Моим Алене и Оле
В "стальной комнате" в Москве на Пречистенке хранятся рукописи Льва
Николаевича Толстого - наше национальное достояние. Условно говоря, автор
этой книги никогда не выходил из уникальной комнаты. Увлечение Толстым он
пронес через всю жизнь. В Московском университете (закончил в 1957 году) был
учеником академика Н.Гудзия, потом сотрудничал с Константином Ломуновым -
крупнейшими отечественными толстоведами. Плодотворным было его общение с
научными работниками Московского музея Толстого и Ясной Поляны.
Даль Орлов - автор пьесы "Ясная Поляна" с образом Льва Толстого в
центре - "уход и смерть". Попытки "поднять" столь сложную тему в театре были
и до него, но именно "Ясная Поляна", преодолев многие препоны и рогатки, в
том числе цензурные, была впервые опубликована и первой получила сценическое
воплощение.
С успехом в Москве и Свердловске (Екатеринбурге) шла пьеса Даля Орлова
"Наташа Ростова" - оригинальное сценическое прочтение страниц "Войны и
мира". Он же написал сценарий для полнометражного
художественно-публицистического фильма "Лев Толстой - наш современник",
который в дни празднования 150-летия со дня рождения Толстого был показан в
125 странах, а также в Париже в штаб-квартире ЮНЕСКО.
Картину сделанного писателем на "толстовском плацдарме" дополняет
сценарий художественного фильма, решенного в жанре криминальной драмы,
"Смерть за кулисами" (1991) и серия полемических статей в прессе.
Мемуары Даля Орлова "Место явки - стальная комната" - искреннее до
исповедальности признание в любви к творчеству и личности русского гения.
Автор приоткрывает собственную творческую лабораторию, рассказывает об
истории создания своих произведений о Толстом и по Толстому для театра и
кино. Одновременно в книге оживает многое из культурной жизни 60-70 гг.
прошлого века, порядки и нравы тех времен, возникают приметные портреты
людей, так или иначе оказавшихся причастными к "толстовской линии" в
творчестве автора. Тут и люди широко известные, и мало известные публике.
Первые открываются неожиданными сторонами, вторые поданы так, что явно не
достойны забвения. Автор повествует в живой, раскованной манере, вольно
меняя стилистические регистры: лирика, публицистика, юмор, самоирония.
В подтверждение своих мемуарных и творческих констатаций, во второй
половине книги Даль Орлов предлагает читателям самим познакомиться с тем, о
чем рассказывал в первой. Здесь впервые обнародован доцензурный вариант
пьесы "Ясная Поляна", сценарий "Смерть за кулисами", пьеса "Наташа Ростова".
Даль Константинович Орлов работал в газете "Труд", журнале "Искусство
кино", был главным редактором Госкино СССР и массового журнала "Советский
экран". Несколько лет вел популярную телепередачу "Кинопанорама". В
последние годы работал в еженедельниках "Век" и "Родная газета". Член Союзов
писателей, кинематографистов, журналистов, театральных деятелей. Публицист,
критик, драматург. Автор книг и статей, пьес и сценариев. Заслуженный
деятель искусств России, лауреат конкурса "Золотой гонг - 2005".
ОГЛАВЛЕНИЕ
Почему появилась эта книга? ...........................................
6
I.ВПЕРВЫЕ НА РУССКОЙ СЦЕНЕ
Так ли важно, кто первый? ...........................................
10
Инкогнито из книжного развала ................................. 12
Школа неисправимых
..................................................... 13
Со-беседники
............................................................... 19
Либан на пороге .......................................................
23
Академия на Грановского ............................................ 26
Последние штудии ......................................................
31
Драма - частный случай жизни ................................... 34
Ни шагу назад... ......................................................
42
...И не сметь робеть
...................................................... 45
Не сметь робеть (окончание)
............................................. 53
Пьеса - тоже документ ............................................. 60
Табу на Льва Николаевича .............................................
64
Заговор против любви
....................................................... 67
Мучения с классиком
....................................................... 70
"Вскрыть после моей смерти" .................................... 75
"Дочь Толстого убрать!" ..............................................
81
Омск в бесконечности
....................................................... 84
Режиссер Яков Киржнер ............................................ 87
"Щеголев, ваш выход!" ............................................ 90
Премьера
............................................................... 92
А. Свободин. "Драма великой жизни" ......................... 100
Яснополянцы в партере ............................................ 102
Сергей Герасимов. Последняя шарада ......................... 104
II. "ХОЧУ ВИДЕТЬ ЭТУ ОСОБЕННУЮ ДЕВУШКУ"
Здравствуй, Наташа!
...................................................... 114
Маленькие тайны большого романа ................................... 119
Как это делалось?
...................................................... 124
И.Вишневская. "Наташа Ростова и другие" .......................... 128
III. ЮБИЛЕЙНЫЙ СЕАНС. ОТ ПАРИЖА ДО ТУЛЫ
"Мир смотрит на него" ........................................ 133
Два сценария в одном ..................................................
137
В кадре только критики ......................................... 140
И о мистике
............................................................ 145
IV. СТАТЬЯ ДЕЛАЛАСЬ В НОМЕР
Неистовый Сергий ....................................................
150
"Может быть, он - впереди..." ................................. 153
Круглая дата с острыми углами .................................. 156
Яснополянская азбука. Рассказывает Владимир Ильич ..... 160
Кому он нужен, этот Толстой? .................................. 161
V. ДЛЯ СЦЕНЫ И ЭКРАНА. И ДЛЯ ЧТЕНИЯ
"Ясная Поляна", драма ............................................ 165
"Смерть за кулисами", литературный сценарий ................. 218
"Наташа Ростова", пьеса по мотивам романа "Война и мир"....... 259
ПОЧЕМУ ПОЯВИЛАСЬ ЭТА КНИГА?
