Церковные колокола разносят по трущобному району печальный воздушный
"Катлин", в то время как я просыпаюсь, удрученный и мрачный, стеная после
очередного запоя, и более всего стеная оттого, что провалил свое секретное
возвращение в Сан-Франциско, поскольку глупо напился, пока прятался среди
бродяг на бульваре, а затем отправился прямиком в Норт Бич, чтобы повидать
всех хотя мы с Лоренцо Монсанто и обменялись перед тем пространными
письмами, выстроив план, как я тихо появлюсь, позвоню ему, используя кодовые
имена типа Адам Юлч или Лаладжи Палвертафт (тоже писатели), а потом он тайно
отвезет меня в свою тайную хижину в лесах Биг Сюра, где я мог бы побыть один
и чтоб никто меня не тревожил в течение шести недель, чтобы просто рубить
дрова, носить воду, писaть, спать, гулять и т.д., и т. д.- Я же вместо этого
ввалился пьяный в его лавочку "Сити Лайтс" прямо в разгар вечерней субботней
толчеи, все меня узнали (невзирая на то, что я был в своей маскировочной
рыбацкой шапке, в рыбацком плаще и водонепроницаемых штанах), и все это
выливается в буйную попойку во всех знаменитых барах, чертов "Король
Битников" вернулся и всем ставит выпивку - И так двое суток, включая
воскресенье, день, когда Лоренцо должен был подобрать меня в моем
"засекреченном" трущобном отеле ("Марс" на углу Четвертой и Ховард), но
когда он звонит, никто не отвечает, он заставляет служащего открыть дверь и
что же видит: я валяюсь на полу среди бутылок, Бен Фаган растянулся частично
уже под кроватью, а на кровати храпит Роберт Браунинг, художник-битник - И
тогда он говорит себе: *Я заберу его на следующие выходные, наверняка он
хочет побухaть недельку в городе (как обычно, я думаю)"; так вот он и
уезжает в хижину в Биг Сюре без меня, думая, что поступил правильно, но Боже
мой, когда я просыпаюсь, а Бен и Браунинг уже ушли, им удалось как-то
втащить меня на кровать, и я слышу "Я Возьму Тебя Вновь Домой Катлин",
которое так печально вызванивают колокола там в туманных ветрах, которое
разносится над крышами жуткого старого похмельного Фриско, уау, вот я и
попался и не могу больше влачить тело свое даже ради того, чтобы найти
убежище в лесах, не говоря уж о том, чтобы хоть минуту оставаться в городе -
Это первая вылазка из дома (моей матери), которую я предпринял с момента
публикации "Дороги", книги, которая "принесла мне известность" и даже
столько ее, что в течение трех лет меня сводили с ума бесконечные
телеграммы, звонки, просьбы, письма, посетители, журналисты, любопытные
(громкий голос вопрошает в полуподвальное окошко в ту минуту, когда я
готовлюсь писать рассказ: "ВЫ ЗАНЯТЫ?"), или случай, когда журналист влетел
наверх в мою спальню, когда я сидел там в одной пижаме, пытаясь записать сон
- Подростки, перепрыгивающие шестифутовый забор, который я воздвиг вокруг
двора ради уединения - Вечеринки, когда бутылки летят в окно моего кабинета:
"Давай, выходи и выпей, если все работать и не отдыхать, Джеки идиотом может
стать!" - Женщины, приходящие к моему дому со словами: "Я не спрашиваю, Вы
ли Джек Дулуоз, поскольку знаю, что он носит бороду, Вы не могли бы
подсказать, как мне найти его, мне нужен настоящий битник на мою ежегодную
"Шумную Вечеринку" - Пьяные посетители, блюющие в моем кабинете и ворующие
не только книги, но даже карандаши - Я и сам все это время пил, пытаясь быть
общительным и не отставать от всего этого, но в конце концов понял, что
вычислен и окружен, и что остается либо бежать назад в одиночество, либо
умереть - И тут Лоренцо Монсанто написал: " Приезжай в мою хижину, никто не
будет знать" и т.д., и вот я пробрался в Сан-Франциско, как уже было
сказано, проделав 3000 миль от своего дома в Лонг-Айленде (Нортпорт) в
прелестном купе поезда "Калифорнийский Зефир", глядя, как разворачивается
Америка на картине моего личного окна, по-настоящему счастливый в первый раз
за три года, проведя три дня и три ночи в купе за растворимым кофе с
сэндвичами - Вверх к Гудзонской долине и через весь штат Нью-Йорк до Чикаго,
потом равнины, горы, пустыня и в финале калифорнийские горы, все так просто
и как сон заставляет вспомнить мои бедные суровые путешествия по трассе,
когда у меня еще не было столько денег, чтоб ездить на трансконтинентальных
поездах (школьники и студенты по всей Америке думают: "Джеку Дулуозу 26 лет,
и он все время ездит автостопом", в то время как мне, усталому и
измученному, несущемуся в койке купе через Солт Флэт, почти 40) - Но в любом
случае такой замечательный старт по направлению к отдыху, который столь
великодушно предложил милый старина Монсанто, и вместо того чтобы все прошло
тихо и гладко, я просыпаюсь пьяный, больной, тошнотный, испуганный, просто в
ужас приведенный печальной песней над крышами, смешавшейся с поминальным
плачем Армии Спасения, которая митингует внизу на углу:"Сатана - вот причина
твоего алкоголизма, Сатана - вот причина твоей аморальности, Сатана - везде,
трудится для того, чтобы уничтожить тебя, если ты теперь не раскаешься", а
еще похуже этого шум старых пьяниц, блюющих в соседней комнате, скрип шагов
в коридоре, всюду стоны - Включая стон, от которого я проснулся, мой
собственный стон в комковатой постели, вскрик, вызванный огромным гудящим в
голове "хуу-хуу", которое, словно призрак, мгновенно оторвало меня от
подушки.
