Вадим Андреевич Медведев. В команде Горбачева: взгляд изнутри
Медведев В.А. В команде Горбачева: взгляд изнутри. М.: Былина, 1994,
239 с. ISBN 5-88528-038.
╘ Медведев Вадим Андреевич
Автор этой книги - одна из ключевых фигур команды Михаила Горбачева на
протяжении всех лет перестройки. Был членом всесильного Политбюро, входил в
состав Президентского Совета.
В книге сквозь призму дискуссий в ближайшем окружении Горбачева,
полемики с консервативными и радикальными силами высвечиваются основные вехи
и перепитии событий того времени - от эмбрионального периода перестройки,
когда только зарождались ее основные идеи, до августовского "удара в спину",
приведшего к смене власти в стране и подтолкнувшего развал Союза.
Вступительное слово
Августовский путч и его провод -- безусловно, кульминационный пункт,
рубеж в бурном потоке событий последних лет. Реакционные силы потерпели
полное поражение, демократия защищена. Тем самым от страны была отведена
непосредственная угроза возврата к тоталитаризму, развязывания экономической
катастрофы и гражданской войны. Но на победной волне сопротивления
радикальной демократии путчистам начался своего рода контрпереворот,
породивший свои проблемы и свои разрушительные процессы. Сначала были
обескровлены, а затем и вообще устранены союзные структуры. Разгромлена и
без того ослабевшая и дезориентированная партия, не выступившая против путча
(а некоторые ее руководители приняли в нем активное участие). Произошел
развал единого союзного государства. Страна вступила в наиболее тяжелую фазу
экономического кризиса......Восемь лет прошло с того времени, когда Горбачев провозгласил новый
политический курс. В масштабах истории срок этот не столь уж велик. Но в
периоды крутых преобразований цена времени меняется, и за короткие сроки
могут происходить перемены исторического масштаба. Великая французская
революция в течение нескольких лет коренным образом изменила облик не только
своей страны, а по сути дела всей Европы. Шесть-семь лет первой мировой
войны, революции и гражданской войны перевернули судьбы людей и народов
нашей страны. Такой же или даже меньший, отрезок времени понадобился в конце
20-х -- первой половине 30-х годов для термидорианского перерождения
политического режима в СССР. Совершенно иным мир вышел из пламени второй
мировой войны, полыхавшей шесть лет. Но все это уже более или менее далеко
отодвинутая от нас история.Что же можно сказать об истекшем периоде? Чем был он для страны?Историческая масштабность происходящих в стране перемен очевидна, они
полны противоречий и драматизма.Люди почувствовали себя свободными от удушающего деспотизма, командной
дисциплины, окрика. Но в то же время оказались в обстановке нарастающего
хаоса и анархии, вседозволенности, отсутствия личной безопасности.Общество сделало выбор в направлении экономической свободы.
Демонтирована административно-командная система управления экономикой, ее
всеобщего огосударствления. Открываются просторы для личной инициативы и
предпринимательства. И в то оке время страна зажата тисками тяжелейшего
экономического кризиса. Расстроена система жизнеобеспечения людей, не
хватает самого необходимого, в бедственное положение попали десятки
миллионов людей.Ликвидирована монополия одной партии на власть в пользу политического
плюрализма, свободного соревнования идей, политических программ. И в то оке
время обострено до предела противостояние политических сил. Политическая
борьба принимает недопустимые формы, парализующие деятельность
государственных институтов, процветает политическая демагогия.Устранены наиболее одиозные проявления унитаризма, отравлявшие
межнациональные отношения, открыты возможности для национального
самоопределения, удовлетворения национальных интересов и чаяний. И в то оке
время произошел всплеск сепаратистских, изоляционистских настроений,
шовинизма и национализма. То тут, то там вспыхивают очаги межнациональной
розни, эскалации насилия.Во всем этом, конечно, История разберется и расставит все точки над
"i". Это -- самый справедливый и высший судья для любых политических
движений, теоретических концепций, социальных проектов. Будущие
ученые-историки, наши потомки будут иметь перед нами по крайней мере одно
несомненное преимущество -- они получат возможность анализировать и
оценивать перестройку с точки зрения ее конечного результата.Но просто ждать приговора Истории было бы опрометчиво. Тем более, что
История в каждый данный момент и в каждом конкретном случае
небеспристрастна, смотрит на события сквозь призму своего времени, его
забот. С этой точки зрения крайне важно иметь полный спектр наблюдений,
фактических свидетельств, оценок со стороны живых участников событий.А главное, конечно, -- злоба дня, осмысление происшедшего для решения
сегодняшних проблем. Как можно жить и работать, не имея ответов на самые
жгучие вопросы?Вот они:-- Почему Горбачев и его "команда", будучи у руля партии и государства,
не смогли в истекшие годы решить ими оке самими выдвинутые задачи?-- Почему развалился Союз?-- Почему экономика оказалась в состоянии тяжелейшего кризиса?-- Тот ли путь избран? Или, может быть, как считают одни, перестройка с
самого начала была ошибкой и делом обреченным?-- Или, как утверждают другие, на начальном этапе Горбачев действовал
правильно, а потом отклонился от этого курса?Ответы на эти вопросы, конечно, не могут быть получены в один присест.
Потребуются скрупулезнейшие исследования, глубокие размышления,
обстоятельные дискуссии. Мне не хотелось бы остаться в стороне от них. Да я
и не имею на это права. Ведь все основные события последних лет происходили
перед моими глазами и в немалой степени с моим участием. Все эти годы я был
рядом с Горбачевым, с ним меня связывали тесные и доверительные отношения.
Это, конечно, ко многому обязывает, и я понимаю всю меру своей
ответственности.В предлагаемой книге читатель найдет свидетельства, наблюдения,
размышления очевидца и участника событий последних лет. Они, как я надеюсь,
помогут не только воспроизвести их хронологическую последовательность и
логику, но и понять мотивы решений и практических действий,
предпринимавшихся в то время, и, конечно же, размышления о них с сегодняшних
позиций.Естественно, восприятие и интерпретация событий, равно как их "набор" и
степень освещения, в книге носят субъективный характер, отражают социальный
опыт автора, его позиции, симпатии и антипатии. Иначе и быть не может. О
том, насколько они оправданы, какую имеют объективную ценность, читатель, я
уверен, вынесет собственное суждение, прочитав книгу.
* * *
Эта книга написана по горячим следам событий и уже летом 1992 года была
готова к печати. Затем для автора начались "хождения по издательским мукам",
не оставившие сомнения в том, что изменение обстановки в стране шло отнюдь
не под знаком утверждения гласности и свободы слова. Наконец, нашлись те,
кто не убоялся выпустить по нынешним временам почти диссидентское
произведение.Главное же в том, что за полтора-два года страна была ввергнута в
пучину тяжелейших невзгод и испытаний, изнурительной борьбы, приведшей к
кровавым событиям октября 1993 года на сей раз в самом сердце России -- в
Москве. Передо мной не раз вставал вопрос о доработке рукописи, ее
актуализации в свете последующих событий. Но я решил не делать этого,
оставив книгу такой, какой она была написана. И без дополнительных
рассуждений она содержит достаточно материала для понимания того, что
происходит в нашей многострадальной стране.Глава 1
Озарение или насущная потребностьКорни идеи. --Андропов -- предтеча перестройки? -- Эмбриональный
период. -- Горбачев приходит к рулю. -- Идеи воплощаются в политику.
Корни идеи
Зачем затеяли всю эту передрягу? Жили не очень-то хорошо, но и не очень
плохо, не богато, но и небедственно; политически и в смысле отношений между
нациями и народами небезоблачно, но и без серьезных конфликтов. Так вот на
тебе -- все разворошили, разворотили, посеяли анархию и смуту, привели
экономику к полному расстройству, а страну -- к фактическому развалу.
Такие настроения после шести-семи лет мучительных поисков, бурного и
противоречивого развития событий, встряхнувших страну и выведших ее из
привычного состояния, резкого нарастания экономических неурядиц, обострения
социальных и межнациональных конфликтов довольно широко распространились в
массовом бытовом сознании. Но есть попытки и возвести их в своего рода
теорию, призванную оправдать антиперестроечные, консервативные настроения,
которые, собственно, и привели к августовскому путчу. В этом смысле важно и
даже необходимо еще и еще раз возвращаться к истокам перестроечных идей,
причинам, вызвавшим их появление.
Невиданно быстрый и активный положительный отклик на эти идеи в народе
говорит об их назревшем характере, о том, что они выразили глубинные пласты
настроений людей, спонтанное мнение народа -- так дальше жить нельзя.
За всем этим стоит несомненный факт: страна в 70-е годы вползала в
полосу торможения и упадка -- как результат общего кризиса всей сложившейся
ранее общественно-политической и социально-экономической системы. Сейчас это
совершенно ясно для каждого.
Но и тогда нарастало сознание неблагополучия. Восьмая пятилетка
(1966-1971 гг.) была, пожалуй, последним успешным периодом
социально-экономического развития страны. Темпы экономического развития под
влиянием хозяйственной реформы 60-х годов, более или менее благоприятных
внешнеэкономических факторов оказались даже несколько выше, чем в
предшествующие годы. Осуществлены и многие важные социальные меры, в
частности, развернуто жилищное строительство.
В дальнейшем экономическое развитие стало быстро и неуклонно
ухудшаться. Два последующих пятилетних пла-на,включая их социальные
программы, оказались сорванными. До поры до времени экономическая
конъюнктура поддерживалась высокими мировыми ценами на
топливно-энергетические и сырьевые ресурсы. Страна в значительной степени
жила за счет растранжиривания своих природных богатств. В отличие от стран
Запада она не только не пострадала от энергетического кризиса и революции
цен на энергоресурсы, а напротив, выиграла от них. Но в 80-е годы и этот
фактор исчерпал себя. Наступил период стагнации, который шаг за шагом подвел
к черте, за которой началось абсолютное снижение производства. Лишь один
сектор экономики постоянно пребывал в цветущем состоянии -- это
военно-промышленный комплекс. Страна изнывала под гнетом непосильного
бремени военных расходов.
На словах громогласно провозглашалось "все во имя человека, все для
блага человека", а на деле острота социальных проблем нарастала.
Это относится прежде всего к продовольственному вопросу. Каждый год
вели "битву за урожай", но положение на продовольственном рынке независимо
от размера урожая не улучшалось.
Десятилетиями люди обречены были на пустые прилавки и длинные очереди.
В убогом состоянии пребывало производство потребительских товаров, сферы
услуг, досуга, отдыха.
Все это находилось в резком контрасте с экономическим процветанием
западных стран. Сопоставление с Западом уже нельзя было скрыть за "железным
занавесом". Люди все чаще задавали себе вопрос, почему же страна с самым
передовым общественным строем, как это постоянно подчеркивалось,
провозглашающая к тому же приоритет человека, не может в течение долгих лет
решить даже элементарные вопросы жизни людей, не говоря уж о выходе на
новый, современный, качественно иной уровень благосостояния?
Более того, советское общество стало быстро терять позиции и в тех
сферах, в которых оно на прежних этапах продемонстрировало свои огромные
возможности. Речь идет о сфере образования, науки, социального обслуживания
населения. Оказалось, что и здесь мы начинаем безнадежно отставать.
Перестала срабатывать и прежняя система аргументации, что, дескать, нам
пришлось на предшествующих этапах преодолевать исторически сложившееся
отставание. Ведь в ряде новых областей науки и техники (вычислительная
техника, ядерная энергетика, космическая техника) мы вначале не так уж
сильно отставали, а во многих отношениях были даже впереди.
Еще одна чрезвычайно чувствительная область, в которой проявился общий
кризис системы, -- это права и свободы человека, особенно на фоне большого
их продвижения вперед в западных странах. Все более очевидным стало
расхождение между нашими внутренними порядками и общепризнанными нормами
международного права. Нельзя сказать, что было широкое недовольство и тем
более возмущение преследованием инакомыслящих и диссидентов, ограничением
свободы печати, других гражданских прав. Но подспудно и в этой сфере росли
непонимание, недовольство существующими порядками.
Гнетущее чувство вызывали облик престарелых, немощных руководителей,
обстановка славословия и словоблудия, щедрые раздачи орденов и
самонаграждения. Сложилось правление геронтократии, цепко державшейся за
свои кресла. Ее олицетворяли прежде всего Брежнев, Тихонов, Кириленко,
Гришин -- личности посредственные, ничем не выдающиеся, кроме умения
лавировать, поддерживать себе подобных и получать у них поддержку. Что
касается Суслова, Устинова, Громыко, Андропова, то и их "стабильность
руководства" устраивала, поскольку гарантировала невмешательство в
подчиненные им "вотчины". Сформировался слой всесильных республиканских и
областных руководителей, своего рода партийных губернаторов, черпающих силу
на местах из близости и верноподданического служения Генсеку: Кунаев, Алиев,
Рашидов, Щербицкий, Шакиров, Медунов, Горячев, Георгиев, Юнак, Гудков,
Бондаренко, Куличенко, Бородины -- астраханский и кустанайский, Лощенков и
многие другие.
Так или иначе в общество проникали сведения и о моральном разложении
некоторых из этих лиц, нарушениях законности, безнаказанности. Многие
честные люди, не изверившиеся в системе, склонны были объяснять подобные
факты недостатками кадровой работы, но постепенно все более и более
вызревало понимание, что дело тут не только в этом, а в сложившейся системе
власти и управления.
Практически руководители были полностью ограждены от контроля снизу --
не только со стороны народа, но и партийных организаций. Хотя формально они
избирались на конференциях и пленумах партийных комитетов, эта процедура
была настолько выхолощена, что практически гарантировала избрание при одном
лишь условии -- было бы одобрение сверху. Лишь в самых исключительных и
крайних случаях система давала какие-то осечки.
В течение десятилетий в стране складывалась психология почитания
вождей. Она так и не была искоренена в результате критики культа личности
Сталина. Да, пожалуй, подобная цель и не преследовалась. Речь шла по большей
части об оценке личных качеств этого вождя.
Но если Н.С.Хрущев пользовался как неординарная личность и уважением, и
популярностью, то этого никак нельзя сказать о Брежневе. К концу же своей
жизни и деятельности, перейдя за разумные возрастные пределы, он стал
объектом иронии и даже насмешек --а это самое страшное для человека вообще,
не говоря уж о политическом деятеле.
Маразм руководства достиг своего апогея при Черненко, который не
обладал элементарными качествами политического деятеля, и к тому же стал
Генсеком будучи безнадежно больным.
С помощью жесткой дисциплины, искусственных пропагандистских приемов,
которые, впрочем, не воспринимались в народе и давали лишь внешний
пропагандистский эффект, государственный корабль кое-как поддерживался на
плаву, но динамизм и скорость утратил. Страна шла навстречу большой беде.
Конечно, сознание глубины кризиса пришло не сразу. Лишь в ходе
перестройки стало ясно, что политическая и социально-экономическая система,
мобилизационная модель общества, которая была заложена еще в предвоенные
годы и в основе своей сохранялась до последнего времени, позволяла, хотя и
не без издержек, решать экстраординарные задачи индустриализации, обороны
страны, оказалась совершенно непригодной для вхождения в постиндустриальную
эпоху.
В отличие от западного капитализма, который сумел трансформироваться и
адаптироваться к новым условиям и открыл тем самым простор для перехода к
новой цивилизации, советская административно-командная система, называвшая
себя социалистической, искусственно консервировалась. Отдельные попытки ее
реформирования оказались робкими, непоследовательными и не доводились до
конца.
Долго такое состояние сохраняться не могло. Усредненному благополучию
неизбежно пришел бы конец. Рано или поздно, максимум через пять лет, это
привело бы к взрыву колоссальной силы.
Избежать такого спонтанного и такого грозного исхода событий можно было
лишь проявив инициативу сверху, начав трудный и болезненный процесс
перестройки всех основных сфер общественной жизни.
Андропов -- предтеча перестройки?
Подспудные надежды на обновление, копившиеся в глубине общественного
сознания, отчетливо проявились, когда к руководству партией, а
следовательно, и к власти в стране пришел Юрий Владимирович Андропов.
Даже простые меры по наведению порядка в стране, борьбе с коррупцией,
подтягиванию расшатанной дисциплины -- подчас даже меры не очень
демократичные, вроде облав на улицах -- встретили широкое одобрение не
только в рабочих коллективах, но и среди некоторой части интеллигенции.
Сыграли свою роль и кадровые перемены: удаление с государственных
постов министра внутренних дел Щелокова Н. А., а из партийного аппарата --
управляющего делами ЦК КПСС Павлова Г. С., первого заместителя Отдела
организационно-партийной работы Петровичева Н. А., заведующего Отделом науки
и учебных заведений Трапезникова С. П., входивших при Брежневе вместе с
заведующим Общим отделом К. М. Боголюбовым в так называемый "узкий рабочий
кабинет", который предопределял многие важнейшие решения. С приходом
Андропова их всесилию был положен конец. Петровичев был направлен в Комитет
по профтехобразованию, Трапезников и Павлов -- на пенсию. Послом в Румынию
направлен заведующий Отделом пропаганды Тяжельников. Е. М.
Особо нужно сказать о Павлове. Самое беглое ознакомление с
деятельностью Павлова как Управляющего делами, проведенное по поручению
Андропова, показало, что он, пользуясь своей близостью к Брежневу, вытворял
что хотел. Обоснованное возмущение вызывали излишества в сооружении новой
гостиницы и нового зала для заседаний Пленумов ЦК (Андропов даже избегал по
этой причине проведения заседаний Пленумов в этом помещении), шикарных
санаториев и других объектов.
Мне как члену Центральной ревизионной комиссии привелось принять
участие в изучении деятельности издательства "Правда" того периода. Выявился
полный произвол со стороны Управления делами в использовании материальных и
денежных ресурсов, не считающегося с существующими законами.
Что касается Трапезникова, то о нем сказано в мемуарном и
публицистическом жанре более чем достаточно. Это желчный, больной человек,
абсолютно оторванный от реальной жизни, жил в мире идей и представлений,
сформировавшихся еще в 30-е годы. Он явно считал себя чуть ли не главным
истолкователем истории и идеологии партии и пытался навязать свои
представления общественным наукам, не гнушаясь методами разноса и разгрома
неугодных людей.
Со мной он держал себя внешне лояльно, но мне было хорошо известно о
предубежденности по поводу моей творческой деятельности и практических
шагов. Вопреки его сопротивлению мне удалось добиться утверждения заведующим
кафедрой политэкономии Академии общественных наук Л. И. Абалкина, который до
этого находился в опале, опять же по вине Трапезникова. Но Трапезников
решительно воспротивился привлечению в академию из Новосибирска А. Г.
Аганбегяна.
В руководстве партии заметно возросла роль Горбачева. Здесь появились
новые люди, секретарем ЦК по экономике стал Н. И. Рыжков, заведующим Отделом
организационно-партийной работы -- Е. К. Лигачев. Управляющим делами ЦК КПСС
назначен Н. Е. Кручина. К. М. Боголюбов остался во главе Общего отдела ЦК,
но под него был "подставлен" в качестве первого зама А. И. Лукьянов.
Передвижки коснулись и меня.
В начале августа 1983 г. секретарь ЦК КПСС М. В. Зимянин позвонил мне в
Гагру, где я проводил отпуск, и попросил срочно выехать в Москву.
Через несколько дней меня пригласил для беседы Горбачев. Мое знакомство
с ним началось где-то в середине 70-х годов с участия в одной из
научно-практических конференций в Ленинграде по экономическому образованию,
проводившихся в те годы регулярно по всей стране.
После перехода Горбачева на работу в ЦК КПСС он часто выступал в
Академии общественных наук перед слушателями курсов руководящих партийных
работников. Я присутствовал практически на всех его выступлениях и убедился
в свежести, раскованности мышления этого человека, его широкой эрудиции. Он
не был похож на обычных партийных руководителей областного, краевого и
республиканского масштаба, которых я хорошо знал.
Как правило, после выступлений мы обсуждали те или иные острые
проблемы. Я вспоминаю, что именно тогда обговаривались идеи применения
принципа продналога между центром и регионами по продовольственным вопросам,
о необходимости большей свободы хозяйствам, о том, что пора перестать
лихорадочно свозить зерно и другие сельхозпродукты в крупные государственные
зернохранилища. Поднимались проблемы преодоления дефицитности в нашей
экономике, диктата производителя и другие.
Однако на сей раз разговор с Горбачевым касался моего перехода в ЦК в
качестве заведующего Отделом науки и учебных заведений. Решение принималось
с учетом того, что мне не потребуется каких-то больших усилий для вхождения
в дело, учитывая мою прошлую научно-педагогическую деятельность, работу в
Ленинградском горкоме КПСС, Отделе пропаганды ЦК КПСС и в Академии
общественных наук.
Серьезных аргументов против у меня не нашлось, хотя работа в Академии
общественных наук была, пожалуй, для меня самым плодотворным и приносящим
удовлетворение периодом деятельности. Впрочем я понимал, что речь идет о
моем приобщении к участию в больших переменах в партии и стране. Именно на
этой встрече с Горбачевым я сказал, что он может полностью рассчитывать на
меня в обновлении деятельности партии. К этому я больше никогда не
возвращался. Но старался следовать данному заверению.
Завершив разговор, Михаил Сергеевич позвонил по прямому телефону Ю. В.
Андропову, и мы направились к нему. Беседа была непродолжительной и,
естественно, вращалась вокруг вопросов, относящихся к компетенции Отдела
науки и учебных заведений. Генеральный секретарь сказал, что работа на этом
участке оказалась запущенной. Трапезников больше занимался искоренением
идеологической крамолы, кроме того над ним довлел синдром неудачных попыток
во что бы то ни стало пробиться в академики. "Надо осмыслить коренные
проблемы реформы образования в стране, изменить обстановку в научных
учреждениях, дать стимулы к ускорению научно-технического прогресса и,
конечно же, заняться положением дел в области общественных наук", --
подчеркнул Андропов.
Это была моя вторая личная встреча с Юрием Владимировичем. А предыдущая
состоялась примерно за год, когда он был секретарем ЦК по идеологии. Я
позвонил ему по телефону, попросил о встрече и сразу же получил согласие.
Встреча эта была для Академии общественных наук и меня лично очень
важной ввиду того, что, начиная с 1980 года, сложились довольно трудные
отношения с Управлением делами, отделами ЦК КПСС и с курирующими секретарями
ЦК.
В конце 1980 г. Павлов, Петровичев, Трапезников с участием секретарей
ЦК КПСС -- Капитонова и Зимянина подвергли меня унизительной проработке.
Речь шла о содержании работы академии и ее перспективах как творческого
центра. Кураторы из ЦК КПСС вели линию на превращение АОН в чисто кадровое
учебное заведение, не желая создавать условия для серьезной
научно-исследовательской деятельности. Я же настаивал на развитии академии и
как серьезного научного центра, создании условий для научной работы
преподавателей. При этом ссылался на соответствующие документы ЦК по этому
вопросу, не полагаясь на понимание моими собеседниками той истины, что без
творческого начала и подготовка кадров невозможна.
Меня решили проучить за строптивость, устроив коллективную "трепку", а
после этого усилились мелочные придирки. На XXVI съезде КПСС не допустили
моего избрания в ЦК КПСС, оставив меня членом ЦРК, где я состоял и раньше,
не будучи ректором академии. Всесилие "теневого кабинета" сказалось и здесь.
Естественно, об этом конфликте я речь не заводил. Главной темой
разговора были облик академии, ее научный потенциал, реализация огромных
возможностей подкрепления партийной работы исследовательской деятельностью,
в том числе изучением общественного мнения. По всем этим вопросам я был
внимательно выслушан и полностью поддержан. В дальнейшем Андропову стали
регулярно направляться информационно-исследовательские материалы академии, в
частности, через его помощника Б. Г. Владимирова, которого я хорошо знал еще
по работе в Отделе пропаганды.
На той встрече 19 августа 1989 г. Андропов выглядел уже довольно плохо.
Он сильно похудел и как-то осунулся. Было видно, что он "долго не протянет".
Давала знать о себе тяжелая болезнь. Через несколько дней, в конце августа,
он ушел в отпуск, а в середине сентября попал в больницу и, хотя продолжал
заниматься делами, но на работу уже больше не вернулся. В феврале следующего
года его не стало.
Воспроизводя в памяти атмосферу и события конца 1982 -- начала 1984
гг., нельзя не сказать о том, что деятельность Андропова во многом резко
контрастировала с последними годами брежневского руководства -- временем
разложения и маразма. Было покончено с пустопорожней болтовней и
хвастовством, славословием и заторможенностью в действиях. Широкий отзвук
получила статья Андропова в журнале "Коммунист" (1983, No 3). Скромность,
деловой подход импонировали обществу. Люди видели: пробивается что-то
свежее, новое, идущее от назревшей потребности обновления жизни.
Вместе с тем фигура эта противоречивая, отразившая всю сложность, весь
драматизм общественно-политического развития страны. Андропов чувствовал
остроту назревших экономических и социальных проблем. Не обладая ни
знаниями, ни практическим опытом в области управления народным хозяйством он
стремился даже чисто волевыми методами заставить заниматься реорганизацией
экономического управления, и в частности, проводившимся, как говорили тогда,
крупномасштабным экспериментом по внедрению полного хозяйственного расчета.
Каким-то природным чутьем он понимал: без экономической реформы не обойтись.
К слову, однажды бывший ректор Высшей партийной школы и очень мною
уважаемый человек -- Николай Романович Митронов рассказал мне, как Юрий
Владимирович Андропов, работавший тогда председателем КГБ, сдавал экстерном
экзамены по программе Высшей партийной школы. Систематического высшего
образования он не получил, но его выступления, речи да и простое общение
оставляли впечатление о нем, как о грамотном, высокоэрудированном человеке.
А вот еще один факт, характеризующий противоречивость действий
Андропова. На сей раз в кадровой политике. Вскоре после того, как он стал
Генеральным секретарем ЦК КПСС Г. А. Алиев был выдвинут первым заместителем
Председателя Совета Министров. Эта акция повергла в глубокое недоумение
общественность, которая незадолго до этого была поражена и удивлена
маскарадом, устроенным Алиевым по случаю приезда Брежнева в Баку.
Последовало довольно странное объяснение, что, дескать, вопрос о переводе
Алиева в Москву был предрешен еще при Брежневе. Но ведь речь шла о серьезном
повороте политики от брежневского курса. Не был встречен аплодисментами
перевод в Москву Г. В. Романова.
То, что мне удалось видеть и слышать на одном заседании Политбюро
брежневского периода, подтверждает: Андропов верой и правдой служил
Брежневу, отбивая любые, даже малейшие попытки, в частности со стороны
Косыгина, высказывать самостоятельные суждения.
С именем Андропова, безусловно, связан широкомасштабный план борьбы с
диссидентами и их устранения с политической арены самыми различными
способами -- судебное преследование, помещение в "психушку", выдворение из
страны и т. д. Диссидентское движение действительно было рассеяно, хотя
почва, его порождающая, естественно, оказалась нетронутой.
Для меня всегда оставался открытым еще один вопрос. Ведь Андропов
значительно более, чем кто-либо другой знал о всех слабостях Брежнева,
художествах его окружения, а противодействие, насколько известно,
оказывалось лишь Щелокову, которого он и удалил после смерти Брежнева быстро
и совершенно справедливо. А другие дела? Или не дошли руки, или, чувствуя
свою ответственность, он их попросту хотел замять и покрывал.
Так мне представляется непростая картина первой, робкой попытки
оздоровления и обновления страны. Андропов -- предтеча перестройки? В
определенном смысле -- да. Но на него, конечно же, давил сильнейший груз
прошлого и чтобы освободиться от него, судьба отвела ему слишком мало
времени.
Эмбриональный период
Приход к руководству Черненко после быстрой кончины Андропова с
нескрываемой радостью и оживлением восприняли те силы в партии, которые были
взращены в брежневские времена. Это вполне устраивало когорту престарелых
руководителей, возглавлявших региональные и ведомственные епархии, ибо
создавалась гарантия невмешательства в их дела, возникновения своего рода
"охранных" зон, свободных от критики.
Все, правда, понимали, что дни Черненко сочтены, но может быть, слишком
далеко не заглядывали вперед и молчаливо исходили из того, что на смену
Черненко придет примерно такой же руководитель. Острословы приписывали
правящей геронтократии девиз -- "умрем все генеральными секретарями".
В этой обстановке к Горбачеву со стороны его коллег по Политбюро
сложилось настороженное отношение, ибо чувствовалось, что он, пожалуй,
единственный из них, кто не захочет мириться с сохранением вотчин и зон,
свободных от критики, атмосферой застойности при внешнем благополучии. К
тому же, безусловно, Андропов ему доверял, поддерживал и выдвигал его, при
Андропове фактически Горбачев вел многие дела.
Я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть, что была письменная
рекомендация Андропова в отношении Горбачева как своего возможного
преемника, которая якобы им самим была включена в выступление на Пленуме ЦК,
а затем исчезла из текста, зачитанного на заседании.
Но хорошо знаю из общения с прогрессивно мыслящими людьми в партии и в
ЦК, что именно с Горбачевым тогда связывались надежды на будущее. Это
чувствовал и сам Горбачев. Но он впоследствии говорил нам, что не считал
себя психологически готовым к роли первого руководителя партии и
государства, да и условия для этого тогда еще не созрели, не сложилось и
соответствующее общественное мнение.
Конечно, растущий авторитет и признание Горбачева в партии отнюдь не
облегчали его жизнь и работу в Политбюро. С одной стороны, Черненко не мог
без него обойтись, а с другой -- за каждым шагом Горбачева ревностно
наблюдали престарелые коллеги по Политбюро.
Я был на заседании Политбюро, когда Черненко поставил вопрос о
распределении обязанностей между его членами, и в частности о том, чтобы
Горбачев вел Секретариат. По сложившейся традиции это поручалось второму
лицу в партии, он же проводил и заседания Политбюро в отсутствие
Генерального секретаря. Обычно такие вопросы обговариваются с наиболее
авторитетными членами Политбюро предварительно, и на заседании возражений не
следует. На сей раз все было иначе.
Что за этим скрывалось, трудно сказать. То ли Черненко решил прямо
выйти на Политбюро с таким предложением, то ли он предварительно обсуждал
его с кем-то и, встретивши возражения, решил все-таки вынести на заседание.
Сначала взял слово Н. А. Тихонов, тогдашний Председатель Совета
Министров. Он сидел по традиции первым за длинным столом, по левую руку от
председательствующего. А против него, первое по правую руку от
председательствующего кресло, было свободным. Оно занималось как раз вторым
лицом в партии. Тихонов возразил против предложения Черненко в отношении
Горбачева, но альтернативного предложения не внес.
-- "Горбачев в Политбюро занимается аграрными вопросами, -- заявил он,
-- и это может отрицательно сказаться на деятельности Секретариата, породит
аграрный уклон в его работе".
Тихонову возразил Д. Ф. Устинов:
-- "Но ведь Горбачев уже имеет опыт ведения Секретариата, да и вся
предшествующая практика говорит, что ведущий Секретариат всегда имел
какой-то участок работы, и это не оказывало негативного влияния на работу
Секретариата".
Действительно, Тихонов не мог не знать, что уже при Андропове Горбачев
занимался практически всем спектром вопросов. За этим стояло другое --
стремление не пустить Горбачева, боязнь, что при слабом Черненко он будет
играть доминирующую роль в ЦК.
В разговор вступил В. В. Гришин:
-- "Предлагаю отложить решение вопроса. Еще раз все продумать и
взвесить".
Это было равнозначно поддержке Тихонова, ибо в практике работы ЦК
формула "отложить" по сути дела была близка к отрицательному решению.
Примерно в таком же духе, если мне не изменяет память, высказался и А. А.
Громыко, а итог был такой: несколько невнятных слов произнес Черненко в
поддержку своего предложения, и обсуждение закончилось. Насколько я знаю, к
этому вопросу Политбюро больше не возвращалось, а работой Секретариата стал
руководить Горбачев.
Вот такая атмосфера царила в высшем звене партийного руководства.
Но это относится к настроениям правящей верхушки. В обществе же носился
дух перемен, для них почва была готова, и даже какие-то первые семена
брошены Андроповым. Страна была беременна глубоким обновлением. Это
чувствовали люди. Об этом подавали острые сигналы так называемые диссиденты.
Это все яснее понимали и многие, не утратившие связи с жизнью и способность
критически мыслить партийные руководители, ученые.
В официальной пропаганде продолжали громыхать фанфары и литавры, а в
недрах ЦК по инициативе и под руководством Горбачева началась серьезнейшая
аналитическая работа, прежде всего касающаяся социально-экономического
развития страны. Это был по сути дела утробный период перестройки --
вызревания новых подходов, некоторых основных идей. Было ясно, что страна
отстает от Запада в важнейших сферах научно-технического и социального
прогресса. Не только не уменьшается, но увеличивается разрыв в жизненном
уровне населения в сравнении с другими странами, даже нашими партнерами по
Совету Экономической Взаимопомощи. Уже тогда стремились докопаться до причин
такой ситуации, хотя этот поиск порой ограничивался областью
государственного управления экономикой и научно-техническим прогрессом.
Мне пришлось еще в бытность ректором Академии общественных наук
участвовать в рабочих совещаниях экономистов-ученых и практиков по этим
проблемам, проводившихся Горбачевым. А после перехода в Отдел науки и
учебных заведений такое участие стало регулярным.
К аналитической работе привлекались наиболее авторитетные ученые: А. Г.