Иртыш так долго сливался с Омью, а Омь с Иртышом, что в месте их
слияния в конце концов образовался город Омск. Город славный и мощный,
промышленный и культурный центр, как принято говорить. С известным всей
России драматическим театром. Туда и возвращаюсь памятью...
В тот майский вечер - тридцать пять лет назад - группа сравнительно
молодых людей сильно и радостно выпивала на кухне у режиссера Артура и его
жены Татьяны - примы того самого театра. Повод был достойный: отмечали
только что закончившуюся премьеру.
Заранее к выпивке не готовились, а когда в театре погасли огни и
скульптуры Толстого и Чехова на его фронтоне укрылись ночью, дружно
проследовали на проспект Маркса, где и отоварились в дежурном гастрономе.
Настроение у всех было приподнятое, поскольку и премьера получилась
замечательная, и автор только что сыгранной пьесы был тут же - специально
прилетел с женой из Москвы, и он оказался так любезен, что никого не
подпускал к кассе - платил сам. Ваш покорный слуга был тем автором.
Стол ломился. Поднимали бокалы, провозглашали здравицы. Позвонили
артисту, только что впервые на русской сцене сыгравшему роль Льва Толстого.
Он, понятно, устал больше других и с женой, которая играла Софью Андреевну,
ушел домой. Отпустили старика - уже шестьдесят все-таки... Транслируя ему
процесс по телефону, выпили за него, вошедшего сегодня в историю
отечественного театра.
Автор сидел счастливый и слегка пришибленный своим авторским счастьем.
На парочку речей во славу окружающих его еще хватило, а потом он затих,
безмятежно косея и умиляясь: все вокруг очень ему нравилось.
Особенно было приятно смотреть на двух молодых женщин напротив: на
хозяйку дома артистку Татьяну и на собственную жену Алену. Их дочери недавно
стукнул годик. Когда автор слышал иногда от посторонних, что его жена среди
советских манекенщиц и даже вообще в Москве самая красивая, он не находил
возражений. Он был сторонником точных оценок.
А за столом клокотали восторги друг другом. Выпили и за присутствующих
здесь дам, и за присутствующих - в разных сочетаниях: "да вы вдвоем горы
свернете", "да ваша троица сделала погоду". Когда и эти фигуры речи иссякли,
стали брать шире. Вспомнили не присутствующую здесь заведующую гримерным
цехом, это она сделала сложнейший грим исполнителю главной роли! Выпили за
нее. Потом - за осветителей, реквизиторов, монтировщиков, за главного
администратора и его заместителя, даже кассиров не забыли.
Единственный, о ком забыли, был автор. Такое случается в крепких, давно
сложившихся театральных коллективах. Никто как-то не подумал, что не сочини
автор своевременно свою пьесу, застолье вообще выглядело бы заурядной
пьянкой, поскольку не имело бы повода.
И тут, взяв рюмку, встала Алена.
Она была неотразима. Внешне. Описывать подробнее элитную манекенщицу
нет смысла, поскольку у них у всех одинаковые стандарты - рост, вес, объем и
т.д. Но каждая имеет, конечно, индивидуальность. Индивидуальность жены автор
знал неплохо и сразу почувствовал - что-то будет.
- Мне здесь находиться стыдно! - заявила Алена для начала. Все замолкли
в некотором ужасе. - Считаете себя театральными людьми. Вы - театральные
люди? За целый вечер вы даже не вспомнили о человеке, с которого в театре
все начинается!
Надо сказать, что Алена получила диплом с отличием в Театральном
институте по специальности "театровед". Так что и в этом смысле человеком со
стороны она в этой компании отнюдь не была.
- Человек написал пьесу, доверил ее вам, - продолжала она, - каждому
дал возможность отличиться, и у вас не нашлось для него ни одного доброго
слова! Профессионалы... Не с вешалки начинается театр, а с пьесы! Я не пила,
а сейчас выпью, до дна - за автора!
"Да что ты, да чего ты, да ты же, да мы же..." - загалдели на кухне.
"Ты дурочка!" - с чувством молвила Татьяна: то ли осаживала, то ли имела
ввиду такую любовь присутствующих к автору, что и слов нет, а ты, мол, не
поняла.
- Она не дурочка, она правильно сказала, и во время, - поддержал автор
жену, теплея от признательности. - Не напомни она - могли бы не успеть за
меня выпить... Наливайте! За меня!
Надо ли говорить, как дружно откликнулось застолье.
Вспоминая эту историю, автор сегодня делает два вывода. Первый: в свое
время правильно выбрал подругу. Второй: сам за себя бокал не поднимешь -
могут и забыть.
Автор давно приглядывается к своей карме: и где-нибудь в гостях, и на
домашних сборищах, и в ходе публичных акций, которые автор организовывал и
которые заканчивались добрыми застольями, и на всяческих посиделках,
связанных с премьерами его пьес или фильмов, то есть везде, где именно он
был в центре, ибо давал повод и обеспечение, сплошь и рядом с какой-то
поистине удручающей неизменностью именно за него забывали выпить.
И вот, когда пришла пора подведения некоторых жизненных итогов, автор
вдруг ясно понял: пусть немало было сделано им интересного и даже полезного,
очень велик риск, что опять за него не выпьют, забудут. Что делать?
Вы догадались правильно: автор решил о самом главном, что с ним
случалось, рассказать сам, то есть взял инициативу в собственные руки. Тем
более, что не только о себе считал необходимым рассказать. О многих других -
славных каждый по-своему - тоже.
Вот почему появилась эта книга.