2
И я обвожу взглядом унылую клетку, вот мой надежный рюкзак, тщательно
упакованный всем необходимым для жизни в лесу, включая миниатюрную аптечку и
нюансы питания, и даже аккуратную маленькую сумочку с принадлежностями для
шитья, очень умно собранную милой мамочкой (тут и безопасные булавки, и
катушки, и специальные иглы для шитья, и маленькие алюминиевые ножницы) -
Талисман-медальон с изображением Св. Кристофера, свитер, носовой платок и
теннисные тапочки (для пеших прогулок) - Но рюкзак крепко засел в
рассыпанном месиве бутылок, и все пустые, пустые бедняжки из под белого
вина, бочонки, битое стекло, ужас..."Одно быстрое движение, либо я пропал*,-
понимаю я, пропал в пьяной безысходности трех последних лет, которая суть и
физическая, и духовная, и метафизическая безысходность, и ее ты не выучишь в
школе, и неважно, сколько книг об экзистенционализме или пессимизме ты
прочел, или сколько кувшинов видений, вызванных аяхуаской, выпил, или
сколько мескалина принял, или пейотлей проглотил - Чувство, когда ты
просыпаешься в белой горячке, в страхе перед жуткой смертью, которая с шумом
капает из твоих ушей, как те особые тяжелые сети, что плетут тропические
пауки, ощущение, будто ты горбатый грязный монстр, стонущий под землей в
горячей испаряющейся жиже, тянущей вникуда длинную жаркую ношу, ощущение,
будто стоишь по колено в кипящей свиной крови, уф, будто ты по пояс в
гигантской сковородке, наполненной жирной коричневой помойной жижей, и нет в
ней и следа мыла - Ты видишь в зеркале свое лицо, выражающее непереносимую
муку, такое дикое и полное печали, что нельзя даже оплакать это уродство,
этот провал, нет никакой связи с былым совершенством, а стало быть нечего и
связать со слезами или чем-нибудь таким: словно вместо тебя в зеркале вдруг
возник "Странник" Уильямса Сьюарда Берроуза - Хватит! "Одно быстрое
движение, или я пропал", и я вскакиваю и первым делом встаю на голову, чтобы
кровь прилила к волосатым мозгам, принимаю душ в холле, натягиваю свежую
футболку, носки и белье, бешено пакуюсь, хватаю рюкзак и выбегаю, бросив
ключ на доску, и попадаю на стылую улицу, и быстро иду к ближайшей бакалее,
чтобы затариться едой на два дня, запихиваю ее в рюкзак и шагаю через пустые
аллеи *Русской Тоски*, где бродяги сидят склонив головы к коленям в туманных
дверных проемах унылой жуткой городской ночи, из которой я должен бежать или
иначе умру, и прямо к автовокзалу - Через полчаса я в кресле автобуса,
табличка гласит "Монтерей", и мы трогаем вдоль по чистому неоновому шоссе, и
я сплю всю дорогу, и просыпаюсь удивленный и бодрый вновь, вдыхая запах
моря, а водитель трясет меня: "Приехали, Монтерей" - И, слава Богу, это
действительно Монтерей, я стою сонно, наблюдая в два часа ночи смутные
маленькие мачты рыбацких судов через дорогу от автобусной остановки. Теперь
все, что я должен сделать, чтобы завершить свой побег, это преодолеть
четырнадцать миль побережья до моста через Ратон-каньон и войти в него.
3
"Одно быстрое движение, или я пропал", и я просаживаю 8 долларов на
такси, которое везет меня вдоль побережья, ночь туманна, но изредка можно
увидеть звезды в небе, справа, там, где море, хотя моря не видно, о нем
только слышно от таксиста - "Что за местность? Никогда не видел".
"Ну так увидишь сегодня - Ратон-каньон, говоришь, ты там осторожней
гуляй в темноте".
"Почему?"
"Ну просто зажги лампу, как ты говорил -"
И действительно, когда он выгружает меня у моста через Ратон-каньон и
подсчитывает деньги, я чувствую что-то неладное, слышен ужасный шум прибоя,
но не оттуда, откуда бы дoлжно, его можно было бы ожидать отовсюду, а он
поднимается снизу - Сам мост я вижу, но под ним ничего - Мост продолжает
линию прибрежной трассы с одного обрыва на другой, прекрасный белый мост с
белыми же перилами и бегущей посередине, так же как на шоссе, знакомой белой
полосой, но что-то не так - Кроме того, в том направлении, где должен
начинаться каньон, лучи зажженных фар такси упираются поверх нескольких
кустов в пустоту, такое ощущение, будто висишь где-то в воздухе, хотя я могу
видеть и дорожный грунт под ногами, и земляной откос, нависающий в стороне -
"Что за черт?" - Я помнил все указания маленькой карты, которую выслал
Монсанто, но в моем воображении это возвращение в убежище, домой было
связано с чем-то шаловливым, буколическим, с приветливые леса и радость, а
не эта воздушная ревущая тайна во тьме - Когда отъезжает такси, я, стало
быть, включаю свою свой железнодорожный фонарик, чтобы с робостью
оглядеться, но его луч, так же как свет фар, теряется в пустоте, на самом
деле это батарейка жутко слабая, и я с трудом вижу обрыв слева - Что же
касается моста, то его я уж и совсем не вижу, разве только ряды светящихся
опор, постепенно уходящих дальше в ревущую пучину моря - Море шумит ужасно
громко, буквально бросается на меня с лаем, как собака, из этого тумана
внизу, иногда оно гулко ударяет в берег, но, Боже мой, где же этот берег, и
как может море находиться под землей! - "Остается только, - соображаю я, -
светить фонариком прямо под ноги, парень, и следовать за фонариком и
следить, чтобы его свет не сбивался с дороги и надеяться и молиться, чтобы
он высвечивал дорогу, которая будет здесь, пока есть свет", другими словами,
я действительно опасаюсь, что сама лампа собьет меня с пути, если я рискну
хоть на минуту поднять ее от колеи дороги - Единственное, что меня
удовлетворяет в этом зависшем в высоте, ревущем ужасе тьмы это то, что
прутья корпуса фонарика отбрасывают на утес слева от дороги огромные
качающиеся черные тени, поскольку справа ( где от морского ветра извиваются
кусты) теней нет, нечему там свет отражать - И вот я начинаю свой долгий
трудный путь, рюкзак за спиной, голова склонилась вслед за лучом лампы,
голова книзу, а глаза с подозрением взглядывают чуть вверх, как у человека,
который находится рядом с буйнопомешанным, но старается не замечать его -
Грунтовая дорога идет чуть вверх, поворачивает направо, чуть опускается,
затем внезапно устремляется выше и выше - К этому времени шум моря далеко
позади, и в какой-то момент я даже останавливаюсь, чтобы оглянуться назад и
ничего не увидеть - "Выключу-ка я фонарь и посмотрю, что тут можно
разглядеть"; я буквально врастаю ступнями в дорогу - Ни хрена, выключив
лампу, я не вижу ничего кроме смутного песчаного клочка под ногами.
