо: большой, тонкий, благородный, орлиной
формы нос, глубоко сидящие глаза, округлый, не тяжелый, но сильно выдвинутый
вперед подбородок, открытый, высокий и выпуклый лоб. Хорошие лошади,
нарядная коляска, а главное - строгая, прямая осанка и гордая посадка
головы. Это - римлянин. Быть может, римский квестор, о приезде которого
поговаривают в округе. Но почему тогда он правит сам и едет без охраны?
Впрочем, после жестокого подавления последнего восстания рабов, тому уже
двадцать лет назад, на дорогах Сицилии спокойно...
Да, наместник предлагал охрану. Цицерон мягко, но категорически
отказался. Куда лучше разбираться в обстановке самому, без соглядатаев и
советчиков, которых, к тому же, будут опасаться люди на местах. Кроме того,
ему хотелось побыть одному, отдохнуть от столичной суеты и поразмышлять.
Поручение сената - лестно. Справиться с ним - значит сделать первый успешный
шаг к славе. В Риме ожидают заметного увеличения поставок хлеба из Сицилии.
Наместник встретил его вежливо и настороженно. Похоже, что он не из
худших, но, как и все, озабочен в первую очередь собственным обогащением.
Впрочем, делать выводы еще рано. Он здесь совсем недавно. Хотя успел
заметить много несправедливого. Вчера отстранил от должности корыстного
чиновника, обиравшего горожан. Сейчас едет в другой город, где, скорее
всего, застанет такую же картину. Конечно же, виноват наместник: и тем, что
все отдал на откуп чиновникам, и тем, что сам подает пример мздоимства. И
почему такая страсть к наживе? Эти люди роняют величие Рима. Неужели они не
понимают, что счастье совсем не в этом? А в чем? Ради чего и как надо
жить?..
В ранней молодости он отвечал себе просто - ради славы! А в чем слава?
Подлинная, непреходящая? Сейчас ему уже тридцать один год. Хочется обдумать
все глубже. Два года в Греции прошли в оживленных спорах, обсуждениях учений
знаменитых философов. С одними он соглашался, других отвергал, но времени
для углубленного размышления, для сосредоточенного ухода в свое,
сокровенное, все как-то не хватало. Собственное понимание смысла и цели
жизни еще не вполне сложилось - отдельные мысли бродят пока разрозненно.
Сейчас эти долгие переезды между бескрайних полей, в виду голубых гор на
горизонте, так счастливо располагают к спокойному раздумью! Простор
проникает в душу голова ясная, мысли логично следуют друг за другом... Да,
конечно, Эпикур в главном прав: смысл жизни человека - в радости,
наслаждении. Не суетливом, жадном и чувственном, а возвышенном, духовном. В
наслаждении красотой, вообще всем прекрасным. Но не в отстраненном,
пассивном наслаждении. Здесь он не согласен. Нравственно-прекрасное - вот
источник наивысшего наслаждения. А оно проявляется в поступках и
взаимоотношениях людей. И для меня прежде всего в моих собственных
поступках!
Но что отнести к нравственно-прекрасному? Можно ли перечислить? Ну,
конечно же, познание истины. Беспредельный полет мысли. Какое счастье, что
удалось на заброшенном кладбище у ворот Сиракуз отыскать могилу Архимеда! Он
определил ее по шару и цилиндру на надгробии. Но если бы не знакомое
стихотворение, которое удалось прочитать, очистив поверхность наполовину
ушедшего в землю камня, то он бы сомневался... Не отвлекаться!
Нравственно-прекрасное?.. Так. Познание истины! Что еще? Служение обществу,
верность своим обязанностям по отношению к другим людям, к Государству,
воздаяние каждому по его истинным заслугам? Да, так! Ну, а величие духа,
подвиг, слава? Без сомнения. Но слава подлинная! Не тщеславие. А это
означает еще и достоинство, и подобающую истинно великому мужу
воздержанность. Итак: познание истины, общественное служение, подлинная
слава и мудрая умеренность. Пока хватит! А какой же из этих четырех
источников радости поставить на первое место? Какому отдать предпочтение,
если они вдруг окажутся несовместимыми? Так может случиться? Почему нет?
Допустим, я занят познанием природы вещей и даже думаю, что вот-вот сумею
сосчитать звезды и измерить вселенную. И вдруг я узнаю, что отечеству грозит
опасность, а я могу что-то сделать для его спасения. И даже не отечеству, а
отцу или другу. Разве я не оставлю свои занятия, как бы прекрасны они ни
были, и не приду на помощь? Конечно, оставлю! Несомненно: на первое место мы
поставим общественное служение...
...Ровной, неспешной рысью бегут кони. Мерно покачивается коляска. Верх
ее откинут, утреннее солнце еще не печет, легкий ветерок приятно освежает
лицо. Вспомнился процесс Росция. И огромная радость, когда суд объявил свое
решение. Это ведь было не только спасение славного юноши, но и призыв к
римлянам поднять голову, очнуться от страха. Можно ли это назвать служением
обществу? Можно! А разве ему самому не было страшно? Еще как! Пять лет уже
прошло. Три года, как умер Сулла. Жуткое все-таки было время...
Общественное служение... А в нем что главное? Конечно, справедливость!
Но еще и доброжелательность, доброта и щедрость. Без них - холод и бездушие.
В чем справедливость? Никому не делать вреда, если только тебя не
спровоцировали противозаконней. И ни в коем случае не позволять себе
присваивать и даже пользоваться общественной собственностью как своей
личной.
А в чем доброта, щедрость? Помочь тому, кто нуждается. Деньгами? Иногда
и деньгами, но лучше делами. Первое легче, особенно для человека
состоятельного, но второе - лучше и более достойно прославленного
гражданина. Доброта, выражающаяся в труде и деятельности, прекраснее в
нравственном отношении. И может принести пользу сразу многим...
Начальная школа доброты - благодарность! Оказать ли благодеяние
кому-то, можно решать в зависимости от обстоятельств, но не воздать за
благодеяние не дозволено честному мужу...
...Между тем окрестный ландшафт меняется. По обе стороны дороги все
чаще появляются мягко очерченные холмы с разбросанными по их склонам
рощицами и фруктовыми садами. Показались и другие дороги, сходящиеся все в
одном направлении. На них видны влекомые волами прочные телеги с низкими
сплошными колесами без спиц. Это значит, что город уже близко.
Теперь третье нравственно-прекрасное начало - величие духа, слава. Оно
безусловно? Может быть сведено к выдающемуся личному мужеству, несравненной
храбрости? Нет, конечно! Величие духа - в сочетании доблести и великой цели.
Если душевный подъем, какой бывает виден в опасностях и трудах, чужд
справедливости и борется не за общее благополучие, а только ради собственной
выгоды, то назовем ли мы его прекрасным?
Наконец, воздержанность. Можно ли ее поставить в один ряд со служением
обществу, поисками истины и величием духа? Да, можно! Ибо без обуздания
низменных инстинктов человек не может достигнуть подлинной высоты ни в чем.
Если мы рассмотрим, в чем заключается превосходство и достоинство
человеческой природы, то поймем, как позорно погрязнуть в разврате, жить
роскошно и изнеженно, но как прекрасно жить воздержанно, строго и трезво...
Сколь немногие, однако, сегодня ценят воздержанность, сколь умножаются
излишества и распущенность! Законы против роскоши? Не раз уже они доказывали
свое бессилие. Не запреты, а общественное мнение, общий нравственный
уровень! Особенно личный пример лучших людей - наиболее уважаемых и
заслуженных, которые у всех на виду. А законы должны основываться на самой
природе человеческой души, сходной у подавляющего большинства людей. Какой
народ не ценит приветливости, благожелательности, сердечной доброты и
способности помнить оказанные благодеяния? Какой народ не презирает, не
ненавидит надменных, злокозненных, жестоких и неблагодарных людей? Мы по
природе своей, если не отказываемся от нее и не ожесточаемся, склонны любить
людей. Это и есть единственная основа права...
Любезный читатель, не торопись упрекать автора за необузданную
фантазию. Все изложенные только что мысли ты можешь найти в опубликованных
трудах Цицерона, особенно в его последнем трактате Об обязанностях
(например: Цицерон Об обязанностях Кн. 1. V, 15; VII, 20; XV, 47; XVIII, 61;
XXX, 106; XLIII, 154; Кн. 2. XV, 52, 54. А также О законах Кн. 1. XI, 32;
XV, 42), адресованном сыну в качестве духовного завещания. Правда, трактат
этот был написан в 45-м году и в перенесении размышлений автора на тридцать
лет вперед есть определенный произвол. Но и в 75-м году Цицерон уже далеко
не юноша. Понимание смысла жизни и ее подлинных ценностей у него уже
сложилось или складывается. Согласись или спорь, любезный читатель, но
ознакомься с более ранними сочинениями Цицерона, его речами, а главное - с
его поступками...
Мы оставили Марка в Сицилии при исполнении его ответственной миссии.
Следующая наша встреча с ним снова в Риме, спустя пять лет, незадолго до
события, которое сыграет большую роль в его политической карьере. После
своего возвращения он занимается адвокатской деятельностью, о которой мало
что известно, и присутствует на заседаниях сената, куда он автоматически
после квестуры вступил в качестве младшего сенатора , то есть с правом
участия в голосовании, но не в прениях.
Надо сказать, что его успешная деятельность в Сицилии имела еще одно,
как оказалось, весьма важное последствие. В качестве квестора Цицерон в
такой мере выказал свою справедливость и уважение к сицилийцам, что в 70-м
году они попросили его выступить от их имени обвинителем в суде против
последнего управителя Сицилии Гая Верреса. За три года своего правления этот
сенатор буквально разграбил провинцию. В Риме, как я уже упоминал,
существовал специальный суд присяжных, куда провинциалы могли обращаться с
жалобами на лихоимство сенаторов-наместников (но только после сложения теми
своих полномочий). Суд этот составлялся тоже из сенаторов, ожидавших своей
очереди нажиться на конфискациях и вымогательстве в провинциях. Поэтому его
приговоры почти всегда были в пользу притеснителей, к тому же не скупившихся
на подкуп судей.
Цицерон с исключительной ответственностью отнесся к поручению
сицилийцев. В течение нескольких месяцев он вновь объезжает хорошо знакомый
ему остров и собирает массу свидетельств и документальных доказательств
преступлений наместника. Они оказались настолько вескими, что, не дожидаясь
окончания процесса, Веррес удалился в изгнание. А Цицерон приобрел славу
защитника народа. Я думаю, что читателю для знакомства с характером прений в
римском суде и, в частности, с манерой выступлений Цицерона будет интересно
прочитать несколько небольших фрагментов из его обвинительных речей против
Верреса:
Я утверждаю, - говорит Цицерон, - что во всей Сицилии, столь древней
провинции, в которой так много городов, так много таких богатых домов, не
было ни одной серебряной, ни одной коринфской или делосской вазы, ни одного
драгоценного камня или жемчужины, ни одного предмета из золота или слоновой
кости, ни одного изображения из бронзы, из мрамора или слоновой кости, не
было ни одной писанной красками или тканной картины, которых бы он не
разыскал, не рассмотрел, и, если они ему понравились, не забрал себе... он
ничего не оставил ни в одном частном доме, не исключая также и домов своих
гостеприимцев; ни в одном общественном месте, не пощадив даже храмов...
(Цицерон. Вторая речь против Гая Верреса. I, 1, 2)
Цицерон язвит грабителя едкой иронией. Рассказав, например, о
присвоении Верресом замечательной статуи древнегреческой поэтессы Сапфо, он
продолжает так: Другое дело - Сапфо. Похищение ее статуи из пританея (место
собрания выборного правления города. - Л.О. ) вполне оправданно и его,
пожалуй, следует признать допустимым и простительным. Неужели возможно,
чтобы столь совершенным, столь тщательно отделанным произведением Силаниона
владел кто-нибудь другой, не говорю уже - частное лицо, но даже народ, а не
такой утонченный знаток и высоко образованный человек - Веррес?.. И
заканчивает свой рассказ так:
Трудно выразить словами ту скорбь, какую вызвало похищение этой статуи
Сапфо. Ибо, помимо того, что это было само по себе редкостное произведение
искусства, на ее цоколе была вырезана знаменитая греческая эпиграмма,
которую этот образованный человек и поклонник греков, умеющий так тонко обо
всем судить, он, этот единственный ценитель искусства, наверное, тоже утащил
бы к себе, если бы знал хотя бы одну греческую букву... (Там же. VII. 126,
127)
Цицерон доказывает документально, что Веррес награбил в Сицилии более
десяти миллионов денариев. Но его обличительные речи направлены не только в
адрес самого грабителя. Он называет его высоких покровителей, демонстрирует
пристрастие и продажность судей, угрожает сенаторам возмущением римского
народа:
...уже установилось, - говорит Цицерон, - гибельное для государства, а
для вас опасное мнение, которое не только в Риме, но и среди чужеземных
народов передается из уст в уста, - будто при нынешних судах ни один
человек, располагающий деньгами, как бы виновен он ни был, осужден быть не
может. И вот, в годину испытаний для вашего сословия и ваших судов, когда
подготовлены люди, которые речами на сходках и внесением законов будут
стараться разжечь эту ненависть к сенату, перед судом предстал Гай Веррес,
человек за свой образ жизни и поступки общественным мнением уже осужденный,
но ввиду своего богатства, по его собственным расчетам и утверждениям,
оправданный. (Цицерон. Первая речь против Гая Верреса. I, 1)
Вслушавшись в интонацию Цицерона, легко заметить, что он не заодно с
теми, кто старается разжечь ненависть к сенату. Сенатская республика будет
до конца дней ему представляться наилучшей формой государственного
устройства. Но сенат должен быть достоин своего высокого призвания. В
продолжении этой речи он говорит сенаторам-судьям:
Если вы вынесете ему строгий и беспристрастный приговор, то авторитет,
которым вы должны обладать, будет упрочен. Но если его огромные богатства
возьмут верх над добросовестностью и честностью судей, я все-таки достигну
одного: все увидят, что в государстве не оказалось суда... (Там же. I, 3)
Эффект разоблачительных речей Цицерона выходит за рамки суда над
Верресом. В значительной мере под их впечатлением в том же 70-м году (при
консулах Помпее и Крассе), как мы помним, был принят закон о преобразовании
сенатских судов в смешанные. Цицерон приобрел колоссальную популярность в
Риме и за его пределами.
На следующий год его избирают эдилом. Эта должность была связана со
значительными расходами, так как, наряду с наблюдением за сохранностью
храмов, исправностью водопроводов, раздачей хлеба неимущим и прочими
муниципальными заботами, эдилы должны были за свой счет устраивать
праздничные игры и представления для народа. Между тем, по свидетельству
Плутарха:
Состояние Цицерона было довольно скромным - хотя целиком покрывало его
нужды и расходы - и все же ни платы, ни подарков за свои выступления в суде
он не брал, вызывая восхищение, которое стало всеобщим после дела Верреса...
У него было хорошее поместье близ Арпина и два небольших имения, одно подле
Неаполя, другое около Помпей. Кроме того, в приданое за своей супругой
Теренцией он взял сто двадцать тысяч драхм и еще девяносто тысяч получил от
кого-то по завещанию. На эти средства он жил и широко, и вместе с тем
воздержанно, окружив себя учеными греками и римлянами...
Эту цитату из Плутарха, описывающую материальное положение Цицерона, я
позволю себе чуть-чуть продолжить. В ней далее следуют некоторые любопытные
штрихи его натуры и быта. Плутарх замечает, что Цицерон...
...редко когда ложился к столу до захода солнца - не столько за
недосугом, сколько по нездоровью, опасаясь за свой желудок. Он и вообще
необычайно строго следил за собой, и ни в растираниях, ни в прогулках
никогда не преступал назначенной врачом меры. Таким образом он укреплял свое
тело, делая его невосприимчивым к болезням и способным выдерживать
многочисленные труды и ожесточенную борьбу. (Плутарх. Сравнительные
жизнеописания. Цицерон, VII, VIII)
В 66-м году Цицерон был избран на вторую в государственной табели о
рангах должность претора. Читатель припомнит, что в этом качестве он
выступил перед народом с речью в поддержку назначения Помпея командующим
против Митридата вместо Лукулла. Наконец, в 63-м году Цицерон поднимается на
высшую ступень государственной власти в Риме. Несмотря на свое скромное
происхождение, он избран консулом. Это избрание было продиктовано особыми
обстоятельствами. Возникла опасность заговора и захвата диктаторской власти
неким бесчестным, жестоким и вместе с тем, как это, увы, нередко случается,
популярным честолюбцем, сенатором Луцием Катилиной, бывшим сподвижником
диктатора Суллы (тем самым, который убил своего брата и задним числом внес
его имя в проскрипционный список). Катилина выдвинул свою кандидатуру на
должность консула. Надо было противопоставить ему соперника не менее
популярного и, кроме того, пользующегося поддержкой могущественного сословия
всадников. Сенаторы остановили свой выбор на Цицероне. Перед общей
опасностью диктатуры два высших сословия, традиционно противостоявшие друг
другу, вынуждены были объединиться. Цицерон одержал победу на выборах.
На посту консула его ожидают жестокие испытания и необходимость
принимать Очень ответственные решения. От одного такого решения будет, без
преувеличения, зависеть судьба Рима. Поэтому, пока он еще не вступил в
должность, нам интересно будет познакомиться с его взглядами на обязанности
консула и на то, чем можно заслужить в глазах народа наивысшую и совершенную
славу, которую венчает избрание на пост главы государства.
...наивысшая и совершенная слава, - писал он, - зависит от трех
условий: если народ любит нас, если он нам доверяет, если он, наряду с
некоторым восхищением нами, считает нас достойными магистратур (сдается мне,
что, несмотря на два минувших тысячелетия, ни один из сегодняшних кандидатов
в президенты или премьеры не назвал бы ничего иного, столь неизменна
психология людей или, если угодно, - избирателей. - Л.О. ). ...Из названных
мною трех условий, - продолжает Цицерон, - рассмотрим сначала наставления
насчет доброжелательности (т.е. любви народа. - Л.О. ). Ее достигают,
главным образом, благодеяниями; во вторую очередь, доброжелательность
заслуживают готовностью совершать благодеяния, хотя средств для этого,
пожалуй, и недостаточно. Но любовь толпы необычайно сильно возбуждается уже
одной молвой и толками о щедрости, благотворительности, справедливости,
верности слову и обо всех добродетелях, связанных с мягкостью нрава и
доступностью...
Доверие можно снискать двумя качествами: если нас признают
дальновидными и справедливыми... Из этих двух качеств более могущественна в
деле снискания доверия справедливость, так как она, даже без дальновидности,
достаточно убедительна (за что порой приходится расплачиваться - Л.О);
дальновидность без справедливости бессильна в этом отношении...
...Из трех условий для снискания славы третье состояло в том, чтобы
нас, восхищаясь нами, признавали достойными магистратур... Но люди
восхищаются теми, кого они считают превосходящими других доблестью и чистыми
как от какого бы то ни было позора, гак и от пороков, устоять перед которыми
другим людям нелегко. (Цицерон. Об обязанностях. Кн. 2. IX, 31 - X, 37)
В речи, произнесенной в том же 63-м году, Цицерон говорит:
Важна также и высоко ценится способность, часто имевшая место при
избрании консула, - умение своей разумной речью увлечь за собой и сенат, и
народ, и людей, творящих суд. Людям нужен консул, который своей речью мог бы
иногда обуздать бешенство трибунов, возбуждение в народе успокоить, подкупу
дать отпор. (Цицерон. Речь в защиту Луция Лициния Мурены. 24)
В той же речи Цицерон излагает свое понимание нравственной позиции
консула. Делает он это в форме спора со своим знаменитым современником
Катоном: Жил некогда муж необычайного ума, Зенон, ревнителей его учения
называют стоиками. Его мысли и наставления следующие: мудрый никогда не
бывает лицеприятен, никогда и никому не прощает проступков; никто не может
быть милосердным, кроме глупого и пустого человека; муж не должен ни
уступать просьбам, ни смягчаться... Мудрец ни над чем не задумывается, ни в
чем не ошибается, своего мнения никогда не изменяет.
Вот взгляды, которые себе усвоил Марк Катон, человек высокого ума,
следуя ученейшим наставникам, и не для того, чтобы вести споры, как
поступает большинство людей, но чтобы так жить.... А вот мои учителя
(признаюс, Катон, и я в молодости своей, не полагаясь на свой ум, искал
помощи в.изучении философии), повторяю, мои учителя, последователи Платона и
Аристотеля, люди умеренные и сдержанные, говорят, что хорошему человеку
свойственно проявлять сострадание, что проступки бывают разные, потому
неодинаковы и наказания; что и непоколебимый человек может прощать; что даже
мудрец иногда высказывает предположение насчет того, чего он не знает, что
он иногда испытывает чувство гнева, доступен просьбам и мольбам, изменяет
ранее сказанное им, если это оказывается более правильным, порой отступает
от своего мнения; что все доблести смягчаются соблюдением известной меры.
Если бы судьба направила тебя, Катон, к этим учителям, то ты, при своем
характере, конечно, не был бы ни более честным, ни более стойким, ни более
воздержанным, ни более справедливым мужем (ведь это и невозможно), но
несколько более склонным к мягкости. (Там же. 61-64) Но вместе с тем...
...мягкость и милосердие заслуживают одобрения только при условии, что
в интересах государства будет применяться строгость, без которой управлять
гражданской общиной невозможно. Однако ни выговор, ни порицание не должны
быть оскорбительны... Надо следить за тем, чтобы тяжесть наказания не
превышала тяжести проступка и чтобы не получилось так, что за одни и те же
проступки одних людей постигала кара, а другие даже не были привлечены к
ответственности. Но при наказании более всего надо удерживаться от гнева;
ведь человек, в состоянии гнева приступающий к наказанию, никогда не сможет
соблюсти середину между чрезмерным и малым. (Цицерон. Об обязанностях. Кн.
1. XXV, 88) Итак, заключает Цицерон:
Долг великого мужа среди потрясений карать виновных, но большинство
людей щадить, при любых обстоятельствах оставаться верным справедливости и
нравственной красоте. (Там же. Кн. 1. XXIV, 82). Отметим это заключение.
Вскоре нам представится случай о нем вспомнить.
Теперь, уважаемый читатель, мы достаточно хорошо познакомились с
Цицероном, чтобы с полным пониманием и ситуации, и чувств нашего героя быть
рядом с ним в надвигающуюся годину тяжелых испытаний и далее - вплоть до
трагического конца его дней.
