---------------------------------------------------------------
     Перевод с английского М.Б. Левина
     Публикуется по изданию ООО "Издательство АСТ", 2004 год.
     Origin: http://www.nietzsche.ru/
---------------------------------------------------------------


     Благодарности
     Вместо предисловия
     Часть первая. Снова заданный старый вопрос.
     1. Наш пессимизм
     2. Слабость сильных государств I
     3. Слабость сильных государств II или поедание ананасов на Луне.
     4. Мировая либеральная революция
     Часть вторая. Старость человечества.
     5. Идея для универсальной истории
     6. Механизм желания
     7. Варваров у ворот нет
     8. Бесконечное накопление
     9. Победа видеомагнитофона
     10. В стране культуры
     11. Ответ на прежний вопрос
     12. Нет демократии без демократов
     Часть третья. Борьба за признание.
     13. В начале, или смертная битва ради всего лишь престижа
     14. Первый человек
     15. Отпуск в Болгарии
     16. Краснощекий зверь
     17. Вершины и бездны тимоса
     18. Господство и рабство
     19. Универсальное и однородное государство
     Часть четвертая. Прыжок через Родос.
     20. Самое холодное из всех холодных чудовищ
     21. Тимотические корни труда
     22. Империи презрения, империи почитания
     23. Нереалистичность "реализма"
     24. Сила бессильных
     25. Национальные интересы
     26. К тихоокеанскому союзу
     Часть пятая. Последний человек.
     27. В царстве свободы
     28. Люди без груди
     29. Свободные и неравные
     30. Полные права и ущербные обязанности
     31. Безграничные войны духа

     Благодарности

     "Конец истории" никогда бы не  появился на свет, ни в виде статьи, ни в
виде  этой книги, если бы не приглашение  прочесть  лекцию в 1989/90 учебном
году, которое мне сделали профессор Натан Тарков и  профессор Аллан Блум  из
"Центра  Джона  М.  Олина по исследованию  теории и практики демократии" при
Университете Чикаго. Они оба -- преподаватели с большим стажем и мои друзья,
от которых  я потрясающе много  почерпнул за годы знакомства -- в  частности
(но не только), политическую философию.  Эта  лекция  легла  в основу хорошо
известной статьи, к  чему приложили  немалые  усилия Оуэн  Гаррис,  редактор
журнала "Национальный интерес", и  небольшой штат сотрудников этого журнала.
Эрвин  Глайкс из "Свободной прессы" и Эндрю  Франклин  из  "Хэмиш Гамильтон"
убедили меня превратить эту статью в книгу и приложили руку к редактированию
окончательного варианта рукописи.
     Настоящий том невероятно много выиграл от бесед с друзьями  и коллегами
и чтения их работ. Наиболее важный вклад внес Абрам Шульский, который найдет
в  книге  много  своих  идей   и  озарений.   Я  бы  хотел  выразить  особую
благодарность Ирвингу Кристолу,  Давиду  Эпштейну, Алвину Бернштейну,  Генри
Хигуэра, Йошихиса Комори, Йошио  Фукуяма  и Джорджу Холмгрену, которые нашли
время прочесть книгу  в  рукописи и сделать свои замечания.  Кроме  того,  я
хотел бы поблагодарить многих людей, знакомых со мной и не знакомых, которые
дали  полезные комментарии  по разным аспектам настоящей работы,  когда  она
представлялась на различных семинарах и лекциях в стране и за рубежом.
     Джеймс  Томсон, президент  корпорации  RAND,  был  столь  любезен,  что
предоставил мне кабинет на время работы  над книгой. Гэри и  Линда Армстронг
оторвали время от написания собственных  диссертаций и помогли мне  собирать
материал, а также дали  множество ценных советов по темам книги  в  процессе
написания.  Розали  Фонорофф помогла вычитать  рукопись. Вместо  стандартных
благодарностей  машинистке  я  должен,  наверное,  выразить  признательность
разработчикам микропроцессора Intel 80386.
     И последнее, но  самое важное: это моя  жена, Лаура, вдохновила меня на
написание исходной статьи и этой книги, это она все время была рядом со мной
при всех критиках и возражениях. Она была внимательным читателем рукописи, и
невозможно перечислить  все  ее  вклады  в  окончательную форму и содержание
книги.  Моя  дочь  Джулия и сын Дэвид,  который  решил  родиться в  процессе
написания книги, тоже мне помогли -- просто тем, что они есть на свете.
     Вместо предисловия
     Дальние истоки данной книги лежат в статье, названной "Конец истории?",
которую    я   написал    в    1989    году   для    журнала   "Национальный
интерес"1. В ней я утверждал, что за последние, годы во всем мире
возник небывалый консенсус на тему о легитимности либеральной демократии как
системы  правления,  и этот консенсус усиливался  по мере  того, как терпели
поражение  соперничающие   идеологии:   наследственная  монархия,  фашизм  и
последним -- коммунизм. Более того, я  настаивал, что либеральная демократия
может   представлять   собой   "конечный   пункт   идеологической   эволюции
человечества"  и "окончательную форму  правления  в человеческом  обществе",
являясь тем самым "концом истории". Это значит, что в  то  время  как  более
ранние   формы   правления   характеризовались  неисправимыми   дефектами  и
иррациональностями, в  конце концов приводившими  к их крушению, либеральная
демократия,   как  утверждается,  лишена  таких  фундаментальных  внутренних
противоречий. Это утверждение не означает, что стабильные  демократии, такие
как США,  Франция  или  Швейцария,  лишены  несправедливостей или  серьезных
социальных  проблем.  Но  эти  проблемы  связаны  с   неполной   реализацией
принципов-близнецов: свободы и равенства, а не с дефектами самих  принципов.
Хотя  какие-то современные страны могут потерпеть неудачу в  попытке достичь
стабильной либеральной демократии, а  другие  могут вернуться к иным,  более
примитивным формам правления,  вроде  теократии  или военной  диктатуры,  но
идеал либеральной демократии улучшить нельзя.
     Опубликованная статья  вызвала необычайно большой поток  комментариев и
возражений,  сначала в Соединенных Штатах, потом  в таких различных странах,
как Англия, Франция, Италия, Советский  Союз, Бразилия, Южная Африка, Япония
и Южная Корея. Критика звучала в любой возможной форме; некоторые возражения
были  связаны  просто  с  непониманием моего изначального намерения,  авторы
других сильнее вникали  в мои доводы.2  Многих  в  первую очередь
смущал  смысл,  который  я вкладывал  в слово "история".  Понимая историю  в
обычном смысле,  как  последовательность событий,  мои критики указывали  на
падение Берлинской стены, на подавление  китайскими коммунистами волнений на
площади Тянь-аньмынь и на вторжение Ирака в Кувейт как на свидетельства, что
"история продолжается", тем самым доказывая мою неправоту.
     Но  то,  что   по  моему  предположению  подошло   к   концу,  это   не
последовательность  событий.  Даже событий серьезных и великих, а  История с
большой  буквы  --   то  есть  история,  понимаемая  как  единый,  логически
последовательный эволюционный процесс,  рассматриваемый с учетом опыта  всех
времен  и  народов.  Такое  понимание  Истории  более всего ассоциируется  с
великим  немецким  философом  Гегелем.   Его  сделал   обыденным   элементом
интеллектуальной атмосферы Карл Маркс, свою концепцию Истории заимствовавший
у  Гегеля;  оно неявно принимается  нами при  употреблении  таких  слов, как
"примитивное" или "развитое", "традиционное" или "современное", в применении
к  различным   видам  человеческого  общества.  Для  обоих  этих  мыслителей
существовал  логически  последовательный  процесс   развития   человеческого
общества  от  примитивного  племенного  уклада,  основанного  на  рабстве  и
жизнеобеспечивающем  земледелии,  к  различным   теократиям,   монархиям   и
феодальным  аристократиям,  к  современной   либеральной   демократии   и  к
капитализму,  основанному  на  современных  технологиях.  Этот  эволюционный
процесс не является ни случайным, ни непостижимым, даже  если развивается он
не по  прямой и  даже если усомниться, что человек становится счастливее или
лучше в результате исторического "прогресса".
     И  Гегель,  и  Маркс  верили,  что  эволюция  человеческих  обществ  не
бесконечна;   она   остановится,  когда  человечество  достигнет  той  формы
общественного   устройства,  которая  удовлетворит  его  самые  глубокие   и
фундаментальные  чаяния. Таким  образом,  оба  эти  мыслителя  постулировали
"конец истории": для Гегеля, это было либеральное государство, для Маркса --
коммунистическое  общество.  Это  не означало, что остановится  естественный
цикл  рождения,  жизни  и смерти,  что больше не  будут  происходить  важные
события или что не будут выходить сообщающие о них газеты. Это означало, что
более не  будет  прогресса в  развитии  принципов и институтов общественного
устройства, поскольку все главные вопросы будут решены.
     Настоящая книга не есть повторение  моей статьи и не является  попыткой
продолжить дискуссию  с ее многочисленными критиками и комментаторами. Менее
всего ее целью является разговор о конце "холодной" войны или о любой другой
животрепещущей  теме  современной  политики.  Хотя  данная  книга  наполнена
последними  мировыми  событиями, тема  ее  возвращает  нас  к очень  старому
вопросу: действительно  ли в  конце двадцатого  столетия  имеет  смысл опять
говорить  о логически последовательной и направленной  Истории человечества,
которая в  конечном счете приведет большую часть человечества к  либеральной
демократии?  Ответ, к которому я пришел,  утвердительный по  двум  различным
причинам.  Одна  из  них  относится к  экономике,  другая  --  к  тому,  что
называется "борьбой за признание" (struggle for recognition).
     Конечно, недостаточно обратиться к авторитету Гегеля, Маркса или любого
из  их  современных последователей, чтобы обосновать направленность Истории.
За   те  полтора   столетия,  что  прошли  после  написания   их  работ,  их
интеллектуальное наследство подвергалось непрестанным атакам со всех сторон.
Наиболее углубленные мыслители двадцатого столетия нападали на самую мысль о
том, что история  есть  процесс  логически последовательный  и  познаваемый;
разумеется, такие мыслители отрицали возможность, что какой  бы  то  ни было
аспект   человеческой  жизни  философски   познаваем.   Мы,  жители  Запада,
выработали  у  себя  глубокий   пессимизм  относительно  возможности  общего
прогресса демократических институтов. Этот пессимизм не случаен, но порожден
поистине  страшными политическими событиями первой половины  двадцатого века
--   две   разрушительные  мировые  войны,  взлет  тоталитарных  идеологий  и
обращение  науки  против  человека  в  виде  ядерного  оружия  и  разрушения
окружающей среды. Жизненный опыт жертв политического насилия прошедшего века
--  от переживших гитлеризм или сталинизм и до жертв Пол Пота -- противоречит
допущению, что на свете существует исторический  прогресс. И конечно  же6 мы
настолько  привыкли теперь ожидать от будущего  плохих  вестей  относительно
здоровья,   безопасности  или  достойной,   либеральной  и   демократической
политической  практики, что нам  трудно  узнать  хорошие новости,  когда они
появляются.
     И все же хорошие новости есть. Наиболее замечательным поворотом событий
последней четверти века было открытие  неимоверной слабости  в самом  ядре с
виду  сильнейших в мире  диктатур, будь они военно-авторитарными правыми или
коммунистически-тоталитарными  левыми. От  Латинской  Америки  до  Восточной
Европы, от Советского Союза до Ближнего Востока и Азии сильные правительства
в последние двадцать лет терпели крах. И  хотя они не всегда  уступали место
стабильным либеральным демократиям,  все же  либеральная демократия остается
единственным  логически  последовательным  политическим  стремлением, и  она
овладевает  различными регионами и  культурами во  всем  мире.  Кроме  того,
распространились либеральные принципы экономики ("свободный рынок"), которые
сумели   создать  небывалый  уровень  материального  благосостояния  как   в
промышленно  развитых  странах,  так и  в тех, которые  по  окончании Второй
мировой  войны  входили   в   нищий   третий  мир.   Либеральная   революция
экономического мышления иногда  опережала  мировое движение  к  политической
свободе; иногда следовала за ним.