Пробираясь выше и дальше от морского рева, я вроде начинаю чувствовать
себя более уютно, но вдруг с испугом натыкаюсь на дороге на какую-то штуку,
останавливаюсь и протягиваю руку и пододвигаюсь бочком, это всего лишь
пастушья тропа пересекает дорогу (железные стойки ее перегораживают), но в
этот момент стремительный порыв ветра налетает слева, оттуда, где должен был
быть утес, я высвечиваю это место, но ничего не вижу. "Да что за черт!", "Не
теряй дороги", говорит другой голос, пытаясь быть спокойным, я так и делаю,
но в следующий момент слышу треск справа, направляю туда луч, и вновь
ничего, только кусты потрескивают сухо и предательски, просто кусты,
растущие на высокой стене каньона и очень удобные для обитания гремучих змей
- (это и была гремучая змея, они очень не любят, чтобы их будил среди ночи
горбатый монстр, плетущийся с фонариком).
Но дорога вновь ведет вниз, предательский утес вновь вырастает слева и
очень скоро, если мне не изменяет память и если верить лориной карте, она
должна появиться, речушка, я слышу ее журчание и лепет там внизу, на дне
этой тьмы, где я по крайней мере буду на земле и смогу выносить порывы
ветра, налетающие сверху - Но чем ближе я подхожу к речушке, тем громче она
шумит, в то время как спуск становится все круче, так что мне вдруг
приходится лететь кубарем, и я начинаю подозревать, что рухну в нее раньше,
чем успею ее заметить - Она шумит подо мною, как гневная река, вышедшая из
берегов - Кроме того, здесь темнее, чем где бы то ни было! Тут болотца и
жуткие папоротники, и скользкие бревна, и мхи, и опасные заросли,
поднимается влажный туман, холодный, как дыхание смерти, огромные угрожающие
деревья начинают нависать над головой и царапать рюкзак - Я знаю, чем ниже я
скачусь, тем громче будет шум, и в ужасе представив, во что он превратится,
я останавливаюсь и слушаю, он нарастает, таинственно обрушиваясь на меня из
сердцевины гневной битвы темных сил, дерево или валун или что-то еще
ломается, все рушится, вся мокрая черная подводная грозная земля - Я боюсь
(afraid) туда идти - Я ужасаюсь (affrayed), как сказали бы во времена
Эдмунда Спенсера, что буду ужален (frayed) кнутом, да еще мокрым - Скользкий
зеленоватый дракон проносится в кустарнике - Яростная битва не позволяет мне
сунуться дальше - Она идет здесь миллион лет, и мне нельзя нарушать эту тьму
- Она огрызается из тысяч ущелий, и чудовищные корни красного дерева опутали
всю карту творения - Это темный гул в тропическом лесу, и он не желает,
чтобы жалкий бродяга, испуганно ожидающий поодаль, добрался до моря - Я
почти ощущаю, как присоединяется голос моря к этому шуму деревьев, но вот
мой фонарик, и все, что мне нужно, это следовать чудесной песчаной дорожкой,
что ниже и ниже спускается в эту бойню, и вдруг надежда, контур бревенчатого
моста, вот перила, вот речка четырьмя футами ниже; перейди мост, бродяга, и
посмотри, что там на другой стороне.
Брось один быстрый взгляд на воду внизу, просто вода над камнями,
маленький ручей, всего-то.
И вот передо мной сонный луг с милыми добрыми воротами кораля и колючей
изгородью, где дорога сворачивает налево, но тут я уже расстаюсь с ней.
Потом перелезаю через изгородь и оказываюсь на милой песчаной дорожке,
петляющей среди душистых зарослей вереска, словно я наконец-то выбрался из
преисподней в милый старый Рай Земной, и слава Богу (и хотя минутой позже
мое сердце вновь уходит в пятки при виде чего-то черного в белом песке
впереди, но это всего лишь кучи, оставленные старым добрым мулом, нагадившим
в Раю).
4
А утром (выспавшись в белом песке у ручья) я вижу то, что так испугало
меня во время ночной прогулки по каньону - Дорога поднимается по стене
высотой в тысячу футов, с резкими обрывами кое-где, особенно на пересечении
с пастушьей тропой, карабкается все выше, туда, где сквозь пролом в утесе
видно, как ползет туман сзади из морского залива, достаточно страшного
самого по себе, как если бы одной дыры для сообщения с морем было мало - Но
хуже всего мост! Я медленно шагаю в сторону моря по дорожке вдоль ручья и
вижу ужасно тоненькую белую полоску моста и тысячи вздохов непреодолимой
высоты над лесочком, по которому я иду сейчас, невероятно, и чтобы заставить
сердце биться от ужаса подходишь к узенькому уступу, по которому проходит
тропа, а гулкий прибой надвигается, обрушиваясь белой пеной на песок, как
если бы находился выше того места, где ты стоишь, словно внезапная приливная
волна мира, способная заставить тебя отступить и бежать назад в холмы - Мало
того, голубое море там, позади гигантских обрушивающихся валов, полно
огромных черных скал, которые вырастают, словно замки древних
великанш-людоедок, и истекают черным илом, да здесь же миллиарды лет скорби,
и огромный утес справа со слюнявыми губами пены у основания - Ты
высовываешься над милой и уютной лесной тропинкой, зажав в зубах соломинку,
и сплевываешь ее, чтобы полюбоваться на ее гибель - И оглядываешься на
невероятную высь моста, ощущая саму смерть, и не без причины: под мостом в
песке позади утеса, бля, сердце в пятки уходит: автомобиль, сорвавшийся с
моста дней 10 назад, пролетевший тысячу футов вниз и приземлившийся наконец,
все еще там, перевернутые ржавые шасси в драном хлюпанье изъеденных морем
шин, старые спицы, бывшие сиденья, из которых лезет солома, одинокий
печальный насос, а людей уже нет -
Повсюду вздымаются гигантские локти Скалы, в них прячутся гроты,
взбивая пену, плещутся морские волны, гудят и бьются о песок, дно уходит все
глубже (здесь вам не пляж "Малибу") - А оборачиваешься и видишь приятный
лесок, что вьется над ручьем, прямо как пейзаж где-нибудь в Вермонте - Но
стоит посмотреть наверх, оглянуться назад, Боже мой, ты стоишь прямо под
висящим мостом, бегущим тонкой белой линией от скалы к скале, а неразумные
машины мчатся по нему, словно сны! От скалы к скале! Вдоль всего гневного
побережья! Так что позже, слыша от кого-нибудь: "О, Биг Сюр, это, наверное,
прекрасно!", я каждый раз задумывался, почему все говорят о его красоте
несмотря на и вопреки тому, что он устрашающ, вопреки его стонущим
блейковским вершинам мук Творения, его перспективе, когда едешь по
прибрежному шоссе солнечным полднем, и глазу открываются мили и мили
ужасного прибоя.