Заговор Катилины
Итак, Цицерон одержал победу на выборах. Он - скромный провинциал, не
полководец, не герой, - удостоен наивысшей чести и славы в Риме! В первой же
своей речи, обращенной к народу, на следующий день после вступления в
должность он так говорит о своем избрании:
Я - новый человек, которого вы, впервые на нашей памяти, после очень
долгого промежутка времени, избрали в консулы. К тому званию, которое знать
всячески обороняла и ограждала валом, вы, под моим водительством, пробили
путь и сделали его впредь открытым для доблести. При этом вы меня не только
избрали так, как в нашем государстве были избраны консулами из знатных людей
лишь немногие, а из новых людей - до меня ни один... самое прекрасное и
лестное для меня то, что во время моих комиций вы не табличками, этим
безмолвным залогом свободы, но громкими возгласами выразили свое
расположение ко мне и свое рвение. Таким образом, я был объявлен консулом не
после окончательного подсчета голосов, но в первом же вашем собрании, не
голосами отдельных глашатаев, а единым голосом всего римского народа.
(Цицерон. Вторая речь о земельном законе Публия Сервилия Рула. I, 3; П, 4)
Простим Цицерону то, что он не может скрыть переполняющую его радость.
Он ведь не знает, какие его ожидают испытания и какая последует расплата...
Гроза над Римом, которую должен был принять на себя консул, разразилась в
конце 63-го года. В истории она получила наименование заговора Катилины.
События, связанные с этим заговором, довольно подробно пересказаны Плутархом
в жизнеописании Цицерона. Но Плутарх родился спустя столетие после смерти
великого оратора, а в данном (редком!) случае мы располагаем подробным
свидетельством очевидца - историка Саллюстия. Естественно воспользоваться
им. Поэтому изложение хода самого заговора, а также некоторые оценки
личностей и мотивов поведения связанных с ним людей будут заимствованы из
книги Саллюстия О заговоре Катилины. Описание римского историка мне кажется
настолько ярким и живым, что я вижу свою задачу только в том, чтобы, исходя
из допустимого объема главы, отобрать фрагменты, прочерчивающие основную
линию развития событий, и снабдить их минимальными пояснениями. Надеюсь, что
читатель не упрекнет меня за такой подход - знакомство с подлинником
интересней самого высокохудожественного пересказа. Начну с характеристики
самого инициатора заговора:
Луций Катилина, человек знатного происхождения, отличался большой силой
духа и тела, но злым и дурным нравом. С юных лет ему были по сердцу
междоусобные войны, убийства, грабежи, гражданские смуты, и в них он и
провел свою молодость. Телом он был невероятно вынослив в отношении голода,
холода, бодрствования. Духом был дерзок, коварен, переменчив, мастер
притворяться и скрывать что угодно, жаден до чужого, расточитель своего,
необуздан в страстях; красноречие его было достаточно, разумности мало. Его
неуемный дух всегда стремился к чему-то чрезмерному, невероятному,
исключительному. После единовластия Суллы его охватило неистовое желание
встать во главе государства, но как достичь этого - лишь бы заполучить
царскую власть - ему было безразлично. С каждым днем все сильнее возбуждался
его необузданный дух, подстрекаемый недостатком средств и сознанием
совершенных преступлений; и то и другое усиливалось из-за его наклонностей,
о которых я уже говорил. Побуждали его, кроме того, и испорченные нравы
гражданской общины, страдавшей от двух наихудших противоположных зол:
роскоши и алчности. (Саллюстий. О заговоре Катилины. 5, 1-8)
Упрек гражданской общине, в соответствии с другими свидетельствами,
относится главным образом к золотой молодежи той поры. Ее наш историк
живописует, не жалея красок: ...Катилина (сделать это было совсем легко)
окружил себя гнусностями и преступлениями, словно отрядами телохранителей.
Ибо любой развратник, прелюбодей, завсегдатай харчевен, который игрой в
кости, чревоугодием, распутством растратил отцовское имущество и погряз в
долгах, дабы откупиться от позора или от суда, кроме того все паррициды
(т.е. убийцы родичей. - Л.О. ) любого происхождения, святотатцы, все
осужденные по суду или опасающиеся суда за свои деяния, как и те, кого
кормили руки и язык лжесвидетельствами или убийствами граждан, наконец, все
те, кому позор, нищета, дурная совесть не давали покоя, были близкими
Катилины и своими людьми для него. А если человек, еще не виновный ни в чем,
оказывался в числе друзей Катилины, то он от ежедневного общения с ними и
изза соблазнов легко становился равен и подобен другим (там же. 14, 1-4).
Начало заговора относится к лету 64-го года. Приближаются выборы новых
консулов. Ступенью к диктатуре для Катилины должна послужить консульская
власть. Саллюстий продолжает: Положившись на таких друзей и сообщников, а
также потому, что долги повсеместно были огромны и большинство солдат Суллы,
прожив свое имущество и вспоминая грабежи и былые победы, жаждали
гражданской войны, Катилина и решил захватить власть в государстве. В Италии
войска не было. Гней Помпей вел войну на краю света. У самого Катилины,
добивавшегося консулата, была твердая надежда на избрание. Сенат не
подозревал ничего, все было безопасно и спокойно... (Там же. 16, 4)
И вот приблизительно в июньские календы (1 июня. - Л.О. )... он сначала
стал призывать сообщников одного за другим - одних уговаривать, испытывать
других, указывать им на свою мощь, на беспомощность государственной власти,
на большие выгоды от участия в заговоре. Достаточно выяснив то, что он хотел
знать, он собирает к себе тех, у кого были наибольшие требования и кто был
наиболее нагл. (Там же. 17. 1) Саллюстий называет одиннадцать сенаторов,
четырех всадников, многих влиятельных людей из римских колоний и итальянских
городов. По его словам, еще большее число знатных, особенно юношей,
сочувствовали заговору. Небезынтересно послушать - в пересказе Саллюстия -
речь Катилины, обращенную к собравшимся (Саллюстий вполне мог находиться в
контакте с кем-то из окружения Катилины - историку в то время было немногим
более двадцати лет.). Поражает современность, или, вернее, извечность
демагогической аргументации вождя заговорщиков:
Не будь доблесть и верность ваша достаточно известны мне, - говорит
Катилина, - от благоприятного случая нам было бы мало проку великие надежды
и та власть, что у нас в руках, были бы тщетны, а сам я с трусливыми и
ничтожными людьми не стал бы гоняться за неверным вместо верного. Но так как
я во многих, и притом трудных, случаях оценил вас как храбрых и преданных
людей, то я потому и решился приступить к величайшему и прекраснейшему
делу...
О том, что я задумал, все вы, каждый порознь, уже слыхали ранее.
Впрочем, с каждым днем меня охватывает все большее негодование всякий раз,
как я подумаю, в каком положении мы окажемся, если сами не защитим своей
свободы. Ибо с того времени, как кучка могущественных людей целиком
захватила власть в государстве... мы - все остальные, деятельные, честные,
знатные и незнатные, были чернью, лишенной влияния, лишенной авторитета,
зависевшей от тех, кому мы, будь государство сильным, внушали бы страх.
Поэтому всякое влияние, могущество, магистратуры, богатства находятся у них
в руках там, где они хотят. Нам оставили они неудачи на выборах, судебные
преследования, приговоры, нищету. Доколе же вы будете терпеть это, о
храбрейшие мужи?..
(Ну конечно же! Зависть всегда была наилучшей пищей для возмущений и
заговоров. - Л.О. ). Не лучше ли мужественно умереть, - продолжает Катилина,
- чем позорно лишиться жалкой и бесчестной жизни, когда ты был посмешищем
для высокомерия других? Но поистине - богов и людей привожу в свидетели! -
победа в наших руках. Сильна наша молодость, дух могуч. Напротив, у них с
годами и вследствие их богатства все силы ослабели. Надо только начать,
остальное придет само собой...
Заключает свою речь Катилина так:
...Располагайте мною либо как военачальником, либо как простым
солдатом. Я буду с вами духом и телом. (Там же. 20, 2-16) Заговор окружен
глубокой тайной, но один из его участников, чтобы добиться благосклонности
своей переменчивой любовницы, похваляется ей будущим влиянием, богатством и
рассказывает о замыслах Катилины. Подруга незадачливого заговорщика, конечно
же, разболтала об услышанном всему городу. Зная нрав и решимость Катилины,
римляне, особенно сенаторы, не на шутку встревожились.
Это обстоятельство, - свидетельствует Саллюстий, - более всего и
внушило людям желание вверить консулат Марку Туллию Цицерону... И вот после
комиций консулами объявили Марка Туллия и Гая Антония (дядя будущего
соратника Цезаря. - Л.О. ). Это вначале потрясло заговорщиков. Но все же
бешенство Катилины не ослабевало. Наоборот, с каждым днем замыслы его
ширились. Он собирал оружие в удобных для этого местностях Италии. Деньги,
взятые в долг им самим или по поручительству друзей, отправлял в Фезулы к
некоему Манлию (бывшему центуриону Суллы. - Л.О. ), который впоследствии был
зачинщиком войны. В это время он, говорят, завербовал множество разных
людей, а также и нескольких женщин, которые вначале могли давать огромные
средства, торгуя собой... (Там же. 23, 5; 24, 1-4) Саллюстий продолжает:
Манлий возмущал в Этрурии народ, который ввиду нищеты и
несправедливости жаждал переворота, так как он при господстве Суллы лишился
земель и всего своего достояния (Этрурия была наказана диктатором за
поддержку популяров. - Л.О. ). А, кроме того, всех разбойников (в этой
области их было великое множество) и кое-кого из жителей сулланских колоний
- тех, кто из-за распутства и роскоши из огромной добычи не сохранил ничего.
Когда Цицерону сообщили об этом, он, сильно встревоженный,... доложил
сенату о положении, уже ставшем предметом всеобщих толков. И вот, как
большей частью и бывает в угрожающих обстоятельствах, сенат постановил: Да
позаботятся консулы, чтобы государство не понесло ущерба. Это наибольшая
власть, какую сенат по римскому обычаю предоставляет магистрату. (Там же.
28, 4; 29, 1-3)
Действительно, пришедшая из древних времен и как будто безобидная,
формула означала многое. Она наделяла консулов чрезвычайными полномочиями.
Консул получал право набирать войско, вести войну и применять к гражданам
Рима любые меры принуждения - даже казнить их без суда!
В разные концы страны были разосланы уполномоченные для набора солдат.
За донос о заговоре назначена была награда, а рабам обещан еще и отпуск на
свободу. Усилили ночную стражу в самом Риме. По свидетельству Саллюстия:
События эти потрясли гражданскую общину и даже изменили внешний вид Города.
После необычайного веселья и распущенности, порожденных долгим спокойствием,
всех неожиданно охватила печаль. Люди торопились, суетились, не доверяли
достаточно ни месту, ни человеку, не вели войны и не знали мира. Каждый
измерял опасность степенью своей боязни. (Там же. 31, 1) (Как сказано!
Степенью своей боязни! )
Цицерон организовал слежку за Катилиной и его сообщниками. В ночь на
7-е ноября 63-го года на своем тайном собрании они решили убить ненавистного
консула и начать восстание. Узнав об этом, Цицерон созвал экстренное
заседание сената. Катилина, полагаясь на знатность своего происхождения,
решил попытаться нейтрализовать усилия консула и сам явился на это
заседание. Цицерон произнес против него обличительную речь:
Доколе же ты, Катилина, - начал он, - будешь злоупотреблять нашим
терпением? Как долго еще ты, в своем бешенстве, будешь издеваться над нами?
До каких пределов ты будешь кичиться своей дерзостью, не знающей узды?
Неужели тебя не встревожили ни ночные караулы на Палатине, ни стража,
обходящая город?.. Неужели ты не понимаешь, что твои намерения открыты? Не
видишь, что твой заговор уже известен всем присутствующим и раскрыт? Кто из
нас, по твоему мнению, не знает, что делал ты последней, что предыдущей
ночью, где ты был, кого сзывал, какое решение принял. О, времена! О, нравы!
Сенат все это понимает, консул видит, а этот человек все еще жив... Казнить
тебя, Катилина, уже давно следовало бы по приказанию консула, против тебя
самого обратить губительный удар, который ты против всех нас уже давно
подготовляешь. (Цицерон. Первая речь против Луция Сергия Катилины. I. 1, 2)
Действительно, почему Цицерон, обладая чрезвычайными полномочиями, не
решается хотя бы арестовать или выслать Катилину? Да потому, что он живет,
как ныне принято говорить, в правовом государстве и хорошо знает, что донос
осведомителей о намерениях Катилины не является достаточным основанием для
преследований. Они могут возмутить римлян. Поэтому Цицерон продолжает свою
речь так:
Но что уже давно должно было быть сделано, я, имея на это веские
основания, все еще не могу заставить себя привести в исполнение. Ты будешь
казнен только тогда, когда уже не найдется ни одного столь бесчестного,
столь низко падшего, подобного тебе человека, который не признал бы, что это
совершено законно. Но пока есть хотя бы один человек, который осмелится тебя
защищать, ты будешь жить, но так, как живешь ныне, - окруженный моей
многочисленной и надежной стражей, дабы у тебя не было ни малейшей
возможности даже пальцем шевельнуть во вред государству. (Там же. II, 5, 6)
Изложив далее все предшествовавшие события, связанные с заговором,
вплоть до последнего ночного сборища, Цицерон предлагает Катилине
опровергнуть его обвинения добровольным отъездом из Рима: Итак, - говорю это
уже не в первый раз, - уезжай, причем если ты, как ты заявляешь, хочешь
разжечь ненависть ко мне, своему недруг), то уезжай прямо в изгнание. Тяжко
будет мне терпеть людскую молву, если ты так поступишь, тяжко будет мне
выдержать лавину этой ненависти, если ты уедешь в изгнание по повелению
консула. Но если ты, напротив, предпочитаешь меня возвеличить и прославить,
то покинь Рим вместе с наглой шайкой преступников, отправляйся к Манлию и
призови пропащих граждан к мятежу, порви с честными людьми, объяви войну
отчизне, предайся нечестивому разбою, дабы казалось, что ты выехал из Рима
не изгнанный мною к чужим, но приглашенный к своим. (Там же. IX. 23)
Замысел Цицерона удался не вполне. Катилина, действительно, отбыл к
Манлию, но его сообщники остались в Риме в качестве пятой колонны. Как
утверждает Саллюстий: Цетегу, Лентулу и другим, в чьей неизменной отваге он
убедился, он поручает любыми средствами укреплять главные силы заговора,
поторопиться с покушением на консула, готовиться к резне, поджогам и другим
преступлениям, связанным с войной. Сам же он в ближайшие дни с
многочисленным войском подступит к Городу. (Саллюстий. О заговоре Катилины.
32, 2)
Положение стало критическим. Тем более, что, кроме непосредственных
участников заговора, Катилина мог рассчитывать на поддержку римского
простонародья. Саллюстий вынужден признать это: Безумие, - пишет он, -
охватило не одних только заговорщиков; вообще весь простой народ в своем
стремлении к переменам одобрял намерения Катилины. Именно они, мне кажется,
и соответствовали его нравам. Ведь в государстве те, у кого ничего нет,
всегда завидуют состоятельным людям, превозносят дурных, ненавидят старый
порядок, жаждут нового, недовольные своим положением, добиваются общей
перемены, без забот кормятся волнениями и мятежами, так как нищета легко
переносится, когда терять нечего... многие вспоминали победу Суллы, видя как
одни рядовые солдаты стали сенаторами, другие - столь богатыми, что вели
царский образ жизни. Каждый надеялся, что он, взявшись за оружие, извлечет
из победы такую же выгоду. (Там же. 37, 1-6)
9 ноября Цицерон выступает с речью на форуме перед народом. Он
разъясняет ситуацию в городе и предупреждает сообщников Катилины
(катилинариев):
Что же касается людей, которые застряли в Риме, или, вернее, были
оставлены Катилиной на погибель Риму и всем вам в городе, то я, хотя это и
враги, все же, коль скоро они родились гражданами, хочу настоятельно
предостеречь их. Я, при своей мягкости, которая до сего времени кое-кому
могла показаться слабостью, ждал только, чтобы вырвалось то, что оставалось
скрытым. Но отныне я уже не могу забыть, что здесь моя отчизна, что я -
консул этих вот людей, что мой долг - либо вместе с ними жить, либо за них
умереть. У городских ворот нет сторожей, на дороге нет засад. Если
кто-нибудь захочет уехать, я могу на это закрыть глаза. Но тот, кто в Риме,
хотя бы чуть-чуть шевельнется, тот, за кем замечу, не говорю уже -
какое-нибудь действие, но даже стремление или попытку действовать во вред
отчизне, поймет, что в этом городе есть бдительные консулы, есть достойные
должностные лица, есть стойкий сенат, что в нем есть оружие, есть тюрьма,
которая, по воле наших предков, карает нечестивые преступления, когда они
раскрыты. (Цицерон. Вторая речь против Луция Сергия Катилины. XII, 27)
Консул Антоний с набранным войском выступает против Манлия и Катилины.
Цицерон остается в городе, чтобы подавить заговор в его стенах. Между тем, в
Рим прибывают послы могущественного галльского племени аллоброгов, в свое
время покоренного римлянами. Послы привезли жалобу на римских ростовщиков и
тщетно умоляют сенат о помощи их общине. Сподвижник Катилины, претор Лентул,
встречается с послами, сулит им помощь, открывает план заговора и приглашает
поддержать его восстанием своего племени. Аллоброги обещают, колеблются и, в
конце концов, через сенатора - патрона их общины - доносят обо всем консулу.
Цицерон понимает, что у него появился шанс получить документальные
доказательства намерений заговорщиков. Он, в свою очередь, тайно встречается
с послами и подробно инструктирует их.
Тем временем Лентул и остальные главари заговора заканчивают
приготовления к восстанию в городе. Срок назначен, роли распределены. По
утверждению Саллюстия, события должны были развернуться следующим образом:
Статилий и Габиний с большим отрядом одновременно подожгут город в
двенадцати удобных местах, дабы вызванной этим суматохой облегчить доступ к
консулу и другим людям, на которых готовились покушения. Цетег осадит двери
в доме Цицерона и нападет на него с оружием в руках. Каждый убьет указанного
ему человека. Сыновья, живущие в семье, главным образом знати, убьют своих
отцов. Затем, когда резня и пожары приведут всех в смятение, они прорвутся к
Катилине. (Саллюстий. О заговоре Катилины. 43, 2)
Чтобы читатель представил себе степень опасности, следует пояснить,
насколько Рим той поры был уязвим для пожаров. Многоэтажные (до семи
этажей!) дома теснились вдоль узких улочек. Если нижние этажи были сложены
из кирпича, то верхние, легкие - из самана. Деревянные перекрытия и
стропила, прокаленные в жарком климате, готовы были вспыхнуть, как порох.
Средств пожаротушения не было - воду ведрами передавали из рук в руки от
ближайшего уличного колодца. Подожженный одновременно во многих местах город
неминуемо превратился бы в сплошной костер.
Однако и консул не терял времени. Послушаем продолжение рассказа
Саллюстия: Между тем аллоброги, следуя наставлениям Цицерона, через
посредство Габиния встречаются с другими заговорщиками. Они требуют от
Лентула, Цетега, Статилия, а также от Кассия запечатанных писем с
клятвенными обязательствами, чтобы доставить их соплеменникам: иначе им
нелегко будет склонить их к столь важному делу. Все соглашаются, ничего не
подозревая... (Там же. 44, 1, 2)
Когда все было сделано и назначена ночь отъезда, Цицерон узнав обо всем
от послов, приказывает преторам Луцию Валерию Флакку и Гаю Помптину устроить
засаду на Мульвиевом мосту и захватить весь поезд аллоброгов... Преторы,
люди военные, без шума расставив посты, как им было приказано, незаметно
занимают подходы к мосту. Когда послы вместе с Вольтурцием (гонец от Лентула
с письмом к Катилине. - Л.О. ) подошли к этому месту и по обеим сторонам
моста одновременно раздались крики, то галлы, сразу же поняв, что
происходит, немедленно сдались преторам...
Когда все было кончено, преторы через гонцов быстро сообщили консулу А
того охватило беспокойство и радость. Радовался он, понимая, что раскрытие
заговора избавило государство от опасности; тревожило его, однако, то, что
он не знал, как поступить со столь видными гражданами, схваченными на месте
величайшего преступления. Наказание их, полагал он, ляжет бременем на него,
а безнаказанность их погубит государство. (Там же. 45, 1-3; 46, 1, 2)
На заре следующего дня, надо полагать, после бессонной, полной сомнений
ночи (Помните? Долг великого мужа среди потрясений карать виновных... ),
Цицерон переходит в наступление. Саллюстий ведет свой рассказ дальше:
Наконец, собравшись с духом, он приказывает позвать к себе Лентула,
Цетега, Сетилия... Лентула, так как он был претором, консул, держа за руку,
приводит в сенат, остальных приказывает отправить под стражей в храм
Согласия. Туда он созывает сенат и в многолюдное собрание этого сословия
велит ввести Вольтурция вместе с послами. Претору Флакку он приказывает сюда
же принести ящичек с письмами, которые тот получил от послов. (Там же. 46,
3, 5, 6)
Письма в те времена писали на вощеных дощечках, связывали их нитью,
концы которой скрепляли личной печатью. Письма были прочитаны, печати
опознаны, заговорщикам пришлось признать свое авторство. Сенат постановил:
вплоть до решения их судьбы передать всех порознь на поруки видным людям
города. В тот же день вечером Цицерон снова выступает на форуме перед
народом. Начало его речи скромностью не блистает:
Государство, - говорит он, - ваша жизнь, имущество и достояние, ваши
жены и дети, квириты, и этот оплот прославленной державы - богатейший и
прекрасный город - сегодня, по великому благоволению бессмертных богов,
моими трудами и разумными решениями, а также ценой опасностей, которым я
подвергался у вас на глазах, как видите, спасены от огня и меча, можно
сказать, вырваны из пасти рока, сохранены и возвращены вам... (Цицерон.