I. ВПЕРВЫЕ НА РУССКОЙ СЦЕНЕ
Историки нашей современной сцены должны будут отметить, что Лев
Николаевич Толстой как действующее лицо драмы впервые появился в спектакле
Омского театра "Ясная Поляна", поставленного режиссером Яковом Киржнером по
пьесе Даля Орлова.Александр Свободин"Комсомольская правда"Именно Далю Орлову принадлежит честь первым в советском театре вывести
на сцену образ Толстого - до сих пор помнится спектакль Омского
драматического театра, позволивший ожить легенде, услышать и увидеть титана.Инна Вишневская"Театр"За всю историю советского театра... первая попытка воплотить на сцене
образ Льва Толстого принадлежала Омскому драматическому театру, поставившему
пьесу "Ясная Поляна" Даля Орлова. Роль Толстого исполнял артист А.ЩеголевБорис Сушков"Уроки театра Толстого", Тула
ТАК ЛИ ВАЖНО, КТО ПЕРВЫЙ ?..
Признаюсь, мне нравится, когда сделанное мной нравится еще кому-то и
эти кто-то меня хвалят. Простите, как говорится, за откровенность.Много
воды, пота и даже помоев утекло, прежде чем откровенность такого рода
перестала в твоих собственных глазах выглядеть стыдной. Слишком долго в нас,
то есть в представителях того поколения, что еще в детском саду игралось
кубиками под большим портретом усатого дяди с раскосой девочкой по имени
Мамлякат на руках, вколачивали постулат, что "скромность украшает
большевика". И вколотили. Большевик в нас сидел и сколько мог мешал
радоваться комплиментам - ровнял по головам, запрещал высовываться. Теперь я
готов высовываться, но силы, конечно, не те.
Тем не менее, их достаточно, чтобы признаться в еще большем грехе с
точки зрения прошлых представлений: мне не просто нравятся те, кто меня
хвалит, а я их люблю, я нахожу в них уйму достоинств. Уважение к их чувству
справедливости я неизменно переплавляю внутри себя в чувство глубочайшей им
благодарности.
Чтобы не выглядеть голословным, приведу пример. У этого примера есть
славное и хорошо известное в драматургически-театральных кругах имя: Инна
Люциановна Вишневская. Доставалось мне порой от ее критики по первое число.
Но как же она умела и умеет поддержать в трудную, в переломную, в самую
принципиальную для тебя минуту! Потому и люблю.
Ум, эрудиция, стиль, юмор (когда что-то рассказывает, хоть и с
официальной трибуны, люди покатываются), сотни статей, уникальные по блеску
интеллекта книги, сонм учеников - драматургов и критиков, она и профессор, и
доктор, и заслуженный деятель искусств, - разве не будешь счастливым, когда
такая "великая медведица пера" вдруг обратит на тебя внимание, заметит,
одарит теплым словом.
Не только своего любимого драматурга Островского, но и прозу Толстого
она способна цировать по памяти страницами. Вышла из зрительного зала после
премьеры в Московском тюзе "Наташи Ростовой" и заговорила толстовским
текстом, поблескивая своими темными умнющими глазами. Если б спектакль не
понравился, подумал я тогда, продолжая оставаться в авторском страхе перед
критической оценкой, не впала бы она в этакое упоение, просто бы потихоньку
сбежала...
А вскоре в журнале "Театр" (No 11, 1979) появилась ее большая серьезная
статья о спектакле по моей пьесе "Наташа Ростова", поставленной талантливым
Юрием Жигульским к 150-летию Льва Толстого. Дальше в книге вы увидите полный
текст этой статьи, пока же смею еще раз обратить внимание на содержавшиеся в
ней слова, вынесенные в один из эпиграфов к этой главе: "Именно Далю Орлову
принадлежит честь первым в советском театре вывести на сцену образ
Толстого...позволивший ожить легенде, услышать и увидеть титана..."
Возможно, кто-то оспорит оценку Вишневской. Но, конечно, это буду не
я...
Спросят: а так ли важно, что первый? В искусстве, известно, не
очередность принципиальна, а качество сделанного. Первый не тот, кто
"раньше", а тот, кто "лучше": не кто раньше пришел, а кто выше взошел. В
мире прекрасного отсчет ведут от лучшего.
Перечитывая сейчас - три с лишним десятилетия спустя - "Ясную Поляну",
отойдя от нее невероятно далеко, до полного, кажется, обрыва родственных
связей, а значит, получив возможность судить о ней со всей возможной
непредвзятостью, я с удивлением обнаруживаю, что нет, не подвел себя в те
времена: то, что читаю сегодня - полноценно, драматургически изобретательно,
тут есть во что вглядываться...
Похоже, что первое получилось отнюдь не второсортным. Потому, наверное,
и пробилось к людям первым.
Собственно, каждый может сам составить мнение о пьесе - она
опубликована в этой книге. Причем я впервые показываю оригинальный вариант,
тот, которого не коснулись изменения, произведенные в свое время по
требованию политической цензуры. Об этом мы еще дальше поговорим...
Расскажу дальше и о том, почему, с моей точки зрения, именно в связи с
показом Льва Толстого на театральной сцене критики неизменно подчеркивали
факт "первенства". Ни с какими другими историческими фигурами не было,
пожалуй, столь трудно одолимых проблем, как с Толстым. Доведение данного
замысла до премьеры, после многих неудавшихся попыток других авторов, и
тогда рассматривалось, да и сейчас, думаю, так выглядит, как реальный прорыв
в творческом освоении многосложного материала, и в не меньшей степени - как
прорыв сквозь охранительно-запретные редуты, возведенные тогда властвующей
идеологией.
Все это я отлично видел, понимал и был готов действовать. Срабатывала,
возможно, еще и спортивность характера. Думалось: что с того, что
предшественники терпели поражения на этом пути? А я обязан победить! Слишком
многое тогда во мне уже соединилось, чтобы не верить в удачу. Будто некая
высшая сила вела...
Примерно в одном возрасте с Толстым засели мы за главные свои
произведения - он за "Войну и мир", я - за "Ясную Поляну". Не смейтесь,
пожалуйста, я же понимаю, что каждый брался за свое и по собственным силам.