5
В другом, мирном конце Ратон-каньона было даже страшновато, в восточном
конце, где под сенью нескольких странных деревьев Альф, домашний мул здешних
поселенцев, спал по ночам и видел мирные сны, просыпался, чтобы попастись на
травке, а затем медленно преодолевал расстояние до морского берега, где
можно было видеть, как он стоит неподвижно на песке у самых волн, как
персонаж древнего мифа - Позже я прозвал его Альф-Священный Ослик -
Собственно пугающей была гора, поднимавшаяся в восточном конце, необычная,
похожая на бирманские горы, с уступами и прихотливыми террасами и странной
снежной шапкой на вершине, на которую я с самого начала, даже когда был еще
здоров и бодр, смотрел с замирающим сердцем ( а спустя шесть недель, во
время полнолуния третьего сентября, в этом же каньоне я сошел с ума) - Гора
напоминала о моих последних навязчивых кошмарах в Нью-Йорке, где
фигурировала "Гора Мьен-Мо", табуны летающих лунных лошадей в поэтически
накинутых пелеринках кружили возле ее вершины на высоте тысячи миль (так
сказали во сне), а в одном из кошмаров я увидел на верхушке огромные пустые
скамьи, такие молчаливые в лунном сиянии вершины мира, словно на них
сиживали боги или великаны, но только давно покинули их, так что теперь
скамьи были покрыты пылью и паутиной, а в расположенной неподалеку пирамиде
затаилось зло, прятался монстр с огромным шумно колотящимся сердцем, и
обычные дворники, еще более зловещие, грязные и оборванные, готовили пищу на
маленьких очагах - Узкие грязные норы, сквозь которые я пытался протиснуться
с пучком помидорных стеблей, обвившихся вокруг шеи - Сны - Кошмары
алкоголика - Их повторяющиеся серии крутились вокруг этой горы, на первый
взгляд показавшейся прекрасной, но какая-то ужасная зеленая зреющая тайна
опутала тропическую вершину, которая вознеслась над вечнозеленой страной так
называемого "Мехико", а за ней - пирамиды, высохшие реки, другие страны,
полные вражеской пехоты и еще большей опасности - хулиганов болтающихся по
улицам в воскресенье - Так что вид этой обыкновенной печальной горы вкупе с
мостом и автомобилем, рухнувшим с шумом в песок, прежде наверное дважды
перевернувшись в воздухе, из которого не торчали уже ни локти, ни в клочья
разодранные галстуки (напоминает жуткую поэму об Америке, которую можно было
бы написать),ох, уханье сов, живущих в старых мрачных прогнивших деревьях в
той дальней стороне каньона, куда я всегда боялся заходить - Этот
непроходимо заросший крутой утес у основания Мьен Мо, где таятся пещеры,
которые даже индейцы в десятом веке наверное не исследовали, он поднимается
к неуклюжим мертвым деревьям среди кустарника, такого густого и высокого, и
зарослей вереска, Бог знает какой высоты - А сразу за гранями утеса цвета
темного винограда - огромные грязные тропические папоротники среди
восставших в спонтанной забастовке хвойных деревьев, сам утес вырастает над
тобой, в то время как ты топаешь по мирной дорожке - И, как уже было
сказано, океан оказывается выше того места, где стоишь, как порты на
старинных гравюрах кажутся всегда выше, чем города ( о чем с содроганием
заметил Рембo) - Сколько зловещих комбинаций, включая летучих мышей, которые
позже стали слетаться, когда я спал в детской кроватке на веранде хижины
Лоренцо, и кружить над моей головой, иногда настолько низко, что я испытывал
суеверный страх при мысли, что она может запутаться у меня в волосах, и эти
безмолвные крылья, как бы вам понравилось проснуться среди ночи и спросить
себя, глядя как тихо бьются над вами крылья:" А на самом деле я верю в
вампиров?" - Они безмолвно летают вокруг моей освещенной в три часа ночи
хижины, где я читаю (ради Бога) (вздрагиваю) "Доктора Джекила и мистера
Хайда" - Интересно, однако, как я всего за шесть недель превратился из
безмятежного Джекила в истеричного Хайда, впервые в жизни потеряв контроль
над мирным механизмом своего разума.
Но ах, сначала то были прекрасные дни и ночи сразу после того, как
Монсанто свозил меня в Монтерей, привез обратно с двумя коробками еды и, как
договорились, оставил в одиночестве на три недели - В тот первый вечер,
безмятежный и счастливый, я даже разглядел мощный свет его фар на мосту; луч
- жуткий палец - доставал до блестящего дна той чудовищной высоты, я даже
проследил, как он засиял над невспаханным морем, в то время как я сидел в
рушащейся темноте у пещер в своем рыбацком облачении и записывал рассказы
моря - Хуже всего видеть его отражение на этих сумасшедших причудливых
скалах, где слышно уханье сов - Знакомиться со всем этим, привыкать к
страху, к оседлой жизни в маленькой хижине с ее теплым очагом и керосиновой
лампой, позволяя привидениям резвиться - Дом бхикку в лесу, ему нужен только
покой, и он обретет его - И все же я никогда не узнаю, почему после трех
недель счастья, покоя и адаптации к этому странному лесу моя душа так
истощилась, когда я вернулся с Дейвом Вейном, Романой, моей девушкой Билли и
ее ребенком - Рассказывать стоит, только если я смогу все это осмыслить.