Третья речь против Луция Сергия Катилины. I)
Простим оратору некоторую выспренность и самовосхваление: момент уж
очень волнующий. К тому же, как говорится, еще не вечер... Неизвестно, на
чьей стороне окажется толпа. Цицерон подробно излагает документально
подтвержденные планы заговорщиков и свои действия по их раскрытию. Особо
подчеркивает намерение сжечь город. Опытный оратор, он видит, как постепенно
настороженность слушателей сменяется одобрением, а затем и восхищением.
Саллюстий свидетельствует о причине этой перемены:
...у простого народа, который вначале жаждал переворота и не в меру
сочувствовал войне, настроение переменилось, и он стал замыслы Катилины
проклинать, а Цицерона превозносить до небес... Ибо, по его мнению, другие
бедствия войны принесли бы ему не столько убытки, сколько добычу, но пожар
был бы жестоким, неумолимым и чрезвычайно губительным для него: так как все
его имущество - предметы повседневного пользования и одежда. (Саллюстий. О
заговоре Катилины. 48, 1, 2)
Выиграв таким образом одобрение народа, Цицерон в конце своей речи уже
не может сдержать ликования:
В памяти вашей, квириты, - восклицает он, - будут жить мои деяния, в
речах ваших расти, в памятниках слова приобретут долговечную славу. Я думаю,
судьбой назначен один и тот же срок, который, надеюсь, продлится вечно, - и
для благоденствия Рима и для памяти о моем консульстве... (Цицерон. Третья
речь против Луция Сергия Катилины. I. 26)
Однако на следующий день выяснилось, что Цицерон торжествовал рано.
Сделанное разоблачение еще не означало поражения заговорщиков. Их
многочисленные сообщники организуют в городе смуту. Согласно Саллюстию:
...вольноотпущенники и кое-кто из клиентов Лентула, обходя город по
разным улицам, подбивали ремесленников и рабов в кварталах вырвать его
из-под стражи. Некоторые разыскивали главарей шаек, привыкших за плату
учинять смуту в государстве. Цетег же через гонцов просил свою челядь и
вольноотпущенников, людей отборных и испытанных, проявить отвагу и всем
скопом пробиваться к нему с оружием в руках. (Саллюстий. О заговоре
Катилины. 50, 1, 2)
Судьбу арестованных надо было решать срочно, и Цицерон вновь созывает
заседание сената. Оно было бурным. Большинство ораторов настаивало на казни
заговорщиков. Юлий Цезарь, тогда еще молодой и не очень влиятельный сенатор,
предложил держать их в оковах и различных городах Италии, конфисковав
имущество. Когда сенаторы было заколебались, Марк Катон своей гневной и
полной сарказма речью сумел восстановить их решимость. Цицерон тоже вполне
определенно высказался за казнь. В частности, он сказал:
Таково и наше положение по отношению к этим людям, которые хотели убить
нас, наших жен и детей, пытались разрушить наши дома и это государство, наше
общее обиталище, старались поселить на развалинах нашего города и на
пепелище сожженной ими державы племя аллоброгов. Если мы будем беспощадны к
ним, то нас сочтут сострадательными, если же мы захотим оказать им
снисхождение, то молва осудит нас за величайшую жестокость к нашей отчизне и
согражданам, которым грозила гибель. (Цицерон. Четвертая речь против Луция
Сергия Катилины. V, 12)
В тот же вечер приговор был приведен в исполнение. Зловещую картину
этой казни мы можем найти у того же Саллюстия:
Когда сенат, как я уже говорил, одобрил предложение Катона, консул,
сочтя за лучшее не дожидаться ночи, поскольку за это время могло произойти
что-нибудь неожиданное, приказывает тресвирам приготовить все необходимое
для казни. Сам он, расставив стражу, отводит Лентула в тюрьму, преторы
поступают так же с другими заговорщиками. В тюрьме, если немного подняться
влево, есть подземелье, называемое Туллиевым (по имени древнего царя Сервия
Туллия. - Л.О. ) и приблизительно на двенадцать футов уходящее в землю. Оно
имеет сплошные стены и каменный сводчатый потолок; его запущенность,
потемки, зловоние производят отвратительное и ужасное впечатление. Как
только Лентул спустился туда, палачи, исполняя приказание, удавили его
петлей. Так этот патриций из прославленного Корнелиева рода, когда-то
облеченный в Риме консульской властью, нашел конец, достойный его нрава и
поступков. Цетег, Статилий, Габиний и Ценарий были казнены таким же образом.
(Саллюстий. О заговоре Катилины. 55, 1-5)
Цицерон всю жизнь гордился проявленными им решимостью и мужеством. Были
ли для этого основания? Пожалуй, да. И не только потому, что сторонники
осужденных могли попытаться отбить их силой по дороге в тюрьму. Дело в том,
что одобрение сената носило характер лишь рекомендации. Сенат вообще не имел
права приговорить римского гражданина к смерти. Древняя традиция и закон
наделяли этим правом только Народное собрание. Консул, облеченный
чрезвычайными полномочиями, мог, как упоминалось, казнить любого гражданина,
но вся ответственность за это падала на него лично. После окончания
годичного срока консульства он мог быть привлечен к суду и, в случае
признания его решения недостаточно обоснованным, жестоко поплатиться за
него. Тем более что казнил он не рядовых, а знатных и заслуженных граждан
Республики. Между прочим, до конца консульского срока Цицерону оставалось
всего двадцать пять дней.
Закончить хронику событий заговора Катилины я хочу заключительными
строчками рассказа о нем Плутарха. По окончании казни:
Видя многих участников заговора, которые толпились на форуме и, не
подозревая правды, ждали ночи в уверенности, что их главари живы и что их
можно будет похитить, Цицерон громко крикнул им: Они жили! - так говорят
римляне о мертвых, не желая произносить зловещих слов.
Было уже темно, когда он через форум двинулся домой, и теперь граждане
не провожали его в безмолвии и строгом порядке, но на всем пути
приветствовали криками и рукоплесканиями, называя спасителем и новым
основателем Рима. Улицы и переулки сияли огнями факелов, выставленных чуть
ли не в каждой двери. На крышах стояли женщины со светильниками, чтобы
почтить и увидеть консула, который с торжеством возвращался к себе в
блистательном сопровождении самых знаменитых людей города. Едва ли не все
это были воины, которые не раз со славою завершали дальние и трудные походы,
справляли триумфы и далеко раздвинули рубежи римской державы на суше и на
море, а теперь они единодушно говорили, что многим тогдашним полководцам
римский народ был обязан богатством, добычей и могуществом, но спасением
своим и спокойствием - одному лишь Цицерону, избавившему его от такой
великой и грозной опасности. Удивительным казалось не то, что он пресек
преступные действия и покарал преступников, но что самый значительный из
заговоров, какие когда-либо возникали в Риме, подавил ценой столь
незначительных жертв, избежав смуты и мятежа. И верно, большая часть тех,
кто стеклись под знамена Катилины, бросили его, едва узнав о казни Лентула и
Цетега; во главе остальных Катилина сражался против Антония и погиб вместе
со всем своим отрядом. (Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Цицерон. XXII)
Если читатель вспомнит или перечитает начало рассказа Саллюстия о
заговоре, то у него не останется сомнения в том, что личность Катилины и его
замыслы глубоко отвратительны историку. И все же Катилина - римлянин!
Саллюстий отдает дань мужеству, с которым он встречает свою смерть:
Заметив, что его войско рассеяно и он остался с кучкой солдат,
Катилина, помня о своем происхождении, бросается в самую гущу врагов, и там
в схватке его закалывают. Только тогда, когда битва закончилась, можно было
увидеть, как велики были отвага и мужество в войске Катилины. Ибо чуть ли не
каждый, испустив дух, лежал на том же месте, какое он занял в начале
сражения... Самого Катилину нашли далеко от его солдат, среди вражеских тел.
Он еще дышал, и его лицо сохраняло печать той же неукротимости духа, какой
он отличался при жизни... (Саллюстий. О заговоре Катилины. 60, 7)
Пора заканчивать главу. Но с Цицероном мы расстаемся ненадолго. В
нескольких последующих главах он, хотя и отойдет на второй план, но будет
играть важную роль пусть не беспристрастного (в этом свой интерес!), зато
хорошо осведомленного свидетеля и участника событий гражданской войны в
Риме. Если не на его, то на наше счастье, в этот кровавый переплет попал,
как я уже позволил себе выразиться, интеллигент, способный одинаково горячо
отдаваться как практической общественной деятельности, так и ее отражению в
публицистике и личной переписке. По уровню таланта речи, трактаты и письма
Цицерона равно заслуживают наименования высокой литературы. Что же касается
прямого участия в политической борьбе, то в его жизни оно дважды выходило на
первый план. Первый раз - как рассказано выше, второй - двадцатью годами
позже, чтобы оборваться насильственной смертью. Поэтому не случайно, что
именно в связи с подавлением заговора Катилины, мы можем найти высказывания
Цицерона о связи общественной деятельности с литературой и о роли последней
в его жизни. Например, в одной из судебных речей на следующий год после
описанных выше событий Цицерон говорит:
Ведь если бы я в юности, под влиянием наставлений многих людей и многих
литературных произведений, не внушил себе, что в жизни надо усиленно
стремиться только к славе и почестям, а преследуя эту цель - презирать все
телесные муки, все опасности, грозящие смертью и изгнанием, то я никогда бы
не бросился, ради вашего спасения, в столь многочисленные и в столь жестокие
битвы и не стал бы подвергаться нападениям бесчестных людей. Но таких
примеров полны все книги, полны все высказывания мудрецов, полна старина.
Все это было бы скрыто во мраке, если бы этого не озарил свет литературы.
Бесчисленные образы храбрейших мужей, созданные не только для любования ими,
но и для подражания им, оставили нам греческие и латинские писатели! Всегда
видя их перед собой во время своего управления государством, я воспитывал
свое сердце и ум лишь размышлением о выдающихся людях. (Цицерон. Речь в
защиту поэта Авла Лициния Архия. IV, 14) И далее, в той же речи:
Ведь доблесть не нуждается в иной награде за свои труды, кроме награды
в виде хвалы и славы. Если она у нас будет похищена, то к чему, судьи, на
нашем столь малом и столь кратком жизненном пути так тяжко трудиться?.. Но
теперь в каждом честном человеке живет доблестное стремление, которое днем и
ночью терзает его сердце жаждой славы и говорит о том, что память о нашем
имени не должна угаснуть с нашей жизнью, но должна жить во всех последующих
поколениях.... Я, по крайней мере, думал, что все деяния, какие я совершал,
уже в то время, когда они совершались, становились семенами доблести,
рассыпающимися по всему миру, и что память о них сохранится навеки. Но будут
ли эти воспоминания, после моей смерти, далеки от моего сознания или же, как
думали мудрейшие люди, они будут соприкасаться с какой-то частью моей души,
теперь я, несомненно, услаждаю себя размышлениями об этом и питаю какую-то
надежду. (Там же. XI, 28, 29; XII, 30)
Да послужит и этот рассказ к исполнению надежды Цицерона!
Глава III. Цезарь
Не без робости и смущения приступаю я к рассказу о Юлии Цезаре. Удастся
ли мне, хотя бы в самой малой степени, приблизиться к пониманию замыслов и
побуждений одного из гениев истории человечества? Удастся ли убедить тебя,
читатель, в правомерности этого приближения? Причем сделать это, оставаясь
на реальной почве исторически достоверных фактов, свидетельств древних
авторов и единственного дошедшего до нас сочинения самого Цезаря. А сколь
ответственна эта задача! Ведь для большинства из нас древний Рим - это в
первую очередь Юлий Цезарь. Подобно Эльбрусу среди заснеженных хребтов
Кавказа, возвышается он над всей блистательной цепью великих полководцев и
государственных деятелей римской истории. Его облик, свершения и планы
представляются нам в зареве пожара гражданской войны как кульминация
героической и трагичной эпопеи римской Республики и вместе с тем как
предтеча блеска, тирании и всемирного могущества Империи.
Без устали всматриваюсь в различные ракурсы фотографий скульптурного
портрета Цезаря, хранящегося в Британском музее. Главное впечатление -
могучий ум. Его создают размеры геометрически правильного полушария черепа,
лишь немного уступающего по высоте всему остальному лицу, и широкий, чистый
лоб, прорезанный двумя вертикальными морщинами над переносицей. Второе
впечатление - пристальность и спокойная вдумчивость взгляда широко
расставленных, глубоко сидящих глаз (непостижимо, как это удалось передать
древнему мастеру). И сила воли! Она - в резких складках, идущих от крыльев
хорошо очерченного, крупного носа с римской горбинкой, в глубоких впадинах
на щеках под скулами, в твердой лепке подбородка и четком рисунке губ. Но
вместе с тем никаких признаков высокомерия, нередко заметных на такого рода
сильных лицах. Здесь - сила, направленная более внутрь себя, чем вовне...
Цезарю, наверное, около пятидесяти. Лицо чистое - без морщин или мешков под
глазами. На нем следы суровых испытаний, пожалуй, даже печать некоторого
аскетизма. Но не жестокости! Лицо не повелителя полумира, а скорее ученого,
мыслителя.
Светоний утверждает, что глаза у Цезаря были черные и живые, что он был
светлокожий, высокого роста и хорошо сложен. Здоровьем отличался
превосходным. Лишь под конец жизни у него стали случаться внезапные обмороки
и пару раз были приступы падучей. Это несколько расходится с представлением
Плутарха, который в биографии Цезаря пишет, что:
...всех поражало, как он переносил лишения, которые, казалось,
превосходили его физические силы, ибо он был слабого телосложения, с белой и
нежной кожей, страдал головными болями и падучей... Однако он не использовал
свою болезненность как предлог для изнеженной жизни, но, сделав средством
исцеления военную службу, старался беспрестанными переходами, скудным
питанием, постоянным пребыванием под открытым небом и лишениями победить
свою слабость и укрепить свое тело. (Плутарх. Сравнительные жизнеописания.
Цезарь, XVII)
Мне кажется, что информация Плутарха лучше совместима с другими
свидетельствами об облике и характере Цезаря. Да и у того же Светония мы
можем прочитать, как Цезарь, говоря современным языком, заботился о
поддержании физической формы:
...выносливость его превосходила всякое вероятие. В походе он шел
впереди войска, обычно пеший, иногда на коне, с непокрытой головой, несмотря
ни на зной, ни на дождь. Самые длинные переходы он совершал с невероятной
быстротой, налегке, в наемной повозке, делая по сотне миль в день, реки
преодолевая вплавь... (Светоний. Божественный Юлий, 57) Упоминание Плутарха
о намеренно скудном питании и неприхотливости Цезаря тоже находит
подтверждение у Светония:
Вина он пил очень мало: этого не отрицают даже его враги. Марку Катону
принадлежат слова: Цезарь один из всех берется за государственный переворот
трезвым. В отношении же еды он, как показывает Гай Оппий, был настолько
неприхотлив, что когда у кого-то на обеде было подано старое масло вместо
свежего, и остальные гости от него отказались, он один брал его даже больше
обычного, чтобы не показать, будто он упрекает хозяина в небрежности или
невежливости. (Там же, 53)
Этот эпизод фигурирует и у Плутарха. В изложении Светония читатель,
наверное, отметил тактичность Цезаря. Кстати, ссылка на Гая Оппия, соратника
по Галльской войне и времени после нее, позволяет думать, что эпизод
относится отнюдь не к ранней поре жизни Цезаря.
Завершая наш первый эскизный набросок облика Юлия Цезаря, нельзя не
упомянуть его исключительную работоспособность. Спал он, - свидетельствует
Плутарх, - большей частью на повозке или на носилках, чтобы использовать для
дела и часы отдыха. Днем он объезжал города, караульные отряды и крепости,
причем рядом с ним сидел раб, умевший записывать за ним, а позади - один
воин с мечом. Он передвигался с такой быстротой, что в первый раз проделал
путь от Рима до Родана (нынешняя река Рона во Франции. - Л.О. ) за восемь
дней... во время этого похода он упражнялся еще и в том, чтобы, сидя на
коне, диктовать письма, занимая одновременно двух или, как утверждает Оппий,
еще большее число писцов. Говорят, что Цезарь первым пришел к мысли
беседовать с друзьями по поводу неотложных дел посредством писем, когда
величина города и исключительная занятость не позволяли встречаться лично.
(Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Цезарь, XVII)
У Светония есть упоминание о том, что свой филологический трактат Об
аналогии Цезарь продиктовал во время перехода с войском через Альпы, а
политический памфлет Против Катона - в пору решающей и крайне тяжелой битвы
при Мунде, где сама жизнь его была под угрозой, о чем читатель узнает в
одной из последующих глав.
О дате рождения Юлия Цезаря давно идет ученый спор: то ли в 100-м, то
ли в 102-м году до Р.Х. Отец Юлия принадлежал к старинному и знатному
патрицианскому роду. Цезарь гордился этим и в своих публичных выступлениях
возводил начало рода к самой Венере, имея в виду Юла, сына Энея, о котором я
рассказывал в первой главе предидущего тома. Не думаю, что он всерьез верил
в столь знатное происхождение, но понимал, что в глазах римской толпы такое
утверждение придает ему дополнительный вес. Отец Цезаря в 92-м году был
претором в Риме, затем наместником в Азии. Он умер, когда Юлию едва
исполнилось шестнадцать лет. Его мать Аврелия тоже происходила из старинного
и знатного, но плебейского рода. Она прожила долго, была женщиной
образованной и очень достойной. Цезарь ее любил и глубоко уважал. Но главную
роль в воспитании, да и судьбе юноши сыграла сестра отца, Юлия. Она была
женой Гая Мария, выходца из батраков, вождя популяров, победителя Югурты и
кимвров, семь раз избиравшегося консулом, кумира римского народа. В первом
томе нашей истории Марию и его компаньону Цинне была посвящена отдельная
глава. Напомню, что Марий умер в 86-м году Цезарю еще не было и пятнадцати
лет. В этом романтическом возрасте он, вероятно, гордился славой своего
дяди, пылко ненавидел его недавних обидчиков-сенаторов и не понимал
маниакальной природы свирепого террора, которым был отмечен последний год
жизни Мария. В 84-м году Юлий женился на Корнелии, дочери Цинны.
В том же 84-м году, благодаря протекции родственников, Цезарь, несмотря
на свою молодость, был избран на малозначащую, но почетную должность жреца
Юпитера. Два года спустя Рим капитулировал перед Суллой. Распоряжением
диктатора Цезарь был смещен со своего поста. Кроме того, ему было велено
развестись с дочерью Цинны. Но, несмотря на кровавый разгул проскрипций, у
девятнадцатилетнего Юлия достало мужества отказаться выполнить это
повеление. Разумеется, ему пришлось бежать из Рима и скрываться. Однажды, во
время болезни он был обнаружен сулланским патрулем и едва сумел откупиться
от неминуемой гибели. Потом, благодаря хлопотам матери, имевшей связи в
аристократическом окружении Суллы, юный Цезарь был помилован и благоразумно
отбыл в Азию, где догорали остатки войны с Митридатом. Между прочим,
Светоний утверждает, что, уступив настойчивым ходатайствам о помиловании
Юлия, Сулла пророчески изрек:
Ваша победа, получайте его! но знайте: тот, о чьем спасении вы так
стараетесь, когда-нибудь станет погибелью для дела оптиматов, которое мы с
вами отстаивали: в одном Цезаре таится много Мариев. (Светоний. Божественный
Юлий, 1)
На востоке Цезарь успел принять участие в осаде Митилен, еще
сохранявших верность понтийскому царю. И даже заслужить дубовый венок,
которым обычно награждали за спасение товарища в бою. В Рим он возвращается
в 78-м году, уже после смерти Суллы. Военные действия в Азии возобновятся
еще только через четыре года. В Испании идет вялая война с Серторием -
бывшим союзником покойного тестя. Там Цезарю, при всем его расположении к
ратным подвигам, делать тоже нечего. Успехи на государственной службе при
нынешнем, еще сулланском сенате ему явно не светят. Остается поприще
адвокатуры. Цезарь отважно вступает на него и уже в следующем году
добивается заметного успеха. Ему еще только двадцать четыре года, а он уже
признан вторым оратором после Цицерона. Да и сам Цицерон в своем трактате
Брут отзывается о нем весьма лестно:
Когда же к этой отборной чистоте латинской речи, - пишет он, -...
Цезарь присоединяет еще и ораторские украшения, то кажется, что этим он
сообщает блеск хорошо нарисованной картине. А поскольку это особенное
достоинство - выбор слов - соединяется у него с другими достоинствами,
общими всем ораторам, я не вижу никого, кто с ним мог бы спорить о
первенстве. Красноречие его блистательно и чуждо всяких хитросплетений; в
его голосе, движениях, облике есть что-то величественное и благородное.
(Цицерон. Брут. 75, 261)
Упомяну заодно, что не меньшим талантом отмечено и рукописное наследие
Юлия Цезаря. Он оставил несколько сочинений, из которых до нас дошли только
Записки о галльской и гражданской войнах. Не считая возможным судить о
литературных достоинствах Записок по переводам и не рискуя отсылать читателя
к латинскому оригиналу, я еще раз воспользуюсь суждением Цицерона - тем
более ценным, что, как мы узнаем позже, Цицерон Цезаря не любил:
Конечно, ими нельзя не восхищаться, - пишет Цицерон, - в них есть нагая
простота и прелесть, ибо они, как одежды, лишены всяких ораторских прикрас.
Его целью было снабдить тех, кто захочет написать историю, готовым
материалом для обработки. Но разве что глупцы обрадуются случаю приложить к
написанному им свои щипцы для завивки. Люди же здравомыслящие никогда не
возьмутся за перо после него, так как незатейливая и ясная краткость - самое
лучшее украшение истории. (Там же. 75, 262)
Кстати сказать, в этом же сочинении Цицерона мы находим упоминание о
том, что Цезарь написал не дошедший до нас подробный трактат о правилах
латинской речи и посвятил его Цицерону. Ввиду того, что взаимоотношениям
Цезаря и Цицерона будет в дальнейшем уделено немалое внимание, уместно здесь
привести слова Цезаря из этого трактата, адресованные Цицерону
Некоторые ораторы неустанным старанием и опытом достигли умения
блистательно выражать свои мысли - и здесь не кто иной, как ты, должен быть
признан как бы первооткрывателем всех богатств красноречия, столь много
послужившего во славу и величие римского народа... (Там же. 72, 253)
Глубокое уважение Цезаря к литературе засвидетельствовано еще и тем,
что, будучи уже фактически властителем Рима, он домогался дружбы не только
Цицерона, принявшего в гражданской войне против него сторону Помпея, но и
поэта Катулла, легко простив ему оскорбительные эпитеты в его сатирах ( Ты
сам развратник, и игрок, и взяточник ).