Аганбегян, Е. М. Примаков, О. Т. Богомолов, Г. А. Арбатов, Л. И. Абалкин, С.
А. Ситарян, Р. А. Бе-лоусов, Т.И.Заславская, И.И.Лукинов, А.А.Никонов и
другие. После возвращения из Канады и назначения на должность директора
Института мировой экономики и международных отношений в разработке
концептуальных материалов самую активную роль стал играть А. Н. Яковлев.
Мое знакомство с Яковлевым восходит еще к концу 60-х годов, когда он
был первым заместителем заведующего Отделом пропаганды ЦК КПСС, а
заведующего отделом длительное время вообще не было, и Яковлев фактически
руководил его работой, а я тогда был секретарем Ленинградского горкома КПСС.
Трудно судить, что стало причиной, сравнительная ли молодость (тогда
мне было около сорока лет), научная ли квалификация (я попал на партийную
работу уже будучи доктором экономических наук), но буквально через год-два
работы в горкоме начались "покушения" на меня из Москвы. Предлагали то одно
место, то другое -- первым заместителем к П.Н. Федосееву -- директору ИМЛа,
в различные отделы ЦК. Приглашал меня и Яковлев переехать в Москву в
качестве заместителя заведующего Отделом пропаганды. От всех этих
предложений я отказывался и получал в этом поддержку от В. С. Толстикова,
бывшего первого секретаря Ленинградского обкома партии. Но во второй
половине 1970 года ситуация изменилась. Толстикова отправили послом в Китай,
первым секретарем обкома стал Романов, который по каким-то причинам счел
нецелесообразным помогать мне отбиваться от московских предложений.
После двукратных встреч с П. Н. Демичевым -- куратором идеологии, в
ходе которых я так и не дал согласия на свое новое назначение, все же было
принято решение Секретариата ЦК о назначении меня заместителем заведующего
Отделом пропаганды.
В первое время отношения с Яковлевым, да и в аппарате в целом,
складывались для меня исключительно трудно. Я попал в совершенно новую и в
общем чуждую для меня среду аппаратного послушания, чуть ли не с
прищелкиванием каблуком, с нравами, когда больше ценились не творческая
мысль и инициатива, а аккуратное и своевременное исполнение поручений. И
надо сказать, что в Отделе пропаганды были еще в этом отношении не самые
худшие нравы.
Трудно судить, какая причина порождала настороженность ко мне в первые
годы со стороны Яковлева. Тогда мне казалось, что это могло быть связано с
отсутствием заведующего отделом и естественными переживаниями Александра
Николаевича в связи с тем, что его держат в таком подвешенном состоянии.
Может быть, это объяснялось и моим независимым характером, и стилем
поведения, непривычным для аппарата.
В течение семи лет после назначения В. И. Степакова послом в Белград
Отдел пропаганды оставался без заведующего. Брежнев хорошо понимал значение
этого поста для укрепления своей власти и хотел иметь здесь "своего
человека". Яковлева он, невидимому, не считал таковым. Присматривался к
нему, привлекал к работе над основными своими выступлениями и политическими
документами вместе с А. М. Александровым, Н. Н. Иноземцевым, Г. А.
Арбатовым, А. Е. Бовиным, В. В. Загладиным, но не доверял настолько, чтобы
сделать руководителем одного из ключевых отделов ЦК.
Почему? Думаю, не из-за либерально-западнических взглядов Яковлева:
ведь поддерживал же генсек и выдвигал вышеупомянутых лиц, отличавшихся
именно такими привязанностями. Да и сам Александр Николаевич, как хорошо
знают работавшие с ним в то время люди, к либеральным позициям пришел не
сразу. Для Брежнева взгляды человека не были самым важным, среди его
доверенных лиц были люди с различными, можно сказать даже противоположными
убеждениями. Главное для него --личная преданность.
Вот и в данном случае дело скорее было в том, что Яковлев, как и
удаленный до него Степаков, рассматривался как выдвиженец "московской
группы", поддерживался А. Н. Шелепиным, который был соперником Брежнева за
влияние и власть в партии в послехрущевский период. Прошло немного времени и
Яковлев вообще был удален из ЦК.
Незадолго перед "ссылкой" Яковлева в Канаду отношения наши изменились в
лучшую сторону. Исчезла предубежденность, появилось, как мне казалось,
взаимное доверие. Я увидел, что это неординарный политик, человек со своими
взглядами и позициями, в том числе и с теми, которые были высказаны им в
двухполосной статье в "Литературной газете", которая явилась лишь видимой
причиной удаления Яковлева из ЦК. Я думаю, и он почувствовал, что у меня нет
амбициозных, карьеристских устремлений; к тому же оказалось, что мы еще и
земляки, и питаем слабость к нашей малой родине -- ярославщине.
После ухода Яковлева из ЦК я был свидетелем отвратительной ситуации,
когда многие аппаратчики, заискивавшие раньше перед ним, и даже те, кого он
прежде выдвигал, стали упражняться во всяческом его поношении, пинать вслед.
Самое любопытное, что после возвращения Яковлева в Москву и особенно в ЦК,
эти же люди вновь залебезили перед ним и запели ему дифирамбы.
Мы поддерживали отношения с Александром Николаевичем и в канадский
период его работы, встречались, когда он приезжал в Москву, а с лета 1984
года началось, можно сказать, повседневное сотрудничество в формировавшейся
в то время команде Горбачева. С нами сотрудничал помощник Горбачева того
времени В. И. Болдин, с которым именно в этот период я познакомился. С
Яковлевым он уже тогда был на "ты", несмотря на разницу в годах. Из
последующих рассказов и воспоминаний я понял, что они знакомы еще со времен
Хрущева, когда Болдин работал в аппарате тогдашнего секретаря по идеологии
Ильичева.
Тесные контакты между нами тремя, конечно же, основывались на общем
отношении к Горбачеву. Но они переросли во взаимную доверительность такой
степени, что мы могли обмениваться мнениями по самым деликатным и
сокровенным вопросам.
Впрочем я и тогда и в последующем не терял критического отношения к
яковлевскому радикал-либерализму, который во многом носил
эмоционально-публицистический характер и не отличался фундаментальностью и
глубиной. Мне никогда не импонировала его склонность к красивой фразе и
закулисному политическому маневрированию.
Пожалуй, крупнейшей вехой утробного процесса перестройки явились
подготовка и проведение в декабре 1984 г. Всесоюзной конференции по
идеологической работе. Вначале она задумывалась как обобщение годичного
опыта работы по выполнению постановлений июньского (1983 г.) Пленума ЦК КПСС
по вопросам идеологической работы, но затем, в процессе подготовки
совещания, постепенно вылилась в самостоятельную, крупную
общественно-политическую акцию.
Докладчиком утвердили Горбачева как второе лицо в партии, по традиции
курирующее идеологическую сферу. По мысли Михаила Сергеевича Горбачева (и мы
его в этом поддержали), в докладе должны были прозвучать новые,
принципиально отличные от привычных, оценки общественно-политического
развития страны, новые подходы к решению стоящих перед нею задач. Вокруг
подготовки и проведения конференции развернулась, по сути дела, борьба между
прогрессивной и консервативной тенденциями в партии, и как в зеркале
отразилось неблагополучие в ее руководстве.
Проект доклада вобрал в себя достигнутые на тот момент результаты
аналитической работы Горбачева и его группы. Это, по сути дела, был основной
предперестроечный документ, хотя и не свободный от традиционных клише, иначе
его просто бы не приняли. В то же время доклад отличался явной новизной. В
нем давалась реалистичная и максимально критичная для того периода оценка
развития страны и в обобщенном политическом виде сформулирована задача
ускорения социально-экономического ее развития^ значительной мере по-новому
были поставлены многие проблемы обществоведения.
Перспектива выступления Горбачева с таким докладом вызвала
настороженность и ревность со стороны Черненко и группировавшихся вокруг
него людей, таких как В. А. Печенев, Р. И. Косолапое, претендовавших на роль
монопольных законодателей в идеологической сфере. Пользуясь беспомощностью
Черненко в данных вопросах, они бесконтрольно влияли на выработку
идеологических установок, расстановку кадров в этой сфере и т. д. Под их
влиянием находился заведующий Отделом пропаганды ЦК Б. И. Стукалин. Их
активно поддерживал и тогдашний секретарь ЦК по идеологии Зимянин.
Наконец, настал момент, когда Горбачев решил познакомить с проектом
доклада более широкий круг людей. И тут началось ...Косолапов, к которому
Горбачев лично обратился, вернул текст не самому докладчику, а в его аппарат
с несколькими незначительными, чисто стилистическими поправками. В ход пошла
версия, что материал сырой, недостаточно продуманный и т. д. Об этом, в
частности, мне сказал Зимянин, когда я по делам Отдела науки был у него.
По существу развернулась кампания дискредитации не только доклада, но и
идеи самой конференции. В нее втянули и Черненко, которому внушили мысль,
что якобы в докладе Горбачева недооцениваются июньский (1983 г.) Пленум ЦК и
доклад Черненко на нем. Предложили на открытии конференции выступить
Черненко, но это оказалось нереалистичным, да Черненко, видимо, и сам понял,
что его выступление рядом с Горбачевым высветило бы для всех, кто есть кто.
Поэтому по настоянию Черненко -- и Горбачев, чтобы не обострять ситуацию, не
возражал -- в Серебряный бор был направлен Стукалин для корректировки
доклада.
Должен сказать, что его вклад выразился лишь в нескольких искусственно
сконструированных ссылках на выступления Черненко. Появилось решение --
предпослать докладу письменное приветствие со стороны Генерального
секретаря.
Но дело этим не кончилось. Буквально накануне конференции Черненко
позвонил Горбачеву и предложил ... отменить ее. Но на этот раз Горбачев
решительно возразил. Ставились палки в колеса и дальше. Ввели ограничения на
публикацию материалов конференции в прессе. "Коммунист", редактором которого
был Косолапов, вообще отказался напечатать доклад, что было беспрецедентно
для органа ЦК. Косолапов предложил Горбачеву написать на основе доклада
статью, что, конечно, было отвергнуто. Та же линия проводилась и при издании
сборника материалов конференции -- ограничение объема, тиража и т. д.
Произошел и такой курьез. Видным ученым, не сумевшим по тем или иным
причинам выступить на конференции, предложили сдать для публикации тексты их
выступлений. Представил текст своего выступления и Яковлев, но в вышедшем
сборнике... его не оказалось.
Мы не раз в то время и позднее обсуждали, в чем же причина такого
яростного противодействия, которое было оказано Горбачеву со стороны
названных лиц? Неприятие Горбачева из-за его новизны, антидогматизма,
нежелания подчиняться десятилетиями выработанным правилам идеологической
игры, его отрицательное отношение к книжной мудрости, на которой нажили себе
авторитет эти люди? Наверное, это так.
Думаю, они перешагнули бы свое неприятие, если бы Горбачев их поманил.
Но они возомнили себя незаменимыми талантами, всесильными визирями при
слабом правителе, почувствовали дурманящий вкус власти. Черненко или кто-то
другой наподобие его их бы вполне устраивал, но не Горбачев.
На общественность же конференция произвела большое и глубокое
впечатление. Кстати говоря, в ней приняли участие многие видные и
неординарные ученые и партийные работники, в том числе и Ельцин, бывший в то
время первым секретарем Свердловского обкома партии.
Горбачев заявил о себе как крупном политическом лидере, глубоко
разбирающемся и в экономике, и в политической жизни, и в международных
отношениях, владеющем методами научного мышления и научного подхода к
актуальным проблемам общественного развития.
Воспроизводя непростую обстановку, складывающуюся вокруг Горбачева в
тот период, не могу не обратиться еще к одному факту. По предложению
Горбачева где-то в конце 1984 г. было принято решение вернуться к идее
проведения Пленума ЦК КПСС по вопросам научно-технического прогресса,
которая не раз возникала еще в 70-е годы.
Несмотря на застойность брежневского времени и самоуспокоение мнимыми
успехами, уже тогда для многих ученых-экономистов, дальновидных
хозяйственных руководителей было ясно, что мы начинаем технологически быстро
отставать от Запада. Не раз формировались группы для подготовки Пленума,
"высаживался десант" на загородные дачи, готовились обширные выкладки. Самую
активную, можно сказать, ведущую роль играли академики Н. Н. Иноземцев и Г.
А. Арбатов, а из работников ЦК -- заведующий Отделом машиностроения В. С.
Фролов. В числе других и я на разных этапах участвовал в этой работе.
Но как только дело доводилось до практического выхода на Пленум и
докладывалось на самом верху, оно притормаживалось и откладывалось в долгий
ящик. Разработанные материалы оседали в сейфах.
У меня сложилось впечатление, что брежневскому руководству эта проблема
была просто не по зубам, не хватало духа, решимости и компетенции браться за
исключительно трудное и масштабное дело. А упускать его из своих рук и
передать кому-то другому, например, Косыгину, Брежнев не хотел.
К тому же вопросы экономики по линии Политбюро курировал А. П.
Кириленко, один из столпов брежневской группы, отличавшийся завидной
цепкостью и заботившийся главным образом об укреплении позиций Брежнева в
партийном аппарате. Он был как бы противовесом М. А. Суслову, в его
отсутствие вел Секретариат, а иногда и Политбюро. Именно он в связи с
70-летием Брежнева выступил с подобострастным заявлением о том, что 70 лет
для политического руководителя -- это чуть ли не самый плодотворный возраст.
Ирония судьбы в том, что сам Кириленко примерно в таком же возрасте стал
быстро впадать в склеротическое состояние, путать фамилии даже самых близких
людей, забывать самые элементарные вещи, заговариваться и еще до ухода
Брежнева в "плодотворном возрасте" был отправлен на пенсию.
Так дело и тянулось, а время безвозвратно уходило.
Горбачев вместе с Рыжковым решили безотлагательно вернуться к этой
проблематике. Они проанализировали тома накопившихся материалов, создали
группы ученых и специалистов, которым поручалось оценить наши позиции по
основным направлениям научно-технического прогресса.
В конце года в Серебряный бор была высажена рабочая группа для
подготовки доклада на Пленуме. На заключительном этапе в ней, кроме меня,
принимали участие Аганбегян, Ситарян, Вольский, Смирницкий, а финал был
таков -- Пленум отменили под явно искусственным предлогом, что, дескать,
будут расстреливаться материалы съездовского характера, хотя до съезда
оставалось еще не менее года. К нам в Серебряный бор приехал Рыжков и, не
скрывая своего огорчения, сообщил о принятом решении. С досады мы выпили по
стопке водки, поужинали и разъехались.
Опять проявилась прежняя брежневская линия, которую на сей раз проводил
Черненко. Сам он был не в состоянии взвалить на себя эту проблему, но при
поддержке Тихонова, других членов Политбюро и Горбачеву с Рыжковым не давал
ходу.
Большой резонанс, который вызвали декабрьская идеологическая
конференция, визит Горбачева во главе парламентской делегации в Англию,
по-видимому, еще больше перепугал этих людей. Они явно не хотели, чтобы
Горбачев проявил себя и как деятель, владеющий знанием и умением решать
проблемы в такой важнейшей области, как научно-технический и экономический
прогресс.
Так непросто протекал эмбриональный период перестройки.
Горбачев приходит к рулю
О перепитиях первых дней после кончины Черненко немало сказано и
написано участниками тех событий. Не обошлось здесь и без преувеличения
трагизма ситуации, без субъективных оценок, без спекуляций, связанных с
избранием Горбачева Генеральным секретарем ЦК КПСС. К числу последних,
безусловно, следует отнести версию о том, что какую-то крупную роль в борьбе
за власть играл Романов, Он не пользовался в Политбюро сколько-нибудь
заметным влиянием, и разговоры на эту тему просто несерьезны.
Я думаю, что немалая доля преувеличения содержится и в комментариях
относительно претензий Гришина на роль руководителя партии, что якобы он
имел чуть ли не готовый список нового Политбюро, нового распределения ролей
и т. д. Может быть, такие замыслы у кого-то в голове и бродили, но
настроение у членов ЦК, особенно местных руководителей, исключало, на мой
взгляд, даже саму постановку такого вопроса на Политбюро, и особенно на
Пленуме ЦК.
Представляется неосновательными и высказанные позднее на XIX
партконференции претензии на особую роль группы членов Политбюро в избрании
Горбачева в марте 1984 года Генеральным секретарем ЦК КПСС. Их подтекст был
довольно прозрачным: "Мы тебя сделали Генсеком, мы тебя в случае чего можем
и скинуть". Конечно, Лигачевым как секретарем и заведующим Орготделом ЦК
осуществлялись контакты с членами ЦК, особенно руководителями местных
организаций, но они могли лишь выявить сложившийся в партийном общественном
мнении консенсус по вопросу о том, кому быть Генеральным секретарем. И
заседание Политбюро, и Пленум ЦК прошли в обстановке единогласия при полной
поддержке кандидатуры Горбачева. Логичным было и "забойное" выступление
Громыко как наиболее авторитетного члена Политбюро, к тому же
принадлежавшего к старой гвардии руководителей. Да и кому же было выступать
с таким предложением, ведь не Тихонову же, не обладавшему ни влиянием, ни
авторитетом. Характерно, что в поддержку Горбачева выступил и Гришин --
единственный, потенциальный, но не состоявшийся претендент.
В эти дни и ночи я вместе с другими помощниками Горбачева помогал ему в
подготовке материалов для выступлений, в том числе его первой речи в
качестве вновь избранного Генерального секретаря на Пленуме ЦК КПСС 11 марта
1985 года. Значение этой речи, с моей точки зрения, недооценено. Она,
конечно, была сравнительно короткой и не обошлась без ритуальных слов в
адрес предшественника.
Прозвучали заверения в неизменности "стратегической линии партии", но
суть этой линии была выражена уже по-новому: "ускорение
социально-экономического развития страны, совершенствование всех сторон
жизни общества". Дано сжатое и достаточно емкое раскрытие этой линии. Здесь
и решающий поворот в переводе народного хозяйства на рельсы интенсивного
развития, и совершенствование хозяйственного механизма, и социальная
справедливость, и углубление социалистической демократии, совершенствование
всей системы социалистического самоуправления народа, и решительные меры по
дальнейшему наведению порядка, и расширение гласности в работе партийных,
советских, государственных и общественных организаций, и курс мира и
прогресса в области внешней политики. Конечно, это была еще не развернутая
программа действий, да такая программа на данном Пленуме была бы немыслимой,
но уже был сгусток идей, который дальше получил развернутое изложение и
обоснование.
Мартовский Пленум положил начало кадровому обновлению высшего эшелона
партии. Членам Политбюро, минуя кандидатскую ступень, были избраны Лигачев и
Рыжков, а секретарем ЦК -- Никонов. Несколько позднее, в июле, членом
Политбюро стал Шеварднадзе, а секретарями ЦК -- Ельцин и Зайков.
Горбачев решил прервать сложившуюся в последние годы традицию
совмещения постов Генерального секретаря ЦК КПСС и Председателя Президиума
Верховного Совета СССР. На последнюю должность был избран Громыко, и такое
решение было положительно встречено общественностью. Осенью того же года
Тихонов был освобожден от должности Председателя Совета Министров СССР, им
стал Рыжков.
Важные изменения осуществлялись и в аппарате ЦК КПСС. Должность
заведующего Отделом пропаганды занял Яковлев, а Стукалин отправился послом в
Венгрию. Помимо всего прочего это был и символический акт -- полная
реабилитация "опального". Из ЦК КПСС удалили Боголюбова -- "последнего из
могикан" -- так называемого "теневого рабочего кабинета" Брежнева, а
ключевую в аппарате ЦК должность заведующего Общим отделом ЦК КПСС поручили
Лукьянову. Главным редактором журнала "Коммунист" вместо Косолапова стал И.
Т. Фролов.
Это было начало широких кадровых перемен в партии и в государстве. Они
укрепили позиции Горбачева, раздвинули возможный диапазон его действий, дали
толчок коренному обновлению кадров в центре и на местах, хотя и не решили
всех проблем в этой области. Преобладание старой гвардии в Политбюро было
поколеблено, но не устранено, что вынуждало Горбачева маневрировать, тратить
огромные усилия для завоевания поддержки назревших решений.
Сразу же после мартовского Пленума Горбачев вплотную занялся
разработкой конкретной программы действий, которую решил изложить на
очередном Пленуме ЦК КПСС в связи с принятием решения о созыве очередного
XXVII съезда КПСС.
Генеральный секретарь попросил меня, и я думаю, других товарищей,
которые его окружали, дать соображения о том, как выстроить нашу работу, с
чего начать, какие приоритеты выделить. У меня сохранилась копия моей
записки Горбачеву, датированная 17 марта. Думается, она представляет интерес
с точки зрения того, на каком уровне понимания задач мы находились в тот
момент. Привожу дословно ее узловые положения:
"..Решительно покончить с обилием общих слов и заклинаний,
нагромождением умозрительных формул и книжной мудрости, красивых выражений,
которые в сочетании с заторможенностью в практических действиях приводили к
расхождению между словом и делом. Большое раздражение и иронию вызывают у
людей награждения (награждают по сути дела сами себя), непомерные
персонифицированные оценки снизу вверх, личностные заверения, превратившиеся
в ритуал приветы от генерального секретаря и т. д.
...На первый план выдвигается обновление состава руководящих кадров.
Это и показатель настроенности нового руководства на перемены и необходимое
условие их осуществления. Процесс этот -- сложный и болезненный. Чтобы
облегчить его, может быть, следовало бы пойти на какое-то улучшение
материально-бытовых условий, пенсионного обеспечения соответствующей
категории работников. Дополнительные расходы, безусловно, окупятся
повышением эффективности работы.
...Для повышения ответственности кадров, дисциплины, наведения порядка
имело бы большое значение опубликование в печати двух-трех сообщений о
привлечении к строгой ответственности руководящих работников за срыв
плановых заданий, решений вышестоящих органов, особенно по социальным
вопросам, вплоть до снятия с работы и исключения из партии.
...Одновременно со всем этим, не откладывая, взяться за разработку
системы мер по совершенствованию всего нашего общественного (в том числе
экономического) механизма, с тем, чтобы начать их планомерное осуществление
после съезда.
...Среди кардинальных проблем управления в экономической области:
решительная перестройка управления на уровне первичного звена --
производственного объединения. Создание производственных объединений
независимо от ведомственных перегородок, исходя только из экономической
целесообразности. Жесткая система экономической ответственности коллектива и
его сильной материальной заинтересованности на основе оплаты труда по
конечным результатам.
...Освободить партийные комитеты от оперативно-хозяйственных дел,
которыми они сейчас загружены сверх предела, упростить их структуру,
приспособить ее к усилению политической работы среди трудящихся, работы с
кадрами, организации и проверки исполнения решений. Отпадет необходимость
иметь в ЦК отделы по отраслям народного хозяйства.
...В области демократии, развития системы социалистического
самоуправления народа можно было бы пойти на значительное расширение прав
трудовых коллективов, введение эффективной системы контроля снизу за
деятельностью руководителей, включая их выборность и отчетность перед
коллективом. Весьма настоятельна необходимость усиления демократического
контроля за деятельностью аппарата государственного и хозяйственного
управления.
...Глубокие перемены нужны во внутрипартийной жизни--в направлении
развития демократии, критики и самокритики, гласности в работе партийных и
государственных органов всех уровней, аппарата. Идеологическая работа партии
должна быть полностью освобождена от казенщины и штампа, трескотни и
декларативности, приближена к реальным проблемам, к фактическому положению
дел, сознанию людей. Проблемы, волнующие людей, не должны игнорироваться или
загоняться в дебри малопонятных рассуждений. Они должны получать ясную
постановку и аргументированные ответы. Не должно быть запретных тем для
высказываний и обсуждений.
...Съезд провести в конце текущего года. Принять по этому вопросу
официальное решение на апрельском Пленуме ЦК КПСС. В выступлении на Пленуме
Генерального секретаря ЦК КПСС сформулировать основные моменты
предсъездовской платформы партии и концепцию самого съезда, как начала
крупных преобразований механизма общественного управления, рассчитанного на
значительное ускорение социально-экономического развития страны".
У Горбачева образовался целый портфель таких соображений. Все они были,
что называется, "переварены" им и выкристаллизированы в основной идее
доклада на апрельском Пленуме. С большим внутренним волнением и энтузиазмом
мы все помогали ему в этом. Мы -- Яковлев, Болдин, Биккенин и, если не
изменяет память, Лукьянов.
Сравнительно небольшой и, прямо скажем, не поражающий фантазию внешними
эффектами доклад нового Генсека на апрельском (1985г.) Пленуме ЦК КПСС сразу
же был встречен в обществе не просто как изложение намерений нового
руководителя. За несколько предшествующих лет обществу пришлось выслушать
две речи по такому же поводу. На сей раз она была с самого начала воспринята
как нечто масштабное и поворотное для судеб страны, и дальнейший ход событий
в полной мере это подтвердил.
Сейчас линия на ускорение социально-экономического развития страны у
одних вызывает снисходительную улыбку, у других -- иронию. Но это был
неизбежный этап осмысления ситуации, сложившейся в стране, путей выведения
общества из заторможенного состояния. Перестройка началась именно с вывода
об ускорении социально-экономического развития.
Причем уже тогда, на апрельском Пленуме, задача ускорения не сводилась
к повышению темпов роста, а была органически увязана с осуществлением
серьезных перемен и в хозяйственном механизме, и в социальной и других
сферах общественной жизни. С ними были связаны главные надежды на прогресс
страны и выведение ее на современный уровень мировой цивилизации.
В дискуссиях последующих лет часто звучал вопрос: имел ли Горбачев,
начиная перестройку, ее программу? Конечно, тщательно разработанной по всем
пунктам и подпунктам программы не было, да и не могло быть. Была сумма идей,
на основе которых постепенно формировался новый политический курс, проходя
проверку практикой, накладываясь определенным образом на реальное
общественное сознание, на живой опыт работы.
Я считаю, что весь период от мартовского и апрельского Пленумов ЦК КПСС
до XXVII съезда включительно и даже до конца 1986 года -- это и был период
формирования и упрочения политики перестройки, выработки современного
внешнеполитического курса на основе нового политического мышления. Чтобы
иметь какой-то шанс на успех в политике, программа перестройки могла
родиться только пройдя через горнило общественных дискуссий. Надо было
завоевать общественное мнение, упрочить политические позиции сторонников
нового курса.
Принципиальное значение в этом отношении имели встречи Горбачева с
рабочими и инженерно-техническими работниками ЗИЛа, поездка в Ленинград и
выступление на собрании актива Ленинградской партийной организации 17 мая
1985 года. Это был живой, откровенный и открытый разговор с людьми. Его
показ по телевидению произвел ошеломляющее впечатление. Люди увидели, что
появился руководитель совершенно новой формации, не статуя, не мумия, а
живой человек, просто и по-человечески разговаривающий с людьми, остро
чувствующий проблемы сегодняшнего дня, не желающий мириться со старым.
Огромный резонанс получила поездка Горбачева и на Украину. Он побывал в
самой цитадели брежневского влияния -- на Днепропетровщине. Посетил Тюмень,
Западную Сибирь и Северный Казахстан, провел многочисленные встречи с
представителями самых различных слоев общества, с гражданами на улицах и
площадях. Все это создало новую, невиданную доселе морально-психологическую
обстановку в стране.
Что касается практических шагов в осуществлении нового курса, то они в
этот период шли по двум главным направлениям -- ускорение научно
технического прогресса и развитие гласности.
11 июня 1985 года прошло совещание в ЦК КПСС по вопросам ускорения
научно-технического прогресса. В докладе Горбачева в максимальной мере были
реализованы разработки, которые велись в течение этих лет по подготовке
Пленума ЦК.
На совещании был углублен критический анализ предшествующего периода
развития. Вместе с тем со всей очевидностью обнаружилась, что ускорение
научно-технического прогресса, а значит и социально-экономического развития
страны, упирается в хозяйственный механизм, унаследованный от прошлого.
Дальнейшая практика подтвердила, что даже тщательно разработанные обширные
программы развития науки и техники, модернизации отечественного
машиностроения (а такие программы действительно были) не могут рассчитывать
на успех в условиях старого экономического механизма, поэтому центр тяжести
и внимания в сфере экономики стал постоянно переключаться на разработку
экономического механизма. А за этим постепенно потянулась и вся цепочка.
При углубленном анализе проблем совершенствования хозяйственного
механизма оказалось, что оно немыслимо без реформирования всей политической
системы, а это в свою очередь диктует и необходимость пересмотра роли самой
партии.
Известно, что в последующие годы критики упрекали Горбачева в том, что
он начал не с того конца: надо было начинать с реформирования партии. Как
говорят, хорошо критиковать задним числом. Конечно, для нас было ясно, что
методы и формы работы партии устарели и их надо менять. Но начинать прямо с
реформирования партии, да еще в том понимании, которое нам пришло позднее,
было просто невозможным. Этого бы никто не понял: ни в партии, ни в
обществе. Да и этого нельзя было делать без реформирования экономического и
политического механизма, без создания их новых форм.
Еще одна область, в которой перемены начались уже в первые месяцы после
апрельского Пленума, это гласность, преодоление зон, свободных от критики,
не только в виде каких-то отраслей и регионов, но и в смысле преодоления
запретных тем. Здесь изменения происходили наиболее быстро и заметно как для
общественности страны, так и зарубежных наблюдателей. Постепенно менялся
облик газет и журналов, характер теле -- и радиопередач, менялись к лучшему
настроения творческой и научной интеллигенции.
Идеи воплощаются в политику
Весь год от мартовского и особенно апрельского Пленума ЦК и до конца
февраля 1985 года можно считать периодом подготовки XXVII съезда КПСС.
Выкристаллизовывались основные идеи и направления политики партии. Многие из
них "запускались в дело" и проходили проверку в общественной практике.
На сей раз подготовка доклада Генерального секретаря на съезде велась
совершенно иначе, чем в предшествующие годы. Тогда работе над текстом
придавалось самодовлеющие значение, и по сути дела основная проблема
сводилась к нахождению каких-то хитроумных заходов, новых словесных формул,
вроде: "Пятилетка эффективности и качества", "Экономика должна быть
экономной" и т. д. Такая работа длилась долгими месяцами. Начиналась чуть ли
не за год до съезда. Что касается роли самого докладчика -- Генерального
секретаря ЦК КПСС, то она ограничивалась выбором предлагаемых формулировок,
заменой отдельных слов и т. д.
Теперь все было иначе. Основные мощные импульсы в работе исходили от
самого Горбачева. Задача людей, которые бы ему помогали, состояла в том,
чтобы по возможности адекватно очертить сумму теоретических, политических и
идеологических идей, суть назревших социальных преобразований, придать им
форму политических выводов и установок, но таких, которые бы не ограничивали
политические действия какими-то рамками "от сих до сих", а раскрывали бы
простор для общественно-политического творчества. Это был по преимуществу не
литературный, а творческий, поисковый процесс.
К этому времени сложилась определенная технология работы. Вначале нас
втроем, вчетвером -- Яковлева, Болдина, Биккенина, меня, часто Лукьянова, а
в дальнейшем ставших его помощниками И.Т.Фролова, Г.Х.Шахназарова, А. С.
Черняева -- приглашал к себе в кабинет Генеральный секретарь для общего
обмена мнениями по концептуальным вопросам и выработки подходов. Делалась
стенограмма или даже задиктовка самой концепции, определялся план доклада,
состав "разработчиков", кому дать заказы.
Затем каждый из нас готовил порученные ему отдельные части, а потом они
сводились в единое целое. Все это делалось в Волынском -- уютном и
уединенном уголке с несколькими особняками, где мы были ограждены от
"текучки" и могли полностью сосредоточиться на творческой работе. Но самое
главное происходило потом: приезжал Горбачев и начиналась сплошная проходка
и передиктовка материала. Причем проводилась она, как правило, не один и не
два раза, а многократно, в результате чего рождался совершенно новый текст.
Горбачев деликатно, но настойчиво вел "войну1 против заумности,
книжности, искусственной красивости, то есть против того, чем каждый из нас
в какой-то мере грешил. Конечно, стиль выступлений Горбачева был разным -- в
зависимости от их темы и аудитории. Но это был его стиль. Каждый из нас не
подлаживался к нему, зная, что все равно будет все сделано так, как
представляется оратору.
В процессе передиктовки он выслушивал любые соображения и предложения,
порой противоречивые, соглашался или отвергал их, но всегда принимал свое
решение.
Подготовка первоначального материала для доклада к съезду была, как
помнится, осуществлена в невиданно короткие сроки -- в течение примерно
месяца, не более. -- Это был декабрь 1985 года. Международный раздел
доклада, посвященный мировому развитию и внешней политике, а также
идеологический раздел -- был за Яковлевым, экономический и социальный -- за
мной и Болдиным, проблемы демократизации общества и углубления
социалистического самоуправления народа -- за Лукьяновым, над разделом о
партии вначале работали товарищи из Орготдела, а потом доводили этот раздел
совместными усилиями. Заключительный раздел, касающийся новой редакции
Программы партии, был за мной.
С подготовленным материалом Яковлев и Болдин ездили на юг, в Пицунду,
там Горбачев проводил свой кратковременный зимний отпуск. Там состоялся
острокритический разбор подготовленного материала, а затем -- новый
изнурительный этап работы в Волынском. В конце января -- начале февраля
Горбачев пригласил для завершения работы Яковлева, Болдина и меня в
Завидово, подальше от Москвы. Здесь началось самое важное и самое интересное
-- окончательное определение и фиксация оценок, позиций, выводов.