     Все  эти  направления развития,  столь  подверженные  риску в  страшней
истории  первой  половины столетия,  времени победного  шествия тоталитарных
режимов правых и левых, заставляют снова  рассмотреть  вопрос,  нет  ли в их
основе какой-то глубокой связующей нити -- или они просто  случайные примеры
удачного  развития событий. Поднимая  снова вопрос, существует ли  на  свете
Универсальная   История  человечества,  я  возобновляю  дискуссию,   которая
возникла в  начале  девятнадцатого  века, но в  наше время  более  или менее
затихла из-за огромности событий, произошедших с тех пор с человечеством.
     Хотя  идеи, которые я выдвигаю,  были сформулированы такими философами,
как  Гегель  и Кант, ранее  занимавшимися  теми же вопросами, я надеюсь, что
приводимые мною аргументы имеют самостоятельную ценность.
     В данном  томе  довольно нескромно  делаются не  одна,  а две отдельные
попытки дать контуры такой Универсальной Истории. Определив  в части первой,
зачем  нам  снова  возвращаться к возможности Универсальной  Истории,  я  во
второй части пытаюсь дать начальный ответ, ища в современной науке механизм,
или  регулятор,  объясняющий направленность и логическую  последовательность
Истории.  Современная  наука  --  полезная исходная  точка,  потому  что это
единственная   важная  общественная  деятельность,  которая  одновременно  и
кумулятивна, и дирекциональна,  хотя фактическое  воздействие ее на  счастье
человечества неоднозначно. Прогрессирующее  покорение природы, которое стало
возможным  после  выработки  научного метода  в  шестнадцатом и  семнадцатом
веках,  идет  по  определенным  правилам,  установленным  не  человеком,  но
природой и ее законами.
     Развитие  современной науки оказало единообразное  воздействие  на  все
общества,  где  оно происходило,  и причины  этому  две. Во-первых,  техника
обеспечивает определенные военные  преимущества стране, которая  ею владеет,
а,  учитывая постоянную  возможность  войны в международных  делах, ни  одно
государство,   дорожащее   своей   независимостью,   не   может   пренебречь
необходимостью  модернизации обороны.  Во-вторых,  современная наука создает
единообразный  простор для роста  экономической  производительности. Техника
открывает  возможность неограниченного накопления  богатств, и тем самым  --
удовлетворения  вечно растущих  желаний человека.  Этот процесс  гарантирует
рост  однородности всех человеческих  обществ, независимо от их исторических
корней  или  культурного  наследия.  Все  страны, подвергшиеся экономической
модернизации,  должны   весьма  походить  друг  на  друга:  в   них   должно
существовать национальное  единение на базе  централизованного  государства,
они урбанизируются, заменяют  традиционные формы  организации общества вроде
племени, секты и клана экономически  рациональными  формами,  основанными на
функции  и  эффективности,  и  обеспечивают  своим  гражданам  универсальное
образование.  Растет взаимосвязь таких  обществ  через  глобальные  рынки  и
распространение универсальной  потребительской  культуры. Более того, логика
современной  науки, по-видимому,  диктует  универсальную эволюцию в  сторону
капитализма. Опыт  Советского  Союза,  Китая и других социалистических стран
указывает, что  хотя весьма централизованная  экономика была  достаточна для
достижения  уровня  индустриализации, существовавшего в  Европе  пятидесятых
годов, она разительно неадекватна  для создания того, что называется сложной
"постиндустриальной"  экономикой,  в   которой  куда  большую   роль  играют
информация и технические новшества.
     Но  в то  время  как исторический  механизм, представляемый современной
наукой, достаточен  для объяснения  многих  исторических перемен и растущего
единообразия  современных обществ, он недостаточен для  объяснения  феномена
демократии. То, что наиболее  развитые  страны мира являются  также наиболее
успешными  демократиями,  -- общеизвестный факт. Но, хотя современная наука и
приводит нас к вратам Земли  Обетованной либеральной демократии,  в саму эту
Землю она  нас не  вводит,  поскольку  нет никакой  экономически необходимой
причины,  чтобы  развитая  промышленность  порождала  политическую  свободу.
Стабильная демократия возникала иногда  и  в доиндустриальных обществах, как
было  в  Соединенных  Штатах в  1776  году. С  другой  стороны,  есть  много
исторических  и современных примеров технологически  развитого  капитализма,
сосуществующего  с  политическим  авторитаризмом,  --  от  Японии  Мэйдзи  и
Германии Бисмарка до современных Сингапура и Таиланда. Зачастую авторитарные
государства  способны  давать  темпы  экономического  роста, недостижимые  в
обществах демократических.
     Таким образом, наша первая попытка найти основу направленности  истории
имеет лишь частичный успех. То, что  мы назвали "логикой современной науки",
является,  в сущности,  экономической интерпретацией исторических изменений,
но, такой, которая  (в отличие от марксистской версии) приводит в результате
к капитализму,  а  не  к социализму.  Логика  современной науки может многое
объяснить в  нашем мире; почему мы, жители  развитых демократий,  работаем в
офисах,  а не  крестьянствуем,  кормясь  от  земли, почему  являемся членами
профессиональных объединений, а не племен или,  кланов, почему мы повинуемся
власти чиновника, а  не  жреца, почему мы грамотны и говорим на языке, общем
для нашего государства.
     Но  экономическая  трактовка  истории  неполна  и  неудовлетворительна,
потому что  человек не является  просто экономическим животным. В частности,
эта  трактовка  бессильна  объяснить,  почему   мы   --  демократы,  то  есть
приверженцы  принципа народного  суверенитета и  гарантий основных прав  под
управлением закона. По этой причине в части третьей этой книги мы обращаемся
ко  второму,  параллельному  аспекту   исторического  процесса,  в   котором
учитывается человек в целом, а  не только  его экономическая  ипостась.  Для
этой  цели мы  вернемся  к  Гегелю  и  его нематериалистическому взгляду  на
Историю, основанному на борьбе за признание.
     Согласно Гегелю, люди, как  животные, имеют естественные  потребности и
желания,  направленные вовне,  такие  как еда, питье,  жилье,  а главное  --
самосохранение. Но человек  фундаментально отличается от животных  тем,  что
помимо  этого  он  желает  желаний  других  людей,  то  есть он желает  быть
"признан". В частности, он желает, чтобы  его  признавали человеком, то есть
существом,  имеющим определенное  достоинство. Это  достоинство прежде всего
относится к его готовности рискнуть жизнью в  борьбе всего  лишь за престиж.
Ибо  только  человек  способен  преодолеть  свои  самые  глубинные  животные
инстинкты --  главный среди  которых инстинкт самосохранения -- ради высших,
абстрактных принципов  и  целей.  Согласно  Гегелю,  дракой двух первобытных
бойцов изначально  движет жажда признания, желание, чтобы  другие "признали"
их людьми за то, что они рискуют жизнью в смертной схватке.  Когда природный
страх  смерти  заставляет   одного   из  сражающихся  покориться,  возникают
отношения хозяина и раба. Ставка в этой кровавой битве на заре истории -- не
еда, не жилье и не безопасность, а престиж в чистом виде. И в  том, что цель
битвы  определена  не биологией, Гегель  видит первый  проблеск человеческой
свободы.
     Жажда признания может  поначалу  показаться понятием незнакомым, но оно
так же  старо,  как  традиция западной политической  философии,  и  является
вполне известной стороной человеческой личности. Впервые она  была описана в
"Республике" Платона, когда ой заметил, что у души есть три  части: желающая
часть,  разумная   часть  и  та  часть,  которую  он   назвал  "тимос",  или
"духовность".   Большая  часть  поведения  человека   может   быть   описана
комбинацией первых двух составляющих, желания и рассудка: желание  подвигает
людей искать нечто вне себя самих, рассудок  подсказывает лучшие способы это
осуществить. Но кроме  того,  люди ищут признания  своих  достоинств или тех
людей, предметов  или  принципов,  в которые  они  эти достоинства  вложили.
Склонность  вкладывать  себя как некую  ценность  и требовать признания этой
ценности мы  на  современном  популярном  языке  назвали  бы  "самооценкой".
Склонность ощущать самооценку исходит из той части  души, которая называется
"тимос".   Эта   склонность  похожа   на  врожденное  человеческое   чувство
справедливости. Люди считают, что они имеют определенную ценность, и когда с
ними обращаются  так,  будто  эта  ценность  меньше,  чем  они  думают,  они
испытывают  эмоцию, называемую гнев. Наоборот,  когда человек не оправдывает
представления о  своей ценности, он  испытывает стыд, а когда человека ценят
согласно  его  самооценке,  он   испытывает  гордость.   Жажда  признания  и
сопутствующие  ей  эмоции  гнева,  стыда  и гордости  --  это  важнейшие  для
политической жизни  характеристики.  Согласно Гегелю,  именно  они  и движут
исторический процесс.
     По  Гегелю, желание человека  получить признание  своего достоинства  о
самого начала  истории вело  его в кровавые смертельные битвы за  престиж. В
результате  этих битв  человеческое общество  разделилось на  класс  господ,
готовых   рисковать  своей  жизнью,   и   класс   рабов,  которые   уступали
естественному страху смерти.  Но отношения господства и рабства, принимавшие
различные формы во  всех  обществах,  основанных  на  неравенстве,  во  всех
аристократических обществах, которыми характеризуется большая часть истории,
абсолютно не могли удовлетворить  жажду признания ни у господ, ни  у  рабов.
Разумеется, раб  вообще не признавался человеком ни в каком смысле. Но столь
же ущербным было и  признание, которым пользовался господин, потому  что его
признавали  не  другие  господа, но  рабы, которые; не  были  вполне людьми.
Неудовлетворенность     этим     недостаточным     признанием,      присущая
аристократическим  обществам, составляла "противоречие", являющееся движущей
силой перехода к дальнейшим этапам.
     Гегель   считал,  что   это  противоречие,  неотъемлемое  от  отношений
господства и подчинения, было преодолено в результате французской  революции
и  (следовало  бы  добавить)  Американской  революции.  Эти  демократические
революции сняли  различие  между  хозяином и рабом, сделали  рабов хозяевами
самих себя  и установили  принципы суверенитета  народа и главенства закона.
Внутренне   неравные   признания  хозяев   и   рабов   заменены   признанием
универсальным и взаимным, где за каждым  гражданином признается человеческое
достоинство всеми  другими гражданами  и где  это достоинство  признается  и
государством путем предоставления прав.
     Гегелевская  трактовка  значения  современной   либеральной  демократии
значительно  отличается  от  англосаксонской  трактовки,  которая  послужила
теоретической  базой  либерализма  в  таких  странах,  как  Великобритания и
Соединенные  Штаты. В  этой, традиции движимое гордостью соискание признания
должно быть подчинено просвещенному эгоизму (сочетание желания с разумом) и,
в  частности,  желанию  самосохранения,  В  то  время  как   Гоббс,  Локк  и
американские отцы-основатели, в частности Джефферсон и Мэдисон, считали, что
права в достаточно большой степени существуют как  гарантии сохранения сферы
частной жизни, где человек  может обогащаться и удовлетворять  желания своей
души.3  Гегель  в правах видел  нечто  самодостаточное, поскольку
воистину удовлетворяют  человека не материальные ценности,  а  признание его
положения и достоинства.  После Американской и  французской революций Гегель
утверждал,  что история  подходит  к  концу,  потому что  желание,  питавшее
политический  процесс  --  борьба  за  признание,  --   теперь  в  обществе,
характеризуемом универсальным  и взаимным признанием, удовлетворено. Никакая
другая  организация  социальных  институтов  не  в  состоянии   это  желание
удовлетворить, и,  следовательно, никакие дальнейшие исторические  изменения
невозможны.