В 76-м году Цезарь на два года уезжает на Родос для того, чтобы под
руководством знаменитого оратора Молона совершенствоваться в искусстве
красноречия. Кроме уроков ораторского искусства, Цезарь на Родосе с
увлечением погружается в изучение наследия великой культуры древней Греции
(из нашего далека век Цезаря и век Сократа кажутся почти одинаково древними,
а между тем их разделяли четыре столетия). Цезарь преклонялся перед
бессмертными творениями греков, перед философами и героями древней Греции,
но особенно сильное впечатление на него произвел облик Перикла - правителя
Афин поры их наивысшего расцвета.
Возвратившись в 73-м году в Рим, Юлий Цезарь входит в круг наиболее
просвещенных людей столицы. Пристрастие к высокому искусству сохранится на
всю жизнь. Сообщив о том, что Цезарь с увлечением собирал резные камни,
чеканные сосуды, статуи и картины древней работы, построил, а затем,
недовольный постройкой, разрушил виллу в Лациуме, Светоний упрекает его в
великой страсти к изысканности и роскоши. Этот упрек опровергают не только
неизменная до конца дней простота образа жизни Цезаря, но и то, что он
довольствовался принадлежавшим ему скромным домом на Субуре - в отнюдь не
престижном торговом районе Рима. А после избрания Великим понтификом и вовсе
перебрался в полагавшееся по должности служебное помещение - дом в начале
форума рядом с храмом Весты. Это при том, что Цезарь тратил колоссальные
деньги на строительство общественных зданий и сооружений в Городе.
Достаточно назвать огромную и великолепную базилику на старом форуме и весь
новый форум, названный впоследствии Юлиевым.
Что же касается убийственного обвинения Светония, написавшего, что
Цезарь-де в походах возил с собой штучные и мозаичные полы , то это если не
выдумка, то чистое недоразумение. Настилать мозаичный пол в лагерном шатре
полководца?! Такая дикая мысль вряд ли кому-нибудь могла прийти в голову.
Ведь даже трибуна, с которой он обращался к войску, обычно сооружалась из
дерна. А вот вывозить в качестве трофея произведения искусства, в том числе
и штучные полы, Цезарь вполне мог. В его время, увы, эта практика стала
общепринятой.
Но вернемся в Рим 73-го года. Цезаря кооптируют вместо умершего
родственника в коллегию понтификов, а Народное собрание избирает его на год
военным трибуном. Все это лестно, но не очень существенно. Тем более что,
хотя в Азии возобновилась война с Митридатом, командовать там будет один из
ближайших сподвижников Суллы, Лициний Лукулл. Цезаря в его войске никто не
ждет. В Испании Помпей добивает Сертория. Юлий в этом участвовать не
намерен. Наконец, вот уже год, как идет восстание Спартака, но пока что его
стараются подавить местными силами. В ранг серьезной войны эти операции
перерастут только к концу следующего года. Таким образом, проку от избрания
военным трибуном не видно никакого. А между тем Цезарю уже двадцать восемь
лет.
О следующих четырех годах его жизни у нас нет почти никаких конкретных
сведений, кроме одного, но весьма существенного. К 68-му году на нем висит
огромная сумма долгов - почти восемь миллионов денариев! Для оценки величины
этого долга напомню, что вся сумма контрибуции, которой после своей победы
Помпей вскоре обложил царя Великой Армении, составила семь тысяч талантов,
то есть всего сорок два миллиона денариев! У аристократической молодежи той
поры считалось особым шиком жить в долг, проматывая в шумных пирах и у
куртизанок будущие наследства солидных родителей (из этих кутил Катилина
вскоре будет вербовать заговорщиков). Но восемь миллионов - это чересчур! К
тому же такое буйство вовсе и не похоже на Цезаря. Куда же он мог истратить
эдакую сумму? Женщина? Нет - он вроде по-прежнему предан своей Корнелии.
Однако заметим: в 68-м году его избирают квестором, а еще через два года -
эдилом. Это при том, что в сенатских кругах у него связей нет, а его военные
заслуги в Азии, так же, как первые недолгие успехи в суде, за время
отсутствия в Риме всеми забыты. К адвокатской практике Юлий, по-видимому, не
вернулся - нет ни одного свидетельства об его участии в процессах.
Чему же приписать такую популярность у народа? Судя по хорошо
засвидетельствованной последующей практике Цезаря, именно этим восьми
миллионам он и обязан своим стремительным продвижением по двум первым
ступеням государственной службы в Риме. Частично эти деньги пошли на ремонт
и обустройство древней Аппиевой дороги, смотрителем которой он был назначен
(а какой римлянин по многу раз в год не проезжал по этой главной римской
дороге?). Но большая часть суммы потрачена на угощения и развлечения
римского плебса. Популярность, конечно, не слишком благородного толка, но
зато вполне действенная. Зачем Цезарь ее домогался? Разумеется, для того,
чтобы в конце концов подняться на самый верх служебной лестницы - стать
консулом. А что потом? Этого он, наверное, не знал еще и сам. Но хорошо знал
другое: на поддержку сформированного Суллой сената ему рассчитывать не
приходится. Об этом периоде жизни Цезаря у Плутарха мы читаем следующие
строки:
Цезарь... своей вежливостью и ласковой обходительностью стяжал любовь
простонародья, ибо он был более внимателен к каждому, чем можно было ожидать
в его возрасте. Да и его обеды, пиры и вообще блестящий образ жизни
содействовали постепенному росту его влияния в государстве. Сначала
завистники Цезаря не обращали на это внимания, считая, что он будет забыт
сразу же после того, как иссякнут средства. Лишь когда было поздно, когда
эта сила уже так выросла, что ей трудно было что-либо противопоставить, и
направилась прямо на ниспровержение существующего строя, они поняли, что
нельзя считать незначительным начало ни в каком деле. (Плутарх.
Сравнительные жизнеописания. Цезарь, IV)
В этом отрывке два момента заслуживают краткого комментария. Первый -
вежливость, обходительность, внимание Юлия к людям из простонародья. Нет ли
здесь лицемерного заискивания перед толпой? Не думаю. Скорее смесь высокой
личной культуры, которая запрещает отношение к людям ставить в зависимость
от их социального положения, и воспитанного с ранних лет уважения к народу.
Напомню, что дядя Юлия, великий Марий, был выходцем из батраков и всю жизнь
испытывал на себе высокомерие аристократов. Кроме того, точно такое
дружески-отеческое внимание будет в течение пятнадцати лет, до последного
дня жизни, характеризовать отношение Цезаря к его солдатам. И, наконец,
Цезарь, при всей твердости и силе своего характера, в отношениях с другими
людьми, как правило, проявлял себя просто добрым человеком - в чем мы будем
иметь возможность убедиться далее. И вообще: подлинное величие всегда
великодушно!
Второй момент: недооценка противниками Цезаря масштабов его предприятия
- в данном случае усилий по завоеванию популярности в народе. Они ожидали, и
не без основания, что при таком размахе финансовые возможности Юлия будут
исчерпаны очень скоро. Ведь в наказание за непослушание Сулла в свое время
лишил его отцовского наследства, не говоря уже о наследстве Мария. Кто мог
предположить, что, находясь в столь стесненном положении (не было даже
своего имения... И не будет!), Цезарь решится сделать такие чудовищные
долги? Надо иметь в виду, что тайна займов в Риме соблюдалась не менее
строго, чем в современных банках. Способны ли были римские сенаторы понять
непреклонную уверенность Юлия Цезаря в конечном выигрыше этой крупной игры?
Подозрения зародились только у одного Цицерона. Эта недооценка дерзости и
размаха замыслов Цезаря не раз в дальнейшем окажется залогом успеха его
рискованных предприятий. Великий психолог, он смело будет делать ставку на
такую недооценку.
В 68-м году Цезаря избирают квестором. Вскоре после этого умирает его
тетка, вдова Мария. Во время ее похорон Цезарь, согласно обычаю, произносит
на форуме похвальное слово об усопшей, а среди масок ее предков и
родственников выставляет посмертную маску Мария. Это был открытый вызов
сулланскому сенату, поскольку Марий и его сторонники были во времена
диктатуры Суллы официально объявлены сенатом вне закона. По свидетельству
Плутарха:
Некоторые подняли голос против этого поступка, но народ криками и
громкими рукоплесканиями показал свое одобрение Цезарю, который спустя столь
долгое время как бы возвратил честь Мария из Аида в Рим. (Там же. V)
Миллионы были потрачены не зря! Цезарь уже может опереться на свою
популярность в народе. Вскоре умерла и Корнелия. На похоронах молодых женщин
не принято было говорить надгробные речи. Но Юлий этим пренебрег и произнес
на форуме прочувствованное слово прощания с любимой женой, что, по
свидетельству того же Плутарха, вызвало одобрение народа и привлекло его
симпатии к Цезарю. После похорон Юлий отбыл в Испанию в качестве квестора
при ее наместнике. Напомню читателю, что должность квестора, согласно закону
Суллы, обеспечивала последующее возведение Цезаря в ранг сенатора.
Цезарь направляется в дальнюю, как ее называли римляне, то есть южную,
Испанию. Светоний рассказывает, как, прибыв однажды по делам в город Гадес,
он увидел в храме статую Александра Македонского и вздохнул, словно
почувствовал отвращение к своей бездеятельности, - ведь он не совершил еще
ничего достопамятного, тогда как Александр в этом возрасте уже покорил мир.
(Александр Великий умер тридцати трех лет). Известный российский
исследователь античной истории С. Л. Утченко (С. Л. Утченко. Юлий Цезарь.
М., 1976 г.) считает рассказ Светония позднейшим домыслом. С ним легко
согласиться хотя бы потому, что трудно себе представить, чего ради и кем в
далекой Испании, в храме Геркулеса мог быть поставлен памятник Александру
Македонскому. Однако Плутарх, хотя и в иной версии, приписывает Цезарю те же
мысли. Он их отодвигает на шесть лет позднее, до второго пребывания Юлия
Цезаря в Испании - уже в качестве наместника. Статуя Александра здесь не
фигурирует. Цезарь читает на досуге (так у Плутарха. - Л.О. ) что-то о
деяниях Македонского и погружается в задумчивость. Друзья спрашивают о
причине. Он отвечает: Неужели вам кажется недостаточной причиной для печали
то, что в моем возрасте Александр уже правил столькими народами, а я до сих
пор еще не совершил ничего замечательного!
Как объяснить такое совпадение по существу и, вместе с тем, расхождение
в отношении обстоятельств? Быть может, какое-то высказывание или
воспоминание самого Цезаря об этом инциденте действительно имело место, но
за прошедшие с тех пор почти полтора века (Плутарх и Светоний писали в конце
I и начале II века после Р.Х.) в пересказах две версии заметно разошлись? А,
может быть, Плутарх тоже эти слова Цезаря домыслил ? Тогда возникает другой
вопрос: случайно ли оба историка приписали Юлию Цезарю одни и те же чувства?
(Один у другого их не заимствовал - тогда бы не было отмеченного
расхождения). Ответом может быть стремление обоих предложить побуждение для
великих деяний Цезаря, которые начнутся как раз в это время. Разница в шесть
лет здесь несущественна, тем более, если речь идет еще только о мотивах
последующих действий. Такими мотивами оба историка, естественно для римлян,
полагают честолюбие и жажду славы. Наверное, они правы. Цезарь - римлянин, и
желание славы у него в крови. Но он не просто римлянин, а великий римлянин!
Быть может, его замыслы шире, крупнее? Попробуем и мы, вслед за древними
историками, домыслить за Цезаря. А почему бы и нет? Мы же не будем
претендовать на подлинность мыслей Цезаря. Но постараемся не предаваться и
беспочвенной фантазии. Критериями вероятности будет, во-первых, учет уже
известных нам обстоятельств жизни Цезаря (вслед за Светонием остановимся на
первой поездке в Испанию). А, во-вторых, знание всех его последующих надежно
документированных поступков и высказываний. Цезарь уже не юноша. Его
жизненным ориентирам и целям пора сформироваться. Здесь в Испании, на досуге
, им самое время отлиться в форму четких суждений и замыслов. Приглашаю и
тебя, читатель, принять участие в этой игре ума. Мое преимущество в том, что
я знаю (насколько это доступно Истории), как сложится судьба Цезаря дальше.
Ты, быть может, это подзабыл и будешь вспоминать по мере дальнейшего чтения.
Поэтому первый ход за мной. Я начинаю домысливать. А ты, приняв с умеренной
дозой скептицизма мои предположения, при чтении последующих глав сможешь
проверить, достаточно ли было для них оснований. Итак...
По пути в Дальнюю Испанию Цезарь непременно проезжал или проплывал мимо
Нового Карфагена. Он, конечно же, вспомнил, что именно здесь начиналась
блистательная военная биография одного из самых великих римских полководцев
- Публия Корнелия Сципиона Африканского. Когда Публий вел своих солдат через
обмелевшую лагуну на штурм городской стены, ему было всего двадцать шесть
лет. Горько думать, что Цезарю уже тридцать три, а за его плечами нет
ничего, если не считать пустякового венка под Митиленой. Когда Сципиону было
тридцать три года... Юпитер Великий и Всеблагой!.. Это же в 202-м году. Он
уже разбил Ганнибала в битве при Заме! Консул римского народа, Сципион был
уже увенчан бессмертной славой и удостоен величайшего триумфа. А он, Цезарь,
всего лишь квестор в покорной после Помпея римской провинции... У Сципиона
впереди еще победа над Антиохом... Потом этот постыдный суд... Как он
ответил тем жалким трибунам! Их имена справедливо забыты. Впрочем, они были
лишь орудием в руках сената, который боялся Сципиона. Великий Сципион!..
Затем он навсегда покинул Рим. Не мог подчиниться власти сената, но и не
захотел властвовать сам. А ведь мог бы! Воины были преданы ему безоглядно. А
народ - боготворил! Как они все пошли за ним на Капитолий, покинув жалкое
судилище! С дозволения великих богов Сципион мог бы стать новым царем в
Риме... Но для него Республика была неприкосновенна! Он сказал тогда: Если я
стал больше, чем тебе полезно, родина, - я ухожу. Замечательные слова!
Поступил бы я так же на его месте! Не знаю. А сейчас? Ушел бы Сципион из
Рима сейчас? Нет, наверное, нет! Тогда была великая Республика, великий
сенат. На его скамьях в те времена сидели Тит Фламинин, Марк Катон, Эмилий
Павел, потом Сципион Эмилиан и другие им подобные мужи. Затем Гракхи и,
наконец, дядя Марий. Но с них начались междоусобицы. Республика стала
больна, а теперь и вовсе умирает. Не Сулла ее погубил, а сенат! Его падение
началось еще со времени войны с Югуртой. Сейчас не любят вспоминать те
скандальные разоблачения подкупа сенаторов, бездействия и измены
полководцев. Покойная тетя рассказывала ему об этом позоре. Не любят
вспоминать потому, что нынешние сенаторы такие же взяточники, думают только
о наживе, о выгодном наместничестве, о своих дворцах и виллах. А народные
трибуны - беспомощны или продажны. Комиции в Риме после того, как
государство так разрослось - бессмыслица. Большая часть сходящегося на них
народа - это римская чернь, толпа, которую может увлечь на что угодно каждый
ловкий демагог. Разве могут они решать судьбу великого Рима и множества
народов, зависящих теперь от него? Нет! Плебс не способен, а сенат не желает
спасти Республику. Она обречена! И Сципион сегодня не ушел бы. Он бы взял
власть в свои сильные и честные руки. Важна ведь не оболочка республики, не
учреждения - важна ее суть: верность традициям, честь и достоинство римлян,
их мужество, их преданность Риму. Все это почти забыто и утрачено, но при
твердом, достойном правлении может воспрянуть вновь.
Но такое правление уже не должно быть советом или собранием. В огромном
государстве, в сегодняшнем опасном положении на его границах ни самый лучший
сенат, ни самое превосходное Народное собрание не могут быстро принимать
решения, которых требует новое время. Любое собрание, когда дело доходит до
важных государственных решений, либо увязает в спорах, либо оказывается во
власти страстей и общего ослепления. И нельзя голосованием решать вопросы,
требующие подлинного знания дела. А ежегодная смена консулов!? Какая
нелепица - каждый год заново учиться руководить государством. Ведь учиться
можно только на практике, решая каждодневные проблемы. И не год, не два, а
много лет. Значит, нужен один достойный правитель. Его достоинство, умение и
право управлять пусть будут, хоть ежегодно, подтверждаться решением народа,
которому он отчитается в своих действиях. В этом отношении закон пусть будет
непреложен и строг. Но пока доверие не утрачено, менять правителя не должно!
Сенат? А что сенат? Пусть советует правителю, как это было при царях. Пусть
следит за сохранением традиций, пресекает пороки и злоупотребления
чиновников. Пусть будет высшим судом чести, подобно афинскому ареопагу. Да,
вот в Афинах - Перикл ведь был именно таким превосходным правителем! Целых
пятнадцать лет до самой своей смерти. И разве личный пример правителя,
который у всех на виду, не наилучшее средство воспитания граждан? Пока
Перикл был жив, афиняне были достойны Перикла. Конечно, то была крошечная
республика. Так что из этого? Для огромного государства единовластие еще
более необходимо: важнее знания и опыт, сложнее задачи, быстрее надо их
решать, энергичнее, без споров и колебаний действовать. А достоинство и весь
нравственный облик правителя пусть будут примером для подражания его
помощникам и наместникам во всех отдаленных уголках государства. Личное
достоинство и честь должны быть отличительными чертами большинства граждан
государства. Тогда честь и достоинство правителя станут обязательным
условием подтверждения народом его полномочий. Или выбора нового на его
место. Нет, сейчас Сципион не ушел бы! И он, Цезарь, если бы у него было
такое войско и его так же обожал народ, он не ушел бы, а взял власть и
возродил бы величие Рима. Он знает, что сумел бы это сделать! Да, а пока...
пока он всего лишь квестор в покоренной Испании, и хотя народ в Риме к нему
расположен, силы у него нет никакой - одни долги...
Однако хватит домыслов и рассуждений, - воскликнет нетерпеливый
читатель, - твоему Цезарю пора действовать! И будет прав. Вернемся же на
землю. Пока что на землю Испании. О деятельности Цезаря там за время
квестуры нам ничего существенного не известно. Через год он возвращается в
Рим.
Но это уже не тот Цезарь, что год назад, влекомый смутным честолюбием,
добивался популярности в народе. Теперь он знает, чего хочет. Право заседать
в сенате не кружит ему голову. Он понимает, что ему, племяннику Мария, не
получить поддержки сената. Его путь наверх будет опираться на любовь народа!
Разве не она, вопреки сенату, вознесла Мария на вершину власти в Риме?
Полезно было бы заручиться поддержкой и тех, кто уже пользуется влиянием в
народе, обладает реальной силой и не очень ладит с сенатом. Это, конечно же,
Помпей и Красс. Как раз сейчас, в 67-м году, трибун Габиний, в пику сенату,
призывает народ вручить Помпею чрезвычайные полномочия для борьбы с
пиратами. Цезарь открыто выступает в поддержку закона Габиния. Через год он
точно так же (вместе с Цицероном) поддержит назначение Гнея Помпея
командующим против Митридата (кроме того, сразу после возвращения из Испании
он женится на Помпее - дальней родственнице Гнея.)
Когда Помпей убывает из Рима на войну с пиратами, Цезарь старается
сблизиться с Крассом. Очевидно, ему это удается. Вскоре Красс его выручит в
трудную минуту. Опытный политик, Красс способен разглядеть незаурядные
возможности Цезаря и хочет заручиться его поддержкой в своем соперничестве с
Помпеем.
Однако главную свою ставку Цезарь делает на народ. Он выдвигает свою
кандидатуру на следующую государственную должность и благодаря проявленной
ранее щедрости и обходительности избирается эдилом на 65-й год. Для Цезаря
это - крайне рискованное, если не сказать авантюрное предприятие. Вспомним,
что, помимо забот о порядке и городском хозяйстве, в обязанности эдилов
входила организация угощений и праздников для народа. Причем за свой счет -
казна на это денег не давала. Успех этих празднеств определял популярность
устроителя, а тем самым и его шансы на дальнейшее продвижение по
государственной службе. Состязаясь со своими предшественниками, эдилы от
года к году увеличивали пышность зрелищ и угощений, а, значит, и свои
расходы. Одновременно росли и аппетиты плебса. Обмануть его ожидания
означало погубить всю дальнейшую карьеру. Цезарь понимал, что без блестящего
эдилата не быть ему претором. А денег не было. Вместо денег - восемь
миллионов долгу! Пока что эта общая сумма была известна только ему. Но если
она заметно вырастет, терпение кредиторов лопнет и один за другим они
предъявят свои претензии - дело кончится судом. Однако другого пути нет.
Надо опередить заимодавцев, успеть пройти в преторы, а затем получить в
управление доходную провинцию. Это позволит расплатиться с наиболее
нетерпеливыми и двинуться дальше, к консульству. Слава богам, чем выше
положение, тем лучше и кредит! Тот, кто, рискуя, остановится на полпути,
обязательно проиграет. Цезарь умеет рисковать. Размахом устроенных им
торжественных церемоний, игр, театральных представлений и обедов он сумел
поразить даже избалованный римский народ. Отмечая двадцатилетие со дня
смерти своего отца, он вывел на арену цирка триста двадцать пар гладиаторов,
все убранство, латы, щиты и даже оружие которых было из серебра. Такое еще
не приходило в голову никому! Зато и народ, по свидетельству Плутарха,
...стал настолько расположен к нему, что каждый выискивал новые должности и
почести, которыми можно было вознаградить Цезаря.