Подвергалось еще раз серьезнейшему обсуждению и, можно сказать,
инвентаризации буквально все: от общеполитических заходов до конкретных
примеров.
Работали все вместе по 10--12 часов. Кроме того, каждый имел еще то или
иное "домашнее задание". Собирались в особняке, где разместился Генеральный
секретарь, в небольшой, уютной охотничьей комнате. Как правило, обычно
присутствовала Раиса Максимовна, подкрепляя нас кофе и вкусным топленым
молоком. Делалась скрупулезная проходка и передиктовка всего текста: раздел
за разделом, страница за страницей, строчка за строчкой. По ходу Дела шел
абсолютно откровенный, ничем не ограниченный обмен мнениями. Естественно, в
качестве критиков выступал каждый из нас по тем разделам, в работе над
которыми он не принимал прямого участия и, напротив, старался
аргументировать те положения, которые прошли через него на предшествующей
стадии.
Пожалуй, на меня выпала основная роль возмутителя спокойствия. Я
чувствовал, что иногда дохожу до крайней черты. Меня в такого рода работе
прежде всего волнуют ясность и логика в постановке и изложении проблем. В
полной мере проявилась острота восприятия и содержания, и формы у Яковлева
-- его постоянная нацеленность на новизну и нетривиальную постановку
вопроса, умение быстро найти адекватные и неизбитые слова.
Болдин активного участия в спорах не принимал, но, когда вмешивался, то
большей частью принимал сторону Яковлева. И в работе над текстами, и в
обсуждении имел вкус к более конкретным народнохозяйственным проблемам, к
насыщению фактологией, примерами, считая, что этим решится вопрос о связи с
жизнью, с практикой. И надо сказать, что политическое чутье у него было
достаточно хорошо развито.
Михаил Сергеевич очень терпимо и даже заинтересованно относился к нашим
спорам. Если мы продолжали настаивать на своем, он деликатно и не без доли
юмора напоминал, кто же здесь докладчик. В итоге обычно предлагал свое
собственное смысловое и формулировочное решение, которое тут же и
задиктовывалось. В этом нам помогали две стенографистки -- Татьяна и Ольга
-- участница будущей форосской эпопеи. После окончания, вечером или ночью,
мы приводили в порядок стенограмму, а утром, как правило, Михаил Сергеевич
возвращался к тому, что задиктовано. Часто вновь все это переделывалось, и
таким образом мы медленно-медленно продвигались вперед.
Завидово -- место по своему историческое, "завидное", хотя я бы не
сказал, что какое-то живописное, из ряда вон выходящее. Здесь Брежнев жил
месяцами, особенно в последний период своей жизни. Опушка леса рядом с
большой заснеженной поляной. Территория, огражденная глухим и надежным
забором и цепью сторожевых вышек. Искусственный пруд с циркулирующей водой в
любое время года, неброская среднерусская природа.
Особняк оригинальной архитектуры и внутренней планировки для главного
лица, в котором размещался Горбачев и в котором мы работали. Второй также
интересный особняк, по-видимому, для высоких гостей. Нам предложили в нем
разместиться, но мы предпочли занять номера в расположенном рядом доме
гостиничного типа.
Что привлекало там Брежнева? Это, как рассказывал Яковлев (единственный
из нас, бывавший здесь раньше), охотничьи угодья с обилием кабанов, косуль и
другой дичи. Охота рассматривалась как ритуал и даже больше того -- входила
в систему приближения людей к Генсеку и могла иметь решающее значение для
отношения к ним высшего начальства. Яковлев рассказал, что однажды Брежнев
пригласил его с собой на охоту, а он, как не охотник, опрометчиво
отказался...
Здесь же, в Завидове, шла работа над всеми основными политическими
документами и докладами Брежнева с участием уже упоминавшихся его штатных и
нештатных советников. Приезжали и члены Политбюро, секретари ЦК. Тут же
устраивались и увеселения с участием обслуживающего персонала. В общем,
Завидово много повидало за брежневские годы.
А тут работа и работа. Изредка кино. Даже шахматные баталии, большими
любителями которых были Яковлев и Болдин, да и я время от времени вмешивался
в их спор, проводились урывками. А на дворе стояли сильные морозы -- в 30
градусов и ниже.
После завершения работы в Завидово доклад еще раз был вынесен на
заседание Политбюро, одобрен и представлен вначале Пленуму ЦК, а затем и
XXVII съезду КПСС.
Это был не традиционный отчет ЦК перед съездом партии, а Политический
доклад, в котором на первое место поставлена задача критического осмысления
обстановки и переломного характера переживаемого момента и определения
принципиальных перспектив развития.
Доклад явился развернутым обоснованием нового политического курса
партии. Формула ускорения уже на съезде была наполнена новым содержанием,
суть которого в преобразовании, перестройке общества. И не случайно, что в
заключительном слове на съезде Горбачев сказал: "Ускорение, радикальные
преобразования во всех сферах нашей жизни -- не просто лозунг, а курс,
которым партия пойдет твердо и неуклонно". Сам термин "перестройка" был
употреблен на съезде лишь применительно к партийной работе и работе с
кадрами. Но по сути дела о ней речь шла применительно ко всем основным
сферам жизни и деятельности нашего общества.
А вскоре -- 8 апреля 1986 года, выступая на встрече с трудящимися
города Тольятти, Горбачев говорил уже о перестройке в том всеобъемлющем
смысле, в каком этот термин вошел в политический обиход у нас и за рубежом.
На XXVII съезде сложились формулировки и исходных моментов нового
политического мышления, нового видения мира, новой философии современного
развития, хотя они сочетались еще со многими старыми формулами. Я отчетливо
помню, как в острых дискуссиях "до хрипоты", тщательно выверяя каждое слово,
мы в Завидово оформляли заключительные абзацы первого раздела доклада: "В
сочетании соревнования, противоборства двух систем и нарастающей тенденции
взаимозависимости государств мирового сообщества -- реальная диалектика
современного развития. Именно так -- через борьбу противоположностей,
трудно, в известной мере, как бы на ощупь, складывается противоречивый, но
взаимозависимый, во многом целостный мир".
На съезде новый внешнеполитический курс нашел свое развернутое
воплощение и конкретизацию. Но еще до съезда он получил выход в знаменитом
Заявлении Генерального секретаря ЦК КПСС Горбачева от 15 января 1986 года о
сокращении, вплоть до полной ликвидации ядерных вооружений.
Съезд избрал новый состав руководящих органов партии. Тут еще сказался
традиционный подход: избрание в ЦК по должностному принципу. Поскольку
обновление руководителей республик, краев, областей, министерств и ведомств,
центральных организаций было в самом разгаре, и состав ЦК оказался
переходным и, пожалуй, даже с преобладанием выдвиженцев брежневского
времени.
Почти не изменился и состав Политбюро. В нем сохранилась группа
партийных лидеров брежневского разлива. Этот груз тяжкой гирей висел на
ногах у перестройки, в немалой степени обуславливал непоследовательность ее
дальнейших шагов, сдерживал темпы решения задач, сформулированных в
материалах съезда. Да и новые выдвижения были не всегда удачными, и
некоторые из них не оправдали себя. Правда существенно обновился состав
Секретариата: новыми секретарями ЦК стали Бирюкова, Добрынин, Разумовский,
Яковлев. Среди них оказался и я.
Еще за несколько месяцев до съезда Горбачев завел со мной разговор на
тему о том, что К. В. Русаков жалуется на состояние здоровья и не может
работать в полную силу, что к проблемам отношений с соцстранами нужны новые
подходы, соответствующие принципам перестройки и новому политическому
мышлению. Он предложил мне перейти на этот участок работы, имея в виду, что
в Отделе пропаганды и в Академии общественных наук я довольно тесно
соприкасался с проблематикой соцстран, знал их кадры и т. д. А главное, что
нужен новый свежий взгляд.
Мое отношение к этому предложению было сдержанным. Я больше видел себя
на другом направлении: науки, экономики и даже идеологии. Но убедившись, что
у Горбачева созрело твердое решение на сей счет, не стал выдвигать серьезных
возражений. Генсек стал привлекать меня к проблематике соцстран, а после
съезда я перешел в кабинет секретаря и заведующего Отделом ЦК по связям с
партиями социалистических стран. О проблемах, с которыми пришлось
столкнуться на этом направлении работы, о целенаправленной деятельности
советского руководства по перестройке взаимоотношений с социалистическими
странами, я надеюсь, мне удастся рассказать отдельно.
XXVII съезд КПСС завершил очень важный и ответственный период
формирования нового политического курса во внутренних и международных делах.
Во всей полноте встал вопрос о его широкомасштабном осуществлении, о
перенесении центра тяжести на практическую работу по преобразованию
общественной жизни. Конечно, политический доклад на съезде, его решения и
особенно новая редакция Программы КПСС, принятая на съезде, не были свободны
от влияния старых формул, стереотипов, штампов. Избавление от них
потребовало дальнейших усилий. Но при всем этом основной смысл решений
съезда, безусловно, отличался прогрессивностью,лежал в русле обновления
нашей жизни,ее демократизации, необходимости глубоких революционных
преобразований. Углубилось наше понимание и прошлого, и настоящего, и путей
в будущее.
Интересно, что спустя примерно три года, вокруг интерпретации места
XXVII съезда КПСС и политической сути его решений неожиданно развернулась
довольно острая дискуссия. Люди, выражавшие консервативные настроения в
партии и по существу несогласные с курсом на перестройку, развернули атаку
на прогрессивные перестроечные силы под знаменем... защиты решений XXVII
съезда КПСС от Горбачева. Они стали обвинять руководство партии, и в первую
очередь Горбачева за отступление от решений XXVII съезда. Особенно одиозным
в этом смысле было выступление на одном из Пленумов ЦК бывшего заместителя
заведующего Орготделом времен Капитонова -- Петровичева, а затем второго
секретаря ЦК КП Белоруссии и посла СССР в Варшаве В. И. Бровикова,
поддержанное немалой частью членов ЦК.
Но весь вопрос в том, как понимать решения XXVII съезда, что в них
брать -- основную суть или те или иные остаточные термины, формулы и заходы?
Куда смотреть -- вперед или назад? В действительности под видом защиты XXVII
съезда КПСС отстаивались доперестроеч-ные порядки, по сути дела,
административно-командная система. Да, руководство партии отошло от
некоторых формул, фигурировавших на XXVII съезде, но то было не отступление,
а движение вперед в том направлении, которое было определено съездом и
составляло суть его решений.
XXVII съезд открыл шлагбаум для широких демократических преобразований.
В обществе возникла исключительно благоприятная обстановка для их
проведения: массовая поддержка нового руководства страны со стороны рабочих
и крестьян, самых широких слоев населения. Почувствовав дуновение свежего
ветра обновления, демократизации и гласности, ободрилась интеллигенция.
И вот тут, анализируя пережитые годы, в мучительных поисках причин
нынешней ситуации, приходишь к выводу, что уже тогда начали упускать время,
запаздывать с практическим запуском перестроечных мер. Нельзя сказать, что
после съезда наступил какой-то спад в работе. Нет, руководство трудилось, не
покладая рук. После съезда Горбачев совершил ряд важных поездок по стране: в
Куйбышевскую область, на Дальний восток, в Краснодарский край.
Исключительно насыщенной была и международная деятельность. В апреле
Горбачев возглавлял делегацию КПСС на XI съезде СЕПГ, в июне -- на X съезде
ПОРП, в июле принимал участие в заседании Политического консультативного
комитета стран Варшавского Договора в Будапеште. Кардинальные проблемы
развития и обновления сотрудничества между соцстранами были обсуждены на
состоявшейся в Москве 10--11 ноября встрече руководителей партий соцстран --
членов СЭВ. Я готовил эти акции и принимал в них участие. В октябре
состоялась советско-американская встреча на высшем уровне в Рейкьявике,
которая положила начало широкому и плодотворному диалогу между двумя
странами, приведшему к заключению в последующем важнейших соглашений.
В ноябре Горбачев нанес визит в Индию, положивший начало новой полосе
отношений с этой крупнейшей азиатской страной.
Все это в немалой степени способствовало популяризации идей
перестройки, укреплению политических позиций нового советского руководства
внутри страны и за рубежом. В этот же период состоялись важные меры
практического характера. К числу их следует отнести принятие в ноябре 1986
года Закона об индивидуальной трудовой деятельности, который по-новому
поставил вопросы в этой сфере, способствовал изменению отношения к ней,
хотя, конечно, не решил многих вопросов.
Было большое желание действовать, идти вперед, решать возникающие
конкретные вопросы, не дожидаясь выработки общей концепции. Но принимаемые
меры не всегда просчитывались на перспективу, не всегда оценивались с точки
зрения конечных результатов.
Характерным в этом отношении явилось введение системы государственной
приемки продукции на промышленных предприятиях. В принципе и тогда многим, в
том числе и мне, было ясно, что эта мера не может дать кардинального решения
вопроса с качеством продукции. Лучшим оценщиком и контролером продукции
является потребитель. В этой функции никто его заменить не может, -- никакая
строгая государственная инспекция. Но потребитель может реально
воздействовать на качество продукции только посредством рынка, причем
сбалансированного рынка, предполагающего конкуренцию между производителями
за наилучшее удовлетворение общественной потребности. Но о такой системе
контроля приходилось лишь мечтать. Нормальный рынок оставался недосягаемым и
было трудно сказать, когда он появится. А качество продукции надо повышать
немедленно.
В таких условиях и введена эта паллиативная мера. Собственно, она была
срисована с системы приемки продукции в военно-промышленном комплексе. Но
там царили другие условия: сбыть эту продукцию, кроме военных, некому. К
тому же военный заказ довольно выгоден.
В гражданских же отраслях госприемка, если и сыграла положительную
роль, то только на самом первом этапе -- и скорее не за счет экономических,
а психологических факторов. В дальнейшем же она с неизбежностью стала
перерождаться, обрастать так называемыми неделовыми отношениями, а попросту
взяточничеством и через несколько лет от нее пришлось полностью отказаться.
Другой пример -- кампания по борьбе с пьянством и алкоголизмом. В мае
1985 года состоялись печально знаменитые решения по этому вопросу,
искусственно вызвавшие появление очагов социальной напряженности. Не все
тогда соглашались с драконовскими методами. В частности, экономические
органы. Но их сопротивление было сломлено. С особой энергией и, я бы сказал,
остервенением вели эту линию, Секретариат и КПК при ЦК КПСС под руководством
Лигачева и Соломенцева, неоднократно обсуждая эти вопросы на своих
заседаниях, устраивая суровые проборки руководителей областей и отраслей за
недостаточно быстрое сокращение производства алкоголя.
Я помню, что КПК наказал в партийном порядке и снял с работы одного из
заместителей министра здравоохранения СССР за брошюру, написанную им еще до
указа, в которой говорилось о культуре употребления алкоголя.
Нельзя сказать, что кампания по борьбе с пьянством и алкоголизмом была
во всем ошибочной. Достаточно указать на то, что резко сократилось пьянство
на работе, производственный и транспортный травматизм, было покончено с
пьяным ритуалом приема гостей из Москвы на местах. Я помню, как облегченно
вздохнули все, когда поездки в командировки были избавлены от обязательных
выпивок и подношений.
Но методы борьбы с пьянством и алкоголизмом породили серьезнейшие
негативные последствия, которые перечеркнули и то положительное, что могло
бы быть достигнуто. Они никак не соответствовали духу перестройки, носили
принудительный, нажимной характер, по формуле: цель оправдывает средства.
Это стало предметом иронии и насмешек, вызвало серьезное социальное
недовольство, не говоря уже об экономических последствиях: остановились
пивоваренные заводы, пропало новое оборудование, закупленное для них на
миллионы рублей, кое-где стали вырубаться виноградники, нанесен ущерб
продовольственному комплексу. И сейчас еще эти потери не восполнены.
В течение года после съезда, вплоть до января следующего, на Пленумах
ЦК КПСС не обсуждались и не решались кардинальные вопросы перестройки.
Возник своеобразный тайм-аут, а ожидания в обществе росли: семена обновления
в сознание людей были уже брошены.
Чем это объяснить? Пожалуй, в первую очередь трудностью и
ответственностью первых шагов. С чего начать, в какой последовательности
проводить комплекс мер, о которых в принципиальном виде шла речь на съезде
партии? Колоссального напряжения в работе, концентрации сил и средств
потребовала чернобыльская катастрофа. Я хорошо помню тот день, когда
Горбачев собрал членов Политбюро и секретарей ЦК и сообщил об этом
несчастье. В первое время было очень трудно оценить масштабы случившегося,
тем более, что ни у кого в мире не было опыта на сей счет, хотя
чувствовалось, что произошло нечто чрезвычайное и могущее иметь грозные
последствия для страны.
Все последующие недели и месяцы, вплоть до сооружения саркофага и
принятия мер по предотвращению загрязнения вод Днепра, проходили под гнетом
нависшей опасности и напряженных усилий по ограничению последствий
катастрофы.
В дальнейшем при обсуждении обстоятельств, связанных с чернобыльской
трагедией, в печати настойчиво муссировалась версия о том, что советское
руководство, якобы не дало своевременной и полной информации о происшедшем,
что-то скрывало.
Действительно, объемы и характер информации тщательно обсуждались и
взвешивались. Прежде всего с точки зрения достоверности, а также адресности
-- что давать для печати, что для местного населения, что для других
государств и международных организаций. Но могу засвидетельствовать, что
какой-то утайки информации и в мыслях не было. В общем же чернобыльская
катастрофа оказалась настоящим потрясением для страны, показавшим, насколько
хрупко наше мироздание, перед какими грозными опасностями стоит
человечество.
Послесъездовская заминка в практических действиях частично может быть
объяснена составом ЦК, его Политбюро, обновление которых продолжалось и в
1987, и в 1988 годах. В течение 1987 года членами Политбюро стали Слюньков,
Яковлев и Никонов. Ушли из руководства партии Кунаев, Алиев, а также
Зимянин. Но и на этом вопросы обновления руководства нельзя было считать
решенными.
Я думаю, что в какой-то мере начали проявляться и осторожность, и
осмотрительность Горбачева. Их трудно, особенно в этот период, ставить ему в
вину с учетом исключительной ответственности тех шагов, которые надо было
предпринять, ведь они имели по-существу необратимый характер. Может быть, в
определенной мере сказалась и эйфория, вызванная огромным интересом к
преобразованиям в нашей стране, и возникший во всем мире беспрецедентный
рост популярности советского руководства.
Решающие шаги в переходе к практическому осуществлению перестройки были
сделаны -в следующем, 1987 году.
Глава II
Трудное началоПрорыв в демократизацию. -- Программа экономической реформы:
многообещающее начало. -- Уроки истории -- Начало борьбы: "бунт Ельцина" и
"ниноандреевский манифест" -- Вокруг XIX партконференции и после нее.
Широко распространенным и даже общепризнанным является представление о
том, что перестройка началась с апреля 1985 года. Это, конечно, верно, если
брать провозглашение идеи, декларации о намерениях. Фактическое же начало
перестройки произошло позже -- в 1987 году.
Переломный характер 1987 года определяется тремя крупнейшими вехами в
жизни партии и страны.
Это январский Пленум ЦК КПСС, давший исходный импульс реформе
политической системы.
Это июньский Пленум ЦК, разработавший комплексную программу
экономических преобразований.
Это, наконец, 70-летие Октябрьской революции, в связи с которым
развернулась переоценка важнейших этапов советской истории, определившая в
значительной мере идеологическую обстановку в стране.
Все это ознаменовало широкомасштабный переход к практическому
осуществлению перестройки и, вместе с тем, проявились первые признаки
дифференциации позиций в обществе, в партии и в ее руководстве, вылившиеся в
дальнейшем в острую политическую борьбу.
Прорыв в демократизацию
Еще осенью 1986 года было принято решение провести Пленум ЦК по
вопросам кадровой политики партии. Выбор этой проблемы не был случайным.
Осуществление нового политического курса во многом упиралось в необходимость
кадровых перемен в центре и на местах. Нужны были новые люди, не отягощенные
старыми представлениями, формами и методами работы, не интегрированные в
изжившую себя систему управления, или, во всяком случае, способные
освободиться от нее, перестроиться на новый лад.
Отделы ЦК подготовили обширный материал, увесистый том, сведенный на
последнем этапе Отделом организационно-партийной работы под кураторством
Лигачева.
Там было все, относящееся к работе по выдвижению, расстановке,
подготовке руководящих кадров, формам и методам работы с ними. Обозначена
специфика работы с кадрами в различных сферах деятельности, давалась и
критика состояния дел, и примеры как положительного, так и негативного
порядка, но отсутствовало главное -- дыхание времени, широкий
общественно-политический фон перестройки, какое-либо продвижение вперед в
нашем понимании ее процессов. По сути, это была кадровая рутина, в плену
которой мы находились долгие годы. А ведь по идее, Пленум должен был стать
первым крупным шагом в перестройке.
Настроение у Генерального секретаря было другое: начать с глубокого и
масштабного анализа изменений, происходящих в стране, и только на этом фоне
дать рассмотрение кадровой политики, исходя из того, что мы должны научиться
жить и работать в условиях демократии.
Именно такого рода соображения Горбачев и излагал на совещании рабочей
группы по подготовке к Пленуму 19 ноября, в котором участвовали: Яковлев, я,
Разумовский, Лукьянов, Болдин, Разумов, Биккенин. С учетом этого
сформулировано и название доклада -- не просто о кадровой политике партии, а
о перестройке и кадровой политике.
В ходе оживленной дискуссии созрело понимание того, что значимость
Пленума надо вывести на уровень апрельского Пленума и XXVII съезда КПСС,
продвинуться вперед в понимании смысла и значения перестройки, что
центральной идеей Пленума должна быть демократизация общества. "Если мы
этого не сделаем, -- говорил Яковлев, -- то оставим чувство горечи,
остановки, торможения".
Поддержав эту мысль я высказался за то, чтобы не ограничиваясь
констатацией перестройки как переходного периода, попытаться раскрыть его
содержание: переход от чего и к чему --такой вопрос возникает в обществе и
на него надо давать ответ.
Начался трудный поиск путей реализации намеченного замысла. Никак не
давалась структура доклада. Неоднократные встречи с Горбачевым постоянно
приближали нас к искомому результату, но все же он не приносил
удовлетворения. Пленум, как помнится, даже переносился один или два раза,
что породило слухи и пересуды о том, что, дескать, в руководстве возникли
противоречия, что линия Горбачева натолкнулась на непонимание и
сопротивление.
В Волынском шла не просто литературная работа, а обсуждение
кардинальных проблем реформирования нашего политического строя. Я вспоминаю,
как, например, непросто родилась идея перехода от формальной к
действительной выборности руководящих органов партии и первых секретарей
партийных комитетов. Мы втроем (Яковлев, Болдин и я, несколько раз в
разговоре принимал участие Разумовский) все время возвращались к одному и
тому же пункту наших рассуждений: откуда проистекает всевластие,
вельможность, вседозволенность, бесконтрольность первых лиц партийных
комитетов, начиная от райкомов и кончая республиканскими парторганизациями.
А ведь именно на этой почве возникают всякого рода злоупотребления.
Вроде бы процедуры демократичные: все выбираются, и все отчитываются --
партийный комитет, бюро, первый секретарь -- но характер этой выборности
таков, что в 99 процентов случаев из 100 гарантируются выборы того
руководителя, который согласован вверху. Это происходит, во-первых,
благодаря открытому голосованию, и, во-вторых, благодаря
безальтернативности.
Годами и десятилетиями такая система работала без сбоев и приучила
руководителей не считаться с мнением низов, рядовых членов партии, членов
партийных комитетов, не говоря уже о массе населения. Руководители привыкли
смотреть только наверх, стараться быть угодными вышестоящим начальникам --
даже не органам, а именно отдельным лицам.
Вывод таков: все дело в характере выборов -- открытом голосовании и
безальтернативности. Так и родилось предложение о распространении тайного
голосования и альтернативности на выборах первых руководителей. Эта,
казалось бы, небольшая новация заключала в себе настоящую революцию и имела
далеко идущие последствия. Пришлось приложить немало усилий к тому, чтобы
доказать и в Политбюро, и в партийном активе необходимость такой меры.
Наконец, материал был скомпонован, и вновь мы в том же составе
(Яковлев, Болдин и я) оказались в Завидове. И только там опять в ходе
размышлений, жарких дискуссий окончательно сложились основной круг идей и
структура доклада. Мы полностью отдавали себе отчет в том, что этот доклад и
Пленум дадут импульс преобразованию всей системе политических институтов,
скажутся впоследствии на кардинальном изменении роли партии в обществе,
превращении ее из фактора государственной власти в действительно
политическую партию.
В связи с этим мы пришли к выводу, что общих решений XXVII съезда КПСС
может оказаться недостаточно. Родилась идея проведения на полпути до
очередного съезда Всесоюзной партконференции, которая могла бы обсудить ход
перестройки и задачи по ее углублению прежде всего в сфере политического
управления.
19 января состоялось обсуждение доклада на Политбюро. Судя по
выступлениям, оно произвело на членов Политбюро большое впечатление. С
развернутой оценкой и замечаниями выступили все присутствующие -- члены
Политбюро, кандидаты в члены Политбюро и секретари ЦК. Все дали не просто
положительные, а очень высокие оценки докладу, хотя мотивы, я думаю, были
различными: у одних -- более искренние, у других -- в силу старых, далеко не
лучших традиций во всем поддерживать руководство.
Конечно же, не осталось незамеченным и указание на главную причину,
поставившую страну на грань кризиса, которая состояла в том, что "ЦК КПСС,
руководство страны прежде всего в силу субъективных причин не смогли
своевременно и в полном объеме оценить необходимость перемен, опасность
нарастания кризисных явлений в обществе, выработать четкую линию на их
преодоление". Вокруг этого возникла микродискуссия. Вот отдельные
высказывания:
Горбачев: "Вопрос поставлен в плоскость ответственности ЦК, а значит и
нас, тех кто здесь сидит".
Долгих: "С личностной, человеческой точки зрения может быть и не стоило
бы ворошить прошлое".
Ельцин: "За положение дел в 70-х годах виновно Политбюро того состава".
Шеварднадзе: "В Политбюро в те годы не было коллегиальности, решения
часто принимались узкой группой лиц, минуя Политбюро".
Выступление Ельцина тогда воспринималось просто как несколько более
критичное, чем другие, а не как выражение особой позиции. Лишь потом стало
ясно, что за ним скрывается и нечто большее. Это были суждения и по очень
важным, существенным вопросам, но и мелкие замеча-ния,чисто
терминологического характера, в духе распространенных в то время понятий и
догм. Он, например, возразил против термина "производственная демократия",
сославшись на то, что в свое время его критиковал Ленин. Предложил более
твердо сказать о восстановление веры в партию, убедительно раскрыть вопрос о
роли местных Советов.
Ельцин выразил несогласие с завышенной оценкой перестройки: "Большой
контраст в оценке доапрельского и послеапрельского периодов. Во многих
эшелонах не произошло ни оздоровления, ни перестройки. Критика идет пока в
основном сверху вниз. Мы никак не можем уйти от нажимного стиля в работе и
что это идет от отделов ЦК."
Ельцин предложил пополнить перечень территорий, пораженных застоем, и
вместе с тем дать оценку перестройки по крупным организациям. Тут явно
содержался намек на Москву. В докладе, действительно, отсутствовали ссылки
на московскую и ленинградскую партийные организации, традиционные в прошлом,
когда считалось, что они всегда были впереди.
Между тем в Москве шли очень сложные процессы. Приход Ельцина к
руководству в столице кардинально изменил обстановку в ней. Москва
превратилась из зоны, свободной от критики в зону насыщенной,
концентрированной критики, и тон в ней задавал первый секретарь. Началась
яростная борьба с застоем, привилегиями, с нарушениями дисциплины, массовая
замена кадров. Но положение дел в городе в жилищно-коммунальном хозяйстве,
на транспорте, в торговле, в поддержании порядка менялось очень медленно.
Начали сказываться и перехлесты в кадровой политике.
Такая информация доходила до руководства ЦК, вызывая определенную
озабоченность -- ведь столица есть столица. Какое-то внутреннее беспокойство
и настороженность проявилась у московского руководителя.
Должен сказать, что критический настрой Ельцина, его динамизм на фоне
инертности многих руководителей мне импонировали. Случайно сохранился листок
бумаги, на котором мы с Яковлевым обменялись репликами по поводу выступления
Ельцина на этом заседании Политбюро:
-- Я - А. Н.: "Оказывается, есть и левее нас, это хорошо".
-- А. Н. - мне: "Хорошо, но я почувствовал какое-то позерство, чего не
люблю".
-- Я - А. Н.: "Может быть, но такова роль".
-- А. Н. - мне: "Отставать -- ужасно, забегать -- разрушительно".
В заключительном слове Горбачев, поблагодарив за анализ и оценки,
подчеркнул, что через Пленум мы выходим на новые рубежи теории, политики,
новые подходы ко многим вопросам. Всем нам надо учиться работать в условиях
демократии.
Кратко, но довольно весомо докладчик ответил на замечания Ельцина в том
смысле, что, конечно, нельзя впадать в самоуспокоение и тем более в
самовосхваление, но в то же время было бы неправильно и принижать значение
того перелома, который происходит в стране. Он подчеркнул, что нам нужна
перестройка, а не перетряска, как это иногда понимают некоторые горячие
головы.
Все это не выходило за пределы нормальных дискуссий в Политбюро. Борис
Николаевич воспринял эту реакцию болезненно. Все разошлись, а он остался
сидеть в своем кресле, не скрывая своих тяжелых переживаний. Пришлось
вызывать врача, но его помощь, кажется, не потребовалась.
27 - 28 января состоялся Пленум ЦК. Выступили 34 оратора из 77
записавшихся. Надо прямо сказать, что уровень выступлений на Пленуме был
значительно ниже доклада, несмотря на то, что члены ЦК заранее были
ознакомлены с его основными идеями. К сожалению, в дальнейшем это стало
дурной традицией. Естественно, постановление Пленума было принято в духе
доклада. В основном одобрен также проект Закона о государственном
предприятии для вынесения его на всенародное обсуждение.
Решены и персональные вопросы. От обязанностей члена Политбюро был
освобожден Кунаев, а от обязанностей секретаря ЦК Зимянин. Яковлев был
избран кандидатом в члены Политбюро, а Лукьянов -- секретарем ЦК КПСС. Место
Лукьянова как заведующего Общим отделом ЦК занял Болдин.
М. С. Горбачев пригласил меня с Яковлевым и Болдиным на дружеский ужин,
на котором присутствовала и Раиса Максимовна. Он проходил в комнате рядом со
служебным кабинетом Горбачева в Кремле, как принято было называть "на
высоте". Шел непринужденный товарищеский разговор. Настроение у всех
приподнятое, ведь пройден очень важный начальный рубеж перестройки.
Пленум действительно дал мощный стимул к усилению процессов
демократизации в стране и в партии. Его решения, помимо того, что они
подготовили политическую, психологическую почву для коренной реформы
политической системы, имели и прямое действие. На них стали ориентироваться
прогрессивные силы в партии, беря на практическое вооружение его идеи,
установки, не дожидаясь формальных постановлений. Демократические начала
стали все полнее входить в жизнь трудовых коллективов, регионов, в весь
механизм общественного управления.
Программа экономической реформы: многообещающее начало
В 1986 году экономическая ситуация в стране несколько улучшилась, что
естественно, связывалось с позитивным влиянием перестройки, и это было,
по-видимому, действительно так. Сказались общественный подъем, повышение
дисциплины и организованности. В результате удалось в полтора раза, с 2,4 до
3,3 процента увеличить прирост валового национального продукта, с 3,4 до 4,4
-- продукции промышленности, с 0,2 до 5,3 -- сельского хозяйства.
Я думаю, это расхолаживающе подействовало на руководство, усыпило в
какой-то мере бдительность и снизило решительность в проведении
экономической реформы.
И вдруг в январе произошел сбой. Возникли трудности с топливом и
энергией, с некоторыми видами проката и шарикоподшипников, а также с
продуктами химической промышленности. Наступил спад производства, который,
впрочем, в дальнейшем удалось локализовать и нейтрализовать. Он был
воспринят тогда как результат стечения некоторых неблагоприятных
обстоятельств. Но в действительности это был первый признак серьезной
болезни, звонок глубокого экономического кризиса, в полную силу
развернувшегося через два--три года. Именно такой срок был отведен жизнью
для проведения радикальной реформы, хотя в полной мере мы тогда этого еще не
осознавали.
Январский сбой стимулировал возвращение к радикальной экономической
реформе, работа над которой до этого шла вяло, вразброс, без должной
концентрации внимания и сил. Уже в начале марта, находясь в кратковременном
отпуске в Пицунде, Горбачев вел интенсивные переговоры по этим вопросам с
руководителями правительства, учеными. По его поручению и я подготовил и
направил ему свои соображения.
Вернувшись из отпуска Горбачев пригласил к себе Рыжкова, Слюнькова,
Яковлева, меня, Болдина, Можина, Биккенина, Аганбегяна, Ситаряна и Абалкина.
Состоялся развернутый четырехчасовой разговор по концепции очередного
Пленума и подготовке необходимых для него материалов. Разговор до предела
откровенный. Все сходились на том, что должна быть разработана целостная
система управления экономикой. Об этом говорили и Рыжков, и Аганбегян, и
Абалкин. Только комплексный подход мог дать шанс на успех.