     Таким  образом,  борьба за  признание может дать нам  недостающее звено
между  либеральной экономикой и либеральной политикой, которое отсутствует в
экономических рассмотрениях части второй. Желание и рассудок вместе -- этого
достаточно, чтобы  объяснить процесс индустриализации и  вообще значительную
часть  экономической  жизни.  Но  они   никак  не  объясняют  стремление   к
либеральной демократии, которая полностью  порождается "тимосом", той частью
души,  которая  требует  признания. Общественные  изменения,  сопровождающие
развитую индустриализацию, в  частности универсальное образование, очевидно,
освобождают некоторую потребность в  признании,  которая отсутствует у людей
бедных и менее образованных. По мере роста стандартов жизни, когда население
станет  более  космополитичным и лучше образованным, когда общество в  целом
достигнет большего равенства условий, люди начнут требовать не просто больше
богатств, но и признания. Если  бы  в людях не было ничего, кроме  желаний и
рассудка, их  бы вполне  устраивала  жизнь в таких  рыночно  ориентированных
автократиях, как франкистская Испания, Южная Корея или Бразилия  под властью
военных. Но  есть  еще диктуемая "тимосом" гордость собственной ценностью, и
она заставляет людей требовать демократического правительства, которое будет
обращаться  с ними,  как  со  взрослыми, а не  как  с детьми,  признавая  их
самостоятельность   как   свободных  личностей.  Коммунизм   в   наше  время
проигрывает либеральной  демократии, поскольку  он  создает  весьма ущербную
форму признания.
     Понимание важности борьбы за признание как двигателя истории  позволяет
по-новому взглянуть на многие явления, знакомые нам в других аспектах, такие
как  культура,  религия,  работа,  национализм и  война. В  части  четвертой
делается  попытка развить такой  взгляд и  прогнозировать некоторые способы,
которыми  будет проявляться  в  будущем жажда  признания.  Например, человек
религиозный ищет признания своих богов или  священных обрядов, а националист
требует признания его конкретной лингвистической, культурной или  этнической
группы.  Обе  эти  формы  признания  менее  рациональны,  чем  универсальное
признание либерального государства,  поскольку строятся  они на произвольных
различиях между священным и мирским или между социальными группами людей. По
этой причине религия,  национализм и  комплекс  этических привычек и обычаев
(более общее название  --  "культура") традиционно считались препятствием на
пути установления политических институтов демократии и экономики  свободного
рынка.
     Но истина  существенно сложнее,  потому что  зачастую успех либеральной
политики  и  либеральной  экономики  строится   на  иррациональных,   формах
признания, которые либерализм вроде бы должен преодолевать. Чтобы демократия
была действенной, у людей должна  выработаться.  иррациональная  гордость за
свои   демократические  институты  и  развиться  то,  что  Токвиль   называл
"искусством  объединения",  а  оно базируется  на гордой  верности небольшим
общинам. В основе этих общин часто лежит  религия, этническая принадлежность
или другая форма  признания, резко отличающаяся от универсального признания,
на котором  основано либеральное государство.  То  же  верно для либеральной
экономики. Труд в западной либеральной экономической традиции понимается как
неприятная по  сути своей деятельность, предпринимаемая  ради удовлетворения
потребностей человека или облегчения его страданий. Но в некоторых культурах
с  сильной  этикой  труда,  такой,  как  у протестантских  предпринимателей,
воздавших европейский капитализм,  или  у той элита, которая модернизировала
Японию после реставрации Мэйдзи, работа совершается также ради признания. До
нынешних  времен  трудовую этику в  некоторых  странах Азии поддерживают  не
столько материальные  интересы, сколько признание, которое дает работа в тех
перекрывающихся  социальных группах  --  от  семьи  до  страны,  --  которые
составляют  общество.  Это  наводит  на  мысль,  что  либеральная  экономика
преуспевает не  только на  основе  либеральных принципов,  но  требует еще и
иррациональных проявлений "тимоса".
     Борьба за признание дает нам возможность заглянуть внутрь международной
политики. Жажда признания,  приводившая когда-то к кровавым  поединкам между
бойцами,  логически  ведет  к  империализму   и  созданию  мировой  империй.
Отношения господина  и раба внутри одной  страны  зеркально  повторяются  на
уровне  государств,  когда одна нация  как  целое требует  признания и ведет
кровавый бой  за верховенство. Национализм, эта современная, но не  до конца
рациональная форма признания,  был двигателем борьбы за  признание последние
сто лет и  источником  наиболее яростных конфликтов двадцатого столетия. Это
мир "политики  с  позиции силы", описанный такими  "реалистами"  от  внешней
политики, как Генри Киссинджер.
     Но если в основе ведения войны лежит жажда  признания, то разумно  было
бы  поверить, что либеральная революция, рвущая отношения рабов  и господ  и
делающая  рабов  хозяевами  самих  себя,  должна  так  же  действовать  и  в
отношениях    между   государствами.   Либеральная    демократия    заменяет
иррациональное  желание  быть  признанным выше  других рациональным желанием
быть  признанным  равным  другим.   Таким  образом,   мир,  построенный   из
либеральных демократий, должен быть куда меньше  подвержен войнам, поскольку
все государства взаимно признают  легитимность друг друга. И, разумеется, за
пару  последних  столетий  накопился  достаточный  опыт,  показывающий,  что
либеральные  демократии  не   проявляют   империалистического  поведения  по
отношению  друг   к  другу,  хотя   они  вполне   способны  вести   войну  с
государствами,   которые   демократиями   не   являются   и   не   разделяют
фундаментальных ценностей демократии. Национализм сейчас на подъеме  в таких
регионах, как  Восточная Европа и Советский  Союз,  где народам долгое время
отказывали в  признании их национальной идентичности, но и  в самых старых и
надежных национальных государствах, мира национализм претерпевает изменения.
Требование  национального   признания   в  Западной  Европе   одомашнено   и
согласуется с универсальным признанием, как тремя или четырьмя веками раньше
согласовывалась с ним религия. .
     Пятая и последняя часть книги посвящена вопросам "конца истории" я тому
созданию, которое в  этом конце  возникает, -- "последнему человеку". В ходе
споров,   вызванных  статьей  в  "Национальном  интересе",   многие  приняли
допущение, что стержнем вопроса о конце истории является такой вопрос: видны
ли  в сегодняшнем мире жизнеспособные альтернативы  либеральной  демократии?
Было много возражений по многим вопросам: действительно ли  умер  коммунизм,
может ли  вернуться  религиозный  фанатизм  или  ультранационализм,  и  тому
подобным. Но более  серьезный  и  глубокий вопрос -- это  добротность  самой
либеральной  демократии, а не  то, устоит ли она  против  своих  сегодняшних
соперников. Приняв, что в данный момент либеральной демократии внешние враги
не угрожают,  можем ли мы принять  допущение,  что демократические  общества
останутся  такими  бесконечно?  Или  либеральная  демократия  падет  жертвой
собственных внутренних противоречий, настолько серьезных, что они подорвут в
конце  концов ее как  политическую систему? Ведь несомненно, что современные
демократии сталкиваются  с  массой проблем;  от  наркотиков,  бездомности  и
преступности  до  экологических катастроф и бездумного  консюмеризма. Однако
эти  проблемы  не  являются  очевидно  неразрешимыми  на  основе либеральных
принципов и не настолько серьезны, что обязательно приведут к краху общества
как целого -- такому краху, как потерпел коммунизм в конце восьмидесятых.
     Писавший  в двадцатом  столетии великий интерпретатор  Гегеля Александр
Кожев  (Kojeve) решительно заявлял,  что история  закончилась, поскольку то,
что он  называл "универсальное и однородное государство",  а мы понимаем как
либеральную  демократию,  определенно  разрешило  вопрос  о  признании путем
замены отношений господина и раба универсальным и равным признанием. То, что
искал  на протяжении  всей  истории  человек,  то, что двигало  ранее шагами
истории,  --  это  признание.  В современном  мире  он его  наконец нашел  и
"полностью  удовлетворен".  Это  заявление  Кожев  сделал  серьезно,  и  оно
заслуживает, чтобы мы его  тоже приняли всерьез.  Потому что главной задачей
политики за  все тысячелетия  людской истории можно  считать  попытки решить
проблему  признания. Признание  -- центральная проблема политики, потому что
жажда  признания  является  истоком  тирании,  империализма и  стремления  к
господству. Но,  несмотря на  эту  темную  сторону,  жажду  признания нельзя
просто выбросить из  политической  жизни, потому  что одновременно она  есть
психологический фундамент  таких  политических добродетелей,  как храбрость,
дух гражданственности и справедливость.  Любая  политическая группа не может
не  использовать  жажду признания,  в то же  самое время защищая  себя от ее
деструктивных  последствий.  В  современном   конституционном  правительстве
найдена формула,  в  которой  все  признаны, и тем  не  менее  предотвращено
возникновение тирании,  и такой режим должен получить специальное отличие за
стабильность и долговечность среди всех возникавших на земле режимов.
     Но  является  ли  признание, доступное жителям  современных либеральных
демократий, полностью  удовлетворительными?  Отдаленное  будущее либеральных
демократий  и альтернатив,  которые могут  возникнуть когда-нибудь,  зависит
прежде всего  от ответа на этот вопрос. В части пятой мы дадим набросок двух
главных   ответов,   слева   направо   соответственно.   Левые  скажут,  что
универсальное признание  в либеральных демократиях по необходимости неполно,
поскольку капитализм создает экономическое неравенство  и требует разделения
труда, которое  ipso  facto (в  силу самого факта  (лат.))  влечет  за собой
неравное признание. В этом отношении  даже  абсолютное процветание нации  не
дает решения, потому что всегда будут существовать люди относительно бедные,
в  которых сограждане  не  будут  видеть людей.  Иными словами,  либеральная
демократия, продолжает признавать равных людей неравным образом.
     Второе  и, на мой  взгляд,  более существенное критическое замечание об
универсальном   признании   исходит   от   правых,   глубоко   обеспокоенных
нивелирующим  эффектом,  созданным  приверженностью Французской  революции к
равенству. Наиболее  блестящим выразителем  взглядов правых  в философии был
Фридрих  Ницше,  чьи  взгляды в  некоторых отношениях  предвосхитил  великий
наблюдатель  демократических обществ  Алексис де  Токвиль. Ницше считал, что
современная Демократия есть не освобождение  бывших рабов,  а безоговорочная
победа раба и  рабского духа.  Типичным  гражданином либеральной  демократии
является   "последний  человек",  который,   будучи   вышколен  основателями
современного  либерализма,  оставил гордую  веру в собственное превосходящее
достоинство  ради  комфортабельного самосохранения.  Либеральная  демократия
порождает "людей без груди", состоящих из  желаний и рассудка, но не имеющих
"тимоса",  умело находящих новые  способы удовлетворять сонмы мелких желаний
путем расчета  долговременной выгоды  для себя. Последний  человек  не имеет
желания  быть  признанным более великим, чем  другие, а  без  такого желания
невозможны достижения. Довольный Своим  счастьем,  неспособный ощутить какой
бы то  ни  было стыд за  неумение подняться над  своими желаниями, последний
человек перестает быть человеком.
     Следуя  мыслям  Ницше, мы  вынуждены  задать  следующий  вопрос:  разве
человек, который полностью удовлетворен всего  лишь  универсальным  и равным
признанием,  не является чем-то меньшим, чем человек, -- объектом презрения,
"последним  человеком"  без  стремления и вдохновения?  Разве  не заложено в
человеческой личности некоторое сознательное стремлением борьбе,  опасности,
риску и дерзновению,  и  разве не  останется эта сторона  нереализованной  в
"мире и процветании" современной либеральной демократии? Разве для некоторых
людей  удовлетворенность не требует признания по самой сути своей неравного?
И разве не составляет жажда неравного признания основу живой жизни не только
в былых  аристократических  сообществах,  но  и  в  современных  либеральных
демократиях? Не будет ли само выживание этих демократий в некоторой  степени
зависеть  от  того,  насколько  их  граждане  стремятся быть признанными  не
равными  другим, а  выше других? И не  может  ли  этот  страх превращения  в
презренного  "последнего человека" повести людей  по  новым,  непредвиденным
путям,  пусть  даже  эти  пути  приведут  туда,  где  снова  человек  станет
бестиальным "первым человеком", ведущим  кровавые битвы за  престиж,  только
теперь -- современным оружием?