Потому что сначала все было так прекрасно, даже несмотря на то, что
посреди ночи, когда я собирался заснуть, из моего спального мешка вдруг
посыпались перья, и пришлось подниматься, проклиная все на свете, и зашивать
его при свете лампы, иначе к утру он мог бы быть совсем пуст - И когда я
склонился над иголкой в хижине, освещенной огнем очага и керосинки, пытаясь
продеть нитку, появились эти чертовы крылья, бесшумно хлопая и отбрасывая
тень в этом маленьком домике, прилетел кровавый вампир - Пытаюсь пришить
несчастную заплату на мой старый рассыпающийся спальник (более всего
пострадавший, когда я потел в нем, подхватив лихорадку в отеле в Мехико в
1957 году, после гигантского землетрясения), нейлон весь прогнил от этого
застаревшего пота, но все еще мягок, поэтому пришлось отрезать клапан на
старой рубашке и наложить на прореху заплатку - Помню, как отвлекался среди
ночи от этой работы и уныло говорил:" Да, в аллее Мьен-Мо водятся вампиры" -
Однако огонь потрескивает, заплата пришита, на улице булькает и глухо бьется
ручей - Удивительно, сколько голосов у ручья начиная от глухого буханья
литавр и заканчивая тоненьким женственным лепетом на мелководье, внезапные
хоры и голоса из глубокой запруды, сначала меня так забавляло это
круглосуточное разноголосое бульканье ручья, позже в кошмаре сумасшествия
ночь превращалась в сплошное журчание и бред зловещих ангелов в моей голове
- В общем, в конце концов к трем часам утра, когда мне было уже наплевать на
летучих мышей, я уже не мог спать, слишком уж проснулся, поэтому подбросил
дровишек в огонь и устроился читать бесконечный роман "Доктор Джекил и
мистер Хайд", чудесную карманную книжицу в кожаном переплете, оставленную
умницей Монсанто, который, видимо, тоже читал ее ночью широко раскрытыми
глазами - На рассвете дочитываю последние элегантные фразы, время
подниматься, идти за водой к ручью и готовить блинчики с сиропом на завтрак
- Говорю себе:" А чего собственно париться, если что-то не так, например,
если спальник развалился среди ночи, будь уверенней" - И добавляю:" Ебаные
летучие мыши" - Момент удивительного открытия, в тот день, когда я остаюсь
один в хижине, готовлю свой первый завтрак, мoю первую посуду, дремлю днем и
просыпаюсь, чтобы сквозь бульканье ручья услышать восторженный звон тишины и
небес - Когда говоришь себе:"Я один", и хижина вдруг становится домом просто
потому, что ты приготовил в ней еду и вымыл посуду - Сумерки, религиозно и
девственно светит лампа, после того как я тщательно отмыл в ручье калильную
сетку и вытер туалетной бумагой, которая так ее заляпала, что пришлось снова
мыть и на этот раз сушить на солнце, на предвечернем солнце, которое быстро
исчезает за огромными крутыми стенами каньона - Сумерки, керосиновая лампа
освещает хижину, я выхожу и срываю несколько папоротников, похожих на
папоротники из священной книги Ланкаватары и одновременно на сетку для
волос, " Смотрите, сэры, какая прекрасная сетка для волос!" - Над стенами
каньона плывет вечерний туман, ширится, закрывает солнце, становится
холодно, даже мухи на крыльце становятся такими же печальными, как туман над
вершинами - Отступает день, и отступают мухи, подобно вежливым мухам Эмили
Дикинсон, и с наступлением темноты засыпают где-то среди деревьев - Днем они
вместе с тобой в хижине, но близится вечер, и они со странной грацией
продвигаются все ближе к открытой двери - Где-то невдалеке гудят трутни, и
кажется, что они прямо над крышей, гудение становятся все ближе и ближе
(судорожно глотаю слюну), ты забиваешься в хижине и ждешь, может быть у
каждого из двух тысяч есть поручение проведать тебя - Но потом к этому
гудению, которое, как большая вечеринка, случается раз в неделю, привыкаешь
- И в конечном итоге все прекрасно.
Даже первая пугающая ночь на пляже среди тумана с блокнотом и
карандашом; сижу на песке по-турецки и смотрю на неистовство Тихого океана,
которое обрушивается на скалы, которые вздымаются посреди бухты, подобно
угрюмым башням, покрытым саваном моря, посреди жаркой бухты, где волны
бьются в пещерах, и поселения водорослей то всплывают, то опускаются, так
что в фосфоресцирующем сиянии ночного пляжа ты видишь их плотоядный взгляд -
В ту первую ночь я сидел там, и когда взглядывал наверх, видел лишь, что в
кухне горит свет, на скале справа, где кто-то построил домик с видом на весь
ужасный Сюр, я знал лишь, что кто-то там наверху тихо и мирно ужинает - Свет
этого кухонного окна в домике наверху был похож на свет маленького слабого
маяка, ютящегося на высоте тысячи футов над бушующим побережьем - Кто кроме
скучающего старого почтенного и безрассудно смелого
Архитектора, уставшего бегать по конгрессам, мог построить этот дом
наверху, когда-нибудь великая трагедия в стиле Орсона Уоллеса разыграется
здесь и женщина-привидение в белой рубашке с криком сорвется с этой скалы -
Но на самом деле я вижу лишь свет на кухне и представляю себе тихий, нежный,
может быть даже романтический ужин там наверху, среди воющего тумана, а
здесь внизу, в этой кузнице Вулкана сижу я и грустно смотрю наверх - Целюсь
окурком "Кэмела" в старую скалу, которой, наверное, уже миллиард лет и
которая вздымается позади меня на недосягаемую высоту - Окошко маленькой
кухни светится на самом верху, а позади поднимаются уступы огромного
морского утеса, все глубже вдаваясь в сушу, так что я открываю от удивления
рот: "Как будто собака лежит, эти задроченные огромные уступы этого сукиного
сына" - Поднимаются, сметают и пугают человека до смерти, хотя что есть
смерть среди этих скал и воды.