Но уже на этой стадии обнаружились серьезные различия в подходах.
Особенно острая дискуссия развернулась по вопросу об объемных показателях.
Как заметил Горбачев, представители государственных органов управления -- за
то, чтобы объемные показатели держать в руках планирующих органов, а ученые
-- за то, чтобы обеспечивать регулирование производства через экономические
методы и нормативы.
Рыжков сетовал, что правительство начинает терять нити управления
материально-техническим снабжением, что цены тоже нельзя упускать и т.д.
Делались ссылки на ситуацию в легкой промышленности, которая заключила
договора с торговлей на 3 млрд. меньше, чем предусматривалось планом, и этим
мотивировалась необходимость директивных заданий для предприятий отрасли. Но
возник резонный вопрос -- зачем же задания на эти 3 млрд. продукции, если на
них торговля не предъявляет спроса?
Об остроте дискуссии можно судить по замечанию Абалкина: "Нельзя
предложения по перестройке поручать тем, кого она касается". Справедливость
его был подтверждена всем последующим ходом событий.
В дальнейшем подготовка Пленума шла как бы по двум руслам. В Волынском
силами ученых и работников ЦК КПСС -- Анчишкина, Аганбегяна, Абалкина,
Ситаряна, Можина, Биккенина, Ожерельева -- развернулась подготовка общей
концепции реформы в виде тезисов, а затем и самого текста доклада. С этой
группой постоянно работал я, привлекая и других товарищей, в том числе
Павлова, Попова, Белоусова. Впервые был приглашен к работе группы Петраков,
ставший впоследствии помощником Горбачева.
Одновременно в правительстве с участием Слюнькова шла работа над
пакетом постановлений по конкретным компонентам хозяйственного механизма, и
по мере готовности эти документа выносились на заседания Политбюро. В
частности, обсуждались финансовая ситуация в стране и предложения по
перестройке финансово-кредитного механизма, ценообразованию, об изменении
планирования и материально-технического снабжения, управления
научно-техническим прогрессом, предложения о структуре и функциях органов
управления и некоторые другие.
На каждый из этих проектов, с учетом общей концепции реформы, нами в
Волынском давалась развернутая оценка, которая широко использовалась
Горбачевым в ходе обсуждения.
Практически каждый раз пришлось и мне высказывать нелицеприятные
замечания по проектам правительства. На этой почве нередко возникали
перепалки с Рыжковым, болезненно воспринимавшим критические замечания, мои
отношения с ним временами становились напряженными.
В чем суть этих споров? Конечно, проекты, выходившие из недр
правительства, не могли не откликаться на насущные потребности перестройки
экономического механизма. Но это было отступление с боями, сопротивление
оказывалось на каждом рубеже. Можно было почти физически ощущать насколько
был труден и мучителен для правительственных структур отход от сложившихся
стереотипов, централистских методов управления.
Постепенно выявилась их позиция, на которой решено было "застолбиться"
и дать главный бой сторонникам радикальных экономических перемен. Она
касалась трактовки контрольных цифр и госзаказа. По сути дела речь шла о
том, чтобы предложить новые термины, но сохранить в этом облачении старую
систему централизованного планирования. Контрольным цифрам по объему
продукции в рублях стремились придать обязательный характер, а госзаказ,
навязываемый сверху, распространить на подавляющую часть номенклатуры
производимой продукции. Таким образом, в рамках жесткой централизации
оставались и объем продукции и ее номенклатура.
Наша позиция, которую поддерживал и Горбачев, состояла в том, что
контрольные цифры могут носить для объединений и предприятий лишь
ориентировочный характер. В основном же они должны использоваться на
макроуровне для изучения и регулирования народнохозяйственных пропорций. Что
касается госзаказа, то он должен выдаваться предприятиям на поставку лишь,
некоторых видов продукции для удовлетворения особо важных государственных и
общественных потребностей. Он должен стимулироваться и ценами, и
гарантированным обеспечением ресурсами, не навязываться предприятиям, а быть
выгодным для них.
В правительственных проектах явственно прослеживалась тенденция к
затягиванию сроков осуществления ценовой реформы, перехода к оптовой
торговле средствами производства, причем, применялся казавшийся их авторам
неотразимым аргумент: оптовая торговля хорошо, но переход к ней невозможен
до тех пор, пока не преодолен дефицит в ресурсах. С немалым трудом удалось
внедрить истину, что дефицит ресурсов сам является неизбежным следствием
карточной системы распределения ресурсов, неизбежно порождается ею.
Образуется порочный круг, который надо разрубать, иначе ни на шаг не
продвинуться вперед.
Пакет правительственных документов дорабатывался вплоть до Пленума, но
с моей точки зрения, так и не был доведен до состояния, адекватного докладу.
Я считал, что их не следует принимать на Пленуме, а лишь одобрить в
основном, а после этого подвергнуть доработке с учетом итогов Пленума. Чтобы
иметь официальную концепцию реформы, мы предложили принять на Пленуме
адекватный докладу документ -- "Основные направления перестройки управления
экономикой". Так и было сделано: такой документ был подготовлен в Волынском
и предложен Политбюро, а затем и Пленуму.
После некоторого перерыва, вызванного совещанием ПКК в Берлине, и
состоявшегося сразу после этого визита Горбачева в Бухарест, в которых я
также принимал участие, наступила заключительная фаза работы над подготовкой
доклада, в которой помимо Генерального секретаря участвовали Яковлев,
Слюньков, Болдин и я.
В субботу, 20 июня, уже после того, как доклад разослали членам
Политбюро, в Волынском произошло решающее объяснение по тем вопросам,
которые были предметом горячих споров на протяжении всех этих месяцев. В
Волынское прибыли Рыжков с помощником и, по-моему Талызин. В результате еще
одной дискуссии в проекте документов Пленума вместо туманных формулировок
включено ясное указание на то, что контрольные цифры не имеют директивного
характера. Вместе с тем в перечень контрольных цифр включен не только объем
продукции, но и платежи в бюджет, а также показатели научно-технического
прогресса и социального развития.
22 июня доклад обсужден на заседании Политбюро, в ходе которого был
воспроизведен по сути дела весь спектр мнений, выявившийся задолго до этого.
Заслуживает быть упомянутым, пожалуй, лишь одно -- позиция Ельцина, который,
как я хорошо помню, высказался в том духе, что Пленум и особенно конкретные
правительственные постановления недостаточно подготовлены. А еще раньше,
по-моему, при обсуждении тезисов, он, правда, в сослагательном наклонении
заметил, что не следует ли с докладом на Пленуме выступить Рыжкову?
В отношении пакета правительственных решений внутренне я был согласен с
ним. Но откладывать проведение Пленума было уже некуда. И без того было
потеряно много времени. На этом этапе он заключал в себе серьезное
продвижение вперед, но все дело состояло в том, чтобы быстрее двинуть вперед
разработанные решения.
Что касается самого Пленума, состоявшегося 25--26 июня, то тут
повторилась та же картина, что и в январе. Несмотря на то, что члены Пленума
располагали и тезисами, и пакетом документов, уровень их выступлений слабо
корреспондировался с постановкой в докладе проблем кардинальной
экономической реформы. Опять обилие общих оценок и заверений, увлечение
сравнительно узкими местными или отраслевыми вопросами.
Значимость Пленума была подчеркнута принятием постановления о созыве
XIX партийной конференции. Изменился состав Политбюро, пополненный
Слюньковым, Яковлевым и Никоновым. Кандидатом в члены Политбюро избрали
Язова, сменившего на посту министра обороны СССР Соколова.
Как известно, толчком для этой замены послужил казус с полетом и
приземлением на Красной площади Руста. Об этом мы узнали в Берлине, и
возмущению порядками в Вооруженных Силах не было предела. На обратном пути в
самолете, обсуждая это событие с Михаилом Сергеевичем, Шеварднадзе и я, не
сговариваясь, посоветовали ему принять самые срочные и жесткие меры по этому
поводу, в том числе в отношении руководства Министерством обороны. Как
выяснилось на Политбюро, такой же позиции придерживались и все другие наши
коллеги.
Вечером в Волынском собрались Яковлев, Болдин, Лукьянов, Разумовский,
был и Кручина, поздравили нового члена Политбюро. А на следующий день Михаил
Сергевич, как и в январе, пригласил нас с Яковлевым и Болдиным на дружеский
обед в Кремле.
Повторю, я воспринимал это как знак дружеского доверия и
признательности и как случай для обсуждения ситуации. Мне казалось, что этим
жестом Горбачев, как и в январе, хотел также снять некоторую неловкость,
которая возникала в связи с тем, что Яковлева он продвинул в Политбюро, а я
оставался в прежнем качестве. Кое-кто из нашеп-тывателей пытался поиграть на
этом, но я с пониманием относился к шагам Генсека, зная обстановку на
идеологическом участке и понимая необходимость укрепления позиций Яковлева.
Непросто, в трудных поисках, столкновении мнений рождался план
проведения реформы. С учетом печального опыта реформы середины 60-х годов,
на сей раз исходным моментом был определен перевод на новые методы работы
первичного звена народного хозяйства. Попытки в прошлом начать
преобразования с верхних этажей не удавались, встречали сильнейшее
сопротивление прежде всего со стороны тех органов управления, которые должны
были сами ограничить свои права.
Замысел состоял в том, чтобы в низовых звеньях создать бастионы новых
экономических структур и затем, опираясь на них, перестраивать экономический
механизм на более высоких этажах. По мысли авторов реформы несущей
конструкцией и своеобразным камертоном при принятии и осуществлении всех
других решений по хозяйственной реформе должен служить Закон о предприятии,
принятый Верховным Советом СССР 30 июня. Его решено было ввести в действие
через полгода, с 1 января 1988 года.
Одновременно предполагалось развернуть постепенный переход на оптовую
торговлю средствами производства, перестроить финансово-кредитную систему и
готовить реформу ценообразования, чтобы провести ее в начале 1989 года.
Имелось в виду, что переход на новые методы хозяйствования позволит вначале
укрупнить отраслевые министерства, а затем постепенно их упразднить. Вместе
с тем партийные органы постепенно освободились бы от функций экономического
управления.
Таким образом, предполагался некий переходный период сосуществования
старых и новых методов хозяйствования продолжительностью примерно в 3-4
года. Можно, конечно, по-разному оценивать план реформы 1987 года. Я и
сегодня считаю, и не потому, что причастен к ней, что она была серьезной
попыткой экономических преобразований, прогрессивна для своего времени, и
что очень важно -- комплексно решала основные проблемы. С точки зрения
сегодняшнего дня некоторые ее важные слагаемые представляются
недостаточными, робкими, компромиссными и даже наивными, но надо было начать
реформу, а жизнь помогла бы выработать дальнейшие шаги, внести коррективы.
Необоснованно растянутыми оказались сроки реализации намеченных мер. Мы
правильно оценили ситуацию в экономике страны в середине 80-ых годов как
предкризисную. Как показал дальнейший ход событий более или менее сносная
конъюнктура сохранялась в течение 1987-1988 годов, а уже в 1989 и особенно в
1990 годах кривая отчетливо пошла вниз. Это значит, что времени на
осуществление радикальной экономической реформы нам было отпущено не 3-4
года, а значительно меньше. Надо было принимать экстраординарные меры,
решительно переходить к рыночным отношениям.
Произошло же нечто обратное -- некое самоуспокоение и даже отступление
от принятой программы экономических реформ. Подспудно активизировались
инерционные, консервативные силы в в недрах того аппарата, который был
призван практически реализовать принятые решения. Предприятия стали душить
госзаказом, обволакивать системой нормативов. Не происходило и реальных
подвижек в переходе к оптовой торговле средствами производства. Оказывалось
яростное сопротивление упрощению и сокращению управленческих структур.
По-существу та борьба, которая велась при подготовке Пленума, не
прекратилась и после него, напротив, разгорелась с новой силой. Тут многое
зависело от Рыжкова, к которому в руководстве сохранялось полное доверие. Я
думаю, он не был противником реформы, и тем более его трудно заподозрить в
какой-то двойной игре. Но он находился под сильнейшим давлением со стороны
могущественных экономических структур, не мог ему противостоять.
Меня особенно встревожил начавшийся спустя несколько месяцев после
Пленума отход от реформы ценообразования. Госплан, Минфин и Госкомцен стали
выдвигать различного рода урезанные ее варианты, например, провести только
реформу оптовых цен, не затрагивая розничных, что было равнозначно отказу от
общей реформы ценообразования. Такие предложения вносились в Политбюро, а
правительство при этом занимало выжидательную позицию.
Массированная кампания против пересмотра розничных цен с чисто
популистских позиций была развернута в печати. Никакого противодействия ей
не оказывалось. От реформы цен начали отворачиваться и ученые... -- те
самые, которые были ее соавторами.
В середине августа 1987 года у меня состоялся разговор с Горбачевым,
который находился в это время на юге. Он спросил:
"Вадим, не изменилась ли твоя позиция в связи с тем, что мнения по
вопросу о ценообразовании разделились и произошла их поляризация?"
"Нет, не изменилось и не изменится, ибо это сама судьба реформы. Без
нее все разговоры о перестройке экономического механизма -- пустопорожняя
болтовня. Конечно, лучше было бы проводить реформу в 1987 году или в 1988,
но отодвигать ее и с 1989 года -- это безрассудство."
Горбачев поручил мне посоветоваться с учеными и высказать обитую точку
зрения. В дальнейшем у меня произошло несколько встреч со своими коллегами
-- экономистами, и я убедился: большинство из них пришло к выводу, что
реформу ценообразования в ближайшее время проводить нельзя. Последний
разговор состоялся 6 ноября с участием Абалкина, Петракова, Шаталина,
Куликова и Ожерельева. По сути, я оказался в изоляции. В какой-то мере лишь
Петраков занимал приемлемую позицию. Я без обиняков назвал такое мнение
коллег отступничеством. Самый легкий путь: вместо того, чтобы пойти против
сиюминутных общественных настроений, двигаться вперед, предлагают все
затормозить и тем самым обречь реформу на неудачу: ведь дальше нас ничего
хорошего не ожидает.
В итоге сложился своего рода консенсус между правительственными
кругами, учеными, прессой и общественным мнением. Причем, позиция
правительства была примерно такой: "Мы-то не против, но видите, какое
настроение в стране".
Тут нужно было проявить огромную настойчивость, твердую волю, пойти
против течения. Запас политической прочности, авторитета власти, доверия к
ней, да и экономическая ситуация позволили еще в 1988 и даже в начале 1989
года начать болезненные, но необходимые экономические меры. К сожалению,
этого сделано не было.
А затем обстановка стала быстро меняться. Нарастание экономических
трудностей, дезорганизация потребительского рынка и денежного обращения
из-за утраты контроля над денежными доходами населения, принятия под
давлением популизма нереальных социальных программ и т. д. Всплеск
политических страстей, начавшееся противоборство левой и правой оппозиций,
падение авторитета Горбачева вообще поставили под вопрос осуществление
радикальных экономических реформ.
С осени 1988 года я стал меньше заниматься экономическими делами в
связи с переменами в моей деятельности, о которых я скажу ниже. Но, участвуя
в работе Политбюро и Секретариата, с тревогой наблюдал, как быстро
ухудшается экономическая ситуация и уходит время реформ. И не только
наблюдал, но и высказывал свое мнение на этот счет, но оно каждый раз
воспринималось правительством как вторжение в чужую епархию. По-видимому, и
у меня сказывалось все-таки недостаточное понимание опасностей, нависших над
экономикой, не были использованы полностью все возможности влияния на
Горбачева. Я это говорю не в порядке оправдания, ибо оправдания нет и быть
не может. Я, как член Политического руководства того времени, не могу снять
с себя ответственность за то, к чему мы пришли в экономике, в других сферах
жизни.
Уроки истории
Все это было потом, а на 1987 год выпало еще одно событие, оказавшее
большое влияние на перестройку, формирование ее идеологии, понимание
исторических корней и смысла осуществляемых преобразований. Таким событием
явилось празднование 70-летия Октябрьской революции.
Дело, конечно, тут не в круглой дате и не в юбилейных торжествах,
которые прошли несравненно более скромно и в этом смысле выпадают из обоймы
юбилеев, с помпой отмечавшихся в 60-е и 70-е годы. Значение этого события
определяется тем, что в связи с ним был поставлен по-новому ряд крупнейших
проблем истории советского общества, сделан важный шаг в переоценке
традиционных ценностей.
Собственно, эти проблемы стали вставать сразу же, как только мы начали
разбираться в истоках застойной ситуации. Было ясно, что причины застоя
лежат глубже, в особенностях социально-политической системы, сложившейся на
протяжении ряда десятилетий.
По мере проникновения в суть этих проблем становилось все более
очевидно, что в 50-60-е годы критический анализ основных этапов
"социалистического строительства в стране" был дан односторонне, главным
образом с точки зрения личностного фактора, культа личности Сталина. Да и к
тому же он был прерван на полпути, а может быть даже и в его начале. Без
возобновления этого процесса и доведения его до конца, без восстановления
исторической правды нечего было и надеяться на успех перестройки. Честная,
открытая политика в настоящем и будущем требует столь, же честной,
объективной и реалистической оценки пройденного пути.
Нельзя было не учитывать и то, что демократизация и гласность создали
совершенно новую идеологическую обстановку в стране. Произошел в хорошем
смысле взрыв в духовной жизни, наступил конец "запретных" тем, касающихся
как современной жизни, так и истории.
Подлинным откровением для общественности стали книги, десятилетиями
пылившиеся в рукописях или лежавшие в "спецхранах". Среди них "Дети Арбата"
Анатолия Рыбакова, "Белые одежды" Владимира Дудинцева, "Зубр" Даниила
Гранина, "Новое назначение" Александра Бека, "Ночевала тучка золотая"
Анатолия Приставкина, книги авторов русского зарубежья.
Ошеломляющее впечатление произвел фильм Тенгиза Абуладзе "Покаяние".
Появились новые, яркие и острые спектакли. Ученые получили доступ к ранее
запретным произведениям Бухарина и Троцкого, экономистов Кондратьева и
Чаянова, философов Соловьева и Бердяева, нетрадиционных историков. Начался
бурный процесс переосмысления исторических событий и личностей средствами
публицистики, литературы и искусства. В своей основе он носил здоровый
творческий характер, но, естественно, не обходился без субъективных
увлечений, односторонности, перехлестов, а порой и прямого искажения
исторических событий. Одна полуправда нередко подменялась другой.
Надо было активно включиться в этот процесс, чтобы не утратить влияние
на него, выработать свои критерии и ориентиры.
Откровенно говоря, весной 1987 года, когда в наших внутренних
дискуссиях возник этот вопрос, я высказался против массированного
перенесения огня с брежневского периода на 20--50-е годы и как раз не по
принципиальным мотивам, а по мотивам своевременности. Я говорил Горбачеву,
что еще мало сделано реального в обновлении страны, решении назревших
проблем, чтобы можно было на это опереться в критическом осмыслении
пройденного пути. В перенесении огня с брежневского застойного периода на
предшествовавшие этапы в немалой степени заинтересована определенная
журналистская братия, повязанная активным прославлением успехов брежневского
правления.
Я считал также, что нельзя проявлять односторонность, давать полный
простор одним мнениям, настроениям и ограничивать или вытеснять другие. Это
недемократично. В идеологической сфере должен быть представлен весь спектр
мнений, суждений, а сама жизнь отберет то, что правильно.
Такую позицию я излагал не только в узких беседах, но и на заседании
Политбюро. Но когда в практическую плоскость встал вопрос о подготовке
доклада к 70-летию Советской власти и начали вырисовываться его основные
контуры, стало ясно, что без обращения к Октябрю и к последующим этапам
развития страны -- исключительно сложным и болезненным -- обойтись
невозможно. Горбачев пришел к выводу, что прежде чем выступать с докладом на
70-летии Октября эти вопросы, ввиду их первостепенной политической и
идеологической важности, придется вначале обсудить не только на Политбюро,
но и на Пленуме ЦК.
Припоминаю, что еще в середине июля Михаил Сергеевич пригласил к себе
секретарей ЦК и ознакомил их с материалами комиссии Шверника по
расследованию политических процессов 30-х годов, созданной при Хрущеве. Это
расследование было закончено в 1962 году, а выводы представлены в ЦК. Хрущев
информировал о них членов тогдашнего Президиума, но дальнейшего хода им не
дал. О содержании этих материалов знал Брежнев, впоследствии они
докладывались Андропову и Черненко, но до последнего времени лежали без
движения.
28 сентября Горбачев вернулся к этому вопросу и по его предложению была
создана комиссия по пересмотру дел 30--50-х годов в составе Соломенцева,
Яковлева, Чебрикова, Лукьянова, Разумовского, Болдина и Смирнова (директора
ИМЛ). Ей переданы материалы комиссии Шверника, а по мере готовности выводов
они докладывались Политбюро. После ухода Соломенцева на пенсию, работу
комиссии возглавил Яковлев, а я вошел в ее состав.
В принципе было ясно, что все эти дела сфабрикованы, а потому имелись
все основания для того, чтобы поставить вопрос о законности политических
процессов 30-х годов в целом, независимо от того, какие обвинения
предъявлялись к репрессированным лицам, к каким оппозициям в свое время они
принадлежали или наоборот, не принадлежали (последних оказалось подавляющее
большинство). Что касается идейно-политических течений в 20-е годы, то они
требуют научного анализа и оценки. В таком духе высказывал свое мнение
Горбачеву. Позднее я убедился, что работа по оценке процессов 30--50-х годов
была необходимой не только с юридической, но и с политической, да и просто с
человеческой, точки зрения.
Перед нашими глазами прошли сотни и тысячи исковерканных судеб, в
подавляющем большинстве ни в чем не виновных, честных и чистых людей,
искренне преданных партии и социализму. В конце пришлось все-таки принять и
общее решение об отмене незаконных решений "двоек", "троек" и особых
совещаний.
К началу 1990 года реабилитация жертв сталинских репрессий в основном
была завершена. Всего реабилитировано 807 тысяч человек, репрессированных по
решениям "троек", "двоек" и "особых совещаний", а также 31 тысяча 342
человека по решениям судебных и прокурорских органов. Отказано в
реабилитации 21 тысяче 333 лицам -- карателей в период Отечественной войны и
других преступников, их пособников, а также бывших работников
административных органов, уличенных в фальсификации уголовных дел. В
пятидесятые годы было реабилитировано 737 тысяч 182 человека, но тогда
рассматривались лишь дела тех, кто оставался в живых.
Всего же за 1917--1990 годы по обвинению в государственных
преступлениях было осуждено 3 миллиона 853 тысячи 900 человек, из них 827
тысяч 995 -- расстреляно. К этому надо добавить 2 миллиона 300 тысяч
депортированных, не говоря уже о жертвах голода и других лишениях.
Тягчайшие преступления сталинского режима никогда не будут забыты!
К работе над юбилейным докладом я подключился в середине сентября. До
этого над ним вместе с Горбачевым трудились Яковлев, а также Фролов и
Черняев, ставшие к тому времени помощниками Генсека. Моя роль состояла в
изложении современных проблем перестройки, прежде всего в экономической
области.
Ознакомившись с уже имевшимися материалами, я убедился, какая огромная
и принципиальной важности работа проведена Горбачевым, и вместе с тем,
сколько еще надо сделать, чтобы довести доклад до необходимых высоких
кондиций. Дал Горбачеву свои развернутые замечания и предложения. Они,
по-моему, представляют определенный интерес, и не только с содержательной
точки зрения, сколько, как иллюстрация характера внутренних дискуссий в
команде Горбачева, уровня критичности и т. д.
Привожу некоторые из них по своей записке:
"Считаю ненужным, искусственным введение понятия "развивающийся
социализм" (на нем настаивал Фролов, предлагая вынести его даже в название
доклада). Оно представляется мне тавтологичным, ибо подлинный социализм
только и можно мыслить как развивающуюся систему. Кроме того, эта формула
вызывает ассоциации с понятием развитого социализма. Да и вообще, стоит ли
концентрировать внимание вокруг определений, понятий, терминов, тем более,
канонизировать их, повторяя ошибки прошлого".
"...В отношении идейно-политических течений в 20-е годы -- как левой,
так и правой оппозиции -- следовало бы больший акцент сделать не столько на
личностных мотивах борьбы за власть, сколько на содержании тех или иных
идейно-политических платформ. Особенно это относится к троцкистской
оппозиции, о которой у многих очень смутное представление. Прояснить этот
вопрос еще важно и для того, чтобы отмежеваться от авантюризма в политике,
от идеологии насаждения мировой революции, насильственных методов
социалистического строительства. Это не утратило актуальности и сегодня."
"...Более обстоятельного рассмотрения заслуживает проблема
международных условий развития нашей страны. Ведь в прошлые годы сложился
стереотип, согласно которому именно положение страны во враждебном окружении
явилось, якобы, главным фактором ограничения демократии, усиления
централизма, да и вообще возникновения всего того, что принято называть
последствиями культа личности."
"...С моей точки зрения, оказались обедненными и характеристики периода
торможения, предшествующего перестройке, не раскрыта, хотя бы в
принципиальном виде, острейшая ситуация, сложившаяся в стране. А потому и
обоснование перестройки получилось несколько односторонним, отличающимся от
того, которое давалось в предыдущих выступлениях Горбачева и соответствующих
документах. Получилась примерно такая схема: в 20-е годы отступили от
Ленина, от принципов социализма, после 1953 года пытались поправить дело, но
не довели его до конца, а вот теперь, "на новом витке исторической
спирали... возрождаются во всей чистоте идеи Октября."
"...Слов нет, в процессе перестройки общество должно освободиться от
наслоений прошлого, восстановить ленинские принципы социализма, но ее нельзя
понять и вне задач обновления общества под влиянием новых исторических
факторов и прежде всего научно-технической революции. Если об этом не
сказать, то само возникновение стагнации и предкризисной ситуации,
содержание процесса обновления не могут быть раскрыты достаточно полно и
глубоко. "
"...Не вполне адекватно, не очень гибко изложены идеи XXVII съезда о
современном мире. Подчеркивается взаимосвязь, взаимозависимость стран и
народов, целостность мира и слабее звучит тезис о его разноликости и
противоречивости. А ведь там шла речь о целостности современного мира, как о
незаконченной, становящейся, в которой противоборствуют интеграционные и
дезинтеграционные тенденции."
"...В докладе следовало бы сказать о нашем отношении к
социал-демократии, тем более, что многие из социал-демократических и
социалистических партий будут присутствовать на торжественном заседании, а
затем участвовать в широком совещании представителей левых партий, которое
решено провести в Москве сразу после юбилея."
Высказал замечания и предложения по ряду других вопросов. Они были
приняты с пониманием и в той или иной степени учтены.
В середине октября работа над докладом в основном закончилась и его
вынесли на обсуждение Политбюро.
Предварительный обмен мнениями, состоявшийся у Генерального секретаря с
членами Политбюро, показал, что доклад можно взять за основу. Поэтому
председательствующий предложил конкретные замечания передать ему, в
выступлениях остановиться лишь на принципиальных вопросах. Тем не менее
получилась довольно развернутая дискуссия. В ходе большинство ее участников
-- Рыжков, Лигачев, Громыко, Долгих, Чебриков, Щербицкий, Алиев, Воротников,
Соломенцев, высказав, естественно, положительную оценку, в то же время
старались как-то смягчить критический настрой доклада, восстановить
традиционные подходы и формулы. Мы с Яковлевым, а также Шеварднадзе,
естественно, отстаивали основные положения и тональность доклада,
подчеркивая, что нужен доклад реалистичный и объективный ("юбилейный, но без
юбилейщины"), способный открыть новые возможности для идеологической и
теоретической работы.
Выступал и Ельцин. В своей книге "Исповедь на заданную тему" он пишет,
что это Политбюро послужило импульсом к его выступлению на октябрьском
Пленуме ЦК: что его замечания, якобы, вызвали неудовольствие и даже
раздражение Горбачева, что после этого Горбачев чуть ли не прекратил общение
с ним и т. д. и т. п.
Мне, конечно, трудно, не располагая стенограммой, текстуально
воспроизвести это выступление. Но я хорошо помню, что никакой обостренной и
тем более конфликтной ситуации в связи с ним на заседании не возникало.
Сохранившиеся у меня пометки говорят о том, что основные замечания Ельцина
не несли в себе негативного отношения к докладу, шли в общем русле, носили
традиционный характер.
Ельцин, как и некоторые другие ораторы, возражал против смещения
акцентов с октябрьской революции на февральскую, говорил о необходимости
иметь в докладе "целый блок" о роли Ленина, предлагал назвать его
соратников. Он критиковал доклад за то, что выпал целый период гражданской
войны, предложил уменьшить объем оценочных суждений относительно оппозиции в
партии до получения выводов комиссии Политбюро.
И на Пленуме, состоявшемся через несколько дней, основные положения
доклада получили дружную поддержку. Было даже решено не открывать прения и
только после известного заявления Ельцина об отставке развернулась острая
дискуссия, но уже не по докладу. К ней я вернусь несколько позже.
Окончательно Михаил Сергеевич доработал доклад вместе с Яковлевым,
Черняевым, Фроловым и мной в Завидове. Там же подготовили и выступление
Горбачева для международной встречи представителей левых партий,
состоявшейся после юбилейных торжеств.
Торжественное заседание, посвященное 70-летию Октябрьской революции,
международная встреча руководителей и представителей левых партий вызвали
большой резонанс в стране и за рубежом, оказали заметное влияние на
политические и идеологические процессы в нашем обществе. Столь серьезное
обсуждение теоретико-исторических проблем как бы осветило перестройку с
точки зрения крупных исторических этапов развития страны, пролило свет на ее
корни, дало богатую пищу для процесса обновления системы
идейно-теоретических и исторических ценностей.
Начало борьбы: "бунт Ельцина" и "ниноандреевский манифест"
Начавшиеся в 1987 году преобразования впервые серьезно затронули
интересы людей, различных социальных групп, общественных организаций,
управленческого персонала -- так называемой номенклатуры. Началось реальное
политическое самоопределение людей, размежевание позиций.
Именно этот период отмечен бурным ростом общественной самодеятельности.
Число различного рода неформальных объединений и организаций стало
измеряться сотнями и тысячами. К этому времени относится зарождение широких
национальных движений. В подавляющей массе это был совершенно естественный,
здоровый демократический процесс, который, впрочем, отражал уже тогда очень
широкий спектр настроений -- от прямой поддержки перестройки до
экстремистских проявлений.
На поверхность одна за другой стали всплывать проблемы, которые не
решались в течение десятилетий, загонялись вглубь, становясь от этого еще
более болезненными и не только в социально-экономической сфере. Появились
первые признаки обострения межнациональных отношений. Обнажились проблемы
Нагорного Карабаха, которые послужили детонатором обострения других
национальных проблем и конфликтов.
Естественно, и сама партия, и ее руководство оказались не свободными от
влияния противоречий, возникших в обществе, от противоборства между
различными пониманиями сути перестройки и ее методов. В идеологической сфере
и, особенно в средствах массовой информации, после длительного периода
вынужденного молчания, запретов и ограничений бурно развивался процесс
критической активности, нарастания плюрализма мнений. Начались острые
идеологические схватки и баталии, иногда приобретавшие характер
беспринципной междоусобицы и даже склок. Противоборствующие силы искали
покровителей в высших партийных сферах и, прямо скажем, небезуспешно.
За перестройку были практически все. Но теперь за этим одобрением стали
проявляться глубокие различия в позициях. Те, кто понимал под перестройкой
лишь устранение некоторых одиозных явлений и легкое обновление общества,
теперь, когда встал вопрос о глубинных преобразованиях, почувствовали, что у
них почва начинает уходить из-под ног. Стали поднимать панику, заговорили о
размывании "основополагающих ценностей" и чуть ли не о "крушении основ".
Другие, напротив, полагали, что движение идет слишком медленно, что нужно
решительнее кончать со старым, не особенно разбираясь, что представляет
реальную ценность, а что порождено административно-командной системой и
тоталитарными методами руководства.
Именно на этом фоне следует, как мне представляется, рассматривать два,
казалось бы совершенно разных события -- "бунт Ельцина" на Октябрьском
Пленуме ЦК 1987 года и острую схватку в Политбюро вокруг статьи Нины
Андреевой в марте 1988 года. Оба они вызвали большой резонанс в партии и
стране, имели самые серьезные последствия, по сути дела положили начало
острой политической борьбе, открыли в ней левый и правый фронты.
Об этих событиях немало написано и сказано. Но их смысл и фактическая
канва прояснены далеко не до конца... Немало тенденционных и даже крайних
оценок.
Тут нам надо вернуться к Пленуму ЦК КПСС 21 октября. Заслушано почти
двухчасовое выступление Горбачева об основных положениях предстоящего
доклада о 70-летии Октябрьской революции. К тому же участники Пленума имели
возможность и предварительно ознакомиться с материалом по этому вопросу,
розданным заранее. С учетом этого Пленум решил не открывать прения по
докладу. И тут грянул "гром среди ясного неба": Ельцин решительно потребовал
слова и выступил с хорошо известным теперь заявлением, которое произвело
эффект разорвавшейся бомбы. Это было совершенно неожиданным не только для
членов ЦК, но и для членов Политбюро и секретарей ЦК, да и для самого
Горбачева...