     К  этим  вопросам и обращается лежащая  перед вами книга.  Вопросы  эти
возникают естественно, как только  мы спросим себя, существует ли  прогресс,
можем  ли  мы  построить  логически  последовательную  и имеющую направление
Универсальную Историю  Человечества.  Тоталитаризм  правого  и левого  толка
почти весь двадцатый век слишком сильно нас отвлекал, чтобы мы могли изучить
этот   вопрос   внимательно.  Но  падение  тоталитаризма  к  концу  столетия
приглашает нас еще раз поднять этот старый вопрос.


     Столь достойный  и  трезвый  мыслитель,  как  Иммануил  Кант,  мог  еще
серьезно верить,  что  война служит  целям Провидения. После  Хиросимы любая
война  считается,  в лучшем случае необходимым  злом. Такой святой, как Фома
Аквинский,   мог  со  всей  серьезностью   утверждать,  что   тираны  служат
провиденциальным целям, потому  что  если  бы  не было тиранов,  не было  бы
возможности для мученичества. После Освенцима любой,  кто  приведет подобный
аргумент,  был  бы  повинен  кощунстве...  После  этих   страшных   событий,
случившихся   в    самом   сердце   нашего    современного,   просвещенного,
технологичного мира, можно ли больше верить в Бога, который есть необходимый
Прогресс,  чем  в  того   Бога,   который  проявляет  Мощь   Свою   в   виде
всенадзирающего Провидения?
     Эмиль Факенхейм, "Присутствие Бога в Истории"4
     Двадцатое столетие  --  теперь уже  можно  говорить о нем  в  прошедшем
времени -- превратило нас в глубоких исторических пессимистов.
     Конечно,  мы можем  быть  оптимистами в том, что касается  наших личных
дел, здоровья и счастья.. По давней традиции, американцы как народ, славятся
тем,  что  смотрят  в будущее с надеждой.  Но если  коснуться вопросов более
масштабных,  например,   существовал  когда-нибудь  или  будет  существовать
прогресс  в   истории,  вердикт  будет   совсем  иным.   Самые   трезвые   и
глубокомысленные умы столетия не видели причины считать,  что мир движется к
тому,  что  мы,  люди  Запада,  считаем  достойным и  гуманным  политическим
институтом,  --  то есть  к  либеральной  демократии.  Самые  серьезные наши
мыслители заключили, что не  существует  такого понятия, как История, --  то
есть осмысленного порядка в широком потоке событий, касающихся человечества.
Наш собственный опыт, по  всей видимости, учит нас,  что в будущем  нас ждут
новые  и  пока  еще  не  представимые  ужасы,  от фантастических диктатур  и
кровавых геноцидов  до  банализации жизни из-за современного консюмеризма, и
беспрецедентные катастрофы -- от ядерной зимы до глобального потепления.  По
крайней мере вероятность появления этих ужасов больше, чем их не появления.
     Пессимизм двадцатого столетия составляет  резкий  контраст с оптимизмом
предыдущего.  Хотя  девятнадцатый век  Европы начинался  в судорогах войн  и
революций,  в  основном  это было  столетие  мира  и  беспрецедентного роста
материального благосостояния. Для  оптимизма были две крепкие основы. Первая
--  вера,  что  современная наука улучшит  людям жизнь,  победив  бедность  и
болезни. Природа,  давний  противник  человека, будет  покорена  современной
технологией и  поставлена на службу  счастью людей.  Вторая -- что свободное
демократическое правление будет распространяться, захватывая  одну страну за
другой. "Дух 1776 года", или идеалы Французской революции, сокрушат тиранов,
автократов  и суеверных попов.  Слепое  повиновение  власти  будет  заменено
разумным  самоуправлением, в котором  все люди, равные  и  свободные,  будут
подчиняться  не  хозяевам,  а  себе  самим.  В  свете  широкого  наступления
цивилизации    даже    кровавые    войны    вроде    наполеоновских    могли
интерпретироваться   философами   как   социально   прогрессивные  по  своим
результатам,  поскольку они породили  распространение  республиканской формы
правления.  Множество  теорий,  серьезных  и  не  слишком,  выдвигались  для
объяснения  того,  каким образом история  человечества составляет логическое
целое и почему отклонения и повороты  ее могут быть  поняты как шаги к добру
современной эры. В 1880 году некто Роберт Макензи мог написать такое:
     "Историй человечества --  это летопись прогресса,  летопись  накопления
знания  и роста мудрости,  постоянное  движение  от низшего уровня  разума и
процветания  к высшему. Каждое поколение передает следующему  унаследованные
им  сокровища,  измененные  к лучшему  его  собственным  опытом, обогащенные
плодами   всех   одержанных   им  побед...  Рост   благосостояния  человека,
избавленный  от  прихоти  своевластных  принцев,  подлежит  теперь   благому
управлению великих законов Провидения"5.
     В знаменитом одиннадцатом  изданий Британской энциклопедии, вышедшем  в
1910--1911 годах,  в статье  "Пытки"  было  сказано следующее:  "В том,  что
касается     Европы,     вопрос     представляет     только     исторический
интерес"6. В самый канун  Первой мировой  войны журналист  Норман
Энджелл выпустил книгу "Великая  иллюзия:  изучение отношения  между военной
мощью и национальной  выгодой",  в которой утверждал, что  свобода  торговли
сделала  территориальные   приобретения   ненужными  и   что   война   стала
экономически нецелесообразной.7
     Своим  крайним  пессимизмом  наше  столетие  по крайней  мере  частично
обязано той  жестокости,  с которой реальность разбила эти ранние  ожидания.
Первая    мировая    война    явилась    решающим   событием,    подорвавшим
самоуспокоенность  Европы.  Конечно,   врона   свергла  старый  политический
порядок, который представляли  монархии Германии,  Австрии и России, но куда
сильнее  был  ее психологический  эффект.  Четыре  года  невероятных  ужасов
окопной войны, когда десятки тысяч людей в день погибали на нескольких ярдах
опустошенной  земли,  явились,  по  словам Пола Фуссела,  "мерзкой подножкой
превалирующему   мелиористическому  мифу,  который  более  ста   лет  владел
общественным   сознанием",  извратив  "саму   идею   прогресса"8.
Добродетели верности, трудолюбия, бережливости и патриотизма приводили людей
на систематическую  и бессмысленную бойню для истребления других людей,  тем
самым дискредитируя весь буржуазный мир, создавший эти ценности9.
Как объясняет Пауль,  молодой  герой  романа Ремарка "На Западном фронте без
перемен": "Они  [учителя] должны были  бы  помочь  нам"  восемнадцатилетним,
войти  в  пору  зрелости, в мир труда,  долга, культуры  и прогресса,  стать
посредниками  между нами и нашим будущим... Но как только мы увидели первого
убитого, это убеждение  развеялось в  прах". Ему вторит молодой  американец,
который во время Вьетнамской войны  пришел к выводу,  что "нашему  поколению
верить следует  больше,  чем их поколению"10.  И  осознание,  что
индустриальный  прогресс  Европы  мог  быть  обращен  на  службу  войне  без
морального  искупления или морального смысла, привело  к  резкому отвержению
всех попыток найти в истории систему или  смысл. Так,  известный  британский
историк Х.А.Л. Фишер мог в 1934 году  написать: "Люди более мудрые, чем я, и
более образованные различали  в  истории  сюжет,  ритм,  заранее  задуманную
систему.  Эти  гармонии  от меня  скрыты.  Я  вижу  только  поток  бедствий,
следующих одно за другим, как волны" 11.
     Как потом оказалось, Первая  мировая война  была  только предисловием к
новым  видам зла, которым предстояло  вскоре  возникнуть.  Если  современная
наука  открыла возможность  создавать  оружие беспрецедентной разрушительной
силы,  такое  как пулемет и бомбардировщик, то современная политика  создала
государство  беспрецедентной власти,  для которого  придумано  было  и новое
слово  -- тоталитаризм.  Опираясь на  действенные полицейские силы, массовые
политические партии и радикальные идеологии, стремившиеся взять под контроль
все  аспекты  человеческой  жизни, эти государства  нового  типа  рвались  к
осуществлению проектов колоссального  честолюбия --  их не устраивало ничего
меньше  мирового  господства.  Акты геноцида,  осуществленные  тоталитарными
режимами гитлеровской Германии  и сталинской России,  не имели прецедентов в
мировой  истории,  и  во   многих  отношениях  лишь  современность  дала  им
возможность осуществиться12. Конечно,  бывали кровавые тирании  и
до  двадцатого  столетия,  но  Гитлер  и  Сталин  поставили  на  службу  злу
современную технику и современную политическую организацию. У "традиционных"
тиранов не  было  технической  возможности  планировать  уничтожение  целого
класса людей, как евреев в Европе  или кулаков в Советском Союзе. Эту работу
сделали   возможной  лишь  технический  прогресс  и  общественные   движения
предыдущего столетия.  Войны, развязанные этими тоталитарными государствами,
также  были  войнами  нового  типа,  с  массовым  уничтожением  гражданского
населения и  экономических ресурсов  -- отсюда  и  термин  "тотальная война".
Чтобы защититься от  этой угрозы, либеральным демократиям пришлось применить
такие военные  методы, как бомбежка Дрездена или Хиросимы,  которые  в более
ранние времена были бы названы массовым убийством.
     В девятнадцатом веке  теории  прогресса связывали  человеческое  зло  с
отсталостью.  Но пусть сталинизм возник в  отсталой, полуевропейской стране,
известной своим деспотическим режимом, -- зато Холокост произошел в стране с
отлично  развитой  промышленной экономикой  и одним  из  самых культурных  и
образованных  народов в мире. Если такое могло произойти  в Германии, почему
оно не может случиться в любой другой развитой  стране? А если экономическое
развитие, образование и  культура не дают  гарантии  от такого  явления, как
нацизм, то в чем же смысл исторического прогресса?13
     Опыт  двадцатого столетия  поставил  под  большой  вопрос  заявления  о
прогрессе  на  основе  науки и  техники,  поскольку способность технического
прогресса  улучшать  людям  жизнь  неотделима  от  параллельного  морального
прогресса человека. Без  этого мощь техники  просто  будет  обращена на цели
зла, и человечество станет хуже, чем было прежде. Тотальные войны двадцатого
века не были  бы  возможны,  если  бы  не  основные достижения  Промышленной
революции:  железо, сталь, двигатель  внутреннего  сгорания,  самолет.  А со
времен  Хиросимы  человечество  живет под тенью  самого  страшного  научного
достижения  в истории:  ядерного оружия. У фантастического роста  экономики,
возможность  которого создала современная наука,  есть и  обратная  сторона,
поскольку  этот  рост  привел  к серьезным повреждениям  окружающей среды во
многих  частях  света   и   создал  вероятность   глобальной   экологической
катастрофы.  Часто утверждают,  что  глобальная информационная технология  и
немедленная  связь способствуют распространению демократических идеалов, как
было  в случае  освещения  СNN на весь мир  событий на площади Тяньаньмынь в
1989 году или последующих революций в  Восточной Европе в том  же  году.  Но
сама  по себе технология связи нейтральна.  Реакционные идеи аятоллы Хомейни
были ввезены в Иран до революции 1978 года на магнитофонных кассетах, а сами
магнитофоны   стали   доступны   населению   в   результате    экономической
модернизации,  предпринятой  шахом. Если  бы в  тридцатых годах существовали
телевидение  и  спутниковая   связь,   они  бы   отлично   послужили   таким
пропагандистам нацизма, как Лени Рифеншталь и Йозеф Геббельс.
     Болезненные  события  двадцатого века послужили  фоном и для  глубокого
кризиса  мысли.  Говорить  об историческом прогрессе  возможно, только  если
говорящий   знает,   куда   идет   человечество.   Большинство    европейцев
девятнадцатого   века  думали,  что  прогресс  --  это  движение  в   сторону
демократии.  Но  в  нашем  столетии но  этому  вопросу  уже нет  консенсуса.