Я устраиваюсь со своим спальником на пороге хижины, но к двум часам
ночи все становится мокрым от тумана, поэтому мне приходится перебраться в
дом и снова устраиваться; разве можно не дрыхнуть, как бревно, в одинокой
лесной хижине, потом просыпаешься поздно утром таким свежим и без слов
понимаешь вселенную: вселенная это Ангел - Легко говорить, когда твоя
попытка бегства из грязного города
увенчалась успехом - Но в конце концов только в лесу можно испытывать
ностальгию по городам и мечтать о мрачных городских путешествиях, где тихие
вечера развертываются, как Париж, не осознавая, как это должно быть скучно
по сравнению с первозданной невинностью здоровой и мирной жизни на лоне
природы - И я говорю себе:" Будь мудр".
6
Однако хижина Монсанто имела свои недостатки; например, в оконных
проемах были не сетки от насекомых, а огромные деревянные ставни, поэтому
если в сырые и пасмурные вечера оставить их открытыми, то становится слишком
холодно, а если закрыть, то ничего не видно, и приходится днем зажигать
лампу - Но это было единственным недостатком - Все остальное было чудесно -
Поначалу так забавно было иметь возможность любоваться днем на сонные
вересковые поляны в противоположном конце каньона, зная, что стоит пройти
полмили и внезапно окажешься на диком ревущем побережье или, если надоест и
то и другое - можно просто сидеть на прогалине у пенька и мечтать - В лесу
так легко дремать днем или молиться местным духам:" Позвольте мне оставаться
здесь, я хочу всего лишь покоя", и эти туманные лики безмолвно отвечают:"
Да" - И говорить себе ( если вы, как я, озабочены теософски) (по крайней
мере в то время, перед тем как сойти с ума, я был озабочен):" Бог это все,
что обладает недремлющим оком, как будто спишь и видишь длинный сон о
каком-то невозможном поручении, а потом вдруг просыпаешься - упс - НЕТ
ПОРУЧЕНИЯ, все сделано и забыто" - И в радостном потоке первых дней я с
уверенностью говорил себе (никак не предполагая того, что случится со мной
спустя три недели):" Никакой беспутной жизни, пришло время спокойно
наблюдать мир и наслаждаться этим, сначала в лесу, потом молча прогуливаясь
и разговаривая с людьми по всему свету, никаких пьянок, никаких наркотиков,
никаких беспределов, никаких тусовок с битниками, алкашами, наркоманами и
всеми этими, никогда больше не спрашивать себя:" О за что мучает меня
Господь", вот так быть одному, путешествовать, разговаривать только с
официантами, на самом деле, в Милане, Париже, просто разговаривать с
официантами, болтаться, не навязывать больше себе агонию... настало время
размышлять, наблюдать, сконцентрироваться на том, что после всего этого
поверхность Земли, какой мы ее сейчас знаем, покроется слоем мусора, как за
миллиард лет - Да, поэтому побольше одиночества - Вернись в детство, просто
ешь яблоки и читай Катехизис, сидя на поребрике среди ада, освещенного
жаркими софитами Голливуда" (вспомнил то ужасное время, всего год назад,
когда мне в третий раз приходилось репетировать чтение своей прозы под
горячими софитами "Шоу Стива Аллена" в студии Бербанка, сотни технических
служащих ждут, пока я начну читать, Стив Аллен в ожидании бряцает на
пианино, я сижу там, как дурак, на стуле и не могу ни слова прочитать,
вообще рта раскрыть:" Ради Бога, Стив, мне не нужно РЕПЕТИРОВАТЬ" -"Нет уж,
давай, нам надо послушать тембр твоего голоса, ну в последний раз, я разрешу
тебе не участвовать в генеральной", а я сижу и не могу в течение целой
минуты слова вымолвить, а все смотрят, и в конечном итоге я говорю:" Нет, не
могу", и иду выпить чего-нибудь через дорогу) ( но ко всеобщему удивлению
вечером во время шоу я читал прекрасно, и это так поразило режиссеров, что
они отправили меня погулять с голливудской звездочкой, которая нагнала на
меня скучищу, пытаясь читать свои стишки и не желая говорить о любви ,
потому что любовь в Голливуде продажна) - И так это замечательно: долго
вспоминать всемирную жизнь, просто сидя или лежа здесь или прогуливаясь,
медленно припоминая все детали жизни, которые теперь, миллион световых лет
спустя, приняли вид (как это должно было случиться у Пруста в его
запечатанной комнате) приятных фильмов, вызываемых усилием воли и
проектируемых для дальнейшего изучения - И удовольствия - Когда я
представляю, как Бог творит эту самую минуту, смотрит свое собственное кино,
коим являемся мы.
Даже когда однажды ночью я счастливо собираюсь перевернуться на другой
бок и возобновить прерванный сон, и вдруг крыса пробегает прямо по моей
голове, это изумительно, так как я беру раскладушку, кладу сверху большую
широкую доску, которая покрывает обе ее части, так что мне не придется
барахтаться в полотнище, помещаю на нее два старых спальника, сверху мой
собственный, и теперь у меня есть самая изумительная и безопасная в
отношении крыс и по сути полезная - для позвоночника - кровать в мире.