Развернулись прения, в которых приняло участие 26 ораторов, в том числе
все члены Политбюро, практически все они осудили выступление Ельцина, да и
сам он в конце признал свой шаг ошибочным. Председательствующий Горбачев
предложил ему взять назад заявление об отставке, тем самым как бы бросил
спасательный круг, но он не был принят. Результат -- известное постановление
Пленума, в котором выступление Ельцина признано политически ошибочным, а
Политбюро и Московскому горкому партии поручено рассмотреть заявление
Ельцина об освобождении его от обязанностей первого секретаря МГК КПСС с
учетом обмена мнениями, состоявшегося на Пленуме ЦК КПСС.
Стала известной и предыстория вопроса. Оказывается, 12 сентября Ельцин
направил Горбачеву, находившемуся в то время в Крыму, письмо, в котором со
ссылкой на "недостаточную поддержку и равнодушие к московским делам и
холодное отношение к нему со стороны некоторых из состава Политбюро",
неправильный стиль работы Секретариата ЦК и лично Лигачева,
"скоординированную травлю", в категоричной форме сделано заявление об
отставке.
Возвратившись из отпуска в конце сентября, Горбачев ответил, что нужно
во всем разобраться, что после праздника посидим, подробно поговорим,
обсудим все и тогда будет видно, как решать вопрос, а пока надо работать.
Борис Николаевич понял это по-своему. "После праздника" понял как после
7 октября, тогдашнего Дня конституции, хотя в таком контексте праздником его
никто не считал. И когда пошли день за днем, а Горбачев никаких сигналов не
подавал, он, как сам об этом пишет, пришел к выводу, что Горбачев не намерен
с ним разговаривать, а хочет поднять этот вопрос прямо на Пленуме ЦК, "чтобы
уже не один на один, а именно там устроить публичный разговор со мной".
Спрашивается, зачем же было Ельцину мучиться предположениями и
сомнениями? Если он видел, что встреча откладывается, почему бы не поднять
трубку и не спросить у Горбачева, когда же будет такой разговор? Уверен, что
контакты между ними были, ведь под председательством Горбачева состоялось в
это время три заседания Политбюро, на которых присутствовал Ельцин.
И на Пленуме Ельцин не мог не видеть, что никакого выступления против
него Горбачев не замышляет. Зачем же он все-таки вышел на трибуну и стал
апеллировать к ошеломленному ЦК, не дождавшись разговора с Генеральным
секретарем? Или уж в крайнем случае не поставив вопроса на Политбюро?
Вывод только один -- Ельцин сознательно шел на развязывание публичного
конфликта, и в руководстве партии разразился кризис, причем в очень
неподходящий момент.
Как развивались события дальше? Было решено случившееся не предавать
огласке до пленума Московского горкома, который провести "после праздника",
хотя, конечно, "шила в мешке не утаишь" и уже в ближайшие дни общественность
Москвы была сильно взбудоражена. Ельцину был высказан совет заниматься
делами, особенно хлопотными в связи с крупным праздником. Он принимал
участие во всех юбилейных мероприятиях.
31 октября на заседании Политбюро Горбачев сообщил о полученном им
письме Ельцина, в котором тот еще раз признает допущенную ошибку,
информирует о том, что бюро Московского горкома обсудило сложившуюся
ситуацию, одобрило решение Пленума ЦК, призвало его взять назад заявление об
отставке. Но позиция Ельцина не изменилась.
Перед Горбачевым встала сложная проблема -- найти замену Ельцину на
посту московского руководителя. Во время международной встречи левых сил
Генсек завел разговор на эту тему со мной, сказав, что его непростые
размышления выводят на меня. "Как ты относишься к этому?"
Откровенно говоря, я ожидал, что такой разговор может возникнуть и
потому ответил, не задумываясь: "Отрицательно. Москва не для меня, да и я
для них чужой. Если брать немосквича, то в тяжелом весе". Назвал Лигачева,
Воротникова, Зайкова. "Будем думать", -- сказал Горбачев.
Обменивался мнениями я на сей счет с Яковлевым и Болдиным, просил их
поддержать меня и встретил понимание с их стороны, хотя, может быть, и по
разным мотивам.
Утром 12 ноября, как сказал мне потом Болдин, над моей головой вновь
начала сгущаться опасность, но затем найдено другое решение. И в тот же день
состоялся известный Пленум Московского горкома, освободивший Ельцина от
обязанностей первого секретаря МГК и избравший на эту должность Зайкова.
В "Исповеди на заданную тему" Ельцин интерпретировал Пленум, как разгул
антиельцинской кампании, сопровождавшейся воем и визгом, а свое поведение и
покаянное выступление на Пленуме объяснил болезненным состоянием, тем, что
его подняли с постели в больнице и напичкали какими-то лекарствами.
Нельзя исключать, что кто-то из обиженных людей и сводил с ним счеты на
Пленуме. Но что касается выступления самого Бориса Николаевича, то оно не
было невнятным или сумбурным, отличалось характерными для него четкостью и
ясностью. Оно полностью совпало с тем, что он ранее говорил на Пленуме в
своем кратком заключительном слове, а затем и в письме, направленном
Горбачеву.
Кандидатом в члены Политбюро Ельцин оставался еще в течение нескольких
месяцев до очередного Пленума, который состоялся в феврале следующего 1988
года, уже будучи первым заместителем Председателя Госстроя СССР.
Анализируя "октябрьский бунт Ельцина" с учетом личных наблюдений и в
свете последующего развития событий, я склоняюсь к выводу, что тогда в его
действиях преобладали личностные факторы и мотивы, хотя уже просматривались
контуры нарождавшейся левой оппозиции, с ее лозунгами радикальных реформ.
Ельцин был выдвиженцем Лигачева. Именно Егор настаивал на том, чтобы
взять Бориса из Свердловска заведующим Отделом строительства ЦК КПСС, он его
двигал в секретари ЦК, а затем и на роль московского руководителя. Отношение
Горбачева к Ельцину с самого начала было сдержанным -- слишком велика
разница в стиле работы и поведения. Напротив, Лигачев и Ельцин очень похожи
друг на друга, принадлежат к одной школе. Их сближает безаппеляционность
суждений, отсутствие комплексов, рефлексий и сомнений, авторитарность в
методах руководства, жесткость в практических действиях.
Я думаю, что Лигачев рассчитывал, что Ельцин будет "его человеком" в
Москве, но просчитался: "нашла коса на камень". Ельцин знал себе цену и не
захотел быть послушным орудием в чьих-то руках, тем более, что не так давно
все трое -- Горбачев, Лигачев, Ельцин были на равном положении -- первыми
секретарями обкомов, а с Лигачевым работали, можно сказать, по-соседству.
Оказавшись в Москве лишь в роли заведующего Отделом, Ельцин чувствовал себя
ущемленным, о чем он сам пишет в своей книге. И естественно, как
руководитель Москвы, который всегда в партии был на особом положении и имел
дело напрямую с Генсеком, он не, захотел "ходить под Лигачевым".
Не случайно основной огонь своей критики Ельцин в то время направлял
против Лигачева. Общеполитические мотивы проходили вскользь и сводились к
недостаточной, с его точки зрения, радикальности принимаемых мер,
недостаточной поддержке его действий. Прошло немало времени, прежде чем
позиция Ельцина обрела более или менее ясные политические контуры,
сомкнулась в чем-то с настроениями зарождающейся радикально-демократической
оппозиции.
Она нашла в лице Ельцина своего лидера, а Ельцин -- в ней политическую
опору. Но этот процесс был очень непростым, противоречивым. Сходились они на
критическом отношении к руководству страны, радикализме. Но что касается
приверженности демократии, то здесь, пожалуй, больше различий, чем сходства,
если демократизм отличать от популизма.
Разночтение в понимании демократии и сейчас -- главный камень
преткновения во взаимоотношениях политических сил, на которые опирается
Президент России Ельцин.
Не менее показательна история с публикацией статьи Нины Андреевой "Не
могу поступаться принципами". Если "бунт Ельцина" выразил пока еще не очень
ясные радикально-демократические настроения в стране, то упомянутая статья
явилась своего рода манифестом правоконсервативных сил, сигналом к их
консолидации и активизации.
Статья появилась в "Советской России" 13 марта 1988 года во время
визита Горбачева в Югославию. Вместе с ним были мы с Силаевым. А в это время
в Москве кипели страсти. Статья была однозначно воспринята в кругах
интеллигенции, как антиперестроечная акция, причем тщательно подготовленная
и спланированная, как сигнал к контрнаступлению антиперестроечных сил.
И все это связывалось с именем Лигачева. На совещании в ЦК он, якобы,
расхваливал статью, рекомендовал вокруг нее провести соответствующую работу.
Об этом стало известно из Академии общественных наук, из МИДа, а также из
Ленинграда, где в некоторых партийных организациях рекомендовали чуть ли не
изучение этой статьи. По личному указанию Хонеккера она перепечатана в
газете "Нойес Дойчланд". Говорили, что статья и готовилась при прямом
участии работников ЦК. Ясно, что речь идет не об ординарной публикации, а о
тщательно рассчитанном политическом шаге.
23 марта в перерыве между заседаниями Съезда колхозников в присутствии
большинства членов Политбюро и секретарей ЦК Горбачев поднял этот вопрос.
Оказалось, что некоторым статья понравилась: Воротников, Никонов, Бакланов,
по их признанию, восприняли ее, как рядовое, но довольно интересное
выступление конкретного лица. Это еще более насторожило Горбачева. Он
отметил, что так легко к публикации статьи относиться нельзя, предложил
обсудить ее специально.
Такое обсуждение и состоялось в последующие два дня. Открывая его,
Горбачев подчеркнул, что дело не только в самой по себе статье. Были
выступления и похуже, вопрос в обстоятельствах, связанных с ее появлением,
отношении к ней как некоему эталону, который надо поддерживать, изучать,
перепечатывать и т. д. В этом смысле позиция некоторых наших товарищей
вызывает тревогу. Вряд ли Андреева сама могла написать такую статью. Нам
надо объясниться, чтобы не накапливались недоумение и разночтения, чтобы они
не отягощали и личные отношения между нами.
Выступивший первым Воротников дезавуировал свою оценку статьи,
прозвучавшую накануне, объясняя это тем, что отнесся к ней, как проходному
материалу и вначале не проанализировал ее достаточно глубоко.
Развернутый анализ антиперестроечного характера статьи был дан
Яковлевым. Он затем нашел отражение в редакционной статье "Правды".
Что касается Лигачева, то он, как будто не понял, о чем идет речь,
вроде бы и не заметил почти прямых высказываний о его роли в публикации и
пропаганде статьи, да и содержания статьи почти не касался, сосредоточившись
на некоторых общих вопросах. Он, в частности, говорил о не мнимом, а
подлинном единстве в Политбюро, обстановке свободы обсуждения и высказывания
мнений, о своей приверженности перестройке, которая "нужна, как воздух", о
своем критическом отношении к руководителям застойного периода. По сути дела
его выступление означало защиту позиции Андреевой.
Рыжков, солидаризируясь в основном с оценкой статьи, данной Яковлевым,
говорил о том, что нам надо не отталкивать, а привлекать интеллигенцию. Он
выразил недоумение, почему одним и тем же участком идеологической работы
занимаются два члена Политбюро, намекая на неприятие Лигачева в этой роли.
Замечу в скобках, что на том этапе между Рыжковым и Лигачевым сложились
весьма неприязненные отношения. Став Председателем Совета Министров, Рыжков
ревностно боролся за самостоятельность в своей работе, болезненно
воспринимал попытки секретарей и отделов ЦК вмешиваться в деятельность
правительства, хотя сам до недавнего времени, будучи секретарем ЦК,
действовал также. Лигачев, как второе лицо в партии, считал своим правом и
обязанностью осуществлять по отношению к правительству "руководящую роль".
Выступление Чебрикова было выдержано в обычном для руководителя КГБ
стиле, который впоследствии унаследовал и Крючков -- говорить о внутренних
проблемах страны через критику "замыслов и нашего идеологического
противника".
Затем слово было предоставлено мне. Надо сказать, что иногда на
Политбюро велась запись желающих выступить-- не запиской, а каким-то жестом
или легким поднятием руки, а председательствующий определял порядок
выступлений. Традиция была такой, что вначале выступали члены Политбюро,
начиная то ли с Громыко, то ли с Рыжкова, то ли с Лигачева. После членов --
кандидаты в члены Политбюро и затем секретари ЦК. На этот раз Горбачев
предоставил мне слово одному из первых.
По сохранившимся черновикам воспроизвожу основное содержание своего
выступления. Оно в какой-то мере наряду с выступлением Яковлева, оказало
влияние на последующий ход обсуждения этого вопроса.
"...Не могу согласиться, что статья есть реакция на крайние,
злопыхательские, очернительские выпады отдельных авторов. В статье есть
упоминание об этих крайностях, и, может быть, поэтому она чем-то, на первый
взгляд, подкупает читателя. Но это лишь спекуляция на некоторых настроениях
общественности. Основной смысл и пафос статьи в другом -- она своим острием
направлена против перестройки."
"...В пространной статье под претенциозным названием не нашлось места
ни для одной проблемы перестройки по существу, ни одного слова одобрения
демократическим процессам, оживлению духовной жизни. Так, о гласности,
открытости, исчезновении зон, свободных от критики, автор упоминает лишь в
связи с тем, что они открыли возможность постановки проблем, подсказанных
западными радиоголосами или теми из наших соотечественников, кто не тверд в
своих понятиях о сути социализма."
"...В статье дается искаженная оценка настроений среди молодежи и
студенчества. Выходит, что и их волнуют лишь негативные последствия
гласности и демократии".
"...Отношение автора статьи к личности Сталина достаточно ясно.
Тридцатые годы названы "эпохой бури и натиска". Спрашивается, зачем
понадобилось напоминать о постановлении 1956 г., подчеркивая, что оно
остается ориентиром для сегодняшнего дня? Автор, по-видимому, не согласен с
тем, что по этому вопросу говорилось в докладе о 70-летии Октября и на
февральском Пленуме ЦК, а именно: что работа по критике культа личности
после XX съезда не была доведена до конца".
"...О высказываниях автора статьи по национальному вопросу можно
добавить лишь одно: выпячивание сомнительного тезиса о контрреволюционных
нациях носит с учетом сегодняшней ситуации прямо-таки провокационный
характер, иначе на назовешь. А где же классовый подход, ревнителем которого
изображает себя автор?"
"...В рассуждениях о роли идеологической работы явно чувствуется
ностальгия по административным методам. Зачем понадобилось автору вспоминать
о выдворении из страны в 1922 г. лиц из числа интеллигенции? Нет ли тут
призыва к возобновлению подобных методов в идеологической сфере?"
" ...В целом статья -- это не поиск, не размышление, не переживание, не
выражение сумятицы в мыслях, а жесткое изложение весьма определенной позиции
-- позиции догматических консервативных сил... Оставить без реакции ее
нельзя. Но это должен быть не окрик, а обстоятельный разбор в той же газете
"Советская Россия", а еще лучше -- в "Правде".
"..В заключение хотел бы присоединиться к товарищам, которые говорили о
необходимости дальнейшего укрепления единства в руководстве по
принципиальным проблемам перестройки, не давать ни малейшего основания для
нечестных и нечистоплотных людей пользоваться какими-то действительными или
мнимыми различиями в оценке отдельных процессов и тем более втягивать нас в
междоусобные перепалки. Любителей таких методов немало: одних цитируют и
выпячивают, других -- обходят за версту..."
Ярко и, как всегда, эмоционально выступил Шеварднадзе. Он отметил, что
статья -- это, несомненно, социальный заказ определенных кругов
фундаменталистского толка. Они есть не только в религии, но и в марксизме.
Подчеркнул, что, конечно, очень важно сохранение единства, но не любой
ценой, а на принципиальной основе поддержки перестройки и демократизации, и
не на словах, а на деле. Шеварднадзе поддержал соображения Рыжкова о
недопустимости параллелизма в руководстве идеологической сферой.
Не обошлось и без курьезов. Щербицкий высказался в том духе, что,
дескать, кто-то за этой акцией стоит: не следует ли этим заняться Чебрикову?
Я так и не уловил -- всерьез он это или в шутку.
Конечно, все понимали, о чем и о ком идет речь: о Лигачеве и его
аппарате, о редакторе "Советской России" Чики-не. Горбачев, верный себе, не
довел дело до персоналий, до обсуждения роли тех или иных членов ЦК и
Политбюро во всей этой истории, полагая, что состоявшееся обсуждение будет
достаточно весомым политическим уроком для всех.
Выпад антиперестроечных сил был отражен, но это касалось лишь видимой
части айсберга консервативной оппозиции, которая чем дальше, тем больше
давала о себе знать в первую очередь в партии.
Вокруг XIX партконференции и после нее
Ключевым событием 1988 года, да и всей перестройки, явилась XIX
партийная конференция. Жизнь показала, что рамки решений XXVII съезда
оказались тесными для начавшихся в стране преобразований. Возникла
настоятельная необходимость на середине дистанции между съездами обсудить в
общепартийном порядке ход перестройки и задачи по ее углублению.
На конференции предстояло рассмотреть все основные проблемы внутренней
и внешней политики, остро и самокритично проанализировать ход экономической
реформы, обосновать необходимость социальной переориентации экономики и т.
д.
Но все же на первом плане и в центре дискуссии оказались проблемы
политической реформы, функций и структуры государственных органов --
законодательных, исполнительных и судебных, перестройки самой партии. Таково
было веление времени. Без действительной демократизации органов власти и
управления в центре и на местах, без преодоления тотального огосударствления
экономических и социальных процессов, без коренного изменения
взаимоотношений государственных и партийных органов дальнейшие
преобразования в стране были просто немыслимы.
Как обычно, Горбачев запасся обширными разработками, аналитическими
материалами, предложениями научных институтов, отдельных ученых, работников
государственных и партийных органов. Еще в январе мы с Шахназаровым, который
был моим первым заместителем в Отделе ЦК по соцстранам, а затем стал
помощником Горбачева, направили ему развернутые соображения по перестройке
политической системы.
.К конкретной подготовке конференции он привлек примерно тот же круг
лиц -- Яковлева, Лукьянова, Шахназарова, Фролова, Черняева, Болдина,
Ситаряна, Можина, Биккенина и меня. Ввиду новизны и важности вопросов решено
было вначале подготовить и опубликовать тезисы для общепартийного
обсуждения, в котором, безусловно, примут участие самые широкие слои
населения.
Уже при подготовке тезисов в апреле -- мае стало ясно, что у Горбачева
вполне сложились представления о новой политической системе, структуре
органов государственной власти и управления. Но он не захотел их излагать
достаточно полно и конкретно в тезисах, ограничившись общими,
принципиальными посылками. Это раскрывает один из тактических приемов
Горбачева -- не ошеломлять сразу своих коллег, членов ЦК, тем более партию и
общество крутыми и неожиданными решениями, а постепенно вводить их в оборот,
"перемалывая" возникающие вопросы, сомнения и даже неприятие через
дискуссии, толкования, разъяснения. И это в большинстве случаев приносило
успех.
Основная же эпопея разыгралась на стадии подготовки доклада вначале в
Волынском, куда Горбачев наезжал время от времени, а затем в Ново-Огарево,
где с докладчиком работали в узком составе -- Яковлев, Болдин, я и помощники
Генсека. Особым накалом отличалось обсуждение второго раздела доклада о
реформе политической системы, и третьего раздела о демократизации КПСС.
Все мы были единодушны в том, что в политической системе нужны коренные
перемены в направлении правового государства.
В существующем порядке отсутствовало главное -- контроль снизу за
органами государственной власти и управления, их руководителями.
Бесконтрольность власти развращает тех, кто стоит у ее кормила, не говоря
уже о том, что она неспособна обеспечить высокое качество управления.
Оказалась приниженной роль Советов. Состав депутатов вроде бы отличался
достаточной представительностью, но он не был результатом демократического
волеизъявления, а просто заранее подгонялся под заданные параметры
посредством "выборов без выбора". Работа Советов носит формальный характер и
сводится к штамповке законов и постановлений, подготовленных аппаратом, без
глубокого проникновения в их содержание. В этих условиях не могло быть и
речи о сколько-нибудь действенном контроле за исполнительной властью со
стороны Советов.
Мы полностью отдавали себе отчет в том, что корень дела -- во
взаимоотношениях государства и партии. Власть и управление в стране
принадлежат по существу партии, осуществляются партийными органами, в
избрании которых не участвуют 4/5 населения страны. В решениях партийных
органов даются прямые указания по тем или иным вопросам государственной,
хозяйственной и культурной жизни.
Ведомства центрального государственного управления-- по иностранным
делам, обороне, госбезопасности, внутренним делам, культуре, телевидению и
радиовещанию, издательствам -- и многие другие лишь номинально входят в
правительство, а фактически работают под руководством ЦК. В рамках ЦК в виде
отраслевых отделов сформировался и аппарат хозяйственного управления.
Аналогичная картина и на местах. В противоречие даже с действующей
Конституцией, первичные партийные организации наделены Уставом КПСС правом
контроля деятельности администрации всех предприятий и организаций.
Годами и десятилетиями обсуждался вопрос о бесправии Советов,
принимались многочисленные решения, но дело не двигалось с места. На каждом
съезде партии и почти каждом Пленуме ЦК говорилось о необходимости
решительной борьбы с подменой государственных и хозяйственных органов
партийными, но сдвиги, если и происходили, то в сторону усиления партийного
контроля и диктата. Да и как могло быть иначе, если партия и, прежде всего,
ее аппарат были превращены во властные структуры, и на каждом углу
твердилось о необходимости " повышения руководящей роли партии".
Конечно, в тезисах, да и в докладе, об этом говорилось не в столь
прямой и открытой форме: приходилось считаться с глубоко укоренившимися
представлениями, но понимание ситуации уже тогда было именно таким. А вот
какой должна быть новая модель политической системы, -- тут мнения были
разные. Пошли горячие споры. Лукьянов носился с идеей "Республики Советов".
Яковлев и Шахназаров склонялись к президентской системе. Болдин, как обычно,
сохранял таинственную неопределенность.
Что касается меня, то, не отвергая в принципе президентскую систему, я
стоял за такую модель: партия как политическая организация ведет борьбу на
выборах за большинство в Советах, опираясь на это большинство, получает
мандат на формирование правительства, как высшего исполнительного органа,
ответственного перед представительным органом. Лидер партии становится
главой правительства. Это та система, которая существует в большинстве стран
Запада.
Замысел Горбачева оказался иным: превратить Советы в постоянно
действующие органы, учредить посты председателей Советов всех уровней, как
высших должностных лиц, имея в виду, что руководитель партийной организации
соответствующего уровня, а в стране -- лидер партии, избирается
председателем соответствующего Совета. Все это теперь хорошо известно и уже
в значительной мере ушло в историю.
Насколько я мог уловить, вариант Горбачева был продиктован стремлением
поднять роль Советов, превратить их в действительно работающие органы
народной власти. По-видимому, сказывалось и другое -- опасение, что
соединение роли партийного лидера и главы исполнительно-распорядительной
власти возложит непосредственно на пар-" тию ответственность за любой шаг
правительства, вынудит партию и ее лидера заниматься массой оперативных дел.
Но ведь реформы (политическая и экономическая) привели бы к изменению
функций правительства -- освобождению его от текучки, сосредоточению на
крупных вопросах внутренней и внешней политики. В принципе же правительство
должно заниматься теми вопросами, которые сейчас входят в ведение Политбюро.
Могу сказать, что к моменту коллективного обсуждения структуры
государственных органов -- этого главного вопроса политической реформы -- у
Горбачева представления уже прочно сложились, и повернуть его было трудно
или скорее всего невозможно.
Видя, что мои предложения не имеют шансов, я стал действовать таким
образом, чтобы трансформировать фигуру Председателя Верховного Совета,
наделив его и рядом распорядительных и даже исполнительных функций. В этом
направлении были сделаны некоторые подвижки. Они в какой-то мере снизили мои
возражения, но не сняли их. И в дальнейшем, уже после конференции, когда
вопрос о совмещении постов партийного лидера и председателя Совета
превратился в объект массированной критики, я чувствовал себя неуютно.
Что касается двухступенчатой системы представительных органов -- "Съезд
народных депутатов -- Верховный Совет СССР", то особых дискуссий при
подготовке доклада она не вызвала. Исходили из того, что она расширяет
возможность демократии, законодательной деятельности, контроля за
исполнительной властью. При всех издержках и недостатках съезды вошли в
историю, как яркие всплески демократизма.
И, наконец, еще один непростой, оказавшийся болезненным вопрос -- о
выборах народных депутатов от общественных организаций. Первоначальная идея,
которую я разделял, состояла в том, чтобы в лице народных депутатов иметь в
парламенте представительство с учетом социальной структуры общества,
позволившее бы полнее, адекватнее отразить гамму интересов людей. Как решить
эту задачу? Было внесено предложение -- выбирать часть депутатов от
партийных и общественных организаций. Меня оно с самого начала смущало своим
формализмом и возможностью субъективизма в определении перечня общественных
организаций, норм представительства и т. д. Порой возникало чувство, что мы
себя загоняем в какой-то лабиринт, но других сколько-нибудь
удовлетворительных предложений на этот счет не оказалось.
При всем этом только негативная оценка опыта избрания народных
депутатов от общественных организаций, с моей точки зрения, была бы
несправедливой. Ведь благодаря ему в депутатский корпус вошли
авторитетнейшие представители советской интеллигенции, многие деятели
оппозиции, без которых работа съездов и Верховного Совета явно бы проиграла.
Среди них -- А. Д. Сахаров, Д. С. Лихачев, С.П. Залыгин, К.Ю. Лавров, Д.А.
Гранин, Г.Х.Попов, В. И. Гольданский и многие другие. Небезынтересная
деталь: в составе российского парламента деятелей науки и культуры такого
масштаба вообще не оказалось.
Наконец, сама конференция...
Доклад Горбачева слушали с напряженным вниманием. Думается, это лучшее
его выступление тех лет. Сильно прозвучали и экономическая часть, и раздел о
политической реформе, и выводы о перестройке партии. Обратила на себя
внимание и характеристика облика гуманного демократического социализма,
которая вначале была предложена Фроловым, но мною была коренным образом
переработана и в таком виде переходила из варианта в вариант и в
окончательный текст доклада.
На конференции возникла совершенно новая, немыслимая для прошлых
времен, атмосфера. Проявилась нетерпимость делегатов к серым и
невыразительным выступлениям, раздавались хлопки, выражающие недовольства
делегатов и даже требования прекратить выступление. Настороженно встречался
малейший намек на восхваление руководства даже там, где очевидны заслуги
Горбачева.
Палитра выступлений оказалась весьма многокрасочной.
Критицизм Абалкина, радикализм Кабаидзе и Федорова, открытость и
искренность Бакатина, мудрая ирония Олейника. Мне трудно представить, что
произошло с Борисом Ильичем после 1991 года? Что ввергло его в мистицизм?
Постепенно начали доминировать настроения основной части делегатов,
представляющих среднее и высшее звено партийного и государственного
аппарата. Под видом критики, перехлестов и крайностей по существу начала
ставиться под сомнение правильность избранного пути. Многие говорили о
разрушении ценностей, пугали крушением мироздания. Под бурные аплодисменты
закончил свою мрачную, почти трагическую речь в этом духе Юрий Бондарев. А
вот Григорию Бакланову, который вступил в полемику с Бондаревым, почти не
дали говорить.
Со всей очевидностью проявилось стремление держать перестройку в рамках
косметического ремонта прежней системы. Представители интеллигенции искренне
и с воодушевлением защищали идею коренных преобразований, критиковали
непоследовательность и нерешительность в их проведении, но поддержки не
получали. Напротив, массированная атака на средства массовой информации и на
творческую интеллигенцию со стороны местных партийных руководителей получала
неизменный положительный отклик в зале. Слова же Ульянова в защиту прессы
оказались невоспринятыми.
Всплеск эмоций вызвало выступление Ельцина в конце прений. Он дал свои
критические оценки ситуации в стране, хода перестройки и потребовал
собственной реабилитации. Оставалось, правда, неясным, в чем же должна
состоять реабилитация? Ведь никакого партийного наказания на Ельцина не
налагалось, он оставался членом ЦК и правительства, был избран делегатом
конференции. Восстановление его в прежних должностях? -- Но он сам настоял
на отставке. Отмена постановления Пленума ЦК о признании его выступления
ошибочным? -- Но тогда он сам его признавал таковым.
Этого момента только и ждал Лигачев. Он был психологически настроен на
выступление, заранее подготовленное и продуманное. Никакими уговорами со
стороны членов Политбюро и Генсека, всех нас не удалось удержать его от
выхода на трибуну. Выступление было выдержано в свойственном Лигачеву
наступательно-петушином духе, в стиле сложившихся "безотбойных" стереотипов
и содержало в себе ряд некорректных замечаний, набившие оскомину ссылки на
блестящий томский опыт. В общем, это выступление лишь прибавило очков
Ельцину. Реакция Горбачева была совсем иной -- спокойной, уравновешенной,
исходящей из того, что дискуссия с Ельциным -- это вещь не чрезвычайная, а
вполне вмещающаяся в рамки партийной демократии.
Сложность обстановки на конференции усугублялась тем, что некоторые
предложения по совершенствованию политической системы и, в частности, о
совмещении партийных и государственных постов вызвали недопонимание,
возражения у многих делегатов, независимо от их политических взглядов.
Горбачеву в ходе конференции пришлось специально брать слово, более подробно
развертывать аргументацию в пользу предлагаемого решения. Оно было вынесено
на отдельное голосование и собрало большинство голосов, как мне показалось,
скорее под воздействием непреклонности докладчика, чем убежденности
делегатов.
Да и в целом решения конференции, принятые ею документы, носили более
прогрессивный, реформаторский характер, чем настроения основной массы
делегатов. Конференция выполнила свою историческую миссию, открыв
возможности для развития вширь и вглубь демократических процессов, но не
давала никаких оснований считать, что они пойдут "как по маслу". Напротив,
надо было ожидать усиления сопротивления и обострения борьбы.
Уже в ходе работы конференции под тем предлогом, что это не съезд,
возникли настроения рассматривать ее как совещательный орган, а ее решения
как необязательные. Не спеша доработать, домыслить. Потом-де наступит время
очередного съезда, на котором и могут быть приняты окончательные решения.
Если бы такая точка зрения одержала верх, перестройка на какой-то период
времени начала бы работать на холостых оборотах. Мы застряли бы на
промежуточной станции и обманули бы ожидания людей. Допустить этого было
нельзя.
Чтобы не оставлять здесь никаких неясностей Горбачев, закрывая
конференцию, предложил дать необходимые полномочия Центральному Комитету
реорганизовать партийные органы и партийный аппарат до начала очередной
отчетно-выборной кампании в партии осенью этого года. Конференция
высказалась также за то, чтобы на очередной сессии Верховного Совета принять
законодательные акты, включая поправки к Конституции, касающиеся
государственных органов, объявить о проведении выборов, созвать съезд
народных депутатов весной будущего года и сформировать новую структуру
органов государственной власти. А осенью следующего года провести выборы в
республиканские и местные Советы, завершить формирование структуры
государственной власти и государственного управления на местах. Таким
образом, осуществить практическую реформу политической системы примерно в
течение года.
Последующее после конференции время было отмечено началом глубоких
политических преобразований. На них концентрировались усилия реформаторов в
партийно-государственном руководстве. Они оказались объектом пристального
внимания мировой общественности. Вокруг них разбушевались страсти,
углубилось размежевание общественно-политических сил, развернулась серьезная
политическая борьба, во многом предопределившая дальнейшее развитие страны.
В начале сентября на Политбюро обсуждена записка Горбачева "К вопросу о
реорганизации партийного аппарата". Идеи Горбачева были поддержаны, хотя и
не с одинаковой степенью решительности. Сохранить в партии только те
направления в работе и те организационные структуры, которые соответствуют
ее политической роли -- такова позиция Яковлева, Шеварднадзе, моя. Ее
поддержал по существу и Рыжков: как премьеру ему "до чертиков" надоело
вмешательство отделов ЦК в конкретные вопросы. И он был прав -- ведь, чем,
как не конкретными хозяйственными вопросами, может заниматься такое,
например, подразделение ЦК, как "сектор кремнеорганических соединений"? У
другой части членов Политбюро и секретарей -- отношение было сдержанным,
внутренне напряженным. Но ничего не поделаешь -- предложенные меры точно
соответствовали решениям партконференции.
30 сентября Горбачев представил свои предложения Пленуму ЦК. Работа
длилась немногим более получаса, но его решения были расценены
общественностью, как большая победа Горбачева, как крупнейшее преобразование
высшего эшелона партии (некоторые зарубежные обозреватели окрестили его даже
переворотом).
Отраслевые отделы ЦК, кроме аграрного, упразднены, политические
укрупнены. Число отделов сократилось с 20 ДО 8. .
По основным направлениям политики из членов ЦК образованы пять
комиссий, а деятельность Секретариата в ее прежнем виде с планом работы,
регулярностью, одним ведущим секретарем признана нецелесообразной.
Соответствующую перестройку предложено осуществить в нижестоящих партийных
комитетах.
Проведено наиболее существенное за последние годы обновление состава
Политбюро и секретарей ЦК. Освобождены от обязанностей членов Политбюро
Громыко, Соломенцев, кандидатов в члены Политбюро Долгих, Демичев, от
обязанностей секретаря Добрынин.