Либеральной  демократии  оросили  вызов  два  главных  соперника -- фашизм и
коммунизм,   --  предложивших   радикально  отличные   взгляды   на  хорошее
общественное устройства.  Люди  Запада  тоже  задумались,  действительно  ли
либеральная демократия является великим чаянием всего человечества и не была
ли вера в это  проявлением узкого  этноцентризма. Когда  европейцы вынуждены
были иметь дело с не европейским миром, сначала  как колонизаторы, потом как
покровители во время "холодной" войны и (теоретически) равноправные партнеры
в мире суверенных национальных  государств, они стали задаваться вопросом об
универсальности собственных идей. Суицидальное саморазрушение в двух мировых
войнах вскрыло ложность идеи о превалирующей рациональности Запада; различие
между   варварским   и  цивилизованным,   столь  очевидное  для   европейцев
девятнадцатого  столетия,  стало  куда труднее  определить после  нацистских
лагерей смерти. Вместо единого направления движения  истории вдруг открылось
столько направлений,  сколько есть на Земле  народов  или  цивилизаций,  и у
либеральной демократии среди этих направлений привилегий не оказалось.
     В  наше  время одним из самых явных  проявлений  пессимизма была  почти
поголовная  вера  в  то,  что  жизнеспособная  коммунистически  тоталитарная
альтернатива  западной либеральной  демократии будет  существовать  вечно. В
семидесятых годах Генри  Киссинджер, бывший тогда государственным секретарем
предупреждал своих сограждан: "Сегодня, впервые в нашей истории,  мы смотрим
в глаза суровой реальности:  этот [коммунистический] вызов не исчезнет... Мы
должны научиться вести внешнюю политику так, как приходилось вести ее другим
государствам много веков: без  уклонения  и без передышки"....Эти условия не
переменятся"14.  Согласно Киссинджеру,  утопией было бы  пытаться
реформировать  фундаментальные   политические   и   общественные   структуры
враждебных   держав  вроде  СССР.   Политическая  зрелость  означает  умение
принимать мир таким, каков он есть, а не таким, каким мы хотим его видеть, а
это значит,  что  надо  уживаться  с  брежневским  Советским  Союзом. И хотя
:конфликт между  коммунизмом  и  демократией  можно  приглушить,  ни его, ни
вероятность апокалиптической войны исключить до конца нельзя.
     Взгляды Киссинджера никак не были уникальны. Почти любой профессионал в
области  изучения  политики вообще  и внешней  политики в  частности верил в
вечность коммунизма, и его падение во всем мире в конце  восьмидесятых  было
почти абсолютно неожиданным. Эта слепота была  не только результатам влияния
идеологической догмы на "бесстрастный" взгляд на события. Она охватила людей
любой политической  окраски  --  левых, правых,  центр,  журналистов, ученых,
политиков и Востока,  и Запада.15 Корни этой  слепоты уходят куда
глубже  обыкновенной пристрастности,  в необычайный  исторический пессимизм,
порожденный событиями века.
     И даже сравнительно недавно,  в 1983 году, Жан-Франсуа  Ревель заявлял,
что  "демократия  может в конце  концов  оказаться всего  лишь  исторической
случайностью,   коротким    просветом,   который   закрывается   на    наших
глазах.".16  Правые, конечно,  никогда не  верили,  что коммунизм
приобрел  какую бы то ни  было легитимность  в  глазах народов,  которые  он
контролирует,  и  вполне ясно видели экономические провалы  социалистических
обществ.  Но  из  правых  многие верили,  что "провалившиеся общества" вроде
Советского  Союза  нашли  все  же ключ к  власти, изобретя  ленинского  типа
тоталитаризм,  при   котором  небольшая  банда  чиновников-диктаторов  может
держать власть  с  помощью  современной организации и технологии и управлять
огромными массами практически бесконечно.  Тоталитаризм преуспел не просто в
запугивании  своего населения, он заставил это население поверить в ценности
его коммунистических господ. Это  одно из отличий, которые Джин Киркпатрик в
своей знаменитой  статье  1979  года  провела  между авторитарными  режимами
правых и  радикальным  тоталитаризмом  левых.  Тогда как первые "оставляют в
покое существующее  распределение  богатств,  власти  и  статуса",  а  также
"почитают  национальных  богов  и соблюдают  традиционные табу", радикальный
тоталитаризм  левых  старается  "взять  под контроль  общество  в  целом"  и
нарушает "интернализованные ценности  и обычаи". Тоталитарное государство  в
отличие от просто авторитарного настолько беспощадно  контролирует общество,
Что  в  основе своей недоступно переменам или  реформам,  и  потому "история
нашего  столетия не  дает  почвы  для надежд,  что  радикальные тоталитарные
режимы как-то трансформируются"17.
     Основой этой  веры в  динамизм тоталитарных  стран был глубокий дефицит
уверенности в  демократии. Этот дефицит  уверенности проявился в утверждении
Киркпатрик,  что  немногие  из не  демократических  в  данный  момент  стран
третьего мира смогут успешно демократизироваться (возможность демократизации
коммунистических  режимов даже не рассматривалась), и в точке зрения Ревеля,
что  сильным  и установившимся  демократиям  Европы  и Северной  Америки  не
хватает внутренней убежденности, чтобы защищать себя. Приводя многочисленные
экономические,  социальные и культурные требования, необходимые для успешной
демократизации, Киркпатрик  критиковала как типично американское заблуждение
мысль о том, что всегда и всюду можно демократизировать любое правительство.
Идея, что можно создать центр демократии  в третьем мире, --  это ловушка  и
заблуждение; опыт учит нас, что мир делят между собой правые авторитаристы и
левые  тоталитаристы.  Ревель  же в  гораздо  более  резкой  форме  повторил
критическую  мысль  Токвиля,  что  демократиям  очень  затруднительно  вести
серьезную и  долговременную  внешнюю политику18.  Они  стреножены
самой  своей  демократической  сутью:  разноголосицей,  сомнением  в себе  и
критическим к себе отношением, которые характеризуют демократические дебаты.
Следовательно: "При нынешнем положении  вещей относительно мелкие неудобства
разъедают,  возмущают, расстраивают  и  парализуют  демократии  быстрее, чем
опустошающий  голод и постоянная  нищета  --  коммунистические  режимы,  где
подданные не имеют ни реальных прав, ни средств бороться против неправильных
действий режима.  Общества, где  постоянный критицизм  является неотъемлемой
чертой,   --   единственные,  где   можно  жить,   но  они  же  и   наиболее
хрупкие".19
     Левые пришли к тому  же  заключению иным  путем. К  восьмидесятым годам
большинство  "прогрессивных  деятелей" Европы и Америки  уже не верили,  что
советский коммунизм -- это их будущее, как верили многие их  предшественники
до  самого конца  Второй мировой  войны. И  все же  среди левых существовала
устойчивая вера в легитимность марксизма-ленинизма для других, и оценка этой
легитимности  росла  прямо   пропорционально  географическому  расстоянию  и
культурным  различиям.  Таким образом, хотя коммунизм советского  образца не
обязательно был реальным выбором для Соединенных  Штатов или Великобритании,
он  считался  пригодным вариантом  для русских с их  традицией автократии  и
централизации,  не  говоря  уже  о   китайцах,  которые,  как  утверждалось"
использовали   его   для  преодоления   наследия   иностранного  господства,
отсталости  и унижения. То же самое говорилось  о  Кубе и  Никарагуа,  былых
жертвах  американского империализма,  о  Вьетнаме,  для  которого  коммунизм
рассматривался  практически  как  национальная  традиция.  Многие  из  левых
разделяли  точку  зрения,  что  радикальные  социалистические  режимы  могут
легитимизироваться в третьем мире, пусть даже в отсутствие свободных выборов
и  открытого  обсуждения,-- проведя земельную реформу, обеспечив  бесплатное
здравоохранение и повысив  уровень грамотности населения. При таких взглядах
неудивительно,   что   мало   кто   из  левых   предсказывал   революционную
нестабильность в советском блоке или в Китае.
     Конечно, верования в легитимность и вечность коммунизма принимали порой
причудливые  формы  в   дни  "холодной"  войны,  уходящие  в  прошлое.  Один
талантливый  исследователь Советского Союза отстаивал мнение, что  Советский
Союз    под    правлением   Брежнева   достиг   того,   что   автор   назвал
"институциональным плюрализмом",  и утверждал: "Создается  впечатление,  что
советское  руководство  подвело  Советский Союз чуть  ли  не  ближе  к  духу
плюралистской  модели  американских  социальных  наук,  чем   подошли   сами
Соединенные   Штаты"  20.   Оказывается,  советское   общество  в
догорбачевский  период  не  было  "инертно и  пассивно;  оно было  обществом
участия  почти  в   любом  смысле   этого  слова",  и   советские   граждане
"участвовали" в политике в большей пропорции, чем граждане США.21
Такой  же  образ мысли  был  характерен  для  некоторых эрудитов  по  поводу
Восточной  Европы, где, несмотря на  навязанную природу  коммунизма,  ученые
видели неколебимую общественную  стабильность. Один  специалист в 1987  году
утверждал, что, "если бы мы  сравнивали  сейчас государства Восточной Европы
со  многими странами  мира, например  Латинской Америки,-- они  казались  бы
олицетворением  стабильности",  и  критиковал традиционное  представление  о
"противостоянии  "нелегитимной"  партии...  враждебному  и  не  верящему  ей
населению".22
     В то время как некоторые из этих мнений были просто проекцией в будущее
недавнего  прошлого,  многие  из  них  основывались на  суждении, касающемся
легитшлности  коммунизма на  Востоке. Имеется  в  виду, что, несмотря на все
очевидные   проблемы   общества,   коммунистические   правители   выработали
"общественный договор" со своими народами -- до некоторой степени  эта точка
зрения пародировалась  советским  анекдотом: "мы делаем вид, что работаем, а
они делают вид, что нам платят"23. Эти режимы  никогда не были ни
продуктивными, ни  динамичными, но говорилось, что они правят в определенной
степени   с  общего  согласия,   потому   что  обеспечивают  безопасность  и
стабильность.24  Как  писал   в   1968  году   политолог   Сэмюэл
Хантингтон:
     "В Соединенных Штатах, Великобритании и Советском Союзе формы правления
различаются,  но во всех  трех системах правительство правит. Каждая из этих
стран представляет собой политическую  общность, где подавляющее большинство
народа  считает  свою  политическую  систему  легитимной.  В каждой  из  них
граждане и их  лидеры одинаково понимают общественные интересы,  традиции  и
принципы, на которых эта политическая общность строится".25
     Сам  Хантингтон коммунизму  не симпатизировал,  но  считал, будто факты
обязывают нас  к  выводу,  что коммунизм сумел за годы  своего существования
заслужить до некоторой степени одобрение народа.
     Современный пессимизм относительно возможности прогресса в  истории был
порожден двумя отдельными,  но параллельными  кризисами:  кризисом  политики
двадцатого  столетия  и интеллектуальным кризисом западного  рационализма. В
результате первого десятки миллионов  людей погибли, а  сотни миллионов были
принуждены  жить под  гнетом нового и более  грубого рабства;  второй  лишил
либеральную демократию интеллектуальных ресурсов самозащиты. Эти последствия
взаимосвязаны  и  не  могут быть  поняты  отдельно друг от  друга.  С  одной
стороны, недостаток  интеллектуального консенсуса придал войнам и революциям
двадцатого  столетия  более  идеологический,  а потому  более  экстремальный
характер,  чем тот, который  был бы в противном случае. Русская и  Китайская
революции, нацистская оккупация во  время  Второй  мировой  войны  вернули в
увеличенном масштабе  жестокость  религиозных войн  шестнадцатого  столетия,
потому  что  на  кону  стояли не  только территории и  ресурсы,  но  системы
ценностей  и образы жизни  целых народов.  С другой  стороны, ожесточенность
этих конфликтов с идеологической подоплекой и страшные их результаты оказали
уничтожающее действие на самоощущение либеральных демократий, чья изоляция в
мире тоталитарных и  авторитарных  режимов  породила  серьезные  сомнения  в
универсальности либерального понятия права.