Вскоре представился серьезный случай. В 63-м году умер Верховный
понтифик Метелл. В борьбу за избрание на этот почетный и влиятельный пост
вступило два известных сенатора. Цезарь имел дерзость в Народном собрании
выставить свою кандидатуру и был избран значительным большинством, несмотря
на все заслуги его соперников. Это, естественно, повлияло на настроение
кредиторов, а сенат получил серьезное предупреждение об опасности такой
популярности одного из своих молодых членов. Впрочем, первое предупреждение
он получил раньше. За год до того Цезарь предпринял дерзкую акцию,
привлекшую к нему массу простого народа и ветеранов, сохранявших память о
Марии - своем былом кумире. По свидетельству Плутарха:
Цезарь, когда воспоминания о его щедрости в должности эдила были еще
свежи, ночью принес на Капитолий и поставил сделанные втайне изображения
Мария и богинь Победы, несущих трофеи. На следующее утро вид этих блестевших
золотом и сделанных чрезвычайно искусно изображений, надписи на которых
повествовали о победах над кимврами, вызвал у смотрящих чувство изумления
перед отвагой человека, воздвигнувшего их (имя его, конечно, не осталось
неизвестным). Слух об этом вскоре распространился, и римляне сбежались
поглядеть на изображения. При этом одни кричали, что Цезарь замышляет
тиранию, восстанавливая почести, погребенные законами и постановлениями
сената, и что он испытывает народ... Марианцы же, напротив, сразу появившись
во множестве, подбодряли друг друга и с рукоплесканиями заполняли Капитолий;
у многих из них выступили слезы радости при виде изображения Мария и они
превозносили Цезаря величайшими похвалами... По этому поводу было созвано
заседание сената, и Лутаций Катул, пользовавшийся тогда наибольшим влиянием
у римлян, выступил с обвинением против Цезаря, бросив известную фразу: Итак,
Цезарь покушается на государство уже не путем подкопа, но с осадными
машинами. Но Цезарь так умело выступил в свою защиту, что сенат остался
удовлетворенным, и сторонники Цезаря еще более осмелели и призывали его ни
перед чем не отступать в своих замыслах, ибо поддержка народа обеспечит ему
первенство и победу над противниками. (Плутарх. Сравнительные жизнеописания.
Цезарь, VI)
Как видим, Цезарь весьма успешно осуществляет свою программу. О его
далеко идущих замыслах смутно догадывался, быть может, один только Цицерон.
У Светония есть упоминание о не дошедшем до нас письме Цицерона к некоему
Аксию, где он замечает, что Цезарь помышлял о царской власти в ту пору,
когда был еще только эдилом.
Однако следовало спешить - сумма долгов выросла до чудовищной величины
в двадцать пять миллионов денариев. Сразу после избрания Верховным
понтификом Цезарь выдвигает свою кандидатуру в преторы на 62-й год и успешно
проходит на эту должность. Из событий политической жизни за время его
претуры стоит упомянуть следующий эпизод. Читатель, я надеюсь, не забыл, что
в конце 63-го года Цицероном в Риме был раскрыт и подавлен заговор Катилины.
Его сподвижники были без суда казнены, но сам Катилина успел покинуть город
и стал во главе армии мятежников. В самом начале 62- го года один из
трибунов, Метелл Непот, выступает с предложением вызвать из Азии Помпея с
войском, чтобы он покончил с Катилиной, а заодно наказал оптиматов за
самовольную расправу с видными римскими гражданами. Его энергично
поддерживает Цезарь. В городе начинается смута, на форуме разыгрывается
настоящее сражение. На предложение Метелла Непота другие трибуны накладывают
свое вето. Сенат объявляет чрезвычайное положение, приостанавливает
полномочия Непота и отстраняет Цезаря от исполнения обязанностей претора.
Цезарь пытается не подчиниться, ему грозят насилием, и он вынужден
запереться в своем доме.
Через день, - свидетельствует Светоний, - к его дому сама собой, никем
не подстрекаемая, собралась огромная толпа и буйно предлагала свою помощь,
чтобы восстановить его в должности, но он сумел ее унять...
Другой, менее трезвый политик на месте Цезаря, быть может, решился бы
использовать момент для восстания против сената. Но Юлий понимал, что без
опоры на войско эта попытка, даже в случае первоначального успеха, обречена
на провал. Поэтому он, угомонив толпу, извлек из данного эпизода совсем
другую выгоду
Так как этого никто не ожидал, - продолжает Светоний, - то сенат,
спешно созванный по поводу этого сборища, выразил ему благодарность через
лучших своих представителей; его пригласили в курию, расхвалили в самых
лестных выражениях и, отменив прежний указ, полностью восстановили в
должности. (Светоний. Божественный Юлий, 16) Этим благоволением сената
Цезарь сумел воспользоваться для того, чтобы по окончании претуры получить
назначение наместником в хорошо знакомую и расположенную к нему Испанию.
В конце того года, что Цезарь был претором, в его доме случился
скандал, впрочем, не нанесший ему никакого существенного урона (скорее
наоборот), но имевший иные, весьма серьезные последствия. Женщины высшего
общества собирались ежегодно в доме консула или претора для того, чтобы
отметить праздник Доброй богини , как его тогда официально называли. Что это
за богиня, каково ее имя, чем она помогала женщинам и в чем состоял ритуал
самого празднества, держалось в тайне и осталось тайной до наших дней.
Женщины во все времена обожали секреты, знатные римлянки были в этом деле
удивительно солидарны - никто не разболтал! Во время празднества в доме не
мог находиться ни один мужчина, мальчик, даже раб. В тот год Добрую богиню
чествовали в доме Цезаря. А у его жены Помпеи то ли был роман с красивым,
знатным и богатым, но легкомысленным и испорченным молодым аристократом по
имени Клодий Пульхр, то ли она была лишь невинным предметом его преступных
вожделений. Так или иначе, но Клодий, переодетый в женское платье, с помощью
служанки Помпеи проник в дом во время таинств и был обнаружен. Светский
скандал неожиданно принял политическую окраску. Римский Дон Жуан принадлежал
к числу открытых противников сената и пользовался популярностью у
простонародья. Он уже был избран квестором на следующий год. Сенаторы решили
на его примере продемонстрировать свою власть. В начале января 61-го года
сенат рассматривал это дело на специальном заседании. Было запрошено мнение
коллегии понтификов, она квалифицировала происшедшее как святотатство.
Консулы назначили чрезвычайный трибунал для суда над Клодием. Он собрался
лишь в мае того же года. Пока все это тянулось, Цезарь с Помпеей развелся,
но на суде решительно заявил, что ему по существу дела ничего не известно и
претензий к Клодию у него нет! А на вопрос о причине развода ответил, что
жена Цезаря должна быть недоступна даже для подозрений (в общеизвестном
изречении Жена Цезаря - выше подозрений смысл его ответа несколько искажен).
На форуме во время суда собралась большая толпа народа, выражавшая, и
весьма решительно, свое сочувствие Клодию. Часть судей даже потребовала от
консула вооруженной охраны. Однако, к вящему негодованию сенатской партии,
Клодий большинством голосов членов жюри (31 против 25) был оправдан.
Давление ли толпы было тому причиной, или сочувствие любви, или же, как
утверждали некоторые, подкуп судей - не столь важно. Упоминание о сем
банальном происшествии здесь оправданно ввиду немаловажных его последствий.
Во-первых, популярность Клодия выросла. Во-вторых, в лице этого беспутного
кумира римского плебса Цезарь имел теперь не соперника, а благодарного и
ревностного союзника. И, в-третьих, злополучный суд стал отправным моментом
лютой ненависти, которую Клодий до конца своих дней питал к Цицерону.
Случилось это так. За давностью происшедшего Клодий поначалу пытался уверить
суд, что в день праздника его вовсе не было в Риме. Но Цицерон, который до
того времени был дружен с Клодием, неожиданно опроверг это утверждение,
заявив, что тем же утром Клодий заходил к нему домой. Трудно сказать, что
побудило Цицерона выступить с разоблачением - принципиальность ли поборника
древнеримской нравственности или какие-то личные мотивы. Но расплачиваться
за это Цицерону предстояло долго и тяжело.
В связи с процессом Клодия Цезарь отбыл в Испанию лишь в середине 61-го
года. Кстати, отбытие это едва вообще не сорвалось. Некоторые из кредиторов
Цезаря потребовали возврата ссуды. Дело могло кончиться серьезными
неприятностями. Спасла дружба Цезаря с Крассом. Самый богатый человек в Риме
предоставил наиболее агрессивным заимодавцам гарантию в общей сложности на
пять миллионов денариев, и тучи, скопившиеся над головой Цезаря, рассеялись.
В качестве наместника Юлий Цезарь действовал в Испании успешно и умно.
Он покорил племена лузитанцев и каллаиков и таким образом расширил сферу
влияния Рима на Пиренейском полуострове до берегов Атлантики. Далее, ему
удалось уладить споры между испанскими кредиторами и должниками так, что это
получило всеобщее одобрение. Кроме того, он добился у сената отмены
некоторых податей, наложенных на местное население. Наконец, летом 60-го
года Цезарь отбыл из Испании, где, - как пишет Плутарх, - он и сам
разбогател, и дал возможность обогатиться своим воинам, которые
провозгласили его императором. (Плутарх. Цезарь, XII)
За словами сам разбогател кроется некая загадка. Каким образом
разбогател? Нареканий или даже намеков на мздоимство, вымогательство или
иные, обычные в провинциях, злоупотребления мы не встречаем ни у кого из
древних авторов. Светоний, ссылаясь на воспоминания некоторых анонимных
современников Цезаря, роняет не слишком лестное замечание: Он, как нищий,
выпрашивал у союзников деньги на уплату своих долгов. Но это - не
преступление. Более того, известно, что испанцы и впоследствии относились к
Цезарю дружелюбно. То ли военные трофеи, отобранные у покоренных племен,
были очень значительными, то ли благодарность испанцев за хлопоты по их
гражданскому устройству была столь ощутима, то ли они спонсировали его
будущую карьеру (могло быть и такое!), но в Рим Цезарь возвращается богатым
человеком.
Настолько ли богатым, чтобы сразу расплатиться со всеми долгами? Мы не
знаем. Быть может, добытого богатства хватило на погашение лишь самых
неотложных. Это уже неважно. Вскоре Цезаря изберут консулом, а затем он
отправится воевать в Галлию. Оттуда богатство потечет к нему такой рекой,
что несколько миллионов долга окажутся пустяком. Юлий Цезарь выиграл свою
азартную игру!
Избрания в консулы Цезарь добился в значительной мере благодаря
поддержке его кандидатуры Помпеем и Крассом. Для того, чтобы понять, почему
они оба, отложив на время свое соперничество, решили выступить на форуме с
рекомендацией ничем не замечательного сенатора, нам придется вернуться
немного назад и посмотреть, в какой ситуации они сами оказались летом 60-го
года, когда Цезарь возвратился из Испании.
Как мы уже знаем, в конце 62-го года Помпей с войском вернулся в
Италию. Вот уж у кого были вполне реальные, не худшие, чем некогда у
Сципиона, возможности взять безраздельную власть в Риме. После побед над
пиратами и Митридатом популярность Помпея в народе приобрела прямо-таки
легендарный характер, а сплотившееся в трудных кавказских походах (и отменно
за них вознагражденное) войско было беззаветно предано своему полководцу. Но
Помпей был далек от столь честолюбивых устремлений. Для них у него не
хватает фантазии. Его мировоззрение вполне традиционно, а законопослушание,
как большинству римлян, привычно с ранних лет. Он честолюбив и даже очень,
но... в рамках римской республиканской традиции - ни в коем случае не за ее
пределами. Сейчас он мог бы, пусть и без всякого повода, двинуть свои войска
по пути Суллы - с юга Италии на Рим. Кое-кто этого весьма серьезно опасался.
Красс, например, после высадки Помпея, забрав свои капиталы, уехал из Рима и
увез всю свою семью.
Но эти опасения напрасны. Сразу по прибытии в порт Брундизий, что на
юге Италии, Помпей созвал воинов на общую сходку, в прочувствованных словах
поблагодарил за верную службу и приказал разойтись по домам до того момента,
когда он призовет их в Рим для участия в триумфе. В своей речи Помпей,
конечно же, обещал добиться у сената наделения их земельными участками. Он
не сомневался в том, что Рим его встретит восторженно. После покорения Азии
и Кавказа даже великие полководцы прошлого - не только Сулла, но и сам
победитель Ганнибала - должны уступить ему первенство. А то, что он подойдет
к воротам Рима не под звуки труб и не во главе могучего войска, покажет всем
его скромность. Он... как бы скажет: Я такой же римлянин, как вы. Поначалу
все выглядело именно так, как ожидал Помпей:
После того, как войско таким образом разошлось и все узнали об этом, -
пишет не без почтительного изумления Плутарх, - случилось нечто совершенно
неожиданное. Жители городов видели, как Помпей Магн без оружия, в
сопровождении небольшой свиты, возвращается, как будто из обычного
путешествия. И вот из любви к нему они толпами устремлялись навстречу и
провожали его до Рима, так что он шел во главе большей силы, чем та, которую
он только что распустил. Если бы он задумал совершить государственный
переворот, для этого ему вовсе не нужно было бы войска. (Плутарх.
Сравнительные жизнеописания. Помпей, XLIII)
Но подобного замысла у Помпея не было, и провожающие мирно вернулись в
свои города и селения. В самом же Риме победителя Митридата ждала далеко не
столь восторженная встреча. Конечно, плебс на улицах и форуме приветствовал
его громкими кликами. Но сенаторы приняли Помпея холодно. Сенат боялся его,
как до того боялся Лукулла, а впоследствии, с куда большим основанием -
Цезаря. Вообще в ту пору, предчувствуя свое падение, сенат действовал
нерешительно и даже глупо, опасаясь доверить свою защиту хоть кому-нибудь из
тех, за кем стояла реальная военная сила. Опасаться Помпея не было причин,
тем не менее, сенат старается натравить на него Лукулла. Тому, как мы
помним, уже надоели столичные интриги, но верность слову заставляет
попытаться восстановить сделанные им некогда в Азии и отмененные Помпеем
распоряжения. Он требует обсудить их пункт за пунктом. Лукулла немедленно
поддерживают Красс и Катон. Понимая, что это привело бы к бесконечной
дискуссии, Помпей требует утверждения сенатом всех своих установлений в Азии
разом, одним решением. Под предлогом занятости расследованием дела Клодия
сенат откладывает рассмотрение этого требования. Победителя Митридата опять
водят за нос.
То же самое происходит и с ходатайством Помпея о наделении землей
ветеранов азиатских войн. Свободных земель в Италии почти нет. Помпей
предлагает покупать земли для ветеранов в течение ближайших пяти лет за счет
доходов от завоеванных им провинций. Но лидеры демократов из верхушки
сословия всадников имеют свои виды на эти доходы. Они торопятся откупить у
государства сбор контрибуций и налогов, которыми обложены азиатские
провинции, и отнюдь не склонны упускать часть, предназначенную для
пополнения собственных сундуков. Положение Помпея становится все более
шатким. Народные восторги недолговечны и, если их вовремя не использовать,
ничего реального принести не могут. А расхождение с сенатом все усиливается.
Триумф, который Помпей получает лишь осенью 61-го года, через девять
месяцев после возвращения, великолепен, длится два дня и убедительно
показывает его заслуги. Только чеканной монеты, серебряных и золотых сосудов
он внес в государственную казну на 120 миллионов денариев. Доходы от податей
в завоеванных провинциях составят ежегодно 85 миллионов. Взято почти
девятьсот крепостей и городов. В триумфальной процессии ведут главарей
пиратов, сына Тиграна, альбанских и иберийских князей, царя Иудеи
Аристобула, детей Митридата. За ними в окружении блестящей свиты, на
изукрашенной жемчугом колеснице едет сам триумфатор. После двух триумфов за
победы над Африкой и Испанией, этот - за Азию - как бы завершает впечатление
о покорении Помпеем всего обитаемого мира. Народ восторженно рукоплещет.
Но... отгремели триумфальные дни. Ветераны в весьма сомнительном ожидании
обещанных земель покидают Рим, и Помпей вновь остается в одиночестве,
мучительно ощущая, что почва уходит у него из-под ног.
В то же самое время становится затруднительным и положение Красса,
примкнувшего было к сенатской обороне против Помпея. Поспешив противостоять
попытке обратить доходы из Азии на покупку земель для ветеранов, всадники и
публиканы согласились на слишком высокую цену откупа налогов из
новообретенных провинций. Это делает сомнительной прибыльность заключенной
сделки. Красс должен поставить в сенате вопрос о пересмотре условий откупа,
но понимает, что шансы на успех у него ничтожны.
В таком безрезультатном противостоянии проходит еще полгода. И вот в
июне 60-го года из Испании возвращается Цезарь. Он предлагает Помпею и
Крассу поддержать его избрание в консулы, обещая взамен провести в жизнь
решения, которых они оба, порознь и противодействуя друг другу, безуспешно
добиваются от сената. Ни Помпею, ни Крассу, утверждает Цезарь, не приходится
рассчитывать на уступки сенаторов. Но все, чего они добиваются, можно
получить от Народного собрания. Сенат следует просто отодвинуть в сторону, и
он готов это сделать, если будет облечен полномочиями консула. Цезарь
знает,, что ни Красс, ни Помпей, воспитанные в
аристократически-республиканских традициях, сами на это не решились бы. Но и
отвергнуть его предложение они не захотят. Между тем до выборов остаются
считанные дни. Цезарь готов отказаться от полагающегося ему триумфа (до него
он не вправе появиться в Риме и потому не успеет выставить свою
кандидатуру). Он предлагает Крассу и Помпею заключить мир и совместными
усилиями обеспечить его, Цезаря, победу на выборах. Тогда и он выполнит свои
обязательства перед ними. Сделка состоялась. В истории она получила название
первого триумвирата.
Цезарь был избран консулом на 59-й год. Немалую роль в этом сыграли
остававшиеся в городе ветераны Помпея. Поддержали кандидатуру Цезаря и
демократы, надеявшиеся обрести в его лице своего лидера (и свое войско). Вот
что пишет по этому поводу Плутарх:
Ему удалось примирить Помпея и Красса, двух людей, пользовавшихся
наибольшим влиянием в Риме. Тем, что Цезарь взамен прежней вражды соединил
их дружбой, он поставил могущество обоих на службу себе самому и под
прикрытием этого человеколюбивого поступка произвел незаметно для всех
настоящий государственный переворот. (Плутарх. Сравнительные жизнеописания.
Цезарь, XIII) Суть переворота в том, что Цезарь, став консулом, но в тот
момент еще ни в чем особенном не отличившись, сумел, опираясь на своих уже
прославленных союзников, подвигнуть Народное собрание на принятие решений в
пику сенату и тем добился его изоляции, что отвечало далеко идущим
стратегическим планам Юлия (мы далее убедимся, что именно с этого времени
сенат навсегда утратит свою власть в Риме). Вот как, согласно Плутарху,
произошел этот тихий переворот :
Итак, Цезарь, поддерживаемый с двух сторон, благодаря дружбе с Помпеем
и Крассом, добился успеха на выборах и с почетом был провозглашен консулом
вместе с Кальпурнием Бибулом. Едва лишь он вступил в должность, как из
желания угодить черни внес законопроекты, более приличествовавшие
какому-нибудь дерзкому народному трибуну, нежели консулу...
Внес, как полагалось, в сенат, но...
...В сенате все лучшие граждане высказались против этого, и Цезарь,
который давно уже искал к тому повода, поклялся громогласно, что черствость
и высокомерие сенаторов вынуждают его против его воли обратиться к народу
для совместных действий. С этими словами он вышел на форум. Здесь, поставив
рядом с собой с одной стороны Помпея, с другой - Красса, он спросил,
одобряют ли они предложенные законы. Когда они ответили утвердительно,
Цезарь обратился к ним с просьбой помочь ему против тех, кто грозится
противодействовать этим законопроектам с мечом в руке. Оба обещали ему свою
поддержку, а Помпей прибавил, что против поднявших мечи он выйдет не только
с мечом, но и со щитом. Эти слова огорчили аристократов, которые сочли это
выступление сумасбродной, ребяческой речью, не приличествующей достоинству
самого Помпея и роняющей уважение к сенату, зато народу они очень
понравились. (Там же. XIV)
В первую очередь был внесен аграрный закон. Он предписывал комиссии из
двадцати человек (ее потом возглавят Красс и Помпей) наделить участками
земли ветеранов, а заодно - для обеспечения популярности закона - еще и
двадцать тысяч отцов, имеющих троих детей. Землю для этой цели можно было
покупать за счет доходов в Азии, но по цене, объявленной ее владельцами при
цензовой переписи. Однако большую часть наделов Цезарь предложил нарезать из
обширного Кампанского поля (близ Капуи), объявленного еще в старину
неприкосновенной собственностью государства. Фактически эту землю незаконно
поделили между собою аристократы из сенатского окружения.
Сенат пытался сопротивляться. Собраться официально сенаторы не могли,
так как на это требовалось согласие обоих консулов. Цезарь же, идя ва-банк,
в течение всего срока своего правления созывать сенат отказывался. Лидеры
сената собирались в доме Бибула, который по их совету пробовал помешать
созыву Народного собрания, объявив на форуме, что небесные знамения
указывают неблагоприятность всех дней текущего года для собраний. Цезарь,
естественно, с этим не посчитался и комиции созвал. Явившегося было с тем же
запретом на форум Бибула ветераны Помпея попросту прогнали, переломав фаски
у его ликторов (Плутарх утверждает, что ему еще и высыпали на голову корзину
с навозом. Но откуда бы оказаться этой корзине на форуме среди народа?). С
тех пор и до конца консульского срока Бибул отсиживался дома. Аграрный закон
был принят, а вслед за ним и еще два закона, обещанные Цезарем своим
партнерам по триумвирату: об утверждении всех распоряжений Помпея на Востоке
и о снижении на одну треть суммы откупов налогов с Азии. По поводу этого
последнего закона Аппиан пишет:
Так называемые всадники по своему положению занимали среднее место
между сенатом и народом. Они пользовались большой силой и влиянием благодаря
своему богатству и откупу налогов и податей, уплачиваемых провинциями, и
владели массой надежнейших в этом отношении рабов. Эти всадники давно уже
просили сенат о снятии с них части откупной суммы. Сенат медлил, а Цезарь,
который тогда не нуждался в сенате, но имел дело только с народом, простил
им треть откупной суммы. Всадники, получив эту неожиданную милость - даже
больше того, что они просили, - начали боготворить Цезаря. Таким образом у
него, благодаря ловкому политическому ходу, прибавилась новая группа
сторонников, более сильная, чем народ. (Аппиан. Гражданские войны. II, 13)
Так же откровенно против сената был направлен проведенный Цезарем
позднее тщательно разработанный (101 пункт!) закон о вымогательствах, где
была точно определена и ограничена власть наместников, а также записаны
строгие наказания за взяточничество и другие злоупотребления в провинциях.