Просто хочется отдасться легкому очарованию мистики, пусть она и кажется
порой значительнее, чем есть на самом деле. Действительно, так совпало! Не
более того...
ИНКОГНИТО ИЗ КНИЖНОГО РАЗВАЛА
Толстой вошел в мою жизнь, не представившись. Мы с ним уже активно
общались, а я все еще не подозревал, с кем имею дело.
Мне было лет одиннадцать-двенадцать, то есть через год-другой после
войны, когда маму на лето назначили директором пионерского лагеря. С весны в
нашу комнатушку, выходящую в бесконечный коммунальный коридор, стали
являться молодые люди того и другого пола - наниматься в пионервожатые и
физкультурники. По-нынешнему говоря, мама прямо на дому проводила кастинг.
Но дело не в этом. Дело в том, что однажды к нашему дому подвезли на
грузовичке и горой вывалили прямо на пол книги - основательно бывшие в
употреблении, но весьма разнообразные по тематике. Кто-то заранее
побеспокоился, не без маминого, думаю участия, чтобы в будущем пионерлагере
была библиотека.
"Ваше любимое занятие?.. Рыться в книгах" - это и про меня. Тогда тоже.
Рылся. Пока в один счастливый момент не выудил из этой горы потрепанный
кирпичик: тонкая рисовая бумага, еры и яти, обложек нет, первых страниц нет,
последних нет. Автор - инкогнито.
Глаз упал на начало, которое не было началом, а дальше я оторваться от
текста не смог. Я вошел в него, как в новый дом, где почему-то все оказалось
знакомым - никогда не был, а все узнал. Поразительно! Казалось, неведомый
автор давно подсматривал за мной, все обо мне узнал и теперь рассказал -
откровенно и по доброму, чуть ли не по родственному.
Написано было: "... По тому инстинктивному чувству, которым один
человек угадывает мысли другого и которое служит путеводною мыслью
разговора, Катенька поняла, что мне больно ее равнодушие..." Но сколько раз
и со мной случалось, что и с неведомой Катенькой: в разговоре инстинктивно
угадывать "мысли другого"! Как точно...
Или в другом месте: "...Глаза наши встретились, и я понял, что он
понимает меня и то, что я понимаю, что он понимает меня..." Опять лучше не
скажешь! "Я понимаю, что он понимает..."
И так на каждой странице. "В молодости все силы души направлены на
будущее... Одни понятные и разделенные мечты о будущем счастии составляют
уже истинное счастье этого возраста". Опять мое! Так и есть: каждый день
твоих детства-отрочества, если они нормальны, будто сплавлен с солнцем и
светом ожидания, чтобы твое предназначение состоялось. Но как выразить вслух
это снедающее тебя предчувствие, можно ли передать его словами ? Пока ты
мучим неодолимой немотой, этот автор-инкогнито все за тебя успел рассказать.
Но кто он был - неведомый автор? Чья такая волшебная книга оказалась у
меня в руках?
Надо ли говорить, что ни в какую пионерскую библиотеку она не поехала -
с обглоданными своими началом и концом она осталась у меня лично.
Позже я узнал ее и в переплете: Л.Н.Толстой. "Детство", "Отрочество",
"Юность".
Вот так Толстой вошел в мою жизнь, не представившись.
Иллюзия узнавания - непременная особенность классических текстов.
Они - классики, потому что пишут для всех. Это верно. Но они еще и
потому вечные классики, что пишут для каждого. Это верно не менее.
Юный простак, я "купился" именно на последнее. Эксперимент был проведен
чисто: автора скрыли. Магия имени не довлела над восприятием текста. Текст
сам отстоял свое величие.
Толстовская "диалектика души", первым отмеченная нелюбезным Набокову
Чернышевским, как шаровая молния в форточку, сияя, влетела в очередное
неопознанное читательское сердце.
ШКОЛА НЕИСПРАВИМЫХ
Работа над "Ясной" была завершена к осени 1972 года. В том же году
Евгений Евтушенко опубликовал стихотворение "Марьина Роща". Какую-либо связь
между этими событиями искать не приходится, поскольку по здравому
размышлению ее просто-напросто нет. Мало ли что может совпадать по времени!
А все-таки хочу остановиться и на этом совпадении, поскольку и от него
протягивается ниточка, да что ниточка - гораздо более надежная перевязь, с
личными моими путями к Толстому...
В том автобиографическом стихотворении есть строчки:
Норовы наши седлая,нас приняла как родимых,школа шестьсот седьмая -школа неисправимых.
Прочитал, помню, и дрогнуло внутри: ведь школа No 607 в Марьиной Роще -
как раз та самая, в которой и я учился в восьмом классе и частью в девятом,
сразу после того, как наша семья оказалась в Москве.
А совсем недавно в книге мемуарной прозы "Шестидесантник" Евтушенко в
главе "Ошибка Исаака Борисовича Пирятинского" подробно рассказал и о той
нашей замечательной школе, и о ее директоре. А в центре сюжета там - жуткая
история.
"Однажды ночью, - вспоминает Евтушенко, - кто-то взломал учительскую
комнату и украл все классные журналы. Позднее их обгоревшие остатки
обнаружили на свалке. Подозрение пало на меня, потому что именно в этот день
я получил кол по немецкому". Усугубляло ситуацию то, что "кто-то стукнул
старика-сторожа по голове..."
Директор школы Пирятинский решил, что все эти гадости сотворил
Евтушенко, хотя тот вину упорно не признавал. Он объясняет сейчас, что сжечь
журналы еще и мог бы, но вот ударить сторожа по голове - никогда. Тем не
менее так и не сумевшего отбиться от подозрений десятиклассника из школы
отчислили. Потом оказалось, что это действительно был не он. От собственной
несправедливости Пирятинский даже расплакался.