     И  все же вопреки этим серьезным причинам для пессимизма, которые  дает
нам  опыт первой  половины  двадцатого века,  события  второй  его  половины
указывают  в совсем  другом и  неожиданном  направлении.  Входя в девяностые
годы, мир в целом не выявил новых проявлений зла,  но стал лучше в некоторых
различных  смыслах. Главным среди сюрпризов, случившихся в недавнем прошлом,
был  полностью неожиданный крах  коммунизма  почти  по  всему миру  в  конце
восьмидесятых. Но  такой поворот  событий,  как  бы  поразителен он ни  был,
явился лишь элементом куда более масштабного процесса, развернувшегося после
Второй  мировой  войны.  Авторитарные  диктатуры всех видов, правые и левые,
рушились.26   В   некоторых   случаях   они   освобождали   место
процветающим  и  стабильным  либеральным  демократиям,  в  других  на  место
авторитаризма приходила  нестабильность  или  иная форма  диктатуры. Но  вне
зависимости от того, возникала или нет либеральная демократия,  авторитаризм
всех  мастей  испытывал  во  всем  мире  серьезный  кризис.  В  первую треть
двадцатого  столетия главной политической  новацией явилось создание сильных
государств   --  тоталитарных  Германии   и   России;   последние  несколько
десятилетий показали неимоверную слабость в самом ядре сильных государств. И
эта слабость,  столь огромная  и  неожиданная, наводит  на мысль, что  уроки
пессимизма, преподанные историей нашего века, следует переосмыслить с самого
начала.

     Современный кризис  авторитаризма начался не с горбачевской перестройки
или падения Берлинской стены. Он зародился на  полтора десятка лет раньше, с
падением  нескольких авторитарных  режимов  правого  толка в Южной Европе. В
1974 году режим Каэтану в Португалии был свергнут военным переворотом. После
периода нестабильности на  грани  гражданской войны  премьером  был в апреле
1976  года  избран Мариу  Соареш,  и  с  тех  пор  страна  мирно  живет  под
демократическим правлением. Полковники, правившие в Греции с 1967 года, тоже
были свергнуты  в  1974 году  и  сменились  режимом Караманлиса,  выбранного
большинством голосов. В 1975 году в Испании  умер  генерал Франциско Франко,
открыв  путь  к  на  удивление  мирному переходу к  демократии  двумя годами
спустя.  И добавим, что в Турции военные взяли власть  в сентябре  1980 года
для  борьбы  с  захлестывающим  общество терроризмом, но вернули гражданское
правление в 1983 году. С тех пор во всех этих странах проводятся регулярные,
свободные, многопартийные выборы.
     Преображение стран  Южной Европы менее чем за десять лет  поразительно.
Эти страны раньше считались изгоями Европы, обреченными своими  религиозными
и авторитарными традициями оставаться вне главного русла западноевропейского
развития. И  все же в восьмидесятых годах  каждая из них совершила переход к
действенной  и стабильной демократии, настолько стабильной, что народы  этих
стран  (за  возможным исключением Турции)  не  могут  себе представить  иной
ситуации.
     Аналогичная  серия  переходов  к демократии  произошла  в восьмидесятых
годах  в  Латинской Америке. Она  началась  в 1980 году реставрацией в  Перу
демократически   выбранного   правительства  после   двадцатилетней  военной
диктатуры. Война  за  Фолклендские (Мальвинские) острова  привела  к падению
военной хунты в  Аргентине и приходу к власти демократического правительства
Альфонсина. Примеру Аргентины последовали другие страны  Латинской  Америки;
военные режимы  были свергнуты в  Уругвае  в 1983 году и  в Бразилии в  1984
году. К концу десятилетия диктатуры Стресснера в Парагвае и  Пиночета в Чили
уступили  место всенародно избранным  правительствам, а в начале девяностого
года сандинистское правительство Никарагуа  проиграло на  свободных  выборах
коалиции,  возглавляемой  Виолеттой Чаморро. Многие наблюдатели, были  менее
уверены    в    устойчивости     латиноамериканских    демократий,    нежели
южноевропейских. В этом регионе демократии и раньше появлялись и исчезали, и
почти  все  вновь возникшие  демократии  находились в  остром  экономическом
кризисе,  главным проявлением которого был кризис долгов. Такие  страны, как
Перу и Колумбия, имели дело еще и  с внутренними проблемами -- повстанцами и
наркоторговлей. И тем не  менее  эти новые демократии оказались на удивление
устойчивы, будто  предыдущий  опыт авторитаризма дал им прививку  от слишком
легкого возврата к военному правлению. Факт тот, что по сравнению  с началом
семидесятых, когда в Латинской Америке  была  лишь  горстка  демократических
стран, к началу девяностых  единственными  странами западного  полушария, не
допускавшими свободных выборов, оставались только Куба и Гайана.
     Аналогичное развитие событий наблюдалось в Восточной Азии. В 1986  году
диктатура Маркоса  на Филиппинах была свергнута, и к власти пришла президент
Корасон Акино, пользующаяся всенародной поддержкой. На следующий год генерал
Чун отказался  от  власти в Южной Корее,  и президентом был  избран Ро Дэ У.
Политическая система  Тайваня не  подверглась  столь  резким  переменам,  но
наблюдалось  значительное демократическое брожение после  смерти Чан Кайши в
январе 1988 года.  По  мере  ухода старой гвардии  правящей партии  Гоминдан
росло  участие  в  Национальном  Парламенте  других  секторов   тайваньского
общества, в том числе многих урожденных тайваньцев. И  наконец, авторитарное
правительство  Бирмы  тоже   закачалось  под  воздействием  демократического
брожения
     В феврале 1990 года  африкандерское  правительство  де  Клерка в  Южной
Африке   объявило   об   освобождении  Нельсона  Манделы  и  отмене  запрета
Африканского Национального Конгресса и Коммунистической Партии Южной Африки.
После этого де  Клерк объявил переговоры о переходном периоде для разделения
власти между белыми и черными и переходе к правлению большинства.
     В ретроспективе мы видим, как было трудно осознать  глубину  кризиса, в
котором диктатуры оказались  жертвой ложной  веры в способность авторитарных
систем вечно поддерживать  свое  существование, или, говоря  более широко, в
жизнеспособность  сильных  государств.  Государство  либеральной  демократии
слабо по определению: охрана сферы прав личности означает резкое ограничение
власти государства.  Авторитарные режимы, как правые, так и левые, наоборот,
используют  власть государства для  проникновения в частную жизнь и контроля
се с различными целями--укрепление военной  силы, строительство эгалитарного
общественного  порядка или осуществление резкого  экономического роста.  То,
что теряется при этом в  царстве  личной  свободы, должно  быть обретено  на
уровне национальных целей.
     При последнем анализе  выясняется, что ключевой  слабостью,  которая  в
конце  концов  и  обрушила  эти  сильные  государства, была  неспособность к
легитимности  -- то есть  кризис  на  уровне  идей.  Легитимность  -- это не
справедливость или  право в  абсолютном  смысле; .это относительное понятие,
существующее  в  субъективном  восприятии  людей. Все  режимы,  способные  к
эффективным   действиям,  должны   быть  основаны   на   каком-то   принципе
легитимноети.27 Не бывает диктатора, который правит исключительно
"силой",  как  часто  говорилось,  например,  о Гитлере.  Тиран может  силой
подчинить  себе  своих  детей,  стариков, может  быть, свою  жену,  если  он
физически сильнее их, но вряд ли он сможет управлять таким образом двумя или
тремя людьми, и уж тем  более не многомиллионным народом.28 Когда
мы говорим, что такой диктатор, как Гитлер, "правил силой", мы имеем в виду,
что  пособники Гитлера, в том  числе нацистская партия,  Гестапо  и Вермахт,
были способны физически  запугать  превосходящее их население. Но почему эти
пособники были верны Гитлеру? Уж точно не из-за его способности их физически
напугать: эта верность основывалась на вере в его легитимную власть. Аппарат
безопасности тоже  может  управляться  запугиванием,  но  в  какой-то  точке
системы  диктатор  должен  иметь  преданных  подчиненных,  которые  верят  в
легитимность  его власти.  То же верно  относительно самого  испорченного  и
прожженного босса мафии:  он  не станет капо, если его  "семья" не примет на
какой-то  основе  его  "легитимности".  Как  объяснял Сократ в  "Республике"
Платона,  даже  в  банде  грабителей  должен  существовать какой-то  принцип
справедливости,  на основании которого  можно  поделить добычу. Легитимность
поэтому является краеугольным камнем даже самой несправедливой и кровожадной
диктатуры.
     Разумеется,   нельзя   это  понимать  так,   будто  режим  нуждается  в
установлении  легитимной власти  над  большей частью  народа, чтобы уцелеть.
Есть  многочисленные  современные примеры диктатур  меньшинства, ненавидимых
большинством народа  и при том  сумевших  продержаться  десятилетиями. Таков
был, например, режим  в Сирии  или баасистская  фракция  Саддама  Хусейна  в
Ираке.  Не  стоит  и  говорить,  что различные  военные  хунты  и  олигархии
Латинской   Америки   правили  без  широкой   народной  поддержки.  Нехватка
легитимности  среди населения в  целом  не  говорит  о  кризисе легитимности
режима, если эта нехватка не начинает  инфицировать элиту, связанную с самим
режимом, особенно тех, кто держит монополию  на  власть; например,  правящую
партию, вооруженные силы и полицию.  Когда мы говорим о кризисе легитимности
в  авторитарной  системе,  мы говорим о  кризисе в тех элитах,  сплоченность
которых только и позволяет режиму функционировать.
     Легитимность  диктатора   может   исходить  из  многих  источников:  от
персональной  верности  со стороны лелеемой  армии до изощренной  идеологии,
оправдывающей  его  право  на  власть.  В  нашем  столетии  наиболее  важной
систематической    попыткой   организовать   логически    цельное,   правого
политического  толка,  не  демократическое  и  не эгалитарное  общество  был
фашизм.  Фашизм  --  это  не  "универсальное"  учение,  как  либерализм  или
коммунизм, поскольку  он  отрицает  существование  единою  человечества  или
равенства  человеческих прав.  Фашистский  ультранационализм утверждал,  что
изначальным  источником  легитимности является раса или нация, конкретнее --
право  "расы господ", например  немцев,  править всеми прочими. Сила  и воля
превозносились над  рассудком или равенством и сами но себе считались правом
на власть.  Нацистское утверждение  о  немецком расовом превосходстве должно
было  быть  активно  доказано  в  конфликте  с  другими  культурами.  Война,
следовательно, являлась положением не патологическим, а нормальным.
     Фашизм не  просуществовал достаточно долго,  чтобы  заболеть внутренним
кризисом,  --  он был  сокрушен вооруженной силой.  Гитлер и  оставшиеся его
приближенные приняли  смерть в  своем  берлинском  бункере, веря  до конца в
правоту  нацистского  дела и в  Легитимность  власти  Гитлера.  Впоследствии
привлекательность фашизма была подорвана в глазах многих в результате  этого
поражения.29 То  есть Гитлер  Основывал свое  право на власть  на
обещании мирового  господства,  а  вместо  этого  немцы  получили  ужасающие
разрушения и оккупацию расами, которые  считались низшими. Фашизм был крайне
привлекателен не только для  немцев, но  и  для многих  людей во  всем мире,
когда это были только  факельные шествия и бескровные  победы, но становился
весьма  неприглядным, когда  внутренне  присущий ему милитаризм  доводили до
логического   конца.  Фашизм,   можно   сказать,   страдал  от   внутреннего
противоречия: его упор на милитаризм и войну  неизбежно вел к гибельному для
него конфликту с международным сообществом. В результате он не мог составить
серьезной  идеологической  конкуренции  либеральной  демократии  после конца
Второй мировой войны.
     Конечно,  можно  спросить себя,  насколько  был  бы  сегодня  легитимен
фашизм,  если  бы  Гитлер  не  потерпел   поражения.  И  все  же  внутреннее
противоречие  фашизма  было заключено глубже  вероятности, что фашизм  будет
разбит военной  силой  народов  мира. Если  бы Гитлер оказался  победоносен,
фашизм  все   равно   утерял  бы  свой   внутренний  raison   d'?tre  (смысл
существования (фр.))  в мире универсальной империи, где  германская нация не
могла бы уже утверждать себя войной и завоеванием.