Членом Политбюро с одновременным утверждением председателем
идеологической комиссии был избран я, кандидатами в члены Политбюро --
Власов, Бирюкова, Лукьянов. Пленум рекомендовал избрать Горбачева
председателем Президиума Верховного Совета Союза, чтобы он мог
непосредственно заниматься реформой государственных органов. Избрание
состоялось в Верховном Совете СССР 1 октября. Воротников рекомендован для
избрания Председателем Президиума Верховного Совета РСФСР, а Власов --
председателем СМ РСФСР. Чебриков, избранный секретарем ЦК КПСС, освобожден
от должности председателя КГБ. Лукьянов рекомендован заместителем
председателя Президиума Верховного Совета СССР.
Сразу же после окончания Пленума я, по поручению Генсека, поехал в
пресс-центр МИДа и провел встречу с советскими и зарубежными журналистами.
Она проводилась до передачи ТАССовских сообщений и таким образом стала
первоисточником. С тех пор такие молниеносные пресс-конференции стали
традицией.
Резонанс на Пленум в мировой прессе был сильным. Вот его наиболее
характерные моменты:
-- "крупный успех Горбачева, его политическая победа";
-- "перестройка структуры партийного руководства";
-- "уходят последние могикане старой гвардии";
-- "оттеснение Лигачева от второй роли в партии и отстранение его от
идеологии"; "даже и новым -- сельскохозяйственным участком он будет
руководить вдвоем";
-- "ослабление позиций Чебрикова в результате нового назначения"
(замечу, что у самого Чебрикова было хорошее настроение, ибо он мог ожидать
чего-то худшего);
-- "Медведев шагнул от неизвестности к полноправному членству в
Политбюро";
-- "Яковлев, перемещенный на международное направление, остается
ближайшим соратником Горбачева" и т. д.
Для меня новое назначение неожиданным, конечно, не было. Еще в середине
июля во время прогулки в перерыве между заседаниями ПКК в Варшаве Генсек
завел разговор о моем переходе на идеологическое направление. Я думаю, этот
замысел был навеян партийной конференцией, показавшей, какая сложная
обстановка возникла в идеологической сфере, как углубляются противостояния в
ней различных сил.
Двойное курирование идеологической сферы Лигачевым и Яковлевым не
уравновешивало обстановку, а, наоборот, обостряло ее -- и из-за
противоположных позиций. Но в немалой степени в силу личных качеств --
самолюбия, крутого характера обоих, несклонности, а может, и неспособности к
компромиссам. Любое действие одного вызывало противодействие другого.
Это пагубно отражалось на обстановке в сфере печати, культуры и науки.
Основные газеты и журналы разделились на два лагеря, глубокая борозда
пролегла и в мире литературы и искусства, развились отношения групповщины,
нечистоплотные люди стали бессовестно пользоваться такой ситуацией,
лавировать между большими приемными, ловить рыбу в мутной воде.
Яковлев хорошо видел и понимал ненормальность такой обстановки,
двусмысленность своего положения и неоднократно говорил мне об этом,
обдумывая возможные выходы -- то ли разделить сферу идеологии, то ли перейти
на другой участок, в частности, международный. С Лигачевым у меня таких
доверительных обсуждений не было, да и быть не могло.
Я разделял основные позиции Яковлева и поддерживал его линию на
гласность, преодоление догматизма, снятие запретов, создание обстановки
демократизации и творчества в сфере идеологии и культуры. Вместе с тем мне
представлялось, что надо более активно противодействовать (демократическими
же методами) разнузданности, беспредельному негативизму, возбуждению
низменных чувств и страстей, отстаивать прогрессивные, социалистические
идеалы. Нужно считаться с реальностями, с состоянием общественного сознания,
невозможностью его коренной переделки в один миг. Не усугублять противоречия
и конфликты, не становиться в позицию поддержки тех или иных крайностей, а
терпеливо работать над их преодолением.
По-моему, такую же политику вел и Горбачев, полагая, что из
сопоставления, взаимодействия различных подходов сложится взвешенная,
реалистическая линия. Я много раз советовал Яковлеву постараться наладить с
Лигачевым диалог и взаимодействие. Но из этого ничего не получалось.
Горбачеву все чаще приходилось разнимать их схватки, брать на себя
идеологические вопросы. И он решил выдвинуть нового человека.
Собственно, новичком в идеологии я не был, приобретя немалый опыт в
этой сфере в Ленинграде, в Отделе пропаганды ЦК КПСС, Академии общественных
наук и в Отделе науки и учебных заведений. Сказалась практика международной
деятельности в Отделе ЦК. Я не рвался к высоким титулам, зная, что меня
ожидают в бушующем идеологическом океане отнюдь не лавры и почести, а тяжкая
доля. Но сказать "нет" Горбачеву я не мог. Не сделал этого, не раскаиваюсь и
сейчас, хотя понимаю, что моя дальнейшая судьба могла сложиться более
благополучно.
Свое "кредо", видение современных проблем перестройки, международных
отношений мне удалось изложить буквально в первые дни новой деятельности в
докладе о формировании современной концепции социализма на конференции
"Актуальные проблемы развития современного социализма". Даже в сокращенном
газетном варианте он вызвал живой отклик и в основном положительные и даже
лестные дня меня комплименты в мировой прессе. Он был вскоре опубликован в
виде беседы под названием "К познанию социализма" в журнале "Коммунист"
(номер 17 за 1988 г.).
Что касается первых практических шагов, предпринятых по моей
инициативе, то ими явились: отмена постановления ЦК КПСС 1946 года "О
журналах: "Звезда" и "Ленинград", еще один заход на возвращение в общее
пользование из спецхранов запретных книг и журналов, ликвидация при
поддержке Рыжкова ограничений по подписке на периодическую печать.
Этими шагами достаточно ясно было продемонстрировано намерение нового
идеологического руководства продолжать и углублять линию на демократизацию и
гласность, не допускать какого-либо намека на возврат к методам
идеологического диктата. Вместе с тем я понимал, что предстоит
демократическими методами усиливать противодействие нездоровым тенденциям в
идеологии, культуре, средствах массовой информации, выравнивать
"идеологический корабль", избавлять его от экстремизма, качки до тошноты,
переводить шаг за шагом управление культурой, наукой, прессой на легитимные
основы.
В дальнейшем на протяжении почти двух лет своей деятельности на этом
поприще я окунулся в такой бушующий океан страстей и событий, который
потребовал от меня огромного напряжения сил -- и духовных, и физических. Но
об этом следует рассказать специально. Что и будет в дальнейшем сделано.
Как члену Политбюро и как человеку, входившему в ближайшее окружение
Горбачева, мне приходилось заниматься и общеполитическими проблемами. В это
время как раз развертывалась перестройка советских органов власти и
управления. В конце сентября на Политбюро были обсуждены предложения об
изменениях и дополнениях Конституции, а также по выборам народных депутатов
СССР. После рассмотрения в Верховном Совете СССР они были опубликованы для
всенародного обсуждения, которое оказалось беспрецедентным по масштабам,
заинтересованности и остроте.
В центре дискуссии были те же вопросы, что и на конференции: о
двухступенчатости Советов, о представительстве общественных организаций, о
совмещении государственных и партийных постов, о соотношении
представительных, исполнительных и судебных органов и т. д. Выдвинутые в
законопроектах положения стали объектом критики как справа, так и слева.
Высказывали ее и многие представители партийно-государственной элиты,
почувствовав угрозу для своего положения. К этому присоединялось и
недоумение беспристрастных людей некоторыми аспектами предлагаемой реформы.
Вариант перестройки политической системы послужил уязвимым объектом для
критики и со стороны новых демократов, которые подняли страшный шум по
поводу того, что демократия урезается, сохраняется в слегка обновленном виде
всевластие прежних сил "аппарата", "номенклатуры". 12 ноября состоялось
выступление Ельцина в Высшей комсомольской школе, положившее начало его
возвращению в политику после некоторой паузы. Я думаю, осенью 1988 года
оппозиционные течения набрали немало очков на критике поправок к Конституции
и новой избирательной системы. А пропаганда их была недостаточно энергичной,
по сути дела оборонительной по разным причинам, в том числе и из-за
внутреннего ощущения неадекватности, искусственности некоторых мер.
Особенно осложнилась обстановка в Прибалтике. В народных фронтах,
возникших весной и летом как национально-демократические движения, резко
активизировались радикально настроенные сепаратистские силы. Они, казалось,
только и ждали повода для развертывания массовых организованных действий
против центра. Прошло два-три дня после публикации документов, не появилось
еще никаких комментариев, а уже посыпались резолюции, заявления, протесты,
начался сбор подписей, отвергающих поправки к Конституции и новый
избирательный закон. Основной мотив -- сохранение и даже ужесточение
централистских, союзных начал, отсутствие шагов по расширению прав республик
и даже их ограничение.
При этом была подброшена идея, и она усиленно поддерживалась, что
опубликованные проекты -- это и есть полный и окончательный ответ на
ожидание новой Конституции, пересмотра компетенции между Союзом и
республиками и т. д. Тогда как в действительности пока речь шла о новой
структуре государственных органов лишь в центре. Проблема же прав республик
должна была стать предметом следующего этапа политической реформы.
Накануне октябрьского праздника у меня состоялся разговор с Горбачевым
о ситуации в Прибалтике. На следующий день он предложил выехать в Литву
Слюнькову, в Эстонию -- Чебрикову и в Латвию -- мне. Поездки состоялись
сразу после праздника. О своем пребывании в Латвии могу сказать одно -- это
было настоящее политическое пекло: шумные собрания, пикеты, транспаранты,
острейшие дискуссии в аудиториях, на улицах и площадях. В Москве ничего
подобного еще не было. Это был ее завтрашний день.
При подведении итогов всенародного обсуждения поправок к Конституции и
проекта избирательного закона на Политбюро было признано необходимым ввести
в них некоторые поправки, не меняющие существа дела. Мое предложение еще раз
вернуться к проблеме в целом, решить сейчас только те вопросы, которые
возникают в связи с выборами новых государственных органов, а все остальное
отложить до Съезда народных депутатов, не прошло. Это было бы слишком явное
отступление.
1 декабря Верховный Совет СССР принял Законы: "Об изменениях и
дополнениях Конституции СССР" и "О выборах народных депутатов СССР", а также
постановление "О дальнейших шагах по осуществлению политической реформы в
области государственного строительства". В это время я был в Португалии на
съезде компартии, но знаю, как непросто, в какой напряженной обстановке это
происходило.
Как бы то ни было, дорога к реформированию государственной системы
открылась. Страна вступила в новую полосу своей истории.
Глава III
Власть - СоветамПервые демократические выборы: победа или поражение? -- Демократия или
охлократия: из зала Съездов народных депутатов. -- Горбачев становится
Президентом.
Первые демократические выборы: победа или поражение?
Итоги первых демократических выборов в марте 1989 года оказались
настолько неожиданными, противоречивыми, что давали основание для самых
разных выводов, порождали сложную гамму чувств и переживаний.
На первый взгляд, все было в порядке. Среди новых народных депутатов --
87,6 процента членов КПСС -- больше, чем 71,5 процента в составе прежнего
Верховного Совета СССР. В некоторых комментариях поспешили объявить это
успехом партии, свидетельством роста доверия к ней со стороны народа. Но
объяснение этому иное -- оно проще и, я бы сказал, будничнее. Раньше
партийность депутатов, как и другие их характеристики, социальный,
возрастной состав, доля женщин и т. д. жестко контролировались: в показных
целях советы "насыщались" беспартийными. Теперь за этим никто не смотрел. В
депутаты двинулись наиболее активные и динамичные люди. Подавляющее
большинство из них состояло в партии, но ко времени выборов разброс
политических взглядов и позиций среди членов партии был уже достаточно
широким.
В избирательных округах борьба развертывалась, как правило, между
кандидатами, принадлежащими к одной партии, на персональной основе при еще
только начинающемся размежевании политических сил. Были случаи, когда
партийный руководитель состязался с одним из своих активистов или лидером
молодежной организации.
И все-таки: победила партия на выборах или потерпела поражение? При
всей условности такой постановки вопроса следует признать, что это больше
поражение, чем успех, больше утрата позиций, чем их закрепление.
Забаллотированы 32 первых секретаря обкомов партии из 160. Но какие это
организации! В Ленинграде не избран ни один партийный и советский
руководитель города и области, ни один член бюро обкома, включая первого
секретаря и даже командующего военным округом. В Москве партийные работники
также в основном потерпели поражение, за Ельцина проголосовало около 90
процентов москвичей. Негативными для партийных работников итоги выборов
оказались во многих крупных промышленных и научных центрах Поволжья, Урала,
Сибири и Дальнего Востока, Юга и Востока Украины. Крупное поражение
партийные кандидаты потерпели в Прибалтике, Армении, а также в Грузии.
Относительно благополучными для партии результаты выборов оказались в
областях Центрально-Черноземного и Северо-Кавказского регионов, Белоруссии,
Казахстана и Средней Азии.
В целом по территориальным и национально-территориальным округам было
избрано депутатами примерно 20 -- 25 процентов людей, острокритически
настроенных в отношении партии. Несколько меньшая доля таких депутатов
прошла и от общественных организаций. Они и составили впоследствии основной
массив "межрегиональной депутатской группы".
Иная сторона проблемы -- отношение массы избирателей к перестройке.
Курс на перестройку был, безусловно, поддержан и не только там, где
проголосовали за представителей партии, но и там, где им выразили недоверие,
в последнем случае, может быть, даже в большей степени. Требование перемен,
последовательнее и решительнее вести реформы раздавалось отовсюду, стало
подлинным императивом дня.
Надо было делать срочные выводы и для работы партии, и для деятельности
правительства и советов всех ступеней, а не сетовать на происки каких-то
чуждых сил, на "критиканство" в средствах массовой информации. Очень сильно
такого рода сетования звучали при обсуждении итогов выборов на заседании
Политбюро 28 марта. "Навалились" на прессу и Рыжков, и Лигачев, и Зайков, и
Слюньков, и Лукьянов -- всех не перечислишь.
В который раз мне и Яковлеву пришлось доказывать в общем-то очевидные
вещи, что пресса и журналисты -- это не какой-то иной мир, а часть общества,
которая живет его мыслями и чувствами, только, может быть, острее их
воспринимая и выражая. Да, они одновременно и отражают, и формируют
общественное мнение, не привнося его извне, а оперируя тем материалом,
который вырабатывается самим обществом и только им. В средствах массовой
информации, безусловно, находит отражение серьезная неудовлетворенность
положением в стране, ходом перестройки и ее практическими результатами. О
них и надо прежде всего говорить, их и надо анализировать.
Что, например, происходит в экономике? Относительно неплохая
конъюнктура 1986--1988 годов породила новую эйфорию, стремление побыстрее
осуществить дорогостоящие социальные программы. На этот легкий путь все
сильнее толкала и поднимающаяся волна популизма и социальной демагогии.
Между тем, в экономике нарастало действие глубинных негативных
факторов. 1988 год оказался в этом смысле последним более или менее
благополучным годом. Далее начались серьезнейшие осложнения, наступал
настоящий экономический кризис, в первую очередь ударивший по
потребительскому рынку. Его привели в такое неустойчивое состояние, при
котором даже небольшой, частный сбой вызывал серьезные последствия, всплески
ажиотажного спроса. Из свободной продажи исчезали то сахар и кондитерские
изделия, то зубная паста, то мыло и стиральный порошок, то школьные тетради,
то батарейки, то застежки "молния", не говоря уж о мясе, обуви, меховых
изделиях и т. д.
Экономическая реформа завязла в бюрократической трясине. После
июньского Пленума никаких крупных шагов в этом направлении так и не было
сделано. 8 сентября Политбюро наказало коммунистов -- руководящих работников
Совета Министров и Госплана СССР -- Гусева, Лах-тина и Ефимова "за
непринятие достаточных мер по устойчивому обеспечению населения товарами
повседневного спроса". Но, во-первых, это было уже поздно. Во-вторых, за
кадром остались главные действующие лица, отвечающие не за отдельную
строчку, а за общее расстройство рынка. И, в-третьих, это решение не
изменило, а скорее укрепило стереотип в общественном мнении, что за все,
вплоть до лезвий для бритья, отвечает партия. Для критиков партии такой
стереотип был очень удобен. Я сам слышал на Старом Арбате язвительные
куплеты гитариста по поводу нехватки мыла -- "оно уходит на самоотмывание
партии".
В такой обстановке выборы для партии были заранее обречены на неудачу,
несмотря на поддержку общего политического курса ее руководства.
Сказалось и то, о чем много говорилось тогда на всех партийных форумах,
-- неготовность партийных организаций к новым условиям и формам работы и
предвыборной борьбы, привычка к кабинетно-бюрократическим методам, упование
на силу команд и указаний. Одни растерялись и опустили руки, а другие
пытались жать на старые рычаги дисциплины и послушания, но в политике они
уже не действовали.
Несколько неудачных шагов было сделано непосредственно перед выборами.
Это относится прежде всего к Пленуму ЦК, состоявшемуся 15 -- 16 марта. На
нем прошли выборы народных депутатов от КПСС. Список их тщательным образом
взвешивался и уравновешивался. В нем были Гранин и Белов, Айтматов и
Олейник, Афанасьев и Лаптев, Марчук и Беликов, Илизаров и Федоров, Биккенин
и Кудрявцев, Абалкин и Примаков, Абуладзе и Ульянов, Патон и Нестеренко.
Список кандидатов украшали имена известных рабочих, строителей, работников
сельского хозяйства. Но для публики список высвечивался прежде всего и
главным образом фамилиями почти полного состава партийного руководства. По
страницам печати пошла гулять кличка -- "красная сотня".
Дело, однако, было не только в самом принципе депутатского
представительства от партии, который подвергался сомнению многими, но и в
процедуре выборов. Тут мы сами себя загнали в угол: призывая к
альтернативности, сами же отказались от этого принципа. А что было делать?
Тайное голосование показало, что если бы в списке было на два кандидата
больше, чем положено по норме, не прошли бы Лигачев и Яковлев, при десяти
лишних за бортом оказалось бы большинство членов Политбюро, а при
шестнадцати -- не был бы избран ни один из них, включая Генерального
секретаря! Я отнюдь не считаю, что каждый партийный деятель непременно
должен быть облечен депутатским доверием, но скандал был бы великий, если бы
ЦК не доверил своему руководству представительство в высшем органе
государственной власти.
Эта абсурдная ситуация свидетельствовала: что-то есть неладное в самой
избирательной системе.
Голосование по выборам народных депутатов от КПСС обнаружило начало
серьезного размежевания в руководящем слое партии. 59 голосов, поданных
против Яковлева (47 -- против Ульянова), безусловно, принадлежали той группе
партийных функционеров, которые стали ядром консервативных сил, определяли
атмосферу на последующих пленумах ЦК, устраивали обструкцию Генеральному
секретарю. 78 голосов против Лигачева, я думаю, были за реформаторской
частью ЦК -- теми, которые в драматический момент заявления Горбачева об
уходе в отставку с поста Генсека в апреле 1991 года подписали заявление о
коллективном выходе из ЦК, если отставка Горбачева будет принята.
Одним словом, эпопея выборов народных депутатов на заседании ЦК партии
не принесла ей дивидендов.
На Пленуме возник еще один вопрос, усложнивший и без того непростую
обстановку. В ходе обсуждения выборных дел взял слово Тихомиров, рабочий
завода имени Владимира Ильича, член ЦК КПСС. Выразив беспокойство по поводу
того, что в ходе предвыборной кампании проигрывают в первую очередь рабочие
и крестьяне, что при общем подъеме социальной активности людей
выплескиваются антиобщественные проявления, и они не встречают должного
противодействия, оратор высказал затем ряд критических замечаний в адрес
Ельцина, касающихся его предвыборных выступлений, а также проявлений
бюрократизма в аппарате Госстроя, сославшись на личный опыт общения с ним.
Кратко ответил Ельцин, признав "элементы бюрократизации" внутри
Госстроя, но решительно отвергнув обвинения в адрес своих предвыборных
выступлений, которые, по его мнению, не противоречат предвыборному Обращению
ЦК КПСС.
Председательствовавший в этот момент на Пленуме М. С. Горбачев
высказался в том духе, что, наверное, нет необходимости продолжать
обсуждение, что оценки октябрьского Пленума 1987 года остаются в силе. Никто
не возразил, и, казалось, вопрос был исчерпан. Но в течение второго дня
работы Пленума, когда обсуждались проблемы аграрной политики партии, в
президиум Пленума (то есть в Политбюро, ибо по традиции оно вело заседания
Пленумов) поступили записки от участников Пленума -- рабочих из Москвы,
Ленинграда, Харькова и других городов, от первых секретарей Одесского и
Запорожского обкомов партии Крючкова и Харченко, работавших в свое время в
Отделе оргпартработы ЦК КПСС. В них высказывались неудовлетворение вчерашним
обсуждением эпизода с Ельциным, требование дать политическую оценку его
выступлениям, опубликовать речи Тихомирова и Ельцина. Возникла щекотливая
ситуация. Не реагировать на поступившие записки было невозможно. Но как
реагировать?
В перерыве в комнате Президиума за чашкой кофе произошла короткая, но
острая дискуссия. Мнения разделились. Раздавались и решительные голоса,
вплоть до того, чтобы продолжить на следующий день работу Пленума, обсудить
выступления и позиции Ельцина и принять соответствующие решения. Похоже, что
те, кто подталкивал Тихомирова к выступлению на Пленуме, кто организовывал
записки в Президиум (а я абсолютно уверен, что именно так и было),
рассчитывали на такой, по сути дела скандальный исход. Но он не был
поддержан большинством Политбюро и Генсеком.
Противоположное мнение -- информировать Пленум о поступивших записках и
предложениях, но не обсуждать их или отложить обсуждение, дав поручение
Политбюро изучить соответствующие материалы. Горбачев заявил, что ему надо
над всем этим еще раз подумать, а в конце работы Пленума предложил создать
из членов ЦК КПСС комиссию, которой поручил изучить данный вопрос и свои
выводы доложить очередному Пленуму ЦК КПСС.
Горбачев назвал несколько фамилий, в том числе мою (как возможного
председателя), Разумовского, Пуго, Затворницкого и других. Но решений по
персоналиям Пленум не принимал, состав комиссии был определен несколькими
днями позднее и нигде не публиковался. Естественно, не назывался он на
пресс-конференции, которую я вместе с Лигачевым и Мураховским провел сразу
после окончания Пленума. Зато Ельцин чуть ли не в тот же или на следующий
день объявил на одном из митингов обо мне, как председателе комиссии, сделав
ряд нелестных высказываний в мой адрес, да и в дальнейшем не упускал случая
их повторять.
История эта имела продолжение. Московские руководители хотели втянуть
ЦК в редактирование статьи Тихомирова в "Московской правде", был поставлен
также вопрос о публикации интервью Тихомирова в "Правде". Я отвел эти
предложения, а в разговоре с Горбачевым высказался за то, чтобы не выводить
это дело за пределы Москвы, не вовлекать в него ЦК и его органы. "Ведь есть
поручение комиссии ЦК. Зачем предвосхищать ее выводы?" Так и решили.
Выступление Тихомирова не было поддержано в трудовых коллективах и
партийных организациях Москвы, даже на его родном предприятии. Сам он
оказался в трудном положении, встречая повсюду реакцию отторжения.
За всю эту некрасивую, неприятную историю несут ответственность те, кто
ее инспирировал и организовывал. Мы не стали выяснять, кто именно. Но для
меня, например, тут неясностей не было -- сама логика событий давала ответ
на вопрос. А результат? -- Новое обсуждение Ельцина на Пленуме, создание
комиссии поддерживали вокруг него ореол преследуемого, но несгибаемого
борца, способствовали нагнетанию настроений недоверия и критики в адрес ЦК.
Что касается комиссии, то она поручение выполнила. Ее члены были
ознакомлены с многочисленными выступлениями Ельцина и пришли к единодушному
выводу, зафиксированному в кратком (на четверть страницы) документе, что,
несмотря на субъективность некоторых оценок, в целом эти выступления не
противоречат предвыборному обращению партии, ее политической линии. Комиссия
предложила на этом рассмотрение данного вопроса закончить.
Такое заключение за подписями членов комиссии было мною направлено
Генсеку с предложением поступить так: мне встретиться с Ельциным и после
этого кратко выступить на Пленуме (дело было перед майским Пленумом).
Горбачев вернул мне документ: "Подержи у себя". Но больше к нему мы не
возвращались, а через некоторое время нахлынули другие события и заботы, и
вопрос сам собой отпал...
...Политическая обстановка в стране после выборов еще более
осложнилась. Подобно допингу они возбудили энергию оппозиционных и
экстремистских сил и в то же время повергли в уныние, а кое-где и в панику
партийные круги, а широкие партийные массы -- в состояние неуверенности. В
обществе усилились тенденции негативистского отношения к партии. Каждый шаг,
предпринимаемый сверху, встречался с какой-то настороженностью. Не успеют
читатели ознакомиться с опубликованным документом, а на него уже вылит
критический ушат.
Все настойчивее стали звучать требования об обновлении ЦК и Политбюро,
о созыве для этого чрезвычайного съезда партии.
Осложнилась ситуация в республиках: сработал нагорнокарабахский запал.
Помимо Прибалтики начались волнения в Молдавии. Страсти разгорелись вначале
вокруг, казалось, не такого уж значительного вопроса -- об использовании
латиницы вместо кириллицы. Но в межнациональных отношениях мелочей не
бывает, за ними скрываются самые животрепещущие проблемы. В дальнейшем это
обнаружилось с полной очевидностью.
Кульминацией явилась тбилисская трагедия в ночь с 8 на 9 апреля. О том,
что произошло той ночью, что ей предшествовало, что было потом, написано и
сказано очень много.
Немало вокруг Тбилиси возникло политических спекуляций, домыслов,
искажений и предположений. Думаю, нет необходимости сейчас их подробно
разбирать, что-то подтверждать, что-то опровергать. Тем более, тбилисские
события 1989 года сейчас уже как-то не воспринимаются без учета того, что
происходило в Грузии в дальнейшем,-- вооруженной борьбы за власть в
республике, кровавых конфликтов в Южной Осетии и Абхазии.
Но как человек, обладавший подробной информацией о нарастании событий в
Абхазии и Грузии, который принимал участие во всех совещаниях в ЦК по этому
вопросу, считаю необходимым сказать следующее.
Да, ввод частей МВД и армии в Тбилиси для охраны правительственных
зданий и других объектов был за несколько дней до этого согласован с
Москвой. Но санкции на применение их для разгона митинга на площади высшее
политическое руководство страны не давало. Это была инициатива грузинских
властей.
Да, в ночь с 7 на 8 апреля при встрече Горбачева в аэропорту
Шеварднадзе и Разумовскому было поручено выехать в Тбилиси. Но обвинять их в
самовольном невыполнении поручения нет оснований. Дело в том, что с утра 8
апреля из Тбилиси пошла информация о спаде напряженности, резком уменьшении
числа митингующих на площади и передана убедительная просьба Патиашвили
никого в Тбилиси не направлять. Эта просьба с согласия Горбачева и с учетом
обстановки была удовлетворена.
Я думаю, ключ к пониманию происшедшего -- в оценке действий грузинского
руководителя. Он страстно хотел на этот раз сам справиться с ситуацией, во
всяком случае без Шеварднадзе. Не как в предыдущий раз, в ноябре...
Тогда тоже народ вышел на улицы и площади. Патиашвили пребывал в
паническом состоянии, требовал войск, чрезвычайного положения. Я убедился в
его неуравновешенности в те дни из его звонков и телеграмм. Но вот по совету
Горбачева вмешался в дело Шеварднадзе, в течение ночи переговорил с
авторитетными земляками, передал пожелания от Горбачева, успокоил и на
следующий день все улеглось.
Второй раз продемонстрировать свое бессилие..., да еще в сравнении со
своим предшественником ... И Джумбер Патиашвили начал действовать. Каким
образом, у кого ему удалось добиться решения на участие войск в карательной
акции? Но в ЦК к Горбачеву никакого обращения по этому поводу не было.
Словом, ситуация в стране требовала принятия неординарных мер, которые
могли бы ответить на ожидания общественности, сохранить политическую
инициативу в руках руководства. В связи с этим уже сразу после выборов
поднималась тема отставки Политбюро. О ней говорил Рыжков: Генсеку следует
подумать о таком варианте. Я добавил, что об этом должен подумать и каждый
из нас. О коллективной отставке Политбюро, чтобы развязать руки Генеральному
секретарю, говорил и Шеварднадзе, мотив возможной личной отставки звучал у
Слюнькова.
Но Горбачев не воспользовался этой идеей, а выдвинул вариант обновления
состава ЦК и ЦРК. Из-за интенсивной смены руководителей прослойка
пенсионеров превратилась в мощный пласт -- 83 члена ЦК из 301. Состав
руководящих органов партии ассоциировался в общественном мнении с
доминированием в партии догматических, консервативных сил.
Разговор Горбачева с этими товарищами был максимально открытым и
честным. Соображения Политбюро были встречены ими с полным пониманием.
Выступавшие, правда, высказывали опасение, как бы их уход не был воспринят
как демонстрация или дезертирство, чтобы после этого их не стали пинать
вслед. Такие гарантии были даны.
Подготовленное тут же старым "идеологом" Зимяниным с моим участием
обращение к ЦК КПСС с просьбой об отставке подписали 110 членов руководящих
органов, включая недавних коллег по Политбюро и старейших деятелей--
Громыко, Соломенцева и других. Поставили свои подписи затем и те, кто не
смог по болезни и другим причинам присутствовать на этих собраниях, -- все,
кроме Славского -- бывшего министра среднего машиностроения, и, таким
образом, в составе ЦК остался один человек старше 90 лет.
Пленум, проходивший 25 апреля, оставил двойственное впечатление. Члены
ЦК по достоинству оценили шаг своих коллег, решение по их обращению принято
единогласно. Одновременно 24 человека переведены из кандидатов в члены ЦК.
Эти решения восприняли в стране и в мире, как крупную политическую акцию,
свидетельствующую о том, что партия самокритично и реалистически оценивает
свою деятельность, проводит перегруппировку сил.
В то же время на Пленуме выплеснулась вся горечь поражения многих
партийных руководителей на мартовских выборах, поднялась настоящая волна
демагогии, стремления свалить вину на деятельность верхов, на 'разлагающую"
роль средств массовой информации и т. д. Это было по существу первое
массированное выступление консервативных сил в партии против горбачевского
руководства, против перестройки. Со всей остротой встал вопрос об ускорении
процессов демократизации в партии, а в связи с этим -- о приближении ее
очередного съезда.
В эти сложные дни и недели на мою долю выпало еще одно нелегкое
испытание -- выступление с докладом по случаю ленинского юбилея. Времени
было, что называется в обрез, а следовать по наезженной колее -- произнести
декларативно-восхвалительный доклад было просто немыслимо. Требовалась
сквозная идея, созвучная ленинской мысли и адекватная моменту. Такая идея
была найдена: это ленинский антидогматизм, стремление и умение уловить дух
времени, отреагировать на изменения реальной обстановки.
Тогда еще не было такой разнузданности и бесовщины в отношении Ленина и
тем более марксизма, которые возникли позднее. Поразительно, что этой волне
поддались не только те, кто и раньше проявлял критическое отношение к
коммунистическому учению, но и те, кто считал себя последовательным
марксистом, занимал видное место в прежней официальной идеологии. С их
стороны анафема Марксу и Ленину звучит, пожалуй, всего громче, а критика их
-- еще хлеще и уничижительней, хотя далеко не всегда профессиональней.
Хотят, видимо, решительно отмежеваться от своих прежних "греховных"
увлечений.
Не стоит морализировать по этому поводу, хотя такие кульбиты уважения
не вызывают: это уже не изменение взглядов под влиянием фактов, а измена
позиции, перемена веры, маскируемая деидеологизацией.
Я за самую серьезную критику марксизма, ленинского наследия и не только
его конкретных выводов, но и фундаментальных посылок, но против того, чтобы
эта критика превращалась в самоцель, против метода этой критики, вошедшего в
моду, -- вначале оглупить его, взять его сталинскую вульгаризацию, а затем
начать сокрушать. Особенно смело за это берутся дилетанты, никогда всерьез
не изучавшие ни философские, ни политико-экономические проблемы марксизма.
Смешны попытки вычеркнуть марксизм из истории развития
обществоведческой мысли. Тут некоторые наши авторы, среди которых позднее
оказался и А. Н. Яковлев, задрав штаны, бегут впереди даже профессиональных
критиков марксизма на Западе ...
Доклад удалось подготовить за две недели в немалой степени благодаря
помощи Биккенина и Мушкатерова и, конечно же, благодаря тому, что многие
сюжеты были апробированы мною в разных аудиториях в ходе многочисленных
выступлений последнего времени. Доклад предварительно рассылался членам
Политбюро, получил положительную оценку Генсека, Яковлева и некоторых других
коллег.
И тем не менее я испытывал немалое волнение, направляясь к трибуне. В
зале стояла напряженная тишина. Никаких аплодисментов в ходе доклада, как
это бывало в прошлом, 'а проводили неплохо. Товарищи поздравляли с успешным
выполнением трудной миссии. Характерна реплика Лигачева: "Доклад хороший, но
уж больно сильно отличается от только что спетого нами "Интернационала".
Против этого мне возразить было нечего.
Положительные отклики доклад вызвал в среде интеллигенции, раздавались
звонки от Михаила Шатрова, от некоторых обществоведов. Оживленно
комментировались сюжеты доклада в зарубежной прессе и радиопередачах. В ряду
других мер, предпринятых руководством партии, доклад в определенной мере
способствовал выравниванию политической ситуации, выведенной из равновесия
выборами, а затем тбилисскими событиями.