До нас, более младших, эта история дошла в отголосках, без ее, конечно,
чувствительного финала. Дошла и, как видите, запомнилась.
Но все сие - лишь присказка. Мне 607 школа памятна совсем по другой
причине, для меня, как выяснилось потом, весьма значимой. А знаменитому
современнику спасибо, что напомнил...
Кстати, попутно: по дороге в школу я тогда непременно приникал к
стенду, на котором выклеивали "Советский спорт". (Да, в те времена газеты
можно было читать бесплатно, каждый новый номер вывешивался на всеобщее
обозрение, повсеместно).И, клянусь, тогда еще обратил внимание на регулярно
появлявшиеся в газете стихи лесенкой, подписанные "Евг. Евтушенко". Я и
предположить не мог, что в тот же самый момент, в каковой я читаю лесенки,
их автор, немыслимый счастливчик в моих глазах, потому что его печатают в
"Советском спорте", а меня, тайного сочинителя и фанатика-спортсмена - нет,
что он в это же самое время подходит к той же самой школе, только с какой-то
другой стороны. А всего лишь лет через пяток-другой я буду стихами
Евтушенко, безошибочно оседавшими в памяти, торпедировать сердца знакомых
девушек. Ну не может быть плохим человек, помнящий наизусть такие
замечательные стихи! "Со мною вот что происходит - ко мне мой старый друг не
ходит" - ну и так далее...
Смотрю на старую фотографию - от времени, от послевоенного своего
фиксажа, ставшего туманной коричневой сепией, она будто устала от
десятилетий, проведенных в альбоме. Устала, но по-прежнему способна
перенести в позднюю знобкую осень пятидесятого года. Я гарцую там от знания
своей непобедимости в секторе для прыжков в высоту. На убогом районном
стадионе то ли мальчишки нормы ГТО сдают, то ли идет мелкое школьно-районное
первенство. Я коряво завис в этом выцветшем стоп-кадре на уровне не сбитой
еще планки, пацаны вокруг смотрят, продрогшие, в кепарях, в задрипанных
шароварах, кто и с голыми ногами - тренировочных костюмов то поколение
отроков еще не знало. И не видно, между прочим, ни одной девочки -
учились-то раздельно.
Нынешние художественные фильмы о тех временах сплошь и рядом не
передают истинного облика среды, что была нашим каждодневным бытом, в них
как-то слишком все помыто и отглажено, даже и сквозь заявленную бедность
упрямо выглядывает благодушная нынешняя удовлетворенность. Почему так?
Казалось бы, как просто воспроизвести портрет времени - достаточно
постановщикам повторить любительские фотографии, вроде той, что в моем
старом альбоме с запечатлевшейся на ней массовкой из реальных обитателей
давно прошедшей осени. Не получается.
А справа на фото стоит и наблюдает за нами плотный мужчина в облегающем
темном пальто, с круглой коротко стриженной головой. Пристально и добро
смотрит он на это наше бодрое по первому морозцу школьное ристалище:
директор 607-й мужской московской школы Исаак Борисович Пирятинский.
Поскольку Евтушенко его уже описал, то мне остается лишь кое что
процитировать: "Директор 607-й марьинорощинской школы Исаак Борисович
Пирятинский был небольшенький, крепенький фронтовичок-здоровячок с коротким
седоватым ежиком и смышлеными энергичными глазами, полными доброжелательного
любопытства отца-командира к вверенным ему рядовым - то есть к школьникам.
На работу он ходил в военной форме со следами от споротых погон, с
колодкой наградных планок и ввинченной в гимнастерку единственной медалью,
на которой было написано только одно гордое слово: "Гвардия".
Но солдафоном он не был... Он нас называл по именам, а не по фамилиям,
что по тем временам было поразительно, и прекрасно помнил нас в
лицо...Иногда играл с нами в волейбол, в шахматы... Словом, такого
прекрасного директора мы даже не заслуживали".
Вспоминается мне Пирятинский тоже не просто так. Потому особенно
вспоминается, что однажды именно он ввел в наш класс и представил человека,
который оказался мне учителем не только по должности...
Итак, я в восьмом классе. Я здесь новенький. Я приехал из Тбилиси, где
закончил седьмой класс, но по столичному получалось, что шестой - в Грузии
была одиннадцатилетка, а не десятилетка, как в Москве. Лишний год
накапливался из-за дополнительных предметов, таких, например, как грузинский
язык - письменный и устный, история Грузии, география Грузии и что-то еще,
касающееся специфики солнечной республики. Там, в мужской школе No4
преподавание велось на русском языке, но местные предметы были
обязательными. Иначе говоря, по справедливости мне бы в Москве нужно было
садиться не в восьмой, а в седьмой класс, поскольку иначе в моих знаниях
образовывался зияющий провал. Я оказывался без малейшей осведомленности в
физике, химии, алгебре, чего-то в истории, литературе, но это было не так
страшно, нагонялось легко, а еще, что было по-настоящему убийственно, -
всего русского синтаксиса вместе с пунктуацией. Про немецкий, логику,
Конституцию СССР можно не говорить. Кто бы мог подумать, что в седьмом
классе так много надо было усвоить!
На семейном совете стали решать: терять год или не терять? Год в запасе
у меня был - я рано пошел в школу. Я решил не терять, предполагая как-нибудь
выкрутиться. Резервы времени можно было найти, если кое от чего отказаться,
например, отменить занятия скрипкой и рисованием. Я же успел уже стать
типичным тбилисским мальчиком, там все на чем-нибудь играли, пели, плясали,
рисовали, перевоплощались в драмкружках, жонглировали футбольными мячами,
боролись и бегали на перегонки. По плотности талантов на единицу юного
населения, по убеждению в престижности раннего освоения всего, что позволяет
ребенку отличиться, Тбилиси, похоже, входил тогда, не знаю, как сейчас, в
десятку самых передовых городов мира. Отрочество, проведенное в таком
своеобразном месте, не могло не окраситься в соответствующие тона. Я был как
все.