Цицерон был глубоко возмущен самоуправством триумвиров. В апреле 59- го
года он пишет своему ближайшему другу Аттику:
...если власть сената была ненавистна, то что, по-твоему, будет теперь,
когда она передана не народу, а троим людям, не знающим меры? Ведь они,
пожалуй, будут делать, кого захотят, консулами и народными трибунами...
(Письма Марка Туллия Цицерона, т. 1, ! 36) В другом письме тому же адресату
(месяцем позже) уже не возмущение, а апатия:
Бессмертные боги! Меня утешает не столько добрая надежда, как раньше,
сколько безразличие, которого я ни к чему не испытываю в такой степени, как
к этим общественным и государственным делам... (Цицерон. Письма... т. 1, !
44)
Между тем, Цезарь вел с сенатом бескомпромиссную войну. Он заставил
всех сенаторов поклясться в соблюдении принятых законов. Некоторые
отказывались поначалу, но Цезарь провел в Народном собрании решение о том,
что каждый, кто не даст клятву, подлежит смерти. Почтенные сенаторы поняли,
что угроза нешуточная, и, затаив ненависть, покорились. Кстати, Цезарь был
первым, кто оценил силу средств массовой информации. Он учредил Acta populi
( правительственный вестник ) - первую газету, где регулярно публиковались
изложения всех прений в сенате и Народном собрании.
Наконец, все обязательства Цезаря по отношению к коллегам по
триумвирату были выполнены. Наступил его черед с их помощью получить под
свое командование войско. Желательно в таком районе, где боевые действия, а
следовательно, и сплочение войска вокруг полководца, были бы вероятны.
Случай представился. Умер наместник Цизальпинской Галлии (по эту сторону
Альп) и Иллирии (югославское побережье Адриатики). Народное собрание по
предложению одного из трибунов-цезарианцев назначило эти провинции в
управление Юлию Цезарю сроком сразу на пять лет и с правом набора трех
легионов. (Решение было принято 1 марта 59-го года и вступило в силу
немедленно. Это означало, что до конца того же года Цезарь лишь номинально
числился наместником Галлии, а срок его наместничества должен был окончиться
1 марта 54-го года. Такое уточнение необходимо для понимания некоторых
последующих обстоятельств и событий). Право набора означало содержание этих
легионов за счет казны. С кислой миной сенаторы вынуждены были согласиться -
повторять унижение, связанное с принесением клятвы, не хотелось. То ли по
настоянию Красса и Помпея, то ли в надежде на то, что Цезарь в прямом и
переносном смысле свернет там себе шею, но сенат неожиданно назначил Цезарю
в управление еще и Нарбонскую Галлию - то есть весь юг нынешней Франции, где
в то время было очень неспокойно. С правом набора еще одного легиона.
Лучшего подарка сенаторы сделать Цезарю не могли!
Прежде чем покинуть Рим, Юлий принял меры, обеспечивающие его интересы
в столице во время долгого отсутствия. Во-первых, он женил Помпея на своей
дочери Юлии. Во-вторых, сам женился на Кальпурнии - дочери Луция Кальпурния
Пизона, которого провел в консулы на 58-й год вместе с Авлом Габинием,
адъютантом Помпея. Как ни странно, но оба брака по расчету оказались
удачными. Сорокасемилетний Гней Помпей горячо полюбил Юлию, которая была
вдвое его моложе. Но и она вплоть до своей ранней кончины отвечала ему
взаимностью. Брак Цезаря с Кальпурнией тоже прервала лишь смерть - на этот
раз смерть мужа. Судя по отзывам современников, Кальпурния оказалась верным
другом Цезаря. Свою связь с Крассом Цезарь закрепил тем, что пригласил с
собой его сына в качестве легата - командующего легионом. Забегая вперед,
могу сказать, что молодой Красс оказался превосходным полководцем. Четвертая
вперед оплаченная страховка Юлия Цезаря была связана с именем Клодия - героя
известного нам скандала в его доме. В качестве верховного понтифика Цезарь
оформил переход Клодия путем усыновления в плебеи (такая процедура нам уже
встречалась). Затем, уже в качестве консула, он добился избрания Клодия
трибуном на 58-й год.
Читатель, я надеюсь, не забыл, что Клодий ненавидел Цицерона - одного
из самых серьезных противников Цезаря в сенате. Став трибуном, Клодий
сколачивает из бывших гладиаторов и прочего отпетого люда шайку головорезов,
которые, разумеется, именуют себя защитниками народа. Тучи над головой
Цицерона сгущаются. Апатию сменяет страх. Есть все основания бояться
физической расправы - на улицах Рима уже нередки убийства. Цицерон бросается
было за защитой к Помпею, которого он в свое время так решительно поддержал
при назначении полководцем в Азию. Но Помпей, связанный союзом с Цезарем,
уклоняется от встречи. Искал Цицерон покровительства и у самого Цезаря. Тот
предложил ему ехать с ним легатом в Галлию. Цицерон отказался. Он понимал,
что командовать легионом Цезарь ему не поручит - да Цицерон и не взялся бы,
- а будет просто держать под присмотром (через три года, когда в Рим с
Сицилии возвратится родной брат Цицерона, Квинт, Цезарь пригласит его в
качестве легата и доверит легион, о чем жалеть ему не придется).
Друзья советовали Марку Цицерону бежать из Рима. Ранней весной 58-го
года он последовал их совету. Клодий немедленно провел в Народном собрании
официальное постановление о его изгнании (на основании того, что Цицерон
казнил катилинариев без суда), приказал конфисковать все имущество,
разрушить дом в Риме и сжечь виллы, принадлежавшие Цицерону. Изгнанник
поселяется в Греции. Вскоре и второй решительный оппонент Цезаря, Марк
Катон, тем же Клодием будет удален из Рима - послан с дипломатической
миссией на Кипр. Обеспечив таким образом тылы и закончив набор солдат,
Цезарь в апреле 58-го года отбывает в Галлию.
Галльская война
Вряд ли он предполагал, что покидает Рим на целых девять лет. Ведь ему
уже сорок три! Война в Галлии должна лишь сыграть роль подготовительного
этапа к осуществлению планов великих преобразований римского государства.
Но, в отличие от Помпея, Цезаря Фортуна не баловала. Каждый успех на пути к
намеченной цели приходилось вырывать, проявляя необыкновенное терпение и
упорство, мобилизуя все силы, всю волю.
Я не буду подробно рассказывать о многочисленных сражениях и походах,
которыми были заполнены эти долгие девять лет. Вместо этого я постараюсь в
описании некоторых военных эпизодов представить наиболее яркие черты облика
Цезаря-полководца, а также проследить, каким образом он продвигался к цели,
ради которой затеял столь грандиозную войну. Для того, чтобы эти эпизоды не
повисли в воздухе, мне придется в самых общих чертах описать ситуацию в еще
почти неведомой римлянам дикой Галлии (ныне это территория Франции, Бельгии,
части Голландии и левобережья Рейна в Германии).
Написав почти неведомой Галлии, я имел в виду, что отважные римские
купцы проникали в эти края вдоль течения рек задолго до Цезаря. К тому же юг
нынешней Франции был уже давно завоеван и освоен римлянами. Ведь пеший
переход из Испании в Италию впервые совершил еще Ганнибал. Потом этот
маршрут не раз в обоих направлениях отмеряли шагами римские легионеры. На
побережье Средиземного моря, как уже упоминалось, с незапамятных времен
существовала греческая колония Массилия (Марсель), а позднее, близ границы с
Испанией, был основан город Нарбон, по имени которого вся эта прибрежная
полоса именовалась Нарбонской Галлией. Она имела статус римской провинции.
Говоря о Галлии, римляне нередко называли ее просто Провинция , откуда и
пошло современное французское название этой области - Прованс. В иных местах
прибрежная полоса сужалась до нескольких десятков километров, в предгорьях
Пиренеев Провинция доходила до района нынешней Тулузы, а вверх по течению
Роны, в долине между отрогами Альп и хребтом Севенны, поднималась до самого
Лиона (в ту пору - город Лугдун). В этой долине проживало, в частности, и
племя аллоброгов, упоминавшееся в связи с заговором Катилины. Из множества
галльских племен, населявших остальную, огромную территорию Галлии, назову
лишь несколько наиболее значительных. Западнее хребта Севенны располагались
арверны. К северу от них, в бассейне Луары - эдуи. В среднем течении Сены -
парисии. По их имени теперь названа столица Франции. Еще дальше на север
обширную территорию занимали племена воинственных белгов. На юго-западе,
вдоль атлантического побережья страны, жили венеты и битуриги. Если же
двигаться вдоль восточных окраин страны, то севернее аллоброгов, вдоль Соны
(притока Роны) размещалось племя секванов. Еще к востоку от них, на
территории нынешней Швейцарии, жили гельветы. А севернее секванов, в
левобережье среднего течения Рейна - треверы. Римляне называли все эти
обширные и неведомые им края Косматая Галлия , так как свою одежду галлы
шили главным образом из шкур.
Первые сведения о нравах и обычаях этих варваров римляне почерпнули из
Записок Юлия Цезаря, о которых еще будет рассказано подробнее. Вот некоторые
штрихи из его описания:
Во всей Галлии существует вообще только два класса людей, которые
пользуются известным значением и почетом, ибо простой народ там держат на
положении рабов: сам по себе он ни на что не решается и не допускается ни на
какое собрание. Большинство, страдая от налогов и обид со стороны сильных,
добровольно отдается в рабство знатным, которые имеют над ними все права
господ над рабами. Но вышеупомянутые два класса - это друиды и всадники.
(Юлий Цезарь. Записки о Галльской войне; 6, 13) Далее Цезарь подробно
рассказывает о тех и других. Друиды возглавляют жертвоприношения, вершат суд
по делам общественным и частным.
Могут отлучить от жертвоприношения, а следовательно, и от
покровительства богов как одного человека, так и целый народ. В жертву
приносят не только животных, но и людей - преступников и пленных. Друиды
назначают награды и наказания, к ним относятся с суеверным почетом. Они
выбирают главного друида и время от времени собираются в священном месте на
общегалльский совет. Непосредственного участия в военных действиях не
принимают, хотя и влияют на них своими пророчествами. Только друиды владеют
письменностью (алфавит - греческий). В специальных школах они готовят свою
смену, рассказывая ученикам о светилах и их движении, о величии мира и
земли, о природе и о могуществе и власти бессмертных богов (Цезарь. Там же).
Согласно учению друидов душа человека бессмертна и только переселяется из
одного тела в другое.
Мужья у галлов имеют право жизни и смерти как над детьми, так и над
женами. Похороны знатных людей происходят очень пышно. В огонь отправляется
все, что покойнику было любо при жизни, включая животных. По свидетельству
Цезаря: ...еще незадолго до нашего времени по соблюдении всех похоронных
обрядов сжигались вместе с покойником его рабы и клиенты, если он их
действительно любил. (Там же, 19) Всадники выступают на войну вместе со
своими многочисленными слугами и, как их называет Цезарь, клиентами. Тем
временем поля знатных всадников обрабатывают зависимые от них крестьяне и
рабы. Из числа наиболее богатых, могущественных и отважных всадников каждое
племя выбирало себе вождя или царя. Существовали у галлов и советы
старейшин, и сходки воинов, которые Цезарь именует народными собраниями.
Любопытно процитировать еще одно наблюдение Цезаря:
В общинах наиболее благоустроенных существует строгий закон, чтобы
всякий, кто узнает от соседей - будет ли это просто болтовня или
определенная молва - нечто, касающееся общественных интересов общин, доносил
властям и не сообщал никому другому, так как опыт показал, что ложные слухи
часто путают людей безрассудных и неопытных, толкают их на необдуманные
действия... Власти, что найдут нужным скрыть, скрывают, а то, что найдут
полезным, объявляют народу, но вообще о государственных делах позволяется
говорить только в народном собрании. (Там же. 6, 20) (Таким образом,
доносительство и политическая цензура в Европе имеют весьма давнюю историю!)
Общая численность всех племен Галлии в ту пору составляла примерно
двадцать миллионов человек. Сельское хозяйство, как хлебопашество, так и
скотоводство, было высоко развито. Ремесленное производство, особенно
изготовление оружия, ювелирных и стеклянных изделий, находилось, пожалуй, на
более высоком уровне, чем в Италии. Галлы умели возводить надежные
крепостные стены и строить корабли - в том числе и для морского плавания.
Существовала и интенсивная торговля - внутренняя и внешняя. Последняя -
главным образом меновая, через иноземных купцов.
Поскольку Цезарю придется воевать не только с галлами, но и с
германцами, скажем несколько слов и о них. Германцами Цезарь называет
племена, жившие за Рейном - к северу и востоку от Галлии. По его
свидетельству, эти народы в то время были заметно менее цивилизованными, чем
галлы. В мирное время они занимались охотой и скотоводством. Главная их пища
- мясо, сыр и молоко. Одевались в шкуры. Земледелие было развито слабо,
земля даже не находилась в постоянном владении (современные исследователи
это утверждение оспаривают). Старейшины племени наделяли земельными
участками роды в соответствии с их численностью и время от времени
заставляли переходить на другое место. Цезарь дает следующую, не лишенную
одобрения, оценку этому странному обычаю:
...чтобы в увлечении оседлой жизнью люди не променяли интереса к войне
на занятия земледелием, чтобы они не стремились к приобретению обширных
имений и люди сильные не выгоняли бы слабых из их владений. Чтобы люди не
слишком основательно строились из боязни холодов и жары. Чтобы не
нарождалась у них жадность к деньгам, благодаря которой возникают партии и
раздоры. (Там же. 6, 22)
Германцы были более сильными и свирепыми воинами, чем галлы. Война у
них считалась главным занятием мужчины. В военное время племя избирало вождя
с правом жизни и смерти над всеми своими членами. Воином становился каждый,
способный управляться с конем и мечом. Нередко они выступали в поход всем
племенем, с огромными обозами, как за полстолетия до того знакомые нам
кимвры и тевтоны. Смысл таких переселений состоял в захвате новых земель,
поскольку культурного землепользования германцы не знали и земля их быстро
истощалась. Обширные и таинственные зарейнские края были почти сплошь
покрыты густыми лесами.
Девственно-дикие лесные массивы покрывали в те времена и немалую часть
Галлии. Население теснилось главным образом в бассейнах крупных рек и вдоль
океанского побережья. Реки служили основными путями сообщения и торговли.
Сеть лесных дорог была редка и римлянам поначалу неизвестна. Непонятны были
и разнообразные (хотя и родственные) наречия многочисленных кельтских
племен, населявших Косматую Галлию. Я предлагаю читателю вообразить себя на
месте римских легионеров и их полководца, углубившихся на несколько сотен
километров в эти неведомые и враждебные края. Среди нескончаемых, густых и
диких лесов, в чаще которых скрываются свирепые, незримые враги. Когда
приходится следовать за силой захваченными проводниками, ночью и днем ожидая
внезапного нападения, окружения или засады. Неуютно, не правда ли?
Теперь уместно поставить кардинальный вопрос: нужна ли была Риму
Галльская война? В тот момент, когда Цезарь получал назначение в Галлию, там
было все спокойно. Поэтому, в частности, он мог себе позволить задержаться с
отбытием из Рима на четыре месяца. Только когда появились неожиданные
известия о том, что гельветы, предав огню свои города и села, всем племенем
снялись с альпийских плоскогорий и направляются через всю Галлию к устью
нынешней Гаронны, чтобы поселиться на побережье Атлантического океана. Что
их толкнуло на это? То ли слухи, что в тех краях есть пустующие земли, то ли
истолкование божественных знамений, то ли иные причины, остается неизвестным
до сих пор. Наиболее удобный путь лежал через Провинцию, и гельветы просили
у римлян разрешения им воспользоваться. Речь шла о передвижении более чем
300-тысячной массы людей, большая часть которой была при оружии. Быть может,
в таком движении и не содержалось ничего опасного для господства римлян в
южной Галлии, если, конечно, можно верить объявленным намерениям варваров!
Но уже тем более ничем не угрожало решение гельветов (после того, как Цезарь
отказал им в просьбе) двинуться на запад через земли своих непосредственных
соседей секванов. Но опасен был прецедент! Римляне не забыли те страшные
времена, когда из-за Рейна сначала в Косматую Галлию, затем в Провинцию и,
наконец, в Италию хлынули полчища кимвров и тевтонов. Вот и сейчас до Рима
доходили неясные сведения о том, что зарейнские германские племена
неспокойны и могут опять появиться в Галлии. Даже если новое вторжение
германцев не угрожало непосредственно Риму, оно бы нарушило весь баланс сил
в самой Галлии. Теснимые с северо-востока галлы могли бы явиться в Италию, и
кто знает, не докатились бы их орды вновь до римского Капитолия, как в те
полулегендарные времена. С этой точки зрения пресечение движения гельветов и
демонстрация защищенности северо-восточной границы Галлии по Рейну были,
пожалуй, стратегически оправданны.
Но целесообразность затраты чрезвычайных усилий (и связанного с ними
риска) для завоевания всей территории Косматой Галлии была явно
сомнительной. Этот обширный и мало освоенный край был сравнительно беден и
сулил куда меньше доходов Риму, чем, например, расширение его владений в
Азии или завоевание Египта. Да и не только покорение, но и последующее
сохранение покорности этих диких племен потребовало бы от римлян немалых
усилий и постоянных расходов на содержание многочисленного войска. Между
тем, Цезарь намеревался именно покорить всю Галлию. Это стало выясняться уже
на второй год войны, когда, остановив гельветов, а затем отбросив за Рейн
переправившихся оттуда германцев, он двинулся войной на запад в сторону
белгов. Затем он направил свои легионы вдоль атлантического побережья к югу
а потом в течение еще четырех лет вел непрерывные войны по всей Галлии, пока
не покорил ее полностью. Зачем? Согласуются ли такие действия с
предположенными выше планами государственных преобразований в Риме?
Согласуются - и преотлично! Расширяя масштабы Галльской войны. Цезарь
непрерывно увеличивал численность своего войска (на содержание новых
легионов расходовались трофеи самой войны). Начав с четырех, он к концу
войны имел уже двенадцать легионов. Притом каких! Опытных, закаленных в
непрерывных боях и походах, сплоченных и безгранично ему преданных.
Возвращаясь с такой силой в Италию, он становился хозяином положения. Кроме
того, победы над полчищами некогда грозных галлов и свирепых германцев
восхищали римлян, льстили их самолюбию и на недосягаемую высоту поднимали
популярность Цезаря в народе. И, наконец, эти победы приносили несметные
богатства. А уж он-то хорошо знал, как использовать деньги и для поддержания
все той же популярности у плебса, и для вербовки сторонников среди
разоряющихся римских аристократов.
Но вот вопрос: имел ли Цезарь в виду и более далекую историческую
перспективу? Предвидел ли романизацию Галлии? Не просто подчинение, а
постепенное включение ее в состав римского государства, как это произошло в
течение последующих двух веков? Оценивал ли последствия такого включения для
самого Рима? Не узнать: Цезарь погиб слишком рано.
Теперь об основном источнике предлагаемого описания военных действий.
Галльскую войну, разумеется, не могли обойти в биографиях Цезаря ни Плутарх,
ни Светоний, ни все последующие авторы. Но первоисточник у всех один -
Записки о Галльской войне самого Юлия Цезаря. Эти Записки , литературным
стилем которых, как я упоминал, восхищался сам Цицерон, по мнению одних
исследователей, были опубликованы сразу - зимой 52/51 годов, по мнению
других, выходили по одной книге в конце каждого года войны. Цель их
очевидна: оправдать действия Цезаря в Галлии - не всегда безупречные с точки
зрения как высокой морали , так и интересов римского государства.
Достоверность изложенного в Записках сопоставить не с чем. Со стороны галлов
никаких документов не сохранилось. Офицеры Цезаря позднейших воспоминаний об
этой войне не оставили. А их текущие записи, если и велись, могли послужить
материалом для книги Цезаря. Считается, что последняя, восьмая книга Записок
принадлежит перу его адъютанта Гирция, но, конечно же, была Цезарем
отредактирована. Вместе с тем, именно потому, что Записки выходили по
горячим следам , когда их могли прочесть сами участники событий, а сенаторы
- сопоставить с текущими донесениями, мы можем вполне доверять фактической
стороне их содержания. Что же касается оценок и трактовок описываемых
событий, равно как указаний на побуждения их участников, то они, разумеется,
субъективны. Но это нас как раз и устраивает, ибо мы интересуемся в первую
очередь взглядами и мыслями самого Цезаря. Впрочем, так же, как и мотивами
для их сокрытия или умышленного искажения, если у нас будут основания
таковые заподозрить.
Итак, в пересказе эпизодов Галльской войны я буду следовать описаниям
Цезаря, а некоторые наиболее интересные их фрагменты - цитировать. Между
прочим, Записки Цезаря были, по-видимому, популярны в среде просвещенных
людей России в прошлом веке. Не случайно в самом начале Войны и мира , когда
Толстой еще только знакомит нас со своими героями, Пьер Безухов, ожидая
Андрея Болконского, читает с середины, как хорошо знакомую книгу, Записки
Цезаря, взяв их с книжной полки в кабинете князя.
Я не собираюсь излагать последовательно весь ход военных действий. И
даже позволю себе иногда группировать эпизоды, относящиеся к различным
периодам, - для того, чтобы выделить какую-нибудь одну характерную
особенность личности Цезаря. Но именно ввиду такой вольности, чтобы вовсе не
потерять ориентировку во времени и пространстве, имеет смысл очень кратко
обозначить четыре этапа, на которые, как мне кажется, можно разбить весь ход
этой войны:
1 этап (58 и 57 годы). Летом 58-го года Цезарь остановил и вернул к
месту их прежнего проживания гельветов. Осенью того же года в бассейне
верхнего течения Рейна он наголову разбил и отбросил за реку германцев под
командованием вождя Ариовиста. В летнюю кампанию 57-го года в нескольких
сражениях были разгромлены белги, ничего не замышлявшие против Рима,
кроме... готовности отстаивать свою свободу. Многочисленное племя эдуев,
занимавшее центральную часть страны, считалось дружественным Риму, а народы,
жившие на берегу океана в тот момент, соглашались без борьбы признать
владычество римлян. Таким образом, к концу этого этапа казалось, что вся
Косматая Галлия покорена и война заканчивается. По этому поводу даже были
назначены пятнадцатидневные благодарственные молебствия. Но это был далеко
не конец! Однако заметим, что к исходу второго года войны у Цезаря уже
восемь легионов. В дополнение к четырем, разрешенным сенатом, он набрал
(главным образом в Цизальпинской Галлии) еще четыре.