А еще я предпринимаю долгие любопытные прогулки в обратном направлении
суши, чтобы посмотреть, что есть что, поднимаюсь на несколько миль по
грунтовой дороге, ведущей к одиноким ранчо и стоянкам логгеров - Подхожу к
обширным грустным тихим долинам, где можно увидеть стволы красного дерева
высотой в сто пятьдесят футов, на верхушке сидит иногда одинокая маленькая
птичка - Птичка балансирует там наверху, обозревая туман и огромные деревья
- Можно увидеть одинокий цветок, кивающий с далекого утеса в противоположной
стороне каньона или похожий на лик Зевса огромный нарост на стволе красного
дерева, или каких-нибудь сумасшедших маленьких божьих тварей, которые
болтаются в запрудах ручья (водяные клопы), или одинокую изгородь с надписью
"М.П. Пасси. Границу не нарушать", или заросли папоротника в капающем
сумраке красного дерева, и думаешь:" Как далеко тот поколения битников, в
этом лесу" - И я бреду к родному каньону по тропинке мимо хижины к морю, где
на побережье под тысячефутовым мостом пасется мул, или иногда стоит и
смотрит на меня своими большими карими глазами Райского Сада - Мул, как я
говорил, по имени Альф, питомец одного семейства, поселившегося в каньоне,
он просто бродит из одного конца каньона, где его останавливают коралловые
изгороди, к дикому побережью, где его останавливает море, и когда впервые
видишь его, кажется, что странный мул сошел с картин Гогена, он роняет свой
черный помет на ослепительно белый песок, этот бессмертный и первозданный
мул, владелец всей долины - Позднее я даже нашел место его ночлега, что-то
вроде священной рощи посреди сонного верескового луга - И я скормил Альфу
последние из своих яблок, которые он принимал длинными торчащими зубами и
отправлял в свою нежную шершавую глотку, никогда не пережевывая, просто
смахивая мое яблоко с протянутой ладони, и печально трусил обратно,
поворачивался, чтобы поскрестись крупом о дерево широкими эротическими
движениями, которые становились все сильнее и сильнее, и, в конце концов,
мул стоял с поднятым членом, который напугал бы и Вавилонскую Блудницу, не
говоря уж обо мне.
Странные были и удивительные штуки, как, например, роковая, в стиле
Рипли, ситуация: здоровенное дерево упало поперек ручья, может быть, лет
пятьсот назад и образовало мост, один конец ствола теперь на десять футов
ушел в ил и опавшую листву, странно, но из середины его поднялось другое
дерево, будто выросло из безжизненного бревна или будто длань Господня
вставила его туда; не могу понять и глазею, яростно пережевывая целые горсти
арахиса - (а несколько недель назад я и головы не мог поднять в Боуэри) -
Даже когда мимо проезжает машина с соседнего ранчо, я наяву грежу
сумасшедшими идеями типа: вот едет фермер Джонс со своими двумя дочерьми, а
я медленно бреду, волоча под мышкой шестидесятифутовый ствол красного
дерева, они удивлены и напуганы :"Не сон ли это? Может ли человек обладать
такой силищей?", спрашивают они меня, а вот и мой великий дзенский ответ:"Вы
всего лишь думаете, что я силен", и я волочу бревно дальше по дороге - Эта
картинка заставила меня долго хохотать в лугах, поросших клевером - Я миную
корову, которая оглядывается на меня, жуя охапку сочной гречихи - Вернувшись
в хижину, развожу огонь и сижу вздыхаю, и листья шуршат по тоненькой крыше,
в Биг Сюре август - Засыпаю прямо в кресле, а когда просыпаюсь, оказываюсь
лицом к густым зарослям низеньких деревьев за распахнутой дверью, и вдруг
память начинает извлекать их из глубины лет, каждую группу, ствол за
стволом, все их переплетения, словно Родину, но пока я пытаюсь разобрать,
что означает вся эта путаница, бумс, дверь захлопывается у меня перед носом
- Я делаю вывод:" Я вижу лишь то, что позволяет мне видеть дверь - открытая
или закрытая" - И поднимаясь с места, добавляю громким голосом английского
лорда, который так и так никто не услышит:" Что сказано, то пропало, Сэр",
произнося "что" как "шшшто" - И смеюсь весь ужин - Который состоит из
картофеля, запеченного в фольге, кофе, ломтиков колбасы, изжаренных на
прутике над костром, яблочного соуса и сыра - И когда я зажигаю лампу для
того чтобы почитать после ужина, появляется мотылек, чтоб принять возле нее
свою смерть - Я гашу ее, и мотылек засыпает на стене, не ведая, что я зажгу
ее вновь.
Между тем, кстати и однако, каждый день холодно и пасмурно, или сыро,
холодно не так, как на Востоке, а просто каждая ночь приносит туман: ни
звездочки не видно - Но и это, как я понимаю позже, может быть чудесным
обстоятельством, "сырой сезон", и остальные обитатели каньона (те, что
приезжают на выходные) не показываются, и я на целые недели предоставлен сам
себе (поскольку позже в августе, когда солнце одолело туман, я был вдруг
поражен, услышав смех и шорохи по всей долине, которая принадлежала мне и
только мне, а когда попытался выйти на берег, чтобы посидеть-поработать,
обнаружил там целые отдыхающие семейства, причем наиболее молодые из них
просто парковались у моста и спускались вниз) (на самом деле большей частью
это были банды орущих хулиганов) - Так вот, тропический летний туман был
силен и, кроме того, когда солнце победило наконец в августе, началось нечто
ужасное, штормовые порывы проникли в каньон, заставляя деревья шуметь так
оглушительно, словно среди них началась битва, от этого вся хижина тряслась,
и я просыпался - И это тоже способствовало наступлению безумия.
Но самый замечательный день был, когда я просто забыл, кто я и где я,
это когда я с закатанными до колен штанами стоял посреди ручья и укладывал
камни и топляки, так чтобы ручей (рядом с песчаным берегом), где я набирал в
кувшин воду, перестал медленно сочиться через меловую отмель полную водяных
клопов и превратился в стремительный чистый и глубокий поток - Я выкопал в
белом песке углубление и так расположил камни под землей, что мог теперь,
воткнув туда кувшин, наклонять его горлышко против течения, и он постепенно
наполнялся чистой проточной питьевой водой безо всяких там насекомых -
Соорудить канал, вот как это называется - И поскольку русло стало теперь
глубоким и быстрым, мне пришлось соорудить возле песчаного берега также
нечто вроде дамбы, чтобы его не размывало - Так я проделывал все это и
укреплял внешнюю часть заграждения мелкими камешками, и под конец, когда
солнце уже заходило, я, с сопением склоняя голову над работой ( так сопят
дети, когда играют весь день) начал впихивать мелкую гальку в щели между
камнями, так чтоб вода не просачивалась и не размывала берег, вплоть до
мельчайших щелочек, получилась отличная дамба, которую я увенчал деревянным
настилом, чтобы все могли вставать на колени и набирать святую воду -
Оглядывая в этот момент весь прошедший день от полудня до заката, я был
поражен, увидев, кто я, где я и что я делаю - Невинность одинокого индейца,
отделывающего каноэ в чаще леса - А пару недель назад, как я уже сказал, я
головы не мог поднять там, в Боуэри, и все думали, что я что-то над собой
сделал - И счастливо напевая, я приготовил ужин и вышел под туманное сияние
Луны (она рассеивала белый фосфоресцирующий свет) и восхитился новым быстрым
журчащим потоком чистой воды с чудесными бликами - "А когда исчезнет туман и
покажутся Луна и звезды, как это будет красиво".