Единственное, что я себе оставил в Москве кроме школы - спорт. Легкая
атлетика - это было святое. Именно в то лето, когда мы с отцом перебрались в
столицу, я успел стать чемпионом Тбилиси среди мальчиков по бегу на 60
метров и в прыжках в длину. Только дурак решился бы добровольно погубить
столь удачно начавшуюся карьеру. Тем более, что теперь появлялась
возможность попробовать покорить Москву. Позже это удалось. И не только
Москву. Но поскольку к толстоведению затронутая тема отношения не имеет, я в
нее не углубляюсь. Продолжим о главном.
Однажды утром в класс вошел Пирятинский со своим гвардейским знаком на
туго расправленной по груди гимнастерке, а следом легко вдвинулся невысокий
мужчина в интеллигентно свободном московшвеемском костюме, с просторной
залысиной над и без того просторным лбом. Элегантно сутуловатый, он уверенно
положил свой портфель на учителькую кафедру, и не было в нем ни тени
зажатости от новой аудитории, а, наоборот, была уверенность в полной
необходимости своего здесь присутствия.
Пока Пирятинский объяснял, что это наш новый преподаватель литературы,
что зовут его Александр Александрович Титов, что просит любить его и
жаловать, с лица гостя не сходило выражение легкой досады: ну ладно, мол,
хватит уже, оставьте, мы разберемся сами.
Первое появление Сан Саныча запомнилось не случайно. По программе на
этом уроке полагалось начинать "проходить Толстого". Мы и начали. Но как!
Не было ничего сказано ни о мировом значении нашего самого великого
классика, ни о его биографии - родился-умер, что написал, что говорил о
других, что говорили о нем, особенно Ленин, - ничего, что полагалось бы и
потому было ожидаемо, не случилось.
Уже через несколько минут новый учитель оседлал первую парту - лицом к
классу, ногу на скамью, и, раскрыв томик Горького, стал неторопливо и
вразумительно читать по нему очерк о Льве Толстом.
Мы, что называется, оторопели. Оторопели прежде всего от непривычности
проявленного к нам доверия: можно слушать, можно и отключиться В классе
повисла абсолютная тишина. Захватила сама увлекательность такого труда -
слушать, только слушать, а не записывать, и не напрягаться для ответов, не
тосковать от обязательности запоминания. А еще захватила магия звучащего
мастерского литературного слова, которое в исполнении чтеца как будто
разогревала воздух, погружала нас, слушающих, в гипнотическую словесную
ауру.
Добавлю, что весьма непростая эта литературная вязь была адресована нам
без скидок на нашу возможную неготовность оценить ее по достоинству. Тем не
менее, слушайте, тянитесь, верьте в себя - это теперь принадлежит и вам
тоже! Так можно было понять, да так и хотелось понимать происходящее.
В очерке Горького много таких деталей, таких живых и точных описаний,
что Толстой делается буквально видимым. Учитель верно рассчитал, что если
захотеть заразить образом живого Толстого без лишних, как говорится, слов,
то надо озвучить слова, расставленные по бумаге Максимом Горьким,
исполненные тогда еще, когда великий Лев был жив или сразу после того, как
он ушел...
В центре нищей и хулиганистой Марьиной Рощи, в оторопевшем от
предложенных ему гуманитарных горизонтов классе, сплошь состоящем из всегда
голодных, обношенных, и при этом, конечно, искрящихся тайным подростковым
зовом непременно состояться и не знающих, что проживут они меньше, чем
сверстники в цивилизованных странах, такая у них Родина, в таком вот классе
звучал удивительный текст об удивительном их соотечественнике.
"Видел я его однажды так, как, может быть, никто не видел: шел к нему в
Гаспру берегом моря и под имением Юсупова, на самом берегу, среди камней,
заметил его маленькую, угловатую фигурку, в сером, помятом тряпье и
скомканной шляпе. Сидит, подперев скулы руками, - между пальцев веют
серебряные волосы бороды, - и смотрит вдаль, в море, а к ногам его послушно
подкатывают, ластятся зеленоватые волнишки, как бы рассказывая нечто о себе
старому ведуну...В задумчивой неподвижности старика почудилось нечто вещее,
чародейское, углубленное во тьму под ним, пытливо ушедшее вершиной в голубую
пустоту над землей, как будто это он - его сосредоточенная воля - призывает
и отталкивает волны, управляет движением облаков и тенями, которые словно
шевелят камни, будят их... Не изобразить словом, что почувствовал я тогда;
было на душе и восторженно и жутко, а потом все слилось в счастливую мысль:
"Не сирота я на земле, пока этот человек есть на ней!"
Не сиротами были и мы, потому что был этот человек.
Сан Саныч пронзил нас Толстым - с помощью горьковского текста. А во мне
была и готовность пронзиться, еще раньше подготовленная толстовскими
текстами.
Каким образом Пирятинский раздобыл для своей школы такого педагога, как
Титов, остается загадкой. А теперь и не спросишь...
Может быть, они вместе воевали ... Александр Александрович, которого мы
сразу упростили называть до Сан Саныча, был контужен под Сталинградом. С тех
пор плохо слышал. Глухота у него получилась странная: в определенном
регистре она вообще не давала о себе знать, но если собеседник форсировал
голос, она сразу себя сказывала. Тогда он просил: "Говорите тише".
Было известно, что у него есть основная, помимо школы, работа:
редактора в "Детгизе". Но, видимо, педагогика влекла. И он взял себе один
класс, чтобы провести в нем литературу от восьмого до десятого. Я оказался
именно в этом классе. Судьба!
Для знакомства Сан Саныч дал нам домашнее задание: описать самое
памятное впечатление минувшего лета.