     После поражения  Гитлера  правой  альтернативой  либеральной демократии
осталась  только группа устойчивых, но в конечном счете не  последовательных
военных  диктатур.  Большая  часть  этих  режимов  не   ставила  себе  более
амбициозных  целей, чем сохранение традиционного общественного устройства, и
главной их  слабостью  был недостаток  приемлемой  долговременной  базы  для
легитимности. Никто из них не мог сформулировать для нации, подобно Гитлеру,
последовательную  доктрину,  которая  оправдала  бы  постоянное авторитарное
правление.  Все они вынуждены  были принять принципы демократии  и народного
суверенитета  и  утверждать,  что их  страны  --  по  разным  причинам --  к
демократии пока  не  готовы: то ли из-за  угрозы  со  стороны  коммунизма  и
терроризма,  то  ли из-за экономических неурядиц,  оставленных в  наследство
прежним  демократическим   режимом.   Каждый  такой   режим   объявлял  себя
переходным,         подготавливающим        окончательное        возвращение
демократии.30
     Слабость,    подразумеваемая    отсутствием    логического    источника
легитимности,   не  означает,   однако,  быстрого  или  неизбежного  падения
авторитарных  правительств правого толка.  Демократические  режимы Латинской
Америки и Южной Европы тоже имели серьезные слабости, мешавшие  решить целый
спектр  серьезных  социальных  и экономических  проблем.31  Очень
немногие  из  них  сумели организовать быстрый экономический  рост, и многие
такие страны  страдали  от терроризма. Но недостаток легитимности становится
решающей слабостью  для  авторитарных  режимов правого крыла в  тот  момент,
когда  эти режимы практически неизбежно сталкиваются с кризисом или провалом
в какой-то  области  политики. У  легитимных режимов  есть  кредит  доверия,
который  позволяет  пережить сиюминутные ошибки,  даже серьезные,  а  провал
может   быть  искуплен   отставкой   премьер-министра  или   кабинета.   Для
нелегитимного режима провал часто заканчивается свержением самого режима.
     Примером  этого явилась  Португалия. Диктатура Олинейра  Салазара и его
преемника  Марселу Каэтану  была  с виду настолько  стабильна, что некоторые
наблюдатели  называли португальцев  "народом  пассивным,  фаталистическим  и
глубоко  меланхолическим".32  Как   до   того  немцы   и  японцы,
португальцы оконфузили тех западных  комментаторов,  которые ранее говорили,
что  португальский народ  к демократий не готов.  Режим Каэтану пал в апреле
1974  года,  когда  против  него  обернулась  собственная  армия,  создавшая
Movimento das  Forcas  Armadas  (MFA)33. Непосредственным мотивом
выступления послужило увязание страны в колониальной войне в Африке, которую
нельзя  было выиграть. Эта война съедала четверть  бюджета Португалии и силы
большей части португальской  военной машины.  Переход  к демократии вышел не
гладким,   поскольку   движение  МРА  отнюдь  не   было  единодушно  предано
демократическим идеям. Значительная часть офицерского корпуса находилась под
влиянием ортодокcально-сталинистской коммунистической партии Португалии  под
руководством  Алваро  Куньяла.  Но  в  отличие  от  тридцатых годов  центр и
демократические правые оказались неожиданно стойкими: после бурного  периода
политических  и   социальных  волнений-умеренные  социалисты  Мариу  Соареша
выиграли выборы в апреле 1976 года, В немалой  степени этому  способствовала
помощь  извне  от разных  организаций, от  Германской социал-демократической
партии  до американского ЦРУ. Но  внешняя помощь  оказалась  бы бесполезной,
если  бы  в  Португалии  не  оказалось  на  удивление сильного  гражданского
общества:   политических  партий,   союзов,   церкви,   --   которые  смогли
мобилизовать  широкие  массы на  поддержку  демократии.  Также  сыграл  роль
манящий пример потребительского общества Западной Европы.  Как  сказал  один
комментатор: "Рабочие... [которые]  могли бы  маршировать  на демонстрациях,
скандируя  лозунги социалистической  революции... тратили  деньги на одежду,
бытовые приборы  и безделушки потребительского общества  Западной  Европы, к
жизненным стандартам которого они стремились".34
     Переход  к демократии  Испании  годом  позже  был., пожалуй,  чистейшим
случаем краха авторитарной легитимности.  Генерал Франциске Франко во многих
отношениях   был   последним   представителем   европейского   консерватизма
девятнадцатого века,  в основе которого лежали  трон  и алтарь,  того самого
консерватизма,  который  дотерпел  поражение  от Французской  революции.  Но
католическое сознание Испании сильно изменилось с тридцатых годов: церковь в
целом либерализовалась после Второго Ватиканского Собора шестидесятых годов,
и   важнейшие   деятели   и   организации  испанского  католицизма   приняли
христианскую  демократию  Западной   Европы.  Испанская  церковь  не  только
открыла,  что между  христианством и демократией  нет  противоречий, она все
больше  стала  принимать  на  себя  роль защитницы  прав  человека и критика
франкистской диктатуры35.  Это  новое умонастроение  проявилось в
движении  Opus Dei католических мирян-технократов, многие из которых вошли в
правительство   после  1957   года   и  активно  участвовали  в  последующей
экономической  либерализации. Таким образом, после  смерти  Франко в  ноябре
1975 года ключевые элементы его режима были готовы принять легитимность ряда
договорных "пактов",  которые мирно растворили все  франкистские учреждения,
легализовали оппозицию,  в  том числе Испанскую  Коммунистическую  партию, и
позволили  провести  выборы  учредительного  собрания,  которому  предстояло
написать полностью демократическую конституцию. Этого не могло бы случиться,
если  бы ключевые деятели старого режима  (а главное, король Хуан Карлос) не
считали бы  франкизм  анахронизмом  и  демократической  Европе,  на  которую
Испания   начинала   все  больше  походить   в  социальном  и  экономическом
плане36. Последние франкистские Кортесы сделали потрясающую вещь:
подавляющим  большинством  приняли  в  ноябре 1976  года  закон, который,  в
сущности, означал их  самоубийство,  определив,  что следующие Кортесы будут
избраны  демократически.  Как  и  в Португалии, население  Испании  в  целом
обеспечило  почву для демократии, поддержав  демократический  центр, сначала
утвердив на декабрьском референдуме 1976 года  демократические выборы, затем
спокойно приведя  к власти  правоцентристскую партию  Суареса  в  июне  1977
года37.
     Если  рассмотреть переход  к демократии в  Греции и  Аргентине в 1974 и
1983  годах  соответственно,  то видно, что военные  не  были отстранены  от
власти   силой.  Они  уступили  гражданской   власти   благодаря  расколу  в
собственных  рядах,  отражавшему потерю веры в свое право на власть. Как и в
Португалии,  непосредственной  причиной  явился  внешнеполитический  провал.
Полковники, которые пришли в Греции к власти в 1967  году, никогда не искали
себе легитимности  иначе как  в демократи и, утверждая,  что только  готовят
путь   для   восстановления   "здоровой"   и   "возрожденной"   политической
системы38.   Поэтому    военный    режим   стал   уязвим,   когда
дискредитировал себя поддержкой стремления греческих киприотов к объединению
с континентальной Грецией, которое  привело лишь к оккупации Кипра Турцией и
возможности полномасштабной войны39. Главной целью военной хунты,
свергнувшей президента Изабеллу  Перон  и захватившей  власть  в Аргентине в
1976  году, было избавление аргентинского общества от терроризма.  Этой цели
хунта  достигла  путем  жестокой войны и тем  самым  подорвала  свой главный
raison   d'?tre.   Решение   военной  хунты   вторгнуться  на   Фолклендские
(Мальвинские)   острова  оказалось   достаточно  для  дискредитации  режима,
поскольку   вызвало   ненужную    войну,   которую   режим    выиграть    не
смог40.
     В   других  случаях  сильные  военные  правительства  не  могли  решить
социальные  и  экономические   проблемы,  которые  лишили  легитимности   их
демократических   предшественников.   Перуанские  военные   вернули   власть
гражданскому  правительству  в  1980  году перед лицом  быстро  нарастающего
экономического  кризиса,  когда  правительство генерала  Франциско  Моралеса
Бермудеса  обнаружило,  что  не  может  справиться  с  серией  забастовок  и
неослабевающими  социальными  проблемами41.  Бразильские  военные
правили в период заметного экономического роста с 1968 по 1973 год, но когда
начались мировой нефтяной кризис  и застой, военные правители поняли, что не
обладают  способностями  к управлению  экономикой. Когда  последний  военный
президент Жоао Фигейреду уступил, место избранному гражданскому  президенту,
многие  из  военных  испытали  облегчение  и даже стыд  за  сделанные  ранее
ошибки.42 Уругвайские военные изначально взяли власть для ведения
"грязной войны" против повстанцев тупемарос  в 1973--1974 гг.  Но  в Уругвае
существовали сравнительно сильные демократические традиции, что, быть может,
и склонило уругвайских военных сделать  попытку  институционализации  своего
правления  путем  плебисцита  в 1980 году. Попытка оказалась неудачной, и  в
1983   году   военное    правительство    добровольно    сложило    с   себя
полномочия.43
     Создатели системы  апартеида в Южной Африке, такие, как  бывший премьер
Фервурд,  отрицали либеральный  постулат  о равенстве  людей и считали,  что
существует    естественное    разделение    и    неравенство    человеческих
рас.44 Апартеид  был  попыткой  обеспечить  промышленное развитие
Южной  Африки  на  базе  использования  груда  черных  и   в  то   же  время
препятствовать   урбанизации   южноафриканских  чернокожих,  что   было   бы
естественным  следствием  любого  процесса индустриализации.  Такая  попытка
организации  общества   была   монументально  амбициозна  и,  как   видно  в
ретроспективе, монументально глупа по своей конечной цели: в 1981 году почти
восемнадцать  миллионов  чернокожих  подверглись  аресту  за  нарушение  так
называемых  "законов о паспортизации". Их преступление  состояло в том,  что
они хотели жить поближе к месту своей работы.  Невозможность отрицать законы
современной экономики  привела  в конце  восьмидесятых  годов к  революции в
мышлении африкандеров, и  это  заставило де Клерка  задолго до того, как  он
стал  президентом,  заявить, что "экономика  требует постоянного присутствия
миллионов чернокожих  в городах" и  что "нет  пользы в  самообмане по  этому
поводу".45  Потеря  апартеидом  легитимности  в   глазах   белого
населения была в конечном счете вызвана  его неэффективностью, и эти привело
к тому, что большинство африкандеров приняло новую систему разделения власти
с чернокожими.46
     Несмотря на реальные отличия этих случаев друг от друга, можно заметить
поразительную  похожесть  переходов к демократии  в  Южной Европе, Латинской
Америке и Южной Африке. Если не  считать  режима Сомосы в Никарагуа, не было
ни одного случая, когда старый режим был бы отстранен от власти  вооруженным
мятежом или  революцией.47  Перемена режима становилась возможной
из-за добровольного решения  по  крайней мере части деятелей старого  режима
передать   власть   демократически   избранному   правительству.   Хотя  это
добровольное   отречение   от   власти   всегда   провоцировалось   каким-то
непосредственным кризисом, в  конечном счете оно становилось возможным из-за
набирающего  силу  мнения, что в  современном  мире  единственный легитимный
источник  власти  -- демократия. Достигнув  ограниченной цели,  поставленной
перед собой -- подавление терроризма,  восстановление общественного порядка,
прекращение  экономического хаоса  и тому подобное, --  правые  авторитарные
режимы Латинской Америки и Европы оказывались перед тем фактом, что не могут
более  оправдывать  свое нахождение у власти, и теряли веру в  себя.  Трудно
убивать людей во имя трона  и  алтаря, если сам король  хочет быть не больше
чем  конституционным  монархом  демократической  страны   или  если  церковь
возглавляет борьбу за права человека. Так  что житейская  мудрость "никто не
расстается с властью добровольно" не слишком многого стоит.
     Естественно,   что   многие   из  прежних  авторитарных   деятелей   не
превратились в  демократов  тут  же на  месте,  и часто они бывали  жертвами
собственной некомпетентности  и  просчетов. Ни  генерал  Пиночет в Чили,  ни
сандинисты в Никарагуа не ожидали, что проиграют выборы, на которые они шли.