Демократия или охлократия: из зала Съездов народных депутатов
Уже задолго до открытия первого Съезда народных депутатов стало ясно,
что нас ожидает нечто совершенно новое, невиданное. Появление значительной
группы оппозиционно настроенных депутатов, отражавшее зарождение различного
рода политических и национальных движений в стране, обстановка гласности,
общий демократический настрой исключали движение по наезженной годами и
десятилетиями колее. А во что это все выльется, конечно, никто толком не
знал. Уже в процессе подготовки съезда возникли серьезные коллизии и
столкновения мнений. Альтернативной программы по основным проблемам
внутренней и внешней политики не было и не могло быть, ибо оппозиция еще не
сформировалась, да и само это слово громко не звучало. Так что схватки
происходили по отдельным вопросам, преимущественно процедурного характера.
Но они обсуждались с большой горячностью, на предельном накале страстей. Так
было и на встрече членов руководства КПСС (Горбачев, Зайков, Лигачев,
Воротников, Яковлев и я) с депутатами от Москвы, и на собрании депутатов от
РСФСР, и на совещании представителей групп народных депутатов от республик и
областей, которые обсуждали проект повестки дня съезда и другие вопросы его
организации.
По повестке дня, например, с большим нажимом выдвигалось предложение
сначала заслушать и обсудить доклад или даже доклады кандидатов на пост
Председателя Верховного Совета СССР, а затем его избрать. Вроде тут была
своя логика, но лишь на первый взгляд. Ведь только что прошли выборы.
Предвыборная программа партии, которая выдвигает своего лидера на высший
государственный пост, хорошо известна и парламентариям, и широким массам
граждан. Зачем же опять начинать с обсуждения программы, ставя в зависимость
от этого выборы главы государства? Другое дело -- его доклад, заявление
после избрания.
Вставал вопрос и о собрании партийной группы съезда, т. е. фракции
КПСС. Но вот тут-то и пришлось столкнуться с парадоксом: ведь это 87
процентов депутатов. Какой смысл тогда проводить сам съезд? Правда,
коммунистов-депутатов по их взглядам и позициям было уже трудно отнести к
одной партии. Но как из разделить? Кто может взять на себя эту миссию? Все
эти вопросы остались нерешенными и в результате один из классических
принципов парламентской деятельности -- работа по фракциям -- оставался
нереализованным. Депутаты--члены КПСС действовали на свой страх и совесть.
Дважды вопросы работы съезда обсуждались на Пленумах ЦК: один раз --
перед открытием, а второй -- в ходе работы. Оба они протекали очень остро
под общей доминантой критических, в основном консервативных настроений, как
это уже было в апреле. Немало слегка прикрытых язвительных замечаний было
высказано в. адрес Горбачева, Рыжкова, Яковлева. Не обошли "вниманием" и
меня. А голосование по предложениям руководства было практически единодушным
(при одном воздержавшемся). Именно такой был исход голосования по
рекомендации Пленума: Горбачева -- на пост Председателя Верховного Совета
СССР, Лукьянова -- на пост его заместителя, а Рыжкова -- председателем
Совета Министров.
Кстати, такое сочетание -- острейшей, переходящей в демагогию критики
горбачевского руководства с почти единодушным голосованием в его пользу --
постепенно превращалось в типичную черту пленумов ЦК. В чем тут дело? Не в
том ли, что в решающие моменты смелость покидает критиков? Или все же верх
берут благоразумие, понимание опасности хаоса и неразберихи, которые могут
наступить? Наверное, и то, и другое.
Воздержавшимся во всех трех случаях был Ельцин. Свою позицию он
мотивировал не тем, что против предложенных кандидатур, а отсутствием
альтернативности. Но ведь в данном случае альтернативность была бы за
пределами здравого смысла и обычаев классической демократии. Зачем же одной
партии выдвигать две кандидатуры на пост главы государства? Если она не
доверяет своему лидеру, то тогда должна его менять. Кто из членов партии
согласится вести борьбу с ее руководителем, в какое положение ставятся
депутаты-члены партии? Альтернатива нужна не для игры, она возникает сама
собой, если другие партии или политические силы выдвигают свои предложения.
Столь же противоестественно главе государства предлагать альтернативные
кандидатуры на посты своего заместителя и председателя правительства.
Впрочем, на прямой вопрос, как он будет голосовать по принятым
рекомендациям, после красноречивой паузы Борис Николаевич ответил, что
вынужден подчиниться решениям Пленума.
Первый Съезд народных депутатов СССР... Шестнадцать дней -- с 25 мая по
9 июня -- продолжался этот политический марафон, бушевали страсти под
сводами Кремлевского дворца. В зал были выплеснуты годами и десятилетиями
копившиеся в стране эмоции, в первую очередь, негативно-критические, надежды
на коренные перемены, энергия молодых, динамичных сил, вызванных к жизни
началом демократических преобразований. Немало проявилось и наносного,
амбициозного, стремления во что бы то ни стало застолбить свое место на
всесоюзной политической арене. И в этой обстановке надо было решить
важнейшие государственные вопросы, сформировать высшие органы власти,
выработать и утвердить, теперь уже на государственном уровне, основные
направления внутренней и внешней политики.
Шестнадцать дней внимание людей было приковано к телевизионным экранам,
на которых полностью, частично в ночное время, воспроизводился ход работы
съезда...
Весь первый день ушел на дискуссию о порядке дня и лишь к 23 часам
избрали Председателя Верховного Совета. Как и следовало ожидать, Горбачев
прошел подавляющим большинством голосов. Лишь 87 депутатов из двух тысяч
проголосовали против и 11 -- не опустили бюллетени.
Второй день -- выдвижение и обсуждение кандидатов в члены Верховного
Совета СССР и голосование, закончившееся за полночь. А наутро -- сенсация.
По московскому списку, включавшему чуть ли не вдвое больше кандидатур, чем
надо было избрать (москвичи не смогли свести список к разумному числу
кандидатур), не прошли по большинству голосов наиболее активные
оппозиционеры, в том числе Попов, Станкевич и другие. В Совет
Национальностей по списку Российской Федерации оказался забаллотированным
Ельцин.
Разразился кризис, повергший в состояние большого возбуждения
радикально настроенных депутатов, посыпались протесты и заявления со стороны
Адамовича, Афанасьева, Попова. Последний заявил о создании официальной
оппозиции, вновь избранный Верховный Совет был тут же объявлен
"сталинско-брежневским". Зато консервативная часть депутатов не скрывала
своего удовлетворения и даже злорадства.
Признаюсь, мои чувства как бы раздваивались. Трудно было отрешиться от
настроения реванша. В то же время я прекрасно понимал, что Верховный Совет
ныне немыслим без представительства новых сил, что их конфронтационное
отстранение от законодательной деятельности ничего хорошего не сулит,
способно лишь усложнить обстановку, породит лишние препятствия на пути
выработки демократических механизмов.
Эти соображения разделяли, я уверен, многие депутаты. Неестественность
ситуации чувствовал и Горбачев. Вот почему в зале произошла некая разрядка,
когда было объявлено, что депутат из Омска Казанник решил отказаться от
мандата члена Верховного Совета в пользу Ельцина. Никто не стал цепляться за
процедурные неувязки, напоминать о том, что съезд уже утвердил итоги
выборов, и вопрос о членстве Ельцина в Верховном Совете был без дискуссий
решен положительно.
Между тем, в Волынском в традиционном составе завершалась работа над
докладом Горбачева, чтобы приблизить его по характеру и стилю к программному
заявлению вновь избранного главы государства. 30 мая доклад был произнесен и
началось его обсуждение, перемежаемое бурными всплесками эмоций вокруг
создания комиссий по событиям Тбилиси, по оценке советско-германских
договоров 1939 года, по делу Гдляна-Иванова, в связи с выступлениями
"афганцев" по поводу утверждений Сахарова о расстрелах с вертолетов наших
воинов, чтобы только не допустить их пленения, утверждением Сухарева
Генеральным прокурором СССР. Были перерыв в работе съезда и траур по случаю
крупнейшей железнодорожной катастрофы в Башкирии, куда выезжал и Горбачев.
Для меня вторая половина съезда была связана с работой его Редакционной
комиссии, которую мне было поручено возглавлять. Основной документ съезда, в
отличие от прошлой практики, от начала и до конца был подготовлен самой
Редакционной комиссией. Впрочем, силы ее были немалые: шестьдесят восемь
народных депутатов, представляющих все регионы и республики, все социальные
слои общества, все общественно-политические движения. Членами комиссии
активно работали Рыжков и Ельцин, Назарбаев и Зайков, Рой Медведев и Павел
Бунич, Дайнис Иване и Марью Лауристин. Пять пленарных заседаний комиссии
проходили в обстановке живой и острой дискуссии, сопоставления мнений и
точек зрения и в этом смысле были как бы продолжением работы съезда.
Проект, подготовленный Рабочей группой комиссии в составе Медведева,
Абалкина, Попова, Кудрявцева, Лауристин, Лаврова, Адамовича, Примакова,
Лаптева содержал в себе некую сумму политических выводов и оценок,
касающихся внутренней и внешней политики и вместе с тем был достаточно
конкретным, включал поручения Верховному Совету, Совету Министров по
широкому кругу вопросов. Он открывался краткой преамбулой, провозглашавшей,
что "Съезд народных депутатов берет на себя всю полноту государственной
власти в стране". Тем самым реализовалось выдвинутое Сахаровым и другими
депутатами предложение принять специальную декларацию на сей счет. Сделано
это было спокойно, без излишней драматизации и надрыва.
Учтены и многие другие идеи, высказанные депутатами различных
направлений и групп. Всего комиссией в ходе работы съезда взято на учет и
проанализировано 702 проблемных вопроса и предложения, прозвучавших в зале
или поступивших непосредственно в комиссию. Часть из них нашла отражение в
постановлении, часть передана для рассмотрения в Верховный Совет, его
комиссии, в правительство. Документ завершался призывом ко всем слоям нашего
общества к объединению во имя перестройки и вывода страны на современные
рубежи социально-экономического развития.
К заключительному дню съезда -- 9 июня в депутатской массе ощущалась
заметная усталость, хотя наиболее рьяные и неутомимые по-прежнему рвались в
бой.
В перерыве я еще раз собрал комиссию, чтобы согласовать поправки к
розданному депутатам проекту. Тут вновь разгорелась жаркая дискуссия.
Особенно острой она оказалась по военным вопросам. Начальник Генштаба
Моисеев предложил зафиксировать в постановлении, и категорически настаивал
на этом, принцип экстерриториального прохождения военной службы. Мои доводы,
что такая норма больше подходит для будущих законов и других актов,
регулирующих воинскую службу, что обсуждение такой поправки на съезде может
вызвать негативную реакцию, особенно со стороны республик, не помогли. В
конце концов нашли более общую, компромиссную формулу и по этому вопросу,
тем более, что поджимало время: Горбачев заканчивал свое заключительное
слово и надо было идти на трибуну докладывать съезду проект постановления.
В течение десяти минут я доложил итоги работы Редакционной комиссии,
прокомментировал характер и содержание предложенного комиссией проекта,
после чего он был поставлен на голосование и принят съездом за основу
подавляющим большинством при девяти против и сорока воздержавшихся. Это было
одно из самых единодушных голосований. Проект поддержало большинство и
оппозиционно настроенных депутатов из зарождающейся Межрегиональной
депутатской группы.
Я столь подробно остановился на подготовке постановления съезда потому,
что эта сторона работы съезда очень поучительна, ибо показывает, что даже
при наличии острых разногласий можно вести плодотворный диалог и добиваться
консолидирующих результатов, проводя центристскую линию здравого смысла и
отторгая конфронтационные крайности. Этот опыт в дальнейшем пригодился в
работе над Программным заявлением XXVIII съезда КПСС. В более широком
общеполитическом плане он был применен и в Ново-Огаревском процессе.
И еще один момент. После съезда мне пришлось много раз выступать в
различных аудиториях и почти каждый раз отвечать на один и тот же вопрос:
почему на съезде отмалчивались члены Политбюро? Такой упрек в свой адрес в
свете изложенного выше считаю неоправданным. В целом же выступления
представителей руководства КПСС, и прежде всего Горбачева, Рыжкова,
Лукьянова, более чем достаточно представили позиции Политбюро. Если бы
каждому из 20 членов, кандидатов в члены Политбюро и секретарей ЦК
предоставлялось слово (всего на съезде выступило примерно 80 ораторов), то
это был бы не Съезд народных депутатов, а нечто другое.
Работа съезда завершалась... И в это время слово для краткого
пятиминутного выступления было предоставлено Сахарову по его настойчивой
просьбе. Оказалось, что оно понадобилось не для прояснения каких-то вопросов
и не для справки, а для оглашения пространного политического заявления,
претендующего на подведение итогов съезда и оценку ситуации, разумеется, с
позиций определенной политической группы. Но ведь дискуссия на съезде была
уже завершена, произнесено заключительное слово и принято постановление.
Возобновлять обсуждение? Это означало бы навязывание чьей-то воли депутатам.
Или просто выслушать и принять как должное это заявление, поставив на этом
точку, закончив на этой ноте съезд? Вряд ли это могло пройти.
Я не видел тогда и не вижу сейчас рационального, конструктивного и
компромиссного смысла в этом шаге. У тех, кто толкнул уважаемого академика
на него, по-видимому, был замысел смазать концовку съезда скандалом,
обращенным к многомиллионной телеаудитории, используя авторитет ученого. И у
председательствующего не оставалось никакого другого выхода, кроме как
напомнить оратору об истечении регламента, призвать его закончить
выступление, а когда неоднократные призывы не возымели действия, прервать
его... Читатель, думаю, хорошо знает эту сцену, многократно использованную в
фильмах и телепередачах о перестройке. Что и говорить, сцена не из приятных,
но слова из песни не выкинешь. Да и вопрос, кто тут виноват?
Съезд миновал, ушел в историю, но борьба продолжалась и вокруг
интерпретации его итогов. Оппозиция провела крупный митинг, на котором
выступили Ельцин, Заславский, Гдлян, Иванов и другие ораторы, давшие съезду
по существу негативную оценку. Он, якобы, не оправдал надежд, в обществе
ничего не изменилось, передача власти не только не произошла, но и не
началась, съезд ушел от решения конкретных проблем, выдвинутых в
выступлениях многих депутатов и т. д. и т. п.
Негативистские нотки звучали в оценках съезда и со стороны
традиционалистских, консервативных сил. Здесь акцент делался на проявлениях
анархии, критиканства, психологии разрушительства со стороны отдельных групп
депутатов, их ставки на митинговую демократию, с позиций лицемерной заботы
об укреплении государства, сохранении роли партии.
Такие оценки, независимо от субъективных мотивов, играли недобрую роль,
подталкивая нагнетание социальной напряженности в стране в то время, когда
надо было, засучив рукава, браться за решение неотложных проблем, которые
буквально вопиют и о которых с таким чувством наболевшего говорили депутаты
на съезде.
При всей неоднозначности того, что происходило на съезде, при всей
сложности процессов, которые он отразил, он выполнил стоявшие перед ним
задачи -- принял на себя всю полноту государственной власти и сформировал
новые высшие органы, определил в русле перестройки основные направления
внутренней и внешней политики государства.
Второй Съезд народных депутатов по накалу страстей, митинговой
активности депутатов мало чем отличался от первого, но все же накопленный
опыт, подготовительная работа позволили придать ему большую организованность
и деловитость. К сожалению, Межрегиональная депутатская группа не смогла
стать нормальной парламентской оппозицией и внести сколько-нибудь
конструктивный вклад в работу съезда. Этому мешали внутренние раздоры и
противоречия, которые в дальнейшем стали сказываться все больше и больше.
За две недели съезд заслушал и обсудил доклад Рыжкова о мерах по
оздоровлению экономики, этапах экономической реформы и принципиальных
подходах к разработке тринадцатого пятилетнего плана, принял Закон об
изменениях и дополнениях Конституции по вопросам избирательной системы в
связи с предстоящими выборами народных депутатов в республиках и на местах,
Закон о конституционном надзоре СССР и образовал соответствующий комитет.
Были заслушаны и обсуждены доклады комиссий, образованных первым съездом: о
политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении
от 1939 года (Яковлев), о событиях в Тбилиси в ночь с 8 на 9 апреля
(Собчак), о политической оценке решения о вводе советских войск в Афганистан
в декабре 1979 года (Дзасохов). По всем этим вопросам приняты
соответствующие решения. Кроме того, сделаны доклады от комиссии по
привилегиям (Примаков) и от комиссии по .следственной группе Гдляна-Иванова.
Что можно сказать о докладе Рыжкова?
Я думаю, к тому моменту активная позиция в реформировании и
оздоровлении экономики была в значительной степени утрачена -- не стратегия
перестройки задавала тон, а наоборот, планы и действия центра
приноравливались к спонтанным экономическим процессам и популистским
требованиям. Программа экономических реформ 1987 года фактически оказалась
похороненной, о ней вспоминали все реже. Главное же -- был выпущен из рук
контроль за наличной денежной массой, за денежными доходами населения, дан
сильнейший толчок раскручиванию инфляционной спирали, остановить который
дальше оказалось все труднее.
В 1989 году прирост денежных доходов населения составил 13,1 процента
(против 3,9 в 1987 году) при 2,3 процента прироста производительности труда.
Что же предлагалось на 1990 год? Сохранить инфляционный прирост денежных
доходов, но покрыть еще более быстрым ростом товарных ресурсов.
Правительством предложены прямо-таки фантастические цифры: прирастить за год
физический объем непродовольственных товаров народного потребления на 20
процентов, в том числе продукции легкой промышленности -- на 11 процентов.
Это с самого начала было просто самообманом.
Не мог сколько-нибудь серьезно помочь делу и предложенный Абалкиным,
который стал в это время заместителем Рыжкова, прогрессивный налог на
прирост фонда оплаты труда, превышающий 3 процента. Под напором снизу сразу
же приобрели массовый характер исключения из этого правила. Но и там, где
оно вступило в действие, чрезмерный рост фонда оплаты труда не был
предотвращен. К тому же суммы налога стали направляться в государственный
бюджет, а через него -- в безналичный и наличный денежный оборот. А ведь за
ними не стояло ровным счетом ничего.
Обо всем этом говорилось и Горбачеву, и Рыжкову еще осенью, когда
только формировались контуры модели экономического развития страны на
следующий год. Что-то подправлялось, но существенных корректив в разработки
правительства внесено не было. Сказалась, я думаю, поглощенность Горбачева
политическими и межнациональными процессами. Надо признать, что в этот
период мне также не удавалось, как раньше, заниматься экономическими
проблемами.
Что-то пытался сделать Слюньков, видевший, что дело, особенно в части
финансов и денежного обращения, идет не туда, но Рыжков ревностно защищал
правительство от вмешательства со стороны ЦК КПСС, слушал только Генсека, да
и то не всегда делал выводы. С точки зрения разделения функций партийных и
государственных органов он был, может, и прав, но иногда в жертву этому
принципу приносился и здравый смысл. Ведь Политбюро еще действовало, и
замечания и предложения по вопросам экономической политики адресовались ему,
как члену Политбюро.
Доклад правительства подвергся на съезде ожесточенной критике и не
только со стороны оппозиционно настроенных депутатов. Горбачев, естественно,
защищал его. Началась очень трудная для правительства полоса. В печати, на
съездах и сессиях Верховного Совета постоянно маячил вопрос об отставке
правительства. Не прекращались попытки вбить клин между Председателем
Верховного Совета (а затем Президентом) и главой правительства. Но главное,
конечно, -- накатывающиеся волны забастовочного движения, вызываемые прежде
всего дезорганизацией рынка, товарного и денежного обращения, острой
нехваткой самого необходимого для людей. Социальная напряженность в стране
особенно усилилась в конце зимы и весной следующего 1990 года.
В бурных формах обсуждался доклад комиссии по Тбилиси, сделанный
Собчаком. Сам доклад был довольно взвешенным, хотя и содержал некоторые
спорные утверждения. Напряжение в зале достигло апогея во время выступления
военного прокурора Катусева, который полностью снял вину с армии за ее
действия в ходе тбилисских событий. Грузинские депутаты с возгласами "позор"
встали и покинули зал, за ними последовали прибалты и межрегионалы.
Для разрядки обстановки объявили перерыв. Горбачев направился к
грузинской делегации, я был вместе с ним. Нашли их на выходе около
раздевалки. Состоялось трудное объяснение. Горбачев призвал депутатов
вернуться в зал, обещав выступить сразу после перерыва в духе примирения и
уважения к чувствам грузинского народа. В перерыве же были внесены изменения
в резолюцию, прямо осуждающие применение насилия против демонстрантов.
Горбачеву и всем нам, кто в это время находился в комнате президиума,
пришлось приложить немалые усилия, чтобы как-то успокоить Шеварднадзе.
Никогда раньше я его таким не видел --возбужденным до последней степени. Он
рвался на трибуну с намерением заявить о немедленной отставке. С большим
трудом удалось удержать его от этого шага и более или менее уладить
конфликт.
Довольно удачно доложил о первых итогах деятельности комиссии по
привилегиям Примаков. И уже коли зашла об этом речь, не могу пройти мимо
довольно широко распространенной версии, что, дескать, партийное и
государственное руководство всячески сопротивлялось постановке вопроса о
привилегиях, сделало это лишь под давлением "демократов", выступлений
Ельцина. Хочу сказать, что обсуждение этой проблемы в узком окружении
Горбачева началось задолго до появления этой темы в печати, еще до апреля
1985 года. Все мы были за переход к нормальной, цивилизованной системе
оценки и вознаграждения труда управленческого персонала и высших
руководителей через заработную плату, за преодоление кастовости руководящих
кадров, их свободное движение из различных сфер профессиональной
деятельности в сферу управления и наоборот.
Делались и практические шаги. В первую очередь было решено
ликвидировать выродившуюся в позорное явление систему льготного
распределения продуктов через так называемую столовую лечебного питания.
Поручение по этому вопросу было дано Кручине и Смиртюкову, как помнится, еще
в середине 1985 года. Затем последовали и другие меры.
Не могу утверждать, что этот процесс протекал гладко и безболезненно,
не встречал сопротивления и не затягивался. Вспоминаю такой факт. Где-то
вскоре после XXVII съезда партии, мы вчетвером с Горбачевым (был, как всегда
и Болдин) сидели над очередным текстом. Зашел разговор об охране, которая у
нас появилась. Я высказал сомнение в необходимости охраны секретарей: "Кому
нужна охота за нами? Кто заинтересован покушаться на нас?" И потом вообще
неясно " охрана это или слежка". Охранять надо, по моему мнению, двух-трех
высших руководителей страны -- не больше. Яковлев, помнится, тоже был
согласен с этим. Прошло немного времени... и численность охраны была
увеличена, а когда я стал членом Политбюро, пристегнули еще одну "Волгу" с
дюжиной сменявших друг друга охранников. Мнение 9-го управления КГБ,
основанное на каких-то одному ему понятных доводах, оказалось сильнее
здравого смысла. В дальнейшем Горбачеву с немалыми трудностями давался
каждый шаг по свертыванию привилегий, встречал глухое сопротивление в кругах
партийно-государственной элиты. Кампания общественности, проводимая в прессе
и в депутатском корпусе по этому вопросу, несмотря на перехлесты и
преувеличения, стремление отдельных лиц с помощью сенсационных разоблачений
нажить себе политический капитал, приносила свою пользу.
С сожалением приходится констатировать, что с лета и особенно с осени
1991 года проблема привилегий, "номенклатуры" практически сошла со страниц
газет и журналов, из радио- и телепередач. А напрасно, ибо это помогло бы
сдержать аппетиты новой волны руководящих работников и администраторов,
многих из которых потянуло на старую заманчивую стезю... Да что там --
побиты все прежние рекорды по части дач, квартир, транспорта, охраны и
других привилегий.
Работа съезда была омрачена кончиной Андрея Дмитриевича Сахарова. 15
декабря не стало этого выдающегося, неповторимого человека. Огромная потеря
не только для науки, но и человеческой цивилизации в целом, для
демократического процесса в стране. Об этом я говорю с полной
ответственностью и откровенностью, несмотря на то, а, может быть, именно
потому, что академик стоял в оппозиции к тогдашнему
партийно-государственному руководству, оказывал лишь, как он сам говорил,
условную поддержку Горбачеву, не спуская ему ни одного, с его точки зрения,
ошибочного или опрометчивого шага.
Оппозиция оказалась без своего интеллектуального и морального лидера,
утратила вместе с этим шанс внести свой вклад в создание нормально
функционирующей парламентской системы, предполагающей наличие
демократической оппозиции. Трудно предполагать, как складывалась бы
деятельность Сахарова после прихода оппозиции к власти. Одно можно с
уверенностью утверждать -- он оставался бы таким же честным, благородным и
открытым, непримиримым к любой фальши, любой форме насилия и диктата над
людьми, пренебрежения их интересами. Нужно ли говорить, как пригодились бы
эти качества в наши дни!
Мое общение с Андреем Дмитриевичем не было обширным: одна обстоятельная
-- два с половиной часа -- встреча в ЦК КПСС и несколько телефонных
разговоров. Собеседник он исключительно интересный, но не простой, знающий
цену собственному мнению, твердо отстаивающий свои позиции. Интересы
демократии, гласности, ненасилия для него были превыше всего.
Теперь мне пришлось заниматься некрологом, основу для которого
представил Президиум АН СССР, разгрузить его от специальной научной
терминологии, полнее осветить общественную деятельность ученого, а 18
декабря вместе с Горбачевым, Рыжковым, Зайковым, Яковлевым, Примаковым и
Фроловым был на прощании с Сахаровым, состоявшемся перед зданием Президиума
Академии наук.
Горбачев становится Президентом
Между тем обстановка в стране продолжала осложняться. На фоне
экономических трудностей усиливалось недовольство различных слоев населения,
в трудовых коллективах. Нарастала критическая волна против партии и ее
руководства. Требования более радикальных перемен в партии становились все
более жесткими. Они концентрировались вокруг статьи 6 Конституции. Пошла на
убыль первоначальная перестроечная эйфория среди интеллигенции, усилился
критический настрой в отношении власти в средствах массовой информации,
появились признаки снижения авторитета и популярности Горбачева.
Новый драматический оборот стали принимать события в межнациональной
сфере. В Прибалтике это было связано с решением Компартии Литвы о выходе из
КПСС, что всеми воспринималось, как прелюдия объявления этой республикой
своей независимости. Обсуждение данного вопроса на Пленуме ЦК КПСС, две мои
поездки в Литву, причем вторая -- в составе большой группы авторитетных
членов ЦК (в нее входили: член Политбюро, председатель Госплана СССР
Маслюков, первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана Каримов, первые
секретари обкомов: Вологодского -- Купцов, Витебского -- Григорьев, академик
Велихов, писатель Олейник, актер Ульянов, министр Колесников и другие) и,
наконец, поездка самого Горбачева не смогли изменить решения литовских
коммунистов.
Это была целая серия тяжелейших, можно сказать, тотальных встреч в
коллективах, на улицах и площадях. Откровенно и без всяких скидок и
каких-либо подлаживаний под аудиторию излагалась наша точка зрения на
проблемы независимости Литвы и Компартии Литвы. Горбачева встречали и
восторженно, и настороженно одновременно.
Мы получили достаточно полный и, главное, горячий срез общественного
мнения -- подавляющее большинство литовцев за независимость с большим или
меньшим сохранением связей с Союзом. Буквально на глазах у некоторых
товарищей взгляд на литовскую ситуацию претерпел существенную, если не
коренную, перемену. Каримов, например, перед отъездом был настроен очень
решительно на применение жестких мер к отступникам и сепаратистам, а увидев
реальную обстановку, стал по-иному оценивать действия Бразаускаса и других
руководителей КПЛ.
Последующие события в республике и прежде всего победа "Саюдиса" на
выборах, сформирование саюдистского правительства переместили основную
остроту проблемы независимости Литвы из плоскости партийной в сферу
государственную. Лишь значительно позднее в 1993 году, уже в независимой
Литве после провала политики Ландсбергиса партия Бразаускаса сумела добиться
успеха, а сам он стал первым президентом Литвы.
На январь падает сильнейшее, можно сказать, катастрофическое обострение
обстановки в Азербайджане. Власть в ряде районов и городов (Ленкорань) была
утрачена и перешла в руки анархиствующих националистических сил. В Баку в
течение нескольких дней шли погромы в армянских кварталах с насилием и
многочисленными жертвами. Возбужденными толпами людей на большом протяжении
смята государственная граница с Ираном. Управляемость в республике утрачена.
Нависла опасность крупномасштабной армяно-азербайджанской войны в самых
жестоких формах.
В ночь с 19 на 20 января в Баку было объявлено чрезвычайное положение и
введены войска. Были жертвы с обеих сторон. С большими усилиями, после
встречи в Москве членов Политбюро с Муталибовым, Гасановым, Мамедовым и
Поляничко, примерно через пять дней удалось восстановить деятельность
республиканского руководства. Первым секретарем ЦК Компартии был избран Аяз
Муталибов. Постепенно обстановка в республике стала нормализоваться, хотя
главный источник нестабильности -- Нагорный Карабах продолжал кровоточить.
В феврале прорвался нарыв в Таджикистане, неблагоприятные тенденции
постепенно нарастали и в других республиках. Более того, во многих регионах
и независимо от межнациональных отношений стали появляться настроения
обособленности и неподчинения центру.
Началось общее ослабление государственной власти, исполнительской
дисциплины. В условиях наметившегося отхода партии от властных функций это
могло привести к утрате управляемости страной, параличу власти со всеми
вытекающими отсюда пагубными последствиями.
Возникла необходимость срочно вносить изменения в структуру высших
органов государственной власти, исправить допущенные здесь ошибки. Опыт
проведения съездов и деятельности Верховного Совета показали, что роль
представительных органов возросла, а исполнительно-распорядительная власть
ослабла, а ведь на одних конституционных, законодательных актах далеко не
уедешь.
Глава государства, как Председатель Верховного Совета, оказался слишком
сильно привязанным к его деятельности, превращался в спикера парламента, а
ведь он теперь стал постоянно действующим. Вести все заседания Верховного
Совета Горбачеву было просто немыслимо, да и нецелесообразно. Но длительное
его непоявление на заседаниях было бы просто неуважением к Совету и к своей
должности. Все это выяснилось уже вскоре после того, как Верховный Совет
СССР приступил к систематической работе. В узком окружении Горбачева уже
летом и осенью начали ставиться эти вопросы. Я, например, считал, что
коррективы в принятую модель государственной власти следовало бы внести на
втором съезде в конце 1989 года.
В порядке подготовки к возможной постановке этих вопросов на съезде
мной вместе с Шахназаровым были подготовлены и отданы Горбачеву
соответствующие предложения. Их смысл -- в более последовательном разделении
властей, в переходе к принципам традиционной парламентской системы с
сохранением "советских элементов" лишь в отношении местных органов.
Предложения предусматривали отказ от двухзвенной структуры власти с
сохранением только Верховного Совета в качестве парламента, от прямого
представительства общественных организаций, освобождение Верховного Совета
от распорядительных функций, введение института Президента как главы
государства и распорядительно-исполнительной власти с состоящим при нем
кабинетом министров в составе председателя Высшего Совета народного
хозяйства, министров иностранных дел, обороны, внутренних дел, финансов,
труда, культуры, по вопросам федерации, председателя КГБ. Президент как и
руководители распорядительно-исполнительной власти на местах, должны
избираться голосованием граждан. Чтобы не затягивать переходный период, в
порядке исключения до истечения полномочий нынешних органов власти избрать
Президента на втором или на третьем съезде народных депутатов.
Горбачев уже тогда, отлично представляя необходимость серьезных
корректив в структуре институтов власти, не пошел на то, чтобы сделать это
на втором съезде, понимая, видимо, что общество и партия не готовы к ним.
В ходе подготовки второго съезда мною при поддержке Разумовского
предлагалось проявить инициативу и по статье 6 Конституции: принять на
Пленуме ЦК КПСС постановление, в котором дать критическую оценку статьи и
поручить Политбюро подготовить и внести в порядке законодательной инициативы
предложения по этому вопросу. Предложение тоже тогда не было принято, к нему
Горбачев имел в виду вернуться в связи с введением президентской системы.
Подготовил я для второго съезда и свое выступление, в котором
затрагивались проблемы статьи 6-й, а также в качестве пробного камня
ставился вопрос о введении президентской модели. Поскольку речь шла об очень
серьезных вещах, я счел нужным информировать об этом Генсека. Он не
посоветовал выступать с этими вопросами. Может быть, с моей стороны тут была
проявлена излишняя щепетильность.
В итоге решение о переходе к президентской структуре власти было
принято на третьем съезде народных депутатов в середине марта следующего
года.
Оно нашло понимание и поддержку в обществе. Положительно отнеслись к
нему оба течения в партии -- и реформаторское и традиционалистское, правда,
по разным мотивам. Оппозиции тоже было довольно трудно воевать против него:
ведь президентская форма правления -- их собственное предложение. Поэтому
выступления "межрегионалов" на съезде по существу вопроса были более или
менее лояльными, хотя логика борьбы толкала на поиск и выпячивание спорных
моментов. Их было два -- способ избрания Президента и совмещение постов
руководителя партии и государства. По ним и развернулись на съезде основные
баталии.