То лето я провел на море, на Черном, в Кобулети под Батумом. Кто о чем,
а я решил рассказать о море.
О лаврах Айвазовского в прозе мечтать, конечно, не приходилось, но, как
выяснилось, в четырнадцать лет вообще все трудности предусмотреть сложно.
Банальностей типа "море было большое", а тем более "море смеялось", мне
удалось избежать, но все-таки за сочинение я получил от Сан Саныча
полновесный кол, то есть единицу, то есть - хуже некуда. Была и разборчивая
резолюция красным: "Сочинение интересно попыткой описать море. Очень много
ошибок".
Выше я говорил о своих сложных отношениях с русским синтаксисом -
точнее об отсутствии этих отношений. Воспроизводя на бумаге впечатления от
морских красот я умудрялся обходиться без запятых. Некоторые, правда,
стояли, но не на тех местах, где бы им следовало стоять.
Лучше всех тогда написал Коля Борох. Его сочинение Сан Саныч даже
зачитал вслух. Сейчас Николай - известный в стране экономист, профессор в
Высшей экономической школе. А тихий Сережа Дрофенко вообще о своих летних
впечатлениях рассказал стихами. Потом он тоже стал известен - возглавлял
отдел поэзии в журнале "Юность". А умер нелепо. За обедом в Доме литераторов
крошка "не в то горло" попала. Он постеснялся об этом сказать, закрыл лицо
руками и рухнул. За столиком с ним сидели Гриша Горин, Аркадий Арканов и
Василий Аксенов, все - врачи по основному образованию.
Позже 607-ю школу Пирятинского сделали "с математическим уклоном". К
тому времени класс Титова давно с ней распрощался. Он и не вписался бы в
нее, поскольку сложился в конце концов образцово гуманитарным. И не могло
быть иначе. Мы становимся теми, кто нас учит.
Однажды Сан Саныч появился перед нами с большой стопой книг. Водрузил
их на кафедре. Там оказались "Хаджи Мурат", "Обрыв" Гончарова, Писарев,
"Грибоедов и декабристы" Нечкиной и много чего другого, что не входило в
список для обязательного школьного прочтения.
- Сейчас каждый возьмет по одной из этих книг, - сообщил Сан Саныч. -
Прочитаете - передадите дальше. Будете обмениваться. До конца года всем надо
прочитать все. А весной получите по книге в подарок.
Весной мне достались "Поэты пушкинской поры" - томик салатного цвета в
твердом переплете. Он и сейчас у меня.
Ну а дальше отцу выделили квартиру в офицерском доме на Хорошевке, и мы
наконец смогли покинуть армейскую гостиницу на площади Коммуны. Пришлось
прощаться и с Марьиной рощей, и с ее 607-й школой - не таскаться же через
всю Москву! Но еще целый год потом я регулярно приезжал в старую школу на
уроки Сан Саныча.
Но почему позже - после школы, после университета - я так ни разу и не
позвонил ему?
Одно время в десять вечера грозный голос из телевизора спрашивал: "Ваши
дети дома?!"
Никогда не спрашивают: "Вы позвонили своим старикам?"
Надо было прожить не короткую теперь уже жизнь, чтобы понять, как это
важно. Такой звонок, думается, не только важен тому, к кому обращен, но не
менее существенен для звонящего. Упущенная возможность сделать твоему
старику хотя бы и малое добро, потом навсегда поселится в тебе пульсирующей
болью - то будет затихать, то возникать снова. Понял это только сейчас, с
очень большим опозданием...
Доброе слово во след Сан Санычу я все-таки послал. Как сумел.
Он выведен под своим подлинным именем - Александр Александрович Титов -
в полнометражном художественном фильме "Лидер", который мы сделали с Борисом
Дуровым - я как сценарист, он как режиссер. На Киностудии имени Горького.
Там девятиклассник Боря Шестаков, перешедший в новую школу, убегает в
старую - на уроки своего любимого учителя литературы Сан Саныча. И там на
занятиях у Сан Саныча школьники слушают известную запись голоса Льва
Толстого - обращение к яснополянским детям. Перенесенный с эдисоновских
восковых валиков на пластинку голос слышен отчетливо в каждом слове:
"Спасибо, ребята, что ходите ко мне!.. А то, что я говорю, нужно для вас
будет. Помните, когда уж меня не будет, что старик говорил вам добро..."
СО - БЕСЕДНИКИ
Куда идти после школы?
Варианты не рассматривались, адрес был один: филологический факультет
Московского университета. Причем именно на русское отделение, на территорию
Толстого.
Когда-то встретил на улице поэта Николая Глазкова. "Как жизнь,
Николай?" "Весна, - сказал он, - начал выходить..."
Вот и я - начал все чаще выходить за пределы своего школьно-домашнего
круга. Радиусы от 643 школы на Хорошевке стали протягиваться в центр города
- до юношеского зала Ленинки (огромный дворцовый зал с длинными столами и
стеклянными абажурами, и рядами - детские головы, склоненные над книгами...
Будет ли снова такой?). Протянулись мои радиусы и до Моховой.
В том здании МГУ, перед которым испокон века терпят снега и дожди
каменные Герцен и Огарев, в левом крыле размещался филфак. Дворец на
Ленгорах тогда уже поднимался, но еще не поднялся окончательно, жизнь пока
кипела здесь, на старом месте. Сюда я и проник однажды и, цепенея от страха,
взобрался по стертым чугунным ступеням до третьего этажа, где были двери в
деканат, а обок к ним - доска объявлений с россыпью прикнопленных
бумажек-объявлений. Одна была важной: при факультете открывается кружок для
школьников старших классов.
Было там и такое объявление: запись на спецкурс кандидата
филологических наук Светланы Иосифовны Аллилуевой "Образ народа в советском
историческом романе". Не встречал никого, кто бы этот спецкурс прослушал. Да
и успела ли она его прочитать?..