И так далее - Все эти маленькие радости удивляют меня, когда я
возвращаюсь к позднейшему ужасу и вижу, как все они изменились потом, как
стали зловещи, даже моя бедная маленькая деревянная платформа и канал, когда
затошнило мои глаза и желудок, и душа выкрикивала тысячи бессвязных слов, о
- Это трудно объяснить, и главное не фальшивить.
7
Потому что на четвертый день я заскучал и с удивлением отметил этот
факт в дневнике: " Уже скучно?" - Хотя в таких случаях меня всегда спасают
прекрасные слова Эмерсона (водной из тех маленьких переплетенных в кожу
книг, в эссе об "Уверенности в себе", где говорится:"...человек уверен в
себе и весел, когда всю душу вложил в работу и сделал ее хорошо") (применимо
и к сооружению обычных нехитрых маленьких запруд, и к написанию таких
больших дурацких романов, как этот) - Слова, как звук утренней побудки,
разбудившей саму Америку, Эмерсон, тот который опубликовал Уитмена и еще
сказал:" Детство ни от кого не зависит" - Детская бесхитростность, когда
просто и счастливо живешь в лесу, не подчиняясь ничьим идеям о том, что надо
делать, что должно делать - "Жизнь - не оправдание" - И когда пустой и
злобный филантроп-аболиционист обвинил его в слепоте по отношению к
порождениям рабства, он ответил:" Любовь издали это злоба вблизи" (может
быть, у филантропа были слуги негры) - Так вот еще раз, я, Ти Джин Малыш,
который резвится, пришивает заплатки, готовит ужины, моет посуду ( у меня
все время чайник на огне, и когда надо вымыть посуду, я просто наливаю
горячую воду в тазик, и добавляю мыло "Тайд", и замачиваю, и вытираю насухо
после того, как минут пять-десять потру проволочной щеткой) - По вечерам
думаю о бесполезности этой маленькой щеточки из разряда тех медных мелочей,
что покупаются в супермаркете за десять центов и которые интересуют меня все
же гораздо больше, нежели бессмысленный "Степной волк", который я читаю тут
в хижине, пожимая плечами, этот старый пердун размышляет о сегодняшнем
"конформизме" и думает, что он великий Ницше, старый имитатор Достоевского,
опоздавший на пятьдесят лет (он ощущает себя изнуренным "персональным адом",
как он это называет, поскольку ему не нравится то, что нравится всем
остальным!) - Приятнее любоваться днем на оранжево-черные, как у Принсетона,
крылья бабочки - А лучше всего ходить ночью на берег и слушать шум моря.
Может мне и не стоило выходить и так пугать и взвинчивать себя по ночам
на берегу, где любой смертный перепугался бы - Каждый вечер около восьми
после ужина я надевал просторный рыбацкий плащ и брал записную книжку,
карандаш и фонарик и отправлялся по тропе (иногда встречая на дороге
призрачного Альфа), проходил под пугающе высоким мостом и смотрел сквозь
туман вдаль, туда, где океан угрожающе разевал свою пасть - Но зная
местность, я шел дальше, перепрыгивал береговой ручеек и добирался до своего
излюбленного угла возле скалы, что недалеко от пещер, и, как идиот, сидел
там в темноте, записывая звуки моря на страницах блокнота (секретарской
записной книжки), белизну которых я способен был разглядеть в темноте и
стало быть мог быстро писать, не пользуясь лампой - Я боялся зажигать лампу,
чтобы не напугать людей там на вершине, поглощающих свой уютный ужин ( позже
оказалось, что там некому было уютно ужинать, это плотники, включив яркий
свет, сверхурочно доделывали дом) - Еще я боялся пятнадцатифутовых волн
прилива, но все же сидел там, надеясь в душе, что Гавайи не предупреждали о
высокой, как Грумус, приливной волне, идущей издалека, которую я мог бы
пропустить в темноте - А однажды я все-таки испугался и залез на
десятифутовую глыбу у подножия скалы, и волны набегали:" Круто, он круто
врезался в ворота" - "Роу, ру-у, реф-ф" - "Крауш-ш-ш" - Так звучат волны,
особенно по ночам - Море говорит не фразами, а обрывками фраз:" Который?..
тот что сплошь?.. тот же, о, буум" - Я занимаюсь этим, потому что Джеймс
Джойс этого не сделал, а теперь он уже мертв (и я рассчитываю:" В будущем
году запишу звуки атлантического прибоя на ночных берегах Корнуэлла или,
может быть, нежный шепот Индийского океана в устьи Ганга") - И я сижу там и
слушаю, как на разные голоса разговаривают волны, поднимаясь и вновь
скатываясь по песку:" Ка бум, кирплош-ш, рваться веревочной снасти казарок,
все ли ангелы мор-р-рские заарканены?" и так далее - Иногда поглядываю на
редкие машины, пересекающие высокий мост, и думаю, что бы они увидели в этой
тоскливой туманной ночи, если бы знали, что на тысячу футов ниже в
неистовстве ветра сумасшедший сидит в темноте, пишет в темноте - Так сказать
некий морской битник, хотя если кому-то хочется назвать меня битником ЗА
ЭТО, пусть попробует, если осмелится - Черные скалы будто бы движутся -
Тоскливое и величественное уединение; говорю вам, обычный человек так не
сможет - Я Бретон! Я кричу, и тьма ответствует:" Les poissons de la mer
parlent Breton" - Все таки я хожу туда каждый вечер, хотя мне и не нравятся
эти переживания, это мой долг (и, вероятно, это свело меня с ума), я
записываю звуки моря и всю эту безумную поэму "Море".
На самом деле так замечательно всегда оставлять это и возвращаться к
гораздо более человечному лесу, входить в хижину, где все еще теплится
огонь, где лампа Бодхисаттвы, на столе бутылка с папоротниками, рядом
коробка жасминового чая, такие милые и человеч