2 этап (56, 55 и 54 годы). Он начинается уже настоящим покорением Риму
Аквитании - обширной области, прилегающей к атлантическому побережью от
Бретани до Пиренеев. Первоначальная покорность ее народов оказалась ложной -
образовав союз, они в течение почти всего 56-го года сопротивлялись агрессии
Цезаря. Я вынужден употребить здесь сей нелестный термин, ибо уж от жителей
тех мест Риму никакой угрозы проистекать точно не могло. Да и Светоний как
раз об этом моменте Галльской эпопеи пишет так:
С этих пор он не упускал ни одного случая для войны, даже
несправедливой или опасной, и первым нападал как на союзные племена, так и
на враждебные и дикие, так что сенат однажды даже постановил направить
комиссию для расследования положения в Галлии, а некоторые прямо предлагали
выдать его неприятелю. Но когда его дела пошли успешно, в его честь
назначались благодарственные молебствия... (Светоний. Божественный Юлий, 24)
Однако я отвлекся от краткого перечня событий 2-го этапа войны. В 55-м
году около четырехсот тысяч германцев вновь перешли Рейн в нижнем его
течении. Быстро подойдя с войском к району переправы и обманув бдительность
своих противников, Цезарь нанес им сокрушительное поражение. Для острастки и
демонстрации могущества римлян по приказу Цезаря за десять дней был построен
настоящий деревянный мост на сваях через широкий и полноводный в этом месте
Рейн. Легионеры перешли на правый берег и в течение восемнадцати дней
совершали устрашающий рейд по зарейнским лесам. Германцы прятались и
сопротивления не оказывали. Возвратившись, римляне мост разрушили.
В том же году осенью и в следующем, 54-м году Цезарь с войском
переплывал Ла-Манш и вторгался в Британию. С военной точки зрения нужды в
этом не было никакой. Ходили слухи о несметных богатствах острова - железе,
серебре и золоте. Но скорее всего решающим мотивом для этих рискованных
предприятий явилось стремление к громкому эффекту, каковой должны были
произвести (и произвели) в Риме экспедиции на загадочные северные острова.
Хотя вполне успешными их назвать было нельзя: ни территориальных
приобретений, ни огромной добычи. Лишь довольно скромное соглашение об
уплате британцами некоторой дани Риму.
3 этап (54 и 53 годы) - Великое Галльское восстание. Зимой 54-го года,
ввиду неурожая, Цезарь вынужден был рассредоточить свои легионы по разным
общинам. Этим воспользовались галлы, восставшие под руководством вождя
Амбиорикса. Римлянам пришлось обороняться. Из одного зимнего лагеря их
удалось выманить. В результате галлы окружили и уничтожили полтора легиона.
Другой лагерь, которым командовал Квинт Цицерон, подвергся жестокой осаде,
но Цезарю с двумя легионами удалось вовремя прийти на помощь (в ту зиму он
оставался в дальней Галлии). Третья атака была направлена на лагерь
ближайшего соратника Цезаря, Лабиена, но ее тоже удалось отбить. Цезарь
больше не обманывал себя иллюзией, что сопротивление галлов сломлено. Он
набирает на свой счет еще три легиона, а один заимообразно просит у Помпея.
Весь 53-й год он совершает упреждающие рейды в неспокойные районы страны и,
преследуя Амбиорикса, второй раз переходит по вновь наведенному мосту Рейн.
4 этап (52 и 51 годы). Кампания 52-го года оказалась для Цезаря самой
трудной, но зато решающей. На этот раз главную силу восставших составляет
могущественное племя арвернов, чьи земли непосредственно примыкали к
Провинции. Во главе восстания встает очень энергичный и талантливый молодой
вождь по имени Верцингеторикс. Ему удается вовлечь в восстание еще
двенадцать соседних общин, его избирают общегалльским царем. В течение всего
года в центральной части Галлии идет напряженная, почти на равных, борьба
между Цезарем и Верцингеториксом. Маневрирование армий, сражения в открытом
поле и под стенами крепостей образуют сложный тактический рисунок этой
борьбы. Успехи и неудачи сторон чередуются. Цезарю после долгой осады
удается приступом овладеть большим и хорошо укрепленным городом Аварик (ныне
Бурж). Зато осада и штурм крепости Герговия в стране арвернов заканчивается
неудачей, и римлянам приходится отступить. Заключительный, наиболее
драматический эпизод главного течения Галльской войны связан с осадой города
Алезия (в верховьях Сены), где находился и сам Верцингеторикс. Огромная
армия галльских ополченцев явилась на выручку Алезии. Легионерам Цезаря
пришлось сражаться на два фронта. Они сумели выстоять и победили. Алезия
пала, вождь галлов был пленен, их сопротивление после этого необратимо пошло
на убыль.
Зиму 52/51 годов Цезарь остается в Галлии. Он занят тем, что быстрыми
рейдами гасит догорающие очаги галльского пожара. Впрочем, это уже не пламя,
а угли, которыми пренебречь нельзя, но загасить удается сравнительно легко.
Война заканчивается.
Суд, умиротворение, а также и назначение дани Риму для многочисленных
галльских общин, которые объезжает теперь Цезарь, занимают весь 51-й и
первую половину следующего года. Во второй половине 50-го года Цезарь
возвращается в северную Италию. В своих Записках он не подводит
бухгалтерского итога восьмилетней военной страде. Но если верить Плутарху,
он за это время...
...взял штурмом более восьмисот городов, покорил триста народностей,
сражался с тремя миллионами людей, из которых один миллион уничтожил во
время битв и столько же захватил в плен. (Плутарх. Сравнительные
жизнеописания. Цезарь, XV)
Что до размеров всей военной добычи - то есть, кроме пленных, еще и
драгоценной утвари и золота, то эти размеры даже не поддаются оценке.
Достаточно сказать, что после галльской войны цена золота в Италии снизилась
на четверть своей величины.
Но нас сейчас интересуют не сами военные действия и даже не
внушительные трофеи Цезаря (хотя они еще сыграют свою роль), а его личность.
За всеми этими цифрами и новыми для нас названиями племен и городов личность
Цезаря как-то утратила свои реальные черты. Поэтому, покончив с перечнем
основных событий и этапов войны, я, как обещал, обращаюсь к Запискам Цезаря,
чтобы пересказать или процитировать наиболее интересные фрагменты.
В рассказе о военных кампаниях великого полководца, тем более в его
собственном рассказе, читатель вправе ожидать описания каких-то особенных
манипуляций войсками на поле боя, оригинальных тактических ходов, обманных
маневров и военных хитростей. Ничего этого мы не находим в Записках , если
не считать поразительной скорости построения мостов через полноводный Рейн,
но это уже из области строительного искусства римлян. Главным тактическим
оружием Цезаря в этой войне были внезапность и быстрота переброски войск.
Вот характерный пример. Получив известие о восстании Верцингеторикса и о
том, что он направляет часть своих сил к границам Провинции, Цезарь в
феврале 52-го года, неожиданно даже для своих, является из Северной Италии в
Нарбон. Организует оборону города и немедленно с крупным отрядом совершает
дерзкий рейд из низовьев Роны, где жило давно покорное Риму племя гельвиев,
через Севеннский (Кевеннский) хребет в центр восстания - страну арвернов.
...этот поход, - пишет Цезарь, - был затруднен тем, чтоу Кевеннский
хребет, отделяющий арвернов от гельвиев, в это суровое время года был покрыт
очень глубоким снегом. Однако напряженной работой солдат снеговые массы в
шесть футов высоты были очищены и, таким образом, были открыты пути, по
которым Цезарь и дошел до страны арвернов. Эти последние были застигнуты
врасплох, так как за Кевеннами они чувствовали себя как за каменной стеной -
в это время года в горах даже отдельные пешеходы не имели понятия о
каких-либо тропинках. (Цезарь. Записки о Галльской войне. 7, 8) Кстати, как
видно из этой цитаты, рассказ о своих действиях Цезарь ведет от третьего
лица.
Второй отличительной чертой Юлия Цезаря-полководца в этой (и
последующих) войнах было стремление являть собой личный пример для солдат -
делить с ними в полной мере все трудности и опасности войны. Я уже приводил
свидетельство Светония о том, что в дальних походах Цезарь обычно шел пешком
во главе колонны своих войск. Зимой 51-го года, в конце войны, как нам
известно, перед Цезарем стояла задача оперативно гасить разбросанные по всей
стране, догоравшие и вдруг вспыхивавшие угли только что подавленного
восстания. Быстрота реакции играла здесь решающую роль. Дальние походы в
зимних условиях очень трудны; сберегая силы солдат, Цезарь в этих
экспедициях чередует легионы, но сам выступает с каждым из них.
В критических ситуациях ему не раз приходится прибегать к последнему
средству - личному участию полководца в рукопашном бою. Вот фрагмент из
описания решительной схватки с белгами (57-й год):
...положение было очень опасно и не было под руками никакого
подкрепления. Тогда Цезарь выхватил щит у одного из солдат задних рядов (так
как сам пришел туда без щита) и прошел в первые ряды. Там он лично
поздоровался с каждым центурионом и, ободрив солдат, приказал им идти в
атаку, а манипулы раздвинуть, чтобы легче можно было действовать мечами. Его
появление внушило солдатам надежду и вернуло мужество, и так как на глазах у
полководца каждому хотелось, даже в крайней опасности, как можно доблестнее
исполнить свой долг, то напор врагов был несколько задержан. (Там же. 2, 25)
Другой эпизод с личным участием Цезаря в бою относится к концу войны -
критическому моменту битвы за Алезию, когда лагерь римлян был атакован
полчищами галлов, пришедших на выручку осажденным (52-й год). Все резервы
уже были введены в сражение, но напор галлов не ослабевал. Здесь тоже пример
Цезаря воодушевил воинов и решил в пользу римлян исход рукопашной схватки, а
с ней, как оказалось, исход и всей войны.
Очень интересно вслушаться в тональность обращения Цезаря к солдатам,
когда перед сражением или иными испытаниями ему необходимо вдохнуть в них
мужество (тем более, что перед нами не пересказ, а авторский текст!). Он
говорит порой сурово, даже резко, но всегда уважительно... В первый год
войны, как мы уже знаем, Цезарю предстояло сразиться с германцами Ариовиста.
Если битва с гельветами происходила в давно освоенной долине Роны, то
теперь надо было углубиться в неведомые прирейнские леса. Об огромном росте,
силе, храбрости и свирепости германцев ходили легенды. Римляне оробели.
Цезарь реагирует мгновенно. Оцените не только мощь и убедительность его
обращения к воинам, но и напор: не давая ослабеть впечатлению от своей речи,
не давая времени для сомнений, он немедленно переходит от слов к делу:
Вследствие этих россказней, - пишет Цезарь, - всем войском овладела
такая робость, которая немало смутила все умы и сердца. Страх обнаружился
сначала у военных трибунов, начальников отрядов и других, которые не имели
большого опыта в военном деле и последовали из Рима за Цезарем только ради
дружбы с ним....
Трусливые возгласы молодежи стали мало-помалу производить сильное
впечатление даже на очень опытных в лагерной службе людей: на солдат,
центурионов, начальников конницы. Те из них, которые хотели казаться менее
трусливыми, говорили, что они боятся не врага, но трудных перевалов и
обширных лесов, отделяющих римлян от Ариовиста, и что опасаются также за
правильность подвоза провианта. Некоторые даже заявляли Цезарю, что солдаты
не послушаются его приказа сняться с лагеря и двинуться на врага и из страха
не двинутся.
Заметив все это, Цезарь созвал военный совет, на который пригласил
также центурионов всех рангов, и в гневных выражениях высказал порицание
прежде всего за то, что они думают, будто их дело - спрашивать и
раздумывать, куда и с какой целью их ведут....
А что будто бы его не послушаются и на неприятеля не пойдут, то эти
разговоры его нисколько не волнуют: он знает, что те, кого не слушалось
войско, не умели вести дело, и им изменяло счастье. Или же это были люди,
известные своей порочностью и явно изобличенные в корыстолюбии. Но его
собственное бескорыстие засвидетельствовано всей его жизнью, а его счастье -
войной с гельветами. Поэтому то, что он предполагал отложить на более
отдаленный срок, он намерен осуществить теперь, и в ближайшую же ночь, в
четвертую стражу, снимется с лагеря, чтобы как можно скорее убедиться в том,
что в них сильнее: чувство чести и долга или трусость. Если за ним вообще
никто не пойдет, то он выступит хотя бы с одним десятым легионом: в нем он
уверен, и это будет его преторской когортой. Надо сказать, что этому легиону
Цезарь всегда давал особые льготы и очень на него полагался.
Эта речь вызвала удивительную перемену в настроении всего войска и
пробудила большую бодрость и боевой пыл. Прежде всего, 10-й легион принес
ему через военных трибунов благодарность за очень лестный отзыв и уверил в
своей готовности к бою. Затем и остальные легионы просили своих военных
трибунов и центурионов первых рангов оправдаться от их лица перед Цезарем и
указать, что у них никогда не было ни колебаний, ни страха, но они всегда
думали, что высшее руководство войной принадлежит не им, а полководцу.
Приняв это оправдание, Цезарь поручил Дивитаку, которому доверял более, чем
кому-либо другому, обследовать путь... После этого он, как и сказал раньше,
выступил в четвертую стражу. На седьмой день безостановочного марша он
получил известие от разведчиков, что войска Ариовиста находятся от них в
двадцати четырех милях. (Там же. 1, 39-41)
А вот несколько иной случай, относящийся снова к последнему этапу
войны. Я упоминал, что попытка взять приступом крепость Герговию закончилась
для римлян неудачей. Тому предшествовали следующие обстоятельства. Крепость
стояла высоко на горе и подходы к ней снизу не просматривались. Тем не
менее, Цезарь собирался ее штурмовать и вел к тому подготовку. Обманным
маневром ему удалось отвлечь часть защитников крепости, подняться до
середины горы и даже захватить предстенные укрепления. Но тут стало ясно,
что позиция для штурма слишком невыгодна, и Цезарь дал сигнал к отступлению.
То ли солдаты не услышали сигнал трубы, то ли не сумели совладать с азартом
уже начавшегося боя, но они пошли на штурм стен и были с тяжелыми потерями
отбиты.
На следующий день Цезарь созвал солдат на сходку и на ней порицал их
безрассудство и пыл, именно, что они самовольно решили, куда идти и что
делать, не остановились при сигнале к отбою и не послушались удерживавших их
военных трибунов и легатов. Он указал им, как много значит невыгодное
местоположение....Насколько он удивляется их героизму, которого не могли
остановить ни лагерные укрепления, ни высота горы, ни городская стена,
настолько же он порицает их своеволие и дерзость, с которой они воображают,
что могут судить о победе и об успехе предприятия правильнее полководца. От
солдат он требует столько же повиновения и дисциплины, сколько храбрости и
геройства.
Но в конце этой речи он ободрил солдат и советовал им не слишком из-за
этого печалиться и не приписывать храбрости врагов того, что произошло от
неудобства местности. (Там же. 7, 52) Но, пожалуй, наиболее полное
представление о взаимоотношениях полководца и армии можно почерпнуть из тех
разделов Записок , где Цезарь рассказывает о самостоятельных действиях своих
легатов и воинов.
Вот на третьем этапе войны повстанцы Амбиорикса штурмуют зимний лагерь
легиона, которым командует Квинт Цицерон (брат оратора). Цезарь еще не
пришел на выручку. Его записи, очевидно, основаны на рассказах
оборонявшихся. Но с каким уважением он пишет! И заметьте - без малейшей тени
ревности:
В течение ночи с необычайной быстротой было изготовлено не менее ста
двадцати башен из леса, заранее свезенного для укрепления; все, что
оказалось недоделанным, теперь было закончено. На следующий день враги
возобновили штурм лагеря с еще большими боевыми силами и стали заваливать
ров. Как и накануне, наши оказали сопротивление. То же самое продолжалось и
во все последующие дни. Работа шла без перерыва даже ночью: ни больным, ни
раненым не было возможности отдохнуть. Все, что нужно было для защиты от
нападения на следующий день, заготовлялось за ночь. Было заготовлено много
заостренных кольев и большое количество стенных копий. Башни накрывают
досками, к валу приделывают плетеные брустверы и зубцы. Сам Цицерон,
несмотря на свое слабое здоровье, не давал себе отдыха даже ночью, так что
солдаты сами сбегались к нему и своими громкими просьбами принуждали его
беречь себя. (Там же. 5, 40)
Осада продолжается. С таким же восхищением, как о самоотверженности
солдат при укреплении лагеря, описывает Цезарь их стойкость в сражении на
лагерном валу.
На седьмой день осады внезапно поднялась сильная буря, и враги,
пользуясь этим, стали метать из пращей раскаленные глиняные пули, а также
дротики с огнем на острие, в бараки, которые, по галльскому обычаю, имели
соломенные крыши. Они быстро загорались, и силой ветра огонь распространился
по всему лагерю. Враги с громким криком, точно победа была уже одержана и
несомненна, стали подкатывать башни и черепахи и взбираться по лестницам на
вал. Но наши солдаты проявили замечательную храбрость и присутствие духа:
хотя их со всех сторон палил огонь и снаряды сыпались на них градом и хотя
они видели, что горит весь обоз и все их имущество, - не только никто не
отходил от вала, чтобы совсем его покинуть, но почти никто даже и не
оглядывался, но все сражались с необыкновенным ожесточением и отвагой. (Там
же. 5, 43)
Наконец, чтобы еще ярче и совсем конкретно выразить свое уважение к
воинам, Цезарь включает в Записки , в виде отдельной новеллы, подробный
рассказ об одном эпизоде все той же осады, где фигурируют всего лишь два
воина, как бы олицетворяющие свойственную всем их товарищам доблесть. Вот
этот рассказ:
В том легионе было два очень храбрых центуриона, которым немного
оставалось до повышения в первый ранг: Т. Пулион и Л. Ворен. Между ними был
постоянный спор о том, кто из них заслуживает предпочтения, и из года в год
они боролись за повышение с величайшим соревнованием. Когда около укреплений
шел ожесточенный бой, Пулион сказал: Чего же ты раздумываешь, Ворен? И
какого другого случая ждешь показать свою храбрость? Нынешний день порешит
наш спор. С этими словами он вышел из-за укрепления и бросился на
неприятелей там, где они были особенно скученны. Ворен тоже не остался за
валом, но, боясь общественного мнения, пошел за ним. Тогда Пулион, подойдя
на близкое расстояние к врагу, пустил копье и пронзил им одного галла,
выбежавшего вперед из толпы. Враги прикрыли щитами своего пораженного и
бездыханного товарища и все до одного стали стрелять в Пулиона, не давая ему
возможности двинуться с места. Пулиону пробили щит, и один дротик попал в
перевязь. Этим ударом были отброшены назад ножны и задержана его правая
рука, когда он пытался вытащить меч. Тогда враги, пользуясь его
затруднением, обступили его. Но тут подбежал его соперник Ворен и подал ему
в эту трудную минуту помощь. Вся толпа тотчас же обратилась на него и
бросила Пулиона, думая, что он убит дротиком. Ворен действует мечом и, убив
одного, мало-помалу заставляет остальных отступить. Но в увлечении
преследованием он попадает в яму и падает. Теперь и он, в свою очередь,
окружен, но ему приходит на помощь Пулион, и оба, убив немало неприятелей,
благополучно со славой возвращаются в лагерь. Так подшутила над ними судьба
в их соперничестве и борьбе... (Там же. 5, 44)
Теперь вообрази, читатель, ночной бивуак где-нибудь в Македонии или
Африке - этим солдатам ведь предстоит пройти с Цезарем всю Гражданскую
войну. Если хочешь, то можешь по известным канонам нарисовать грубые и
мужественные лица солдат, озаренные сполохами костра. И какой-нибудь военный
трибун или легат читает вслух ставшую бессмертной историю Пулиона и Ворена.
А каждый солдат, ярко представляя все подробности этой схватки, думает: Мне
бы так, на глазах у Цезаря!
Во всех цитированных фрагментах нельзя не заметить, что Цезарь
по-отечески любит своих солдат и гордится ими. Самолюбием великого
полководца он легко жертвовал ради дружбы и заботы о своих подчиненных.
Однажды, - рассказывает Плутарх, - он был застигнут в пути непогодой и
попал в хижину одного бедняка. Найдя там единственную комнату, которая едва
была в состоянии вместить одного человека, он обратился к своим друзьям со
словами: Почетное нужно предоставлять сильнейшим, а необходимое - слабейшим
, - и предложил Оппию отдыхать в комнате, а сам вместе с остальными улегся
спать под навесом перед дверью. (Плутарх. Сравнительные жизнеописания.
Цезарь, XVII) Естественно, что воины платили своему полководцу обожанием и
беспредельной преданностью. Вот последняя цитата. 52-й год. Осада Аварика.
Верцингеторикс стоит неподалеку, от сражений уклоняется, но блокирует все
пути доставки продовольствия. Среди осажденных царит ужасный голод...
...однако, от них не слыхали ни единого звука, недостойного величия
римского народа и их прежних побед. Мало того, когда Цезарь на осадных
работах обращался к отдельным легионам и говорил, что готов снять осаду,
если им слишком тяжело терпеть нужду, они, все до одного, просили его не
делать этого: за много лет службы под его командованием они никогда не
навлекали на себя бесчестия, ниоткуда не уходили, не кончив дела; они сочли
бы для себя позором оставить начатую осаду... (Там же 7, 17)
Внимательно читая Записки Цезаря, можно отметить две особенности его
характера. Это, во-первых, стойкость при неудачах. Способность Цезаря не
падать духом, а наоборот - действовать тем решительнее, чем в более трудном
положении он оказывался, не раз выручала римлян. Так было в Британии, когда
бури раз за разом уничтожали его корабли, в то время как атаки британцев на
римский десант становились все опаснее. Так было и после отступления от
Герговии: войска Цезаря были разделены на две отрезанные друг от друга
части, а восстание Верцингеторикса стремительно разрасталось...