Итак, весь десятый класс я исправно посещал филфаковский кружок. Нас,
школьников, было в нем человек десять, может, чуть больше. Не так и много,
если вспомнить о конкурсе поступающих. Может быть, потому было нас маловато,
что никаких льгот нам не обещалось. Получай удовольствие от шевеления
мозгами, и хватит.
Шевелили под руководством аспиранта Кости Тюнькина, это, видимо, была
его общественная нагрузка. Он нес ее добросовестно и даже с удовольствием.
Работать хорошо и бесплатно полагалось.
Несколько раз в качестве ведущих появлялись Вадим Кожинов и Игорь
Виноградов, оба потом, как известно, ставшие светилами российской
общественной мысли. С последним, помню точно, разбирали только что
опубликованную повесть Ильи Эренбурга "Оттепель". То, что я нес тогда,
выступая, память, конечно, не сохранила, но вот направленный на меня взгляд
Виноградова запечатлелся: в нем мерцало любопытство, смешанное с откровенным
удивлением и очевидным желанием удержаться от смеха. Удержался. Чем
запомнился.
Коли я уже отвлекся от основного сюжета, то хотя бы упомяну тех из
школьного кружка, кто поступил на филфак, и мы потом пять лет вместе
учились. Совершенно уникальным явлением был, скажем, Алеша Сигрист - сын
академика и внук академика. Вы много таких встречали?.. Как, наверное, я
Толстым, так он, если не больше, был "ударен" Николаем Гавриловичем
Чернышевским - страницами мог цитировать наизусть. Прочитав его школьную
работу, Костя Тюнькин сказал, что она вполне может быть сравнима с
филфаковской за третий, а то и за четвертый курс. Года через два наш
легендарный доцент Либан с грустью о нем скажет: это молодой Добролюбов, но
не доживет. И оказался прав. Алеша с детства мучился диабетом, сам себе
делал уколы, признался мне как-то, что не было дня, чтобы голова не
разламывалась от боли. Он жил с мамой на ее нищенскую зарплату медсестры и
ушел из жизни, будучи автором всего двух-трех научных публикаций и маленькой
популярной брошюры, которую я помог ему издать, когда работал в профсоюзной
газете.
Через годы приобрели известность кружковцы Стасик Куняев и Миша
Гаспаров.
Куняев был постарше - он тогда уходил из авиационного и нацеливался на
филфак. Сочинял стихи. Недавно я с удивлением узнал из его мемуаров, что
пока Костя Тюнькин вовлекал нас в премудрости литературоведения, Стасик,
оказывается, вел подсчеты - сколько вокруг евреев.
"Так и насчитал, - пишет Куняев, - ...двадцать процентов! 1951 год."
Студентами мы стали в 1952-м. Значит, еще в кружке начал считать.
Говорят: осторожнее с мемуарами - память у людей выборочна. А может
быть, именно в этой выборочности и заключена истинная ценность мемуаров? Что
память сохранила - то и есть главная правда о человеке, о его ценностях, о
прожитых им днях.
Между стартом и финишем у каждого своя дорожка. Только размечены они на
стадионе жизни не параллельно. Иди, знай - какая как изогнется...
Будущий академик Большой Академии Михаил Гаспаров и в семнадцать лет
смотрелся непростым, значительным, был весь какой-то мягко-округлый, без
углов, с пальцами-сосисочками. Говорил - каждое слово весило. Он поступил на
античное отделение и сейчас его представлять глупо, потому что кто не знает
классика литературоведения, филолога с мировым именем. Недавно Миши не
стало.
Но я увлекся и забыл о себе. А для чего, как говорится, собрались?..
Мое положение было аховым. Закончив девятый класс с четырьмя тройками -
следствие того провала в знаниях, о котором рассказано выше, - я понимал,
что пять вступительных экзаменов в университет на пятерки точно не сдам. Как
выражаются шахматисты, пижон скажется, на чем-нибудь да баллов не доберу.
Поступление гарантировали - только пятерки. Оставался единственный выход:
получить в школе медаль! Медалисты вступительных экзаменов в вузы тогда не
сдавали, они проходили только собеседование. Вот собеседование при моей
общей трепливости, считал я, давало вожделенный шанс...
И вот сижу за черным деревянным столом - настроение бодрое, поджилки
трясутся. Стол филологический, пол, потолок и стены - филологические, стул,
на котором сижу, - тоже, один я пока здесь чужой. Напротив - суровый мужчина
без пиджака, лето, рядом молодой. С первым беседуем, второй молчит, он потом
проверит мой немецкий. Он еще не знает того, что знаю я - с таким немецким
на филфак не ходят.
Сейчас все внимание первому.
Позади жуткая зима. Сна - четыре часа в сутки. Мама будила перед
рассветом, после чего я подползал к письменному столу и так - каждый день.
Потом в школу и снова - к столу. Остановлен даже спорт. И это после того,
как выиграно первенство Москвы - наверстается потом. Кажется, начинаю
понимать мазохистов - начинаю получать удовольствие даже от алгебры,
тригонометрии, химии: оказывается, если понимаешь - это тоже интересно. Даже
за письменные по литературе получаю пятерки! Приспособился: не знаю, где
поставить запятую, формулирую по другому, так, как знаю наверняка, - "Отл"!
Но с математичкой получилась промашка. Всю зиму она ходила беременной и
может быть поэтому не воспринимала откровений со стороны. Я же ляпнул
однажды: "Занимаюсь вашей математикой, только чтобы пятерки получать". Она
запомнила до весны, и весной вмазала мне четверку за выпускную работу -
единственную в аттестате. Поэтому медаль получилась не золотая, а
серебряная.
Ту свою фразу я запомнил тоже - ее произнесет герой фильма "Лидер". И
тоже поимеет за нее неприятности.
Словом, пришлось сильно поднапря