За безотлагательное избрание Президента на съезде мы выступали скорее
по прагматическим, чем по принципиальным мотивам, да и конституционная норма
предусматривала всенародные выборы. С точки зрения их возможного исхода
особых сомнений не возникало: должен был победить Горбачев. Просто в
сложившейся в стране ситуации было крайне нежелательно проводить
избирательный марафон, взвинчивать страсти, отвлекать внимание от острейших
насущных проблем, усугублять нарастающий хаос. Обстановка требовала более
короткого и эффективного решения, чтобы побыстрее выбраться из
управленческой сумятицы и рыхлости, которую уже окрестили параличом или
вакуумом власти.
Голосование по этому вопросу, сопровождавшая его дискуссия явились
кульминацией съезда. В перерыве перед голосованием Примаков, Яковлев,
Лукьянов и я порознь и вместе убеждали Горбачева сделать хотя бы небольшой
шаг навстречу оппозиции, согласившись на сокращение срока полномочий первого
Президента, избираемого съездом, до трех или четырех лет. Терзали серьезные
опасения за исход голосования: ведь решения по конституционным вопросам
требуют квалифицированного большинства. Но Горбачев был непреклонным.
Напряжение достигло апогея, ибо на карту было поставлено очень много.
Тут большую роль в поддержку выборов первого Президента съездом сыграли
выступления Залыгина, Яковлева, Лихачева. Неожиданно для многих за это
выступил Травкин и, что уж совсем оказалось сюрпризом -- Собчак. Исход дела
был решен -- рубеж в 2/3 голосов превышен с перевесом всего в 43 голоса.
В последующей политической борьбе вопрос о способе выборов Президента
не сошел с повестки дня, возвращение к нему активно использовалось
оппозицией для подрыва позиций Горбачева, особенно после всенародного
избрания президентов РСФСР и других республик. Можно ли считать, что тут
была допущена ошибка? Да, в контексте последующего развития событий было бы
правильней иметь всенародно избранного Президента СССР. Его власть была бы
прочней, было бы значительно трудней развалить Союз, легче было бы
предотвратить тиражирование президентских должностей в стране.
Но, как говорится, "знал бы, где придется упасть, соломки бы
подстелил". Тогда волновало другое -- как быстрее с помощью президентской
власти предотвратить нарастание кризисных тенденций, укрепить правопорядок,
стабилизировать ситуацию. Не вышло. Очевидно, все-таки надо было
прогнозировать и худшие варианты.
Не менее остро на съезде, да и в обществе дискутировался вопрос о
совмещении партийных и государственных постов. На Горбачева оказывалось
сильнейшее давление. Оно особенно усилилось после избрания его Президентом.
Тут, пожалуй, сомкнулись интересы "межрегионалов" (позднее -- "демороссов")
и крайних партийных консерваторов. Первые "спали и видели" отделение
Президента Горбачева от партии, чтобы лишить его серьезной политической
опоры, поставить его в зависимость от себя. Вторые мечтали об избавлении
партии от перестроечной заразы. На партийных пленумах все назойливей
муссировалась тема о том, что Горбачеву трудно совмещать руководство партией
и государством, что он забросил партийные дела, но при этом почему-то никто
не ставил вопрос о его отставке с президентского поста...
Смыкание разнородных сил на позиции несовмещения партийных и
государственных постов серьезно осложнило ситуацию на съезде вокруг этого
вопроса и отразилось на результатах голосования поправки к Конституции,
запрещающей Президенту занимать другие политические и государственные посты.
Поправка не была принята, ибо не набрала квалифицированного большинства, но
за нее было подано 1303 голоса из 1974 при 607 против. Вот насколько остро
стоял этот вопрос!
У меня и тогда, и позднее была совершенно четкая и ясная позиция: ни в
коем случае сейчас не идти на разделение постов. Эту точку зрения я высказал
в своем выступлении на третьем съезде, ее я отстаивал на всех публичных
встречах, во всех дискуссиях, в которых мне пришлось участвовать. Горбачеву
я говорил, что его отход от руководящей роли в партии не может не иметь в
нынешних условиях губительных последствий и для президентства и для самой
партии. Партия может оказаться под контролем консервативных сил, ее
реформирование, только начавшись, будет прервано, возникнет
противопоставление партии и президентской власти. Лишившись же политической
опоры, да не имея к тому же президентских структур на местах, президент не
продержится и трех месяцев, ибо ни новые демократы, ни консервативная партия
его терпеть не будут.
Путь один -- оставаясь и Генеральным секретарем в партии, и
президентом, осуществлять обновление партии на современных демократических
основах, в рамках гражданского общества и правового государства. Путь
нелегкий, но другого не дано, если мы хотим избежать анархии и разложения. К
сожалению, эта возможность оказалась нереализованной.
Глава IV
Кризис партииКак ускорить перестройку в партии. -- Платформа ЦК КПСС или
"Демплатформа"? -- На авансцену выходит российский фактор. -- Последний
съезд КПСС.
Как ускорить перестройку в партии
Уже первый Съезд народных депутатов показал необходимость ускорения и
углубления перестройки партии, которая начала отставать от процессов,
происходящих в обществе. Руководство партии по-прежнему выступало
инициатором демократической перестройки, а сама она все более погрязала в
самоанализе, обостряющейся внутрипартийной борьбе. Многие ее звенья,
особенно на областном и районном уровнях, стали превращаться в тормозящую
силу. В аппарате партии, в том числе в ЦК, зрело глухое недовольство
переменами. КПСС входила в трудную для себя полосу вставала перед выбором:
или обновить себя или оказаться перед угрозой распада.
Еще за год до этого лишь 10--15 процентов опрашиваемых в ходе
социологических исследований заявляли об утрате надежд на способность партии
осуществить перестройку, а сейчас таких ответов было уже 35 процентов.
Негативные суждения о работе ЦК компартий республик, крайкомов и обкомов
партии, горкомов и райкомов высказывало еще большее количество людей --
около 60 процентов опрошенных. Эти настроения, естественно, не могли не
находить отражения в прессе. Особенно жесткой критике подвергался партийный
и государственный аппарат, что еще более взвинчивало страсти.
Стали раздаваться требования чуть ли не немедленного созыва
чрезвычайного съезда КПСС. В подавляющем большинстве случаев они исходили от
партийных функционеров, не принимающих перестройку, не способных на коренные
перемены, явно или тайно осуждающих линию горбачевского руководства. Они
надеялись, что съезд отвергнет эту линию и вернет все на круги своя. Но с
идеей чрезвычайного съезда, очевидно, не задумываясь над ее последствиями,
носились и радикально настроенные реформаторы в партии. Результат
чрезвычайного съезда, по моему убеждению, тогда мог быть только один --
поражение реформистских сил, консервативный поворот, возврат к старому.
Я чувствовал, как Горбачева мучает ситуация с партией. Он понимал, и я
его в этом отношении поддерживал, что без партии не обойтись -- не удержать
управление страной и не осуществить демократическое обновление общества,
сопряженное с крутой ломкой общественных отношений. И в то же время видел,
что для этого нужно коренное обновление самой партии, а оно наталкивается на
упорное сопротивление и даже контрнаступление консервативных сил.
После XIX партконференции прошел лишь год. Потенциал ее решений еще не
был исчерпан. Для нового съезда надо было наработать сумму новых идей,
создать новый программный документ, пересмотреть устав, выработать линию
социально-экономического развития страны на предстоящий пятилетний период.
Иначе говоря, нужно было сформировать такую мощную идейно-теоретическую и
политическую платформу, которая позволила бы на новом этапе сплотить партию
или во всяком случае ее основной массив вокруг перестроечных целей и задач.
К этому мы не были готовы. Требовалось время. И не только для того,
чтобы подготовить доклад и резолюции, а прежде всего для того, чтобы
произошел поворот в массовом партийном сознании в пользу глубоких
демократических перемен или во всяком случае более или менее четкое
размежевание.
Не терпели отлагательства и очередные дела. Полным ходом шла подготовка
Пленума по вопросам национальной политики партии. Общество ждало ответов на
самые животрепещущие вопросы в этой области, критической переоценки
традиционных подходов, чтобы найти ключ к решению острейших межнациональных
конфликтов, которые сотрясали страну. На очереди дня -- изменения
Конституций союзных республик, проведение выборов народных депутатов
республик и местных советов, формирование органов власти и управления на
местах. И, конечно же, экономическая реформа, которая все более глохла под
воздействием консерватизма и популизма, под ударами политической борьбы, а
ситуация в стране продолжала ухудшаться.
Исходя из всего этого и была выработана позиция приблизить проведение
партийного съезда, но провести, как полномасштабный очередной форум,
используя его подготовку и проведение для активизации и сплочения
прогрессивных перестроечных сил.
Предполагалось усилить работу по передаче реальной власти Советам и
превращению партии из ядра государственной власти в общественно-политическую
организацию, освободить партийные органы от вопросов, входящих в компетенцию
государственных органов, не позволять соответствующим руководителям
прикрываться партийными решениями и уходить от ответственности, не
настаивать на замещении одним лицом постов первых секретарей партийных
комитетов и председателей советов.
В головах партийных кадров много ностальгии по прежним временам, когда
раздавались команды и указания по всем направлениям общественной жизни всем
государственным и общественным организациям, хозяйственным органам, и они
безоговорочно исполнялись ими. Все сильнее проявлялось противопоставление
центра и мест, звучали обвинения в адрес центра за недостаточность или даже
отсутствие ясных и исчерпывающих директив, за критический настрой в
средствах массовой информации.
Надо было продолжать настойчивые усилия, чтобы шаг за шагом
преодолевать старые привычки и стереотипы, перемалывать их, переплавлять в
горниле новой общественной практики.
С учетом того, что проблемы перестройки партийных структур и партийной
работы оказались в эпицентре событий и общественных дискуссий, было решено
провести совещание первых секретарей ЦК республиканских компартий, крайкомов
и обкомов партии. Оно состоялось 18 июля.
Горбачев произнес реформаторский, но хорошо сбалансированный доклад.
Что касается выступлений, то наряду с прежними, твердокаменными мотивами,
хорошо известными по апрельскому Пленуму и прозвучавшими на сей раз из уст
Бобыкина (Свердловск), Масалиева (Киргизия), Месяца (Московская область),
заметными оказались и серьезные подвижки в сторону реализма у Назарбаева,
Володина (Ростов) и других. Сравнительно спокойным оказалось выступление
Лигачева, но зато поразил всех Рыжков. Практически ничего не сказав о
деятельности возглавляемого им правительства, о нарастании кризиса в
экономике, о планах и намерениях по предотвращению ее развала, он обрушил
тяжелую критику на партию и, что уж совсем странно, на Политбюро и
Генерального секретаря. Причем, это не было похоже на самокритику, а скорее
походило на взгляд со стороны. Долго еще после совещания вспоминали этот
демарш Рыжкова (что бы это значило?), много ссылок делалось на его
выступление представителями ортодоксальных сил в партии.
Не вступая в открытую полемику с Рыжковым и другими ораторами, я в
своем выступлении говорил о взаимодействии экономических, политических и
идеологических факторов, приведших к нынешней сложной ситуации в стране, о
неправомерности попыток все свалить на центр, на средства массовой
информации, о перестройке идеологической работы. А на заседании Политбюро,
обсуждавшем итоги совещания, я поднял вопрос о том, что в критике и оценке
деятельности руководства со стороны членов Политбюро должны соблюдаться
определенные этические нормы: это следует делать прежде всего в рамках
самого Политбюро, для чего, по моему мнению, есть все необходимые условия. И
только в том случае, если это не дает результата, апеллировать к более
широкой аудитории.
Никто из коллег эту тему не затронул, хотя в кулуарах она бурно
обсуждалась, никто не отреагировал на мое замечание ни в плане поддержки, ни
в порядке возражения. Самое удивительное, что даже Лигачев, который не
упускал случая "поправлять" главу правительства, на сей раз прошел мимо. Я
думаю, в отношениях между ними начались перемены, на почве критического
отношения к Горбачеву наметилось определенное сближение. Не "вышел" на эту
тему напрямую и Генсек. Ему тут было просто не с руки, да и, вероятно, между
ним и Рыжковым состоялось какое-то объяснение.
В августе во время отпуска (я проводил его в Мухалатке неподалеку от
Фороса, где, по-моему, первый год отдыхал Горбачев) по телефону шел
регулярный обмен мнениями относительно намеченного на сентябрь обсуждения
проблем национальной политики партии на Пленуме ЦК КПСС. Генсек вынашивал
план нового существенного обновления Политбюро и Секретариата ЦК,
советовался по конкретным лицам, в частности, по партийным руководителям
Украины, Москвы, Ленинграда. Тогда же впервые возникли фамилии будущих
секретарей ЦК Гиренко, Шенина, Манаенкова и других.
Я предложил на этот раз привести в действие главный резерв --
коллективную отставку Политбюро, чтобы развязать руки Генсеку в формировании
нового состава Политбюро. У меня не было сомнений в том, и что его
полномочия будут подтверждены, и именно ему будет поручено сформировать
новое Политбюро. Можно было бы упразднить Аграрную комиссию и аграрный отдел
в ЦК, существование которых наряду с соответствующими подразделениями по
социально-экономическим проблемам выглядит анахронизмом. Зато создать
комиссию и отдел по межнациональным отношениям.
Михаил Сергеевич, рассуждая обо всем этом, высказал опасение, что при
полном переизбрании Политбюро, за чертой может оказаться Яковлев. Я добавил,
что и меня может не миновать подобная участь, и тем не менее такой шаг может
оказаться при определенных условиях необходимым и оправданным.
По поручению Горбачева написал и направил ему записку по вопросам,
связанным с досрочным созывом XXVIII съезда КПСС. В ней предлагалось принять
на предстоящем Пленуме решение созвать съезд в октябре следующего года, т.
е. на 4-5 месяцев раньше уставного срока. В целях развертывания в партии и
стране предсъездовской дискуссии заблаговременно опубликовать политическую
платформу ЦК КПСС, а по итогам ее обсуждения принять на съезде программный
документ, а также новый Устав КПСС. К принятию новой Программы мы еще не
готовы, да и не время погружать общество в умозрительные рассуждения о фазах
коммунистического общества, о мировом революционном процессе и т. д. Не
удастся ограничиться и частичными изменениями действующей программы, которая
и без того является "новой редакцией". В этом духе и было в дальнейшем
принято постановление на сентябрьском Пленуме.
Подготовка Пленума -- доклада Горбачева, концептуального документа о
национальной политике партии велась в Ново-Огареве по традиционной схеме.
Вместе с Горбачевым там были Яковлев, Шахназаров, Фролов, Болдин и я.
В напряженный, но размеренный ритм работы тех дней вторглась история с
перепечаткой в "Правде" статьи итальянской газеты "Репубблика" о пребывании
Ельцина в США. Текст статьи в переводе на русский язык попал в Ново-Огарево
в одной папке информационных материалов ТАСС 14 сентября. Почитали,
посмеялись и после некоторых колебаний пришли к выводу, что эту дешевку
перепечатывать в нашей прессе не следует -- она дискредитирует страну. Такая
точка зрения была доведена мною до руководства Идеологического отдела.
Впоследствии мне доложили, что некоторые газеты, в частности, "Советская
Россия" обращались в отдел с предложением опубликовать статью, и им
посоветовали воздержаться от такого шага.
Каково же было мое удивление, когда, раскрыв утром 18 сентября
"Правду", обнаружил в ней злополучную статью! Выступая в тот день в АОН, я
был буквально засыпан вопросами по этому поводу. Я чувствовал, что моим
пояснениям далеко не все верят, и только довод о том, что публикация
скандальной статьи --это ошибка, дискредитирующая страну, недопустимый метод
полемики, заставил слушателей подзадуматься над случившимся.
Обо все об этом было сказано и Афанасьеву, а публично на следующий день
Горбачев заявил об этом на Пленуме ЦК. Случай этот еще раз показал, что
руководство "Правдой" со стороны главного редактора ослаблено и что тут
нужны перемены. Впрочем, и сам Афанасьев это видел и ждал, когда вопрос
перейдет в практическую плоскость.
Эпизод с перепечаткой в "Правде" статьи из итальянской газеты был не
единственным отзвуком на заокеанское турне Ельцина. Через некоторое время
мне позвонил Ненашев и сообщил, что Гостелерадио располагает видеозаписью
нашумевшего на Западе выступления Ельцина в США, в котором он предстает в
весьма своеобразном виде. Оказывается, это его лекция, прочитанная в
Балтиморе. Как быть, ведь об этом факте широко известно зарубежной, а теперь
и советской общественности? Мне рассказывали о таких передачах люди,
приехавшие только что из Европы и США. Я высказал мнение, что надо
обязательно предварительно сообщить о показе самому Ельцину.
После телефонного разговора Ельцин приехал в Останкино и сам просмотрел
запись. Возразить тут было нечего. И единственно, что он попросил, так это
показать не только это выступление, но и другие сюжеты о его пребывании в
США. Что было и сделано.
А потом пошли объяснения -- выступал-де Ельцин в утомленном от
бессоницы состоянии после того, как наглотался снотворных таблеток, но ведь
от снотворных таблеток люди приходят в заторможенное, а не в возбужденное
состояние. Затем появилась новая версия насчет эффекта "буратино", что,
дескать, запись была сознательно искажена и ей придан карикатурный вид.
Последовали официальные опровержения представителей Гостелерадио и
разъяснения о технической невозможности такой операции. В общем-то к этой
теме не стоило бы возвращаться, но версия об эффекте "буратино" повторена в
книге "Исповедь на заданную тему"...
Пленум ЦК КПСС продолжался два дня 19 и 20 сентября. По докладу Генсека
принято краткое постановление и платформа ЦК КПСС "Национальная политика
партии в современных условиях". Мне пришлось достаточно много поработать над
этим документом и до Пленума и в ходе его, вести работу редакционной
комиссии и докладывать Пленуму ее предложения. Могу сказать, что получился
грамотный, взвешенный, серьезный документ, но вот здесь, пожалуй, более, чем
в каком-либо другом случае правы те, кто критиковал нас за опоздание или
точнее -- за неумение работать на опережение. Процессы уже вскоре ушли за
пределы тех формул, которые провозглашались в платформе, принятой Пленумом.
Последовавшие события, в частности в Прибалтике, подтвердили это, обрекли
документ на короткую жизнь.
Пленум в принципиальном плане высказался за приближение проведения
очередного съезда партии. Весьма важными были и новые шаги по обновлению
партийного руководства. Освобождены от своих постов в Политбюро и
Секретариате Чебриков, Щербицкий, Никонов, Соловьев, Талызин в связи с
уходом на пенсию. Новыми членами Политбюро стали Крючков и Маслюков,
кандидатами в члены Политбюро Примаков и Пуго, секретарями ЦК Строев,
Манаенков, Усманов и Гиренко.
Вот когда только закончился процесс обновления высшего эшелона
партийного руководства. И вместе с тем в отставку по разным причинам стали
уходить и некоторые выдвиженцы Горбачева. Произошла смена партийного
руководства в Москве, Ленинграде, на Украине.
Уход Щербицкого был естественным. Я хорошо знал его еще в брежневские
годы, общался с ним во время неоднократных поездок в Киев, участия в
различного рода политических мероприятиях и конференциях. Владимир
Васильевич был самостоятельным человеком, способным отстаивать свои позиции
перед любым авторитетом, как это было, например, еще при Хрущеве, за что и
поплатился в свое время.
С Брежневым у него были самые тесные, доверительные отношения, при его
поддержке Брежнев решал самые щекотливые вопросы. Помню, как-то Щербицкий
пригласил меня лететь из Киева домой на его самолете. Он вместе с
несколькими лицами -- председателем Президиума Верховного Совета Ватченко,
председателем Совмина Ляшко, секретарями ЦК КПУ Титаренко и Качурой --
направлялся на Пленум ЦК. В полете Владимир Васильевич в разговоре со мной
(остальные почтительно держались в стороне) вдруг начал критиковать
Подгорного, в то время всесильного Председателя Президиума Верховного Совета
СССР, говорить о неправильном поведении его родственников на Украине и т. д.
Я был немало удивлен, но секрет назавтра раскрылся -- на Пленуме был
поставлен вопрос об освобождении Подгорного от высших должностей и уходе в
отставку. А роль забойщика отводилась секретарю ЦК КПУ Борису Качуре,
доверенному лицу Щербицкого...
Давным-давно отношения с Украиной по партийной линии были довольно
своеобразными. В единственной республике -- на Украине -- сохранялось свое
Политбюро. На первого секретаря ЦК КПУ с какими-то крупными вопросами
"выходил" лишь Генсек. В области Украины из ЦК, особенно минуя Киев, ездить
было не принято. Щербицкий все это поддерживал, да его можно понять: Украина
-- крупное государство с 50-миллионным населением, огромным экономическим
потенциалом. Но при всем этом он был убежденным интернационалистом. Вел
последовательную борьбу с "самостийниками".
Немаловажна и моральная чистоплотность этого человека, его личная
скромность. Но возраст брал свое, силы уходили, преследовали болезни и
вскоре после ухода на пенсию Владимира Васильевича не стало.
При проработке вопроса о его преемнике возникали фамилии Бакланова (по
национальности он украинец и какое-то время работал, по-моему, в Харькове),
Капто, Ревенко, Гуренко, Гиренко. Сам Щербицкий еще раньше готовил себе в
преемники Качуру. А в итоге остановились на Ивашко, бывшем в то время вторым
секретарем ЦК Компартии Украины. О нем я выскажу свое мнение несколько
позднее, в связи с избранием его заместителем Генерального секретаря КПСС.
О смене московского руководства. Два года пребывания Зайкова на посту
первого секретаря московской парторганизации в конце концов обнаружили
неудачность такого решения. Лев Николаевич -- разумный человек, крупный
специалист по оборонным вопросам, уверенно и свободно себя чувствовал в
сфере промышленности, городского хозяйства и административных органов, но
испытывал большие трудности, когда дело касалось идеологии, средств массовой
информации и культуры, взаимоотношений с интеллигенцией, новыми
общественными движениями.
Он довольно умело вел диалог с одним или несколькими собеседниками,
беседу в узком кругу, но выходя на трибуну, терял эти качества, выглядел
довольно стандартно мыслящим, лишенным элементарных ораторских данных.
По прошествии некоторого времени он стал перед Горбачевым ( об этом он
мне тоже сказал) поднимать вопрос об уходе из Московского горкома, чтобы
сосредоточиться на оборонных вопросах в ЦК КПСС. Начали подыскивать замену,
что оказалось делом непростым.
Нужна была кандидатура из недр Москвы, третья подряд рекомендация из ЦК
КПСС немосквича была бы наверняка отвергнута, как просто унизительная для
Москвы. В процессе предварительных обсуждений назывались Вольский,
Председатель Госстроя Серов, вице-президент АН СССР Лаверов, секретарь
горкома Писарев, секретари райкомов Брячихин и Клюев и некоторые другие. А
вопрос решился неожиданно просто, когда Горбачев решил обратится за советом
и мнением сначала к членам бюро, а затем и Пленума горкома. Подавляющее
большинство высказалось за Прокофьева. О других и слышать не хотели.
Нам казалось, для Москвы это не тот масштаб и не тот уровень, что будет
больше тяги к партийной рутине, но не посчитаться со столь единодушным и
категоричным мнением москвичей было сочтено невозможным.
Смена руководства московского горкома, приход Юрия Анатольевича
Прокофьева на первых порах внесли определенное оживление в деятельность
горкома -- началась более активная работа с другими общественными партиями и
движениями, завязался диалог, первый секретарь смело шел на дискуссии.
Однако совершенно неожиданно, где-то уже перед самым съездом, я думаю, под
влиянием жестокого поражения московской парторганизации на выборах народных
депутатов России и Моссовета, в позиции Прокофьева произошел перелом в
пользу более догматичных, консервативных позиций, что и проявилось в его
выступлениях на съезде и последующих событиях.
Пожалуй, еще более болезненной оказалась обстановка в Ленинграде.
Соловьев не пользовался там авторитетом, его избрание было санкционировано и
навязано сверху из ЦК, не обошлось тут без влияния Лигачева. Он мало общался
с населением, особенно с творческой интеллигенцией, да и они не тянулись к
нему. По своим настроениям был близок к консерваторам и традиционалистам, к
тому же на нем постоянно был налет какого-то барства и высокомерия.
Нового первого секретаря обкома Бориса Вениаминовича Гидаспова я знавал
еще в пору его молодости по работе в Технологическом институте имени
Ленсовета, и тогда у меня сложилось о нем представление как о современном,
эрудированном, прогрессивно мыслящем человеке. Наше знакомство возобновилось
на Первом съезде советов, на котором Гидаспов не раз выступал как
председатель мандатной комиссии.
Не припомню, у кого возникла мысль именно его рекомендовать первым
секретарем Ленинградской парторганизации, но я ее поддержал. Гидаспов
никогда до этого не был на партийной или государственной работе, но входил в
бюро обкома как ученый, руководитель крупного научно-производственного
объединения. Мне казалось, что он может действовать в духе времени, в русле
перестройки, но, очевидно, не хватило сил противостоять общим настроениям в
ленинградских партийных кругах, переломить их, выйти на диалог с новыми
демократическими движениями. Мне пришлось несколько позднее -- в апреле 1990
года -- выдержать бурный натиск со стороны актива родной парторганизации,
обвинявшего во всем центр и категорически возражавшего против рыночной
реформы и т. д. Думаю, не случайно (хотя мне об этом, как ленинградцу,
писать не так просто), именно в Ленинграде появились и Нина Андреева, и так
называемый "инициативный съезд РКП". Гидаспов в конечном счете попал под
влияние этих настроений, занял жесткую позицию партийного фундаментализма,
которая приносила одно поражение за другим.
Положа руку на сердце, не могу не признать, что кадровые перемены на
Украине, в Москве и Ленинграде складывались скорее под давление конкретных
обстоятельству не как результат далеко идущей линии с учетом стратегических
задач перестройки. В принципе нужны были руководители иной формации и по
пониманию проблем, и по стилю мышления и практических действий, но таких не
оказалось под руками, а на решительный выход за рамки сложившейся
номенклатуры нам просто не хватило духу.
Генсек в разговоре со мной вернулся к теме организации работы
Секретариата, распределения обязанностей между секретарями. Договорились о
том, что два секретаря из числа вновь избранных на Пленуме при сохранении
кураторства со стороны соответствующих членов Политбюро будут заниматься
координацией партийной работы в РСФСР, Гиренко -- проблемами межнациональных
отношений.
Речь шла о возобновлении регулярных заседаний Секретариата. Я
предложил, чтобы его вели по поручению Генсека члены Политбюро в зависимости
от выносимых на обсуждение вопросов. Чувствовалось, что с таким вариантом
Генсек не очень согласен, но другого пока просто не существовало. Все эти
вопросы были затем оговорены на ближайшем заседании Политбюро. Секретариат
начал время от времени собираться и, главным образом, по вопросам
организационно-партийной и идеологической работы и потому под моим
председательством. Лигачев, и особенно Яковлев, как я и ожидал, отнеслись к
этому довольно кисло, старались уклониться от заседаний, с остальными
секретарями таких проблем не возникало.
В начале ноября на заседании Политбюро Горбачев поставил вопрос о
форсировании подготовки XXVIII съезда партии с тем, чтобы уже в январе
опубликовать проект предсъездовской платформы. Имелось в виду, что это может
усилить позиции партии на выборах в республиканские и местные советы. К
этому времени созрело предложение и о еще большем приближении партийного
съезда, проведении его в мае -- июне следующего года.
Платформа КПСС или "Демократическая платформа"?
Еще в декабре мною по поручению Горбачева была начата подготовка
материалов к предсъездовской партийной платформе. Даны поручению ИМЛу
(Смирнову), АОН (Яновскому), ИОН (Красину). Приглашал я также на
персональной основе неординарно мыслящих людей, в том числе -- Лена
Карпинского и Евгения Амбарцумова, просил их поразмышлять над концепцией
предсъездовской платформы и получил от них интересные соображения. Был
разговор на эту тему и с моим соседом по съезду народных депутатов и
однофамильцем Роем Медведевым, но он сказал, что больше склонен к
историческому жанру. Уже в канун нового года первый 80-страничный вариант
был направлен Горбачеву.
В начале января Генсек собрал традиционную команду в Ново-Огарево. Тут
выявились большие расхождения. Представленный материал по существу не
обсуждался, было ясно, что он не очень-то воспринимается коллегами.
Состоялся общий обмен мнениями о характере будущей платформы к съезду,
смысла и тональности документа. Мое понимание его как обозначения последнего
рубежа, с которого отступать уже нельзя ("просто некуда"), а потому
документа максимально острого, откровенного и самокритичного, встретило
возражения, прежде всего со стороны Яковлева: не надо, дескать, впадать в
панику, говорить об отступлении, ведь мы, наоборот, наступаем и т.д. Это
было началом разногласий с Яковлевым, которые затем стали проявляться все
больше и больше.
Мое участие в дальнейшей работе над проектом платформы было
ограниченным из-за поездки в Литву и занятости другими делами, да я и сам не
стремился его активизировать, чувствуя иные подходы со стороны коллег.
Сведение материала и финишную доработку вели Яковлев и Шахназаров.
Проект платформы нравился мне все меньше -- обтекаемость,
литературщина, увлечение красивым словом в ущерб содержательности. Возник
острый спор по структуре собственно программного раздела. Мне казалось,
начинать его надо с того, что всего больше значит для людей -- с
социально-экономических проблем, включая самые неотложные. Яковлев и другие
-- чтобы начать с политических свобод. В итоге Генсек остановился на
компромиссном варианте, предложенном Болдиным, и обратился ко мне, чтобы я
его реализовал. Но я отказался, сославшись на то, что это противоречит моему
пониманию. Наступили тягостные минуты, чего до сих пор никогда не бывало в
нашей коллективной работе. Материал по экономической реформе я все же свел и
к вечеру отдал Болдину.
В начале февраля состоялось обсуждение проекта Платформы на Пленуме ЦК
КПСС. Он был созван в расширенном составе с участием руководителей
республик, краев и областей, не входящих в состав ЦК, группы первых
секретарей горкомов и райкомов партии, секретарей парткомов крупных
первичных партийных организаций, руководителей министерств, центральных
ведомств, творческих союзов и организаций, средств массовой информации,
ученых, военных, группы шахтеров из некоторых угольных бассейнов. Обсуждение
вылилось в широкую общеполитическую дискуссию, отразившую весь спектр
позиций, взглядов в партии, начиная с радикально-деструктивных и кончая
консервативно-фундаменталистскими.
Как и на предыдущих Пленумах, во многих выступлениях звучали мотивы
неприятия перестроечных процессов, хотя на словах все заверяли в
приверженности им. Характерным в этом отношении было выступление Бровикова,
посла в Польше, а до этого длительное время работавшего в отделе
организационно-партийной работы ЦК КПСС и вторым секретарем ЦК Компартии
Белоруссии. Я хорошо знал его по работе в ЦК КПСС и в Польше. Это был
способный, остро мыслящий человек, но насквозь пронизанный аппаратной
"орготдельской" психологией брежневских времен. На его настрой, суровый и
мрачный, по-видимому, повлияли также состояние здоровья после тяжелого
заболевания и серьезные неприятности в семье. Но, конечно же, не это было
главное. Аплодисменты, сопровождавшие выступление, красноречиво
свидетельствовали о наличии в составе ЦК мощных сил, противостоящих
Горбачеву.
Свои "десять требований" выдвинул Ельцин. Некоторые из них были вполне
реальными (об отмене статьи 6-ой Конституции, о прямых выборах делегатов
съезда), другие дискуссионными (отказ от принципа демократического
централизма, признание самостоятельности фракций), третьи -- просто утопичны
(ликвидация аппарата, подчинение партийных средств массовой информации
только съезду или партийной конференции). Ельцин оказался единственным
воздержавшимся при одобрении проекта Платформы. Мотив -- не учтены его
десять предложений, хотя, по признанию Ельцина, документ и заключает в себе
некоторые новые и прогрессивные позиции.
Несмотря на острые противоречия, все же возобладал конструктивный
подход. Тон был задан докладом Генерального секретаря, который поддержали
большинство ораторов. На сей раз выступили члены Политбюро, и это произошло
не по предварительной договоренности, а потому, что всем было ясно значение
данной дискуссии. У каждого из нас имелись свои оценки ситуации, разное
отношение к обсуждавшемуся проекту, чем-то он каждого не удовлетворял, но
надо было поддержать его в принципе, ибо от этого зависела судьба партии,
идущей навстречу своему съезду.
Работа над проектом Платформы продолжалась и на Пленуме в рамках
комиссии, созданной им во главе с Горбачевым. В ее состав вошли и мы с
Яковлевым и Фроловым, но итоги работы комиссии было поручено докладывать не
Яковлеву и не мне (видимо, Горбачев, учитывал мое неоднозначное отношение к
проекту), а Разумовскому. В подготовительной работе он не участвовал, не
знал всех тонкостей и предыстории вопроса, поэтому оказался в довольно
трудном положении. Впрочем, обсуждением поправок руководил сам Горбачев, и
вся тяжесть этой миссии выпала на него. О том, как это происходило, читатель
может составить представление по стенограмме, опубликованной в "Известиях ЦК
КПСС" за 1990 год, номер 3.
Наибольшее давление на проект шло в направлении ужесточения
формулировок, восстановления привычных заходов и формул. Основное
реформаторское содержание удалось сохранить, но текст приобрел не