Вторая необычная особенность характера и поведения Цезаря в этой войне
(с ней мы еще не раз встретимся позже) - это его относительное, для тех
времен, милосердие. В течение трех первых этапов Галльской войны Цезарь не
один раз даровал свободу и прощение побежденным врагам, он никогда не чинил
расправы над населением захваченных городов. Первым исключением из этого
правила, уже на последнем этапе войны, стало истребление населения города
Аварик. Римские солдаты были озлоблены тяготами долгой и голодной осады, да
еще горели желанием отомстить за то, что галлы перебили всех римских граждан
и купцов, находившихся в городе Ценабе (ныне Орлеан). Цезарь не сумел, а
может быть, и не захотел их остановить. Впрочем, последняя жестокая акция в
этой войне была, уже без всякого сомнения, проведена по его распоряжению.
Очень хорошо укрепленный город Укселлодун выдерживал осаду римлян в течение
долгого времени после того, как по всей Косматой Галлии сопротивление уже
прекратилось. Чтобы пресечь дальнейшее кровопролитие, Цезарь посчитал
необходимым подать всем галлам устрашающий пример. Так, по крайней мере,
старается в восьмой главе Записок оправдать эту акцию Гирций:
Цезарь знал, - пишет он, - что его мягкость всем известна, и не имел
основания бояться, что какую-либо слишком суровую его меру будут
истолковывать как проявление прирожденной жестокости. Но вместе с тем, он не
видел конца своему предприятию, если, подобно кадуркам (одно из племен
центральной Галлии. - Л.О. ) и их союзникам, несколько племен сразу будут
поднимать восстания. Поэтому он решил устрашить остальных примерной карой:
всем, кто носил оружие, он приказал отрубить руки, но даровал им жизнь,
чтобы тем нагляднее было наказание за их преступления... (Там же. 8, 44)
Из всего написанного выше может сложиться впечатление, что, решая в
ходе Галльской войны задачу создания преданного ему большого войска, Цезарь
на целых девять лет оказался выключенным из борьбы политических сил в Риме.
Это не так. Свою оплаченную прежними щедротами популярность он не
рассчитывал сохранить только за счет победных реляций из Галлии. Несмотря на
трудную войну, политические события в Риме оставались предметом его
неотступного внимания и активного вмешательства. Благо для этого последнего
он теперь в достатке располагал самым мощным инструментом - деньгами. Кроме
трех сезонов, когда тому помешали военные действия и заботы по послевоенному
устройству покоренной страны, он каждую зиму на несколько месяцев
возвращался из Трансальпийской Галлии в Северную Италию. Сюда из Рима к нему
с докладами о делах, за инструкциями и деньгами прибывали его эмиссары,
агитаторы и тайные агенты. И не только они.
Сюда к Цезарю, - свидетельствует Плутарх, - приезжали многие из Рима, и
он имел возможность увеличить свое влияние, исполняя просьбы каждого, так
что все уходили от него, либо получив то, чего желали, либо надеясь это
получить. Таким образом действовал он в течение всей войны: то побеждая
врагов оружием сограждан, то овладевал самими гражданами при помощи денег,
захваченных у неприятеля. (Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Цезарь, XX)
Об этом пишет и Светоний:
Всех друзей Помпея и большую часть сенаторов он привязал к себе, ссужая
им деньги без процентов или под ничтожный процент. Граждан из других
сословий, которые приходили к нему сами или по приглашению, он осыпал
щедрыми подарками, не забывая и их вольноотпущенников и рабов, если те были
в милости у хозяина или патрона. Наконец, он был единственной и надежнейшей
опорой для подсудимых, для задолжавших, для промотавшихся юнцов...
(Светоний. Божественный Юлий, 27)
Не имея возможности (и права) устраивать в Риме празднества и угощения
для простого народа, он освежил в его памяти воспоминания о своей щедрости,
когда в 56-м году начал на свои (то есть трофейные) средства грандиозное
строительство нового форума. Древний римский форум стал тесноват для заметно
выросшего населения города. Новый, в виде строго прямоугольной площади,
окруженной длинным портиком, был задуман как единое архитектурное
сооружение. Позже его украсит храм Венеры-прародительницы. Один только выкуп
у домовладельцев земель под новый форум обошелся в сто миллионов сестерциев.
Но не только денежные проблемы разрешаются в Северной Италии. Весной
56-го года, когда тройственный союз готов был вот-вот распасться, Цезарь там
же (в городе Лука) организует встречу с Помпеем и Крассом. На некоторое
время ему удается реанимировать их согласие. О значении свидания в Луке и
вообще о развитии политической ситуации в Риме за годы Галльской войны будет
особый рассказ. А сейчас нам надо понять позицию Юлия Цезаря в отношении
использования военной добычи, поступавшей в его руки из Галлии. Сначала о ее
получении:
Бескорыстия он не обнаружил , - выносит приговор Светоний и продолжает:
В Галлии он опустошал капища и храмы богов, полные приношений, и разорял
города чаще ради добычи, чем в наказание. (Там же. 54)
Как нам относиться к свидетельству римского историка? Не доверять ему
нет оснований, да и откуда еще могла поступать к Цезарю богатая галльская
добыча? Значит - грабеж? Да, конечно! Хотя в случае войны это до сих пор
называется куда более деликатно - военные трофеи. А что не щадил храмы - так
ведь то капища чужих, не истинных богов!
Теперь о расходовании добытого на войне (и обращенного в деньги).
Исходя из жалованья легионеров по пять ассов в день, нетрудно подсчитать,
что одно только денежное довольствие (без наградных) четырех не оплачиваемых
сенатом легионов в течение первых двух лет войны составило сумму порядка
десяти миллионов денариев. Наверное, не меньше денег ушло на оснащение,
вооружение и пропитание войска, на строительство кораблей и прочих
инженерных сооружений (тех же мостов!). Быть может, еще большие суммы были
израсходованы для достижения названных выше политических целей. Эти цели
можно считать личными, а можно - государственными, если иметь в виду
государственные преобразования, задуманные Цезарем. Зависит от точки зрения.
Во всяком случае, именно ради этого он истратил практически все, что силой
оружия добыл в Галлии. После смерти Цезаря не осталось ни огромных личных
средств, ни драгоценностей, ни роскошных вилл, ни дворцов. Только сады за
Тибром, которые он завещал в общественное пользование римскому народу, да по
75 денариев каждому гражданину - наверное, только неимущим - что составляло
порядка двенадцати миллионов денариев. Так что вопрос о необнаруженном
(Светонием) бескорыстии, на мой взгляд, остается открытым.
Глава IV. Жребий брошен
Следуя за Юлием Цезарем по дорогам войны в Галлии, мы на добрый десяток
лет удалились вперед по течению времени от двух других главных персонажей
начала гражданской войны - Помпея и Цицерона. Сейчас всем троим предстоит
столкнуться между собой. Чтобы понять характер этого столкновения, следует
узнать, что произошло за эти десять лет в Риме. Напомню, что в 60-м году,
убедившись в упорном недоброжелательстве к нему сената и радея о нуждах
ветеранов, Помпей согласился своим влиянием в народе поддержать Цезаря. Тем
самым он открыл дорогу к обретению могущества тому, кто впоследствии, по
горькому выражению Плутарха, ...обязанный своим возвышением в государстве
влиянию Помпея, совершенно уничтожил того самого человека, благодаря
которому одержал верх над остальными. (Плутарх. Помпей, XLVI)
Есть ли основания упрекнуть Помпея в недальновидности? Нет, конечно.
Мог ли величайший римский полководец, трижды триумфатор, покоритель Африки,
Испании и Азии, распознать соперника в ничем не примечательном сенаторе, у
которого военной славы-то за плечами было всего-навсего покорение пары
туземных племен в Испании? Ему захотелось на пять лет получить управление
дикой Галлией? Наверное, чтобы за счет трофеев расплатиться с кредиторами.
Да помогут ему бессмертные боги! Тем более, что в сердце сорокасемилетнего
победителя Митридата все ярче разгорается любовь к его новой жене Юлии -
дочери Цезаря. Она вдвое моложе? Что же, с ней он переживает свою вторую
молодость. А она искренне отвечает на его чувство...
Я уже упоминал о том, что античные историки республиканской поры не
обращали внимания на женщин. Соответственно, и лирические чувства их героев
казались этим историкам недостойными описания. Но герои - тоже люди! Они
бывали любимы и любили! Порой это становилось настолько важным, что
определяло их поступки. Помпей в течение всей своей жизни оставался
предметом глубокой и сильной женской любви. Привлекательная, мужественная
внешность и величественная осанка (отмеченные Плутархом еще в юноше), сила,
отвага и искусное владение оружием, снискавшие ему репутацию доблестного
воина, и наконец, слава великого полководца! Какая римлянка может остаться
равнодушной к такому сочетанию? Кроме того, Помпей, видимо, был превосходным
партнером в любви, и я не намерен лицемерно отворачиваться от этой важнейшей
сферы человеческих отношений. Знаменитая римская гетера Флора, которую
Помпей любил в молодости, по свидетельству Плутарха: ...уже старухой
постоянно с удовольствием вспоминала о своей связи с Помпеем, говоря, что
никогда не покидала его ложа без чувства сожаления. (Там же, II)
Но ничто в такой мере не помогает завоевать сердце женщины, как
приветливое обхождение, внимание, забота и преданность. Нам уже известно,
что этими, увы, редкими среди мужчин качествами Помпей был наделен в высокой
степени. А самозабвенная любовь женщины в возвышенной мужской душе
пробуждает такой же отклик, ибо благодарность служит наилучшей пищей для
подлинной любви. Поэтому нас не должно удивить свидетельство Плутарха о том,
что Помпей Великий через пять лет после женитьбы на Юлии однажды...
...передал войска и управление провинциями своим доверенным легатам, а
сам проводил время с женой в Италии, в своих имениях, переезжая из одного
места в другое и не решаясь оставить ее то ли из любви к ней, то ли из-за ее
привязанности к нему. Ибо приводят и это последнее основание. Всем была
известна нежность к Помпею молодой женщины, страстно любившей мужа, невзирая
на его годы. (Там же, LIII)
Чтобы закончить этот лирический сюжет, добавлю, что через год после
ранней смерти Юлии Помпей женился на еще более молодой женщине, Корнелии -
вдове погибшего на войне сына Красса, женщине достойной, красивой, прекрасно
образованной. И она любила Помпея не менее горячо и преданно, чем Юлия, до
самого последнего дня его жизни.
Отвлечемся на мгновение от бурного, мутного потока кровопролитных
сражений и политических интриг, чтобы услышать рассказ римского историка о
возвышенном чувстве молодой жены Помпея.
Когда во время своего рокового бегства, на пути в Египет (рассказ об
этом - впереди) Помпей заехал на остров Лесбос, чтобы взять с собой жену и
сына, Корнелия, узнав от посланца о несчастьях, постигших ее мужа...
...упала на землю и долгое время лежала безмолвная, лишившаяся чувств;
затем, с трудом придя в себя и сообразив, что теперь не время жаловаться и
плакать, она бросилась бежать через город к морю. Помпей встретил ее и
подхватил на руки, так как она снова едва не рухнула наземь. Я вижу, о мой
супруг, - сказала она, - что не твоя судьба, а моя бросила тебя, который до
женитьбы на Корнелии объезжал это море на пятистах кораблях. Зачем ты
приехал повидаться со мною? Почему не оставил меня в жертву моему пагубному
демону, меня, которая осквернила и тебя столь великим бедствием? Какой была
бы я счастливой женщиной, если бы умерла до печального известия о кончине
моего первого мужа Публия на войне с парфянами! Как благоразумно поступила
бы, покончив с собой после его смерти, как я желала этого! Но я осталась
жить на горе Помпею Магну! (Плутарх. Там же, LXXIV)
Заметь, читатель, что Корнелия клянет себя не метафорически. Римляне
верили в то, что у каждого человека есть свой гений или демон, определяющий
судьбу его и близких ему людей. А в душе истинно любящей женщины всегда
живет страх, что она может быть причиной несчастья любимого...
Но я увлекся. Нам надобно вернуться в 58-й год, когда Цезарь только что
отбыл в Галлию. Впрочем, иначе нам не понять, почему Помпей, чрезвычайно
ревнивый к чужой военной славе (вспомним Лукулла!), в течение нескольких
первых лет подавлял в себе это чувство по отношению к Цезарю, несмотря на
его громкие победы над варварами во время Галльской войны. Причиной такой
сдержанности была, скорее всего, Юлия, очень любившая своего отца.
Другим обстоятельством, отвлекавшим внимание Помпея от успехов Цезаря,
была неожиданная агрессия против него Клодия. Помогая незадачливому
поклоннику своей бывшей жены стать народным трибуном, Цезарь хотел оставить
в Риме цепного пса против Цицерона и Катона. Но он явно недооценил дерзости
и амбиции своего клеврета. Клодий возомнил себя народным вождем. Он провел
закон о вовсе бесплатной раздаче хлеба неимущим, что, разумеется, еще
прибавило ему дешевой популярноети, а также закон, разрешавший создание
квартальных союзов ремесленников и уличных клубов - полувоенных организаций
римского плебса и рабов. Сам он воспользовался этим разрешением для того,
чтобы собрать под своей командой шайку вооруженных люмпенов. Они
терроризировали весь город. И первой их мишенью стал, конечно, Цицерон,
вынужденный, как мы помним, бежать из Рима. Но Клодий не желал терпеть и
того влияния, которым еще пользовался в Риме Помпей. Поэтому он принялся
всячески поносить и задирать недавнего кумира римского народа, не скупился
на публичные оскорбления в его адрес, затевал судебные процессы против
друзей Помпея. Он захватил плененного тем сына армянского царя Тиграна и
даже инсценировал (а может быть, и вправду замыслил) покушение на жизнь
великого полководца. Помпей оказался беззащитным против такой наглости.
Конечно, он мог бы призвать на помощь своих ветеранов и расправиться с
Клодием. В обстановке анархии, которая постепенно воцарялась в городе, это
было вполне возможно. Но Помпей был в первую очередь законопослушным
гражданином, а лишь потом прославленным полководцем. Личность народного
трибуна для него оставалась неприкосновенной! Он предпочел до конца года
отсиживаться дома и ухаживать за молодой женой, проводя вместе с нею, - по
словам Плутарха, - целые дни в загородных имениях и садах и вовсе не обращая
внимания на то, что творилось на форуме. (Там же, XLVIII)
А что тем временем Цицерон?
Вот уже почти три месяца, как он в Македонии - томится в изгнании. Пока
что остановился в Фессалониках. Теренция с детьми осталась в Италии. Мне
чудится, я вижу его: не стрижен, отпустив бороду, в темном плаще, он день
деньской бродит вдали от людей, на пустынном берегу моря, среди песчаных
дюн, поросших кое-где пучками жесткой сухой травы, которую нещадно треплет
свежий морской ветер. Большую часть времени он сидит неподвижно у самой
воды, машинально, без мыслей и чувств следя за бесконечной чередой
набегающих волн. Потом вдруг вскакивает и начинает быстро ходить взад и
вперед по влажной кромке песка, взмахивая рукой и бросая в сумятицу волн
резкие злые слова. Быть может, ему кажется, что они, как эти чайки, долетят
до берегов Италии, или мнится, что он в сенатской курии спорит с Цезарем:
Ты хочешь низвергнуть сенат, - кричит он наперекор ветру, - уничтожить
собрание народа, стать новым царем в Риме. Хорошим, справедливым царем?! Но
когда все прочие люди отстранены от принятия решений, а льстецы, завистники
и клеветники нашептывают владыке, царская власть непременно скатывается к
тирании. Наилучшим для государства было бы правление совета наиболее
достойных и мудрых людей. (Машинально, ораторским движением, отогнув
ладонями вверх кисти, он поднимает руки в стороны и вперед - точно возносит
к серому небу образ идеального государства). Ибо что может быть прекраснее
положения, когда те, кто повелевают другими, сами не находятся в рабстве ни
у одной из страстей, когда они проникаются всем тем, к чему приучают и зовут
граждан, и не навязывают народу законов, каким не станут подчиняться сами?
Но доблесть и мудрость - удел немногих. (Руки опускаются). А
завистливая чернь охотно верит, что богачи или люди знатного происхождения и
есть наилучшие. Богатство же и знатность при отсутствии мудрости и доблести
приводят только к бесчестию и высокомерной гордости. И нет более уродливой
формы правления. Да, уродливой!.. Последние слова Цицерон, по-видимому,
адресует сенату. Он останавливается, умолкает. Потом, нахмурившись, пожимает
плечами и, сбавив тон, продолжает уже сам с собой:
Еще хуже, когда вся власть принадлежит так называемому народу Когда
толпа обрекает на казнь всякого, кого захочет, когда людей подвергают
гонениям, когда грабят, захватывают, расточают все, что только захотят. Это
- тиран в такой же мере, как если бы им был один человек, и даже еще более
отвратительный тиран!..
Сильный порыв ветра срывает брызги с гребня взлетевшей за прибрежным
камнем волны и, точно в ответ, швыряет их в лицо Цицерону. Он отворачивается
от моря, потом снова устремляет взор на линию горизонта. Голос его крепнет:
Великие предки поняли, - говорит он менторским тоном, - что наилучшее
государственное устройство должно быть образовано равномерным смешением трех
видов государства. В нем должно быть нечто выдающееся и царственное, что они
воплотили во временном всемогуществе консулов. Вместе с тем часть власти на
постоянной основе должна быть вручена авторитету совета истинно
первенствующих людей. А некоторые дела предоставлены окончательному суждению
и воле народа. Такому устройству свойственно великое равенство, без которого
свободные люди не могут долго обходиться, а также - прочность!..
Ты хочешь, - он опять кричит, обращаясь к Цезарю, - ты хочешь разрушить
это величественное здание. Не ты первый пытаешься это сделать. И каждый раз
улицы Рима обагрялись кровью его граждан...
Цицерон внезапно умолкает. Перед его мысленным взором вновь возникает
перекошенное злобой лицо Клодия, угрожающие жесты его головорезов... Кольцо
смыкается... Слава богам, что он успел спастись!.. Но зачем? Что теперь его
жизнь? Что он может теперь сделать для Рима? Чем заслужить высокую славу,
ради которой только и стоит жить?.. А как все начиналось! Та ночь, пылавшая
тысячами факелов, когда народ римский приветствовал своего спасителя... Все
рухнуло... Он безвольно опускается на сырой песок, закрывает лицо руками и
надолго погружается в темноту безысходной тоски...
Цицерон - ближайшему другу Аттику в Рим из Фессалоник (17 июня 58-го
года): Ты так часто и так жестоко упрекаешь меня и говоришь, что я нестоек
духом. Есть ли, скажи, какое-нибудь несчастье, которое не заключалось бы в
моем бедствии? Пал ли кто-нибудь когда-либо с такой высоты, такого
положения, за такое правое дело, при таких дарованиях, опыте, влиянии,
несмотря на защиту всех честных граждан? Могу ли я забыть, кем я был, не
чувствовать, кто я теперь, какого я лишен почета, какой славы, каких детей,
какого богатства, какого брата? От свидания с ним, которого я ставлю и
всегда ставил выше себя самого... я уклонился, чтобы не быть свидетелем его
горя и траура (Квинт в это время возвращается из Азии. - Л.О. ) и чтобы я,
которого он оставил в самом расцвете, не предстал перед ним погибшим и
сраженным. Но опускаю прочее - невыносимое страдание, ибо слезы мешают мне.
(Письма Марка Туллия Цицерона, т. 1, ! 67)
Все лето Цицерон пребывает в таком же отчаянии. Переписка с другом -
его единственная опора. Однако к концу лета в этих письмах проскальзывает
надежда на возвращение. В ноябре Цицерон перебирается на Западное побережье
Македонии - поближе к Италии. Постоянное ожидание и невыносимое бездействие
его вконец измучили. Настойчивые требования использовать все связи для его
возвращения в письмах того времени соседствуют с самым заурядным,
недостойным истинного римлянина нытьем:
Цицерон - Аттику в Рим из Диррахия (29-го ноября 58 года): ...молю
тебя, если будет какая-нибудь надежда на возможность окончания дела,
благодаря рвению честных людей, авторитету и привлечению народа, то
постарайся сломать все препятствия одним натиском, возьмись за это дело и
побуди к этому прочих. Если же, как я предвижу на основании моих и твоих
догадок, надеяться не на что, молю и заклинаю тебя любить брата Квинта,
несчастного, которого я погубил в своем несчастье,... моего Цицерона,
бедняжку (сына - Л.О), которому я не оставляю ничего, кроме ненавистного и
обесчещенного имени; защищай, насколько сможешь, Теренцию, самую несчастную
из всех поддержи своими заботами... (Письма... т. 1, !83)
Между тем срок трибуната Клодия заканчивается, а из Галлии одна за
другой приходят вести о новых победах Цезаря. Он уже разбил и заставил
возвратиться в горы гельветов, отбросил за Рейн германцев Ариовиста,
набирает еще легионы и собирается в поход против белгов. В пастораль
семейной идиллии Помпея прорываются нотки ревности и тревоги. Исподволь
зреет сожаление о союзе, который развязал руки Цезарю. Помпей уже готов
забыть многочисленные обиды, нанесенные ему сенатом, и объединиться с ним на
случай, если придется дать отпор чрезмерным притязаниям тестя. Это удобнее
всего сделать с помощью Цицерона. Теперь, когда Клодий уже не может наложить
вето, имеет смысл попытаться добиться отмены решения об изгнании.
Проснувшаяся ревность к военным подвигам Цезаря заставляет Помпея
действовать энергично. Он собирает сильный отряд и сопровождает на форум
Квинта Цицерона. Тот обращается к народу с ходатайством за брата. Шайка
Клодия затевает драку. Есть убитые и раненые. Но ветераны Помпея берут верх,
и народ единодушно голосует за возвращение Цицерона. Сенат немедленно
одобряет решение народа, выражает признательность городам, которые давали
приют изгнаннику и распоряжается за счет казны восстановить его дом и
усадьбы, сожженные Клодием.
Цицерон - Аттику из Рима в Эпир (сентябрь 57-го года):
Когда я подъезжал к Риму, не было ни одного известного номенклатору
(рабу, которому поручено напоминать хозяину имена всех встречных,
сколь-нибудь известных людей Рима. - Л.О. ) человека из любого сословия,
который не вышел бы мне навстречу, исключая тех моих врагов, которым именно
то обстоятельство, что они враги мне, не позволило ни скрыть, ни отрицать
это. Когда я достиг Капенских ворот, все ступени храмов были заняты людьми
из низших слоев плебса. Они выражали мне поздравления громкими
рукоплесканиями; подобное же множество народа и рукоплескания приветствовали
меня до