Но факт тот, что даже самые твердокаменные диктаторы считали себя обязанными
получить хотя  бы налет демократической легитимности, устроив выборы.  И  во
многих случаях уход  от  власти  сильных мужчин в  мундирах  был  связан  со
значительным  личным  риском,  поскольку эти люди лишались главной защиты от
мести тех, кто был ими обижен.
     Наверное,  не должно удивлять, что авторитарные  деятели правого  толка
потеряли  власть из-за идеи демократии. Власть  в самых сильных государствах
правых  была  на  самом  деле  довольно  ограниченной, когда  дело  касалось
экономики  или  общества  в  целом.  Их  лидеры   представляли  традиционные
социальные группы, которые становились в обществе все более маргинальными, и
правящие генералы с полковниками обычно бывали  лишены идей и интеллекта. Но
как обстоит дело с коммунистическими  тоталитарными державами, с левыми?  Не
переопределили ли они  значение  термина "сильное государство" и не нашли ли
формулу вечно самоподдерживающейся власти?

     Хорошо"  так,  вот цитата  из  сочинения куйбышевского десятиклассника,
написанного еще в шестидесятых годах:
     "Год  1981.  Коммунизм.  Коммунизм   --  это  изобилие  материальных  и
культурных  благ...  Весь   городской  транспорт  электрифицирован,  вредные
предприятия выведены за пределы городов... Мы  на Луне  ходим среди цветов и
плодовых деревьев..."
     Так  сколько же это лет еще ждать, пока мы будем есть ананасы  на Луне?
Нам бы когда-нибудь помидоров на Земле поесть вволю!
     Андрей Нуйкин, "Пчела и коммунистический идеал"48
     Тоталитаризм -- это концепция, созданная на Западе после Второй мировой
войны для описания Советского Союза и  нацистской Германии,  тираний, весьма
отличающихся     от      традиционных      авторитаризмов     девятнадцатого
столетия.49  Гитлер  и  Сталин  дерзостью  своих  политических  и
общественных  стремлений  придали  новый смысл понятию сильного государства.
Традиционный деспотизм наподобие существовавшего во франкистской Испании или
представленного в виде различных  военных диктатур Латинской Америки никогда
не стремился раздавить  "гражданское общество" -- то есть общественную сферу
частных интересов,--  а хотел лишь  контролировать ее. Ни фалангисты Франко,
ни  перонистское движение в Аргентине не  смогли выработать  систематической
идеологии и лишь  вполсилы  старались переменить  ценности  и  умонастроения
народа.
     А  тоталитарное  государство  строится на  явно  выраженной  идеологии,
дающей  универсальную  точку  зрения  на  человеческую  жизнь,  Тоталитаризм
задается  целью  уничтожить   гражданское  общество  полностью,   установить
"тотальный" контроль над жизнью своих граждан.  С той минуты, как большевики
захватили  .власть   в  1917  году.  Советское  государство   систематически
преследовало все возможные конкурирующие источники легитимности в российском
обществе,   включая   политические   партии,   прессу,  профсоюзы,   частные
предприятия и церковь.  Хотя до конца тридцатых годов и оставались некоторые
институты,   носящие  эти  имена,   это   были   лишь   призраки   прошлого,
организованные  режимом и  полностью  ему подконтрольные. Осталось общество,
члены  которого  были низведены  до  "атомов",  не  связанных  ни  с  какими
институтами-посредниками, кроме всемогущего правительства.
     Тоталитарное  государство  надеялось  переделать  советского  человека,
изменив  структуру  его  верований  и ценностей путем  контроля над прессой,
образованием и  пропагандой.  Эта  цель  распространялась на  самые личные и
интимные связи человека -- на семейные.  Юный Павлик Морозов, выдавший своих
родителей  сталинской  полиции, много  лет  выдвигался  режимом  в  качестве
примера для каждого  ребенка. Говоря  словами Михаила Геллера: "Человеческие
отношения,  составляющие ткань  общества  --  семья,  религия,  историческая
память,  язык, --  стали  мишенью;  общество систематически,  и  методически
атомизировалось,  близкие  личные связи  человека искоренялись и  заменялись
иными, выбранными и утвержденными для него государством"50
     В романе Кена Кизи  "Полет над  гнездом кукушки", вышедшем в 1962 году,
приведена   иллюстрация  тоталитарных   надежд.  Герои   книги  --  пациенты
сумасшедшего  дома, живущие  инфантильно-бессмысленной  жизнью  под надзором
властной  Большой  Сестры. Герой  романа  Мак-Мерфи пытается их  освободить,
нарушая правила  больницы, выводя заключенных-пациентов к свободе. Но в ходе
этой попытки он обнаруживает, что среди них нет ни одного, которого держат в
больнице  против его  воли. В  конце концов они  все от страха перед внешним
миром добровольно  остаются  в стенах больницы под властной защитой  Большой
Сестры. Это и  была конечная  цель тоталитаризма; не  просто  лишить свободы
нового  советского человека, но  заставить его бояться  свободы и  даже  без
принуждения признавать свои цепи чем-то благодетельным.
     Многие считали, что действенность советского тоталитаризма опиралась на
авторитарные   традиции   русского   народа,   существовавшие   задолго   до
большевизма. Европейский взгляд на русских, популярный в девятнадцатом веке,
изложил французский  путешественник  Кюстин, который характеризовал  их  как
народ, "приверженный  к  рабству,  который...  всерьез  воспринимает  только
террор и властность".51 Западная  вера  в стабильность  советской
системы  основывалась на вере,  сознательной или нет,  что  русский народ  в
демократии не заинтересован. В конце концов, советская власть не была в 1917
году  навязана  русским  внешней  силой, как было  в  Восточной Европе после
Второй  мировой войны, и она  просуществовала после большевистской революции
лет  шестьдесят  -- семьдесят, выдержав  голод, беспорядки и  вторжение.  Это
наводило на  мысль, что  система  завоевала  себе  некоторую легитимность  в
широких массах и  уж точно в правящей элите, поскольку отражала естественную
склонность общества к авторитаризму. И западные комментаторы, которое вполне
были готовы поверить, что польский народ  желал бы сбросить  коммунизм, если
представится шанс, русскому народу в такой  вере  отказывали. Иными словами,
они считали, что русские-- пациенты сумасшедшего дома, которых удерживают не
решетки и смирительные рубашки, а собственная тяга  к безопасности, порядку,
власти  и  еще  некоторым  благам,  которые  советский  режим им  бросал, --
например,  имперское  величие  и  статус  сверхдержавы.  Сильное,  Советское
государство  выглядело очень сильным,  и  нигде так сильно, как в глобальном
стратегическом соревновании с Соединенными Штатами.
     Считалось,  что  тоталитарное государство может  не только  вечно длить
свое существование, но  я  размножаться  по всему миру, реплицируя себя  как
вирус.  Когда коммунизм бывал  занесен  в  Восточную Германию,  на Кубу,  во
Вьетнам, в  Эфиопию -- он  всюду  появлялся  снабженный авангардной  партией,
централизованными  министерствами,  полицейским  аппаратом   и   идеологией,
охватывающей все  стороны жизни.  И эти  институты действовали независимо от
национальных или культурных традиций рассматриваемых стран.
     И что же случилось с этим вечным двигателем механизма власти?
     В год  1989-й, двухсотлетнюю годовщину Великой  Французской революции и
ратификации  конституции  США, решительный  крах  коммунизма  стал  фактором
мировой истории. .
     С начала восьмидесятых годов  изменения в  коммунистическом мире  пошли
так  быстро и  непрерывно,  что  иногда мы воспринимаем  их  как данность  и
забываем о масштабе случившегося. А поэтому  полезно было  бы оглянуться  на
главные вехи этого периода.
     • В начале восьмидесятых годов руководство коммунистического Китая
стало позволять крестьянам, составляющим  80% населения страны, выращивать и
продавать   провизию.   Фактически  это   была  деколлективизация  сельского
хозяйства, и капиталистические рыночные  отношения стали возникать  вновь не
только в селе, но и в городской промышленности.
     • В 1986 году советская пресса начала печатать  критические статьи
о  преступлениях сталинской эпохи  --  тема, которую  не поднимали с момента
свержения  Хрущева в первой половине шестидесятых.  После  этого стали резко
расширяться свобода прессы и нарушаться одно  табу за другим. К 1989 году на
Горбачева  и  высшее  советское руководство  можно  было  открыто нападать в
печати, а  в  1990--1991  годах по  всему  Советскому Союзу прошли  массовые
демонстрации с требованием его отставки.
     • В  марте 1989  года прошли  выборы  на вновь  образованный Съезд
народных  депутатов и в Верховный  Совет. В следующем  году  прошли выборы в
каждой из  15 союзных  республик СССР  и  местные  выборы.  Коммунистическая
партия  попыталась  подстроить выборы в свою пользу,  но  даже  при этом  не
смогла  предупредить переход ни одного  местного парламента  под контроль не
коммунистических депутатов.
     •  Весной  1989   года  Пекин  временно  захватили  десятки  тысяч
студентов,   требующих  положить  конец  коррупции  и  установить  в   Китае
демократию. В июне они были беспощадно раздавлены китайской армией,  но  все
же успели публично поставить под вопрос легитимность Коммунистической партии
Китая.
     • В  феврале 1989  года Советская армия ушла из Афганистана.  Это,
как потом оказалось, было лишь началом ее вывода из многих стран.
     •  В  начале  1989 года  реформисты в Венгерской  Социалистической
Рабочей  Партии  объявили   о  планах  свободных  многопартийных  выборов  в
следующем году. В  апреле  1989  гада соглашение  "круглого стола" привело к
соглашению о разделении властей между Польской  Объединенной Рабочей Партией
и профсоюзом "Солидарность".  В результате  выборов -- на  которые  польские
коммунисты пытались повлиять, и тоже безуспешно  -- к власти  в июле  пришло
правительство "Солидарности".
     • В июле-августе 1989 года десятки, а затем  сотни тысяч восточных
немцев стали  перебегать в Западную Германию,  создав кризис, который быстро
привел   к   уничтожению  Берлинской   стены  и  краху   восточногерманского
государства.
     •   Падение   Восточной   Германии    запустило    цепь    падений
коммунистических  правительств в Чехословакии, Болгарии и Румынии. К  началу
1991  года  все  бывшие  коммунистические  страны Восточной Европы,  включая
Албанию и  главные республики Югославии,  провели  по возможности свободные,
многопартийные выборы. Прежде  всего  коммунисты были  отстранены  от власти
всюду, кроме  Румынии,  Болгарии,  Сербии и  Албании;  в Болгарии  избранное
коммунистическое   правительство    вынуждено    было    вскоре    уйти    в
отставку.52 Политическая  база  Варшавского  Договора  исчезла, и
Советские вооруженные силы начали покидать Восточную Европу.
     • В январе 1990 года была отменена статья шестая Конституции СССР,
гарантирующая коммунистической партии "руководящую роль".
     •  Следом за  ликвидацией  статьи шестой  в Советском  Союзе стали
появляться не коммунистические партии,  и они  пришли  к власти  в некоторых
союзных  республиках;  Самым  поразительным  было  избрание  Бориса  Ельцина
президентом  Российской республики весной 1990 года. Многие  из поддержавших
его  в  парламенте вышли  впоследствии  из  коммунистической  партии. Эти же
труппа стала требовать возвращения частной собственности и рынков.
     •  Свободно  избранные  парламенты  в  каждой союзной  республике,
включая Россию и  Украину,  объявили о "суверенитете"  в течение  1990 года.
Парламенты балтийских государств пошли намного дальше и декларировали полную
независимость  от  Советского  Союза в  марте 1990  года.  Это  привело не к
немедленному "закручиванию гаек", как ожидали многие, а к борьбе за власть в
России между теми, кто хотел и кто не хотел сохранять старый Союз.
     • В  июне 1991 года  в России  прошли первые  полностью  свободные
выборы,  и  Ельцин  был избран  президентом Российской Федерации. Этот  факт
отразил быстрое перетекание власти от Москвы к периферии.
     •  В августе 1991  года  провалился  путч,  организованный  против
Горбачева группой  твердокаменных коммунистов. Частично  это произошло из-за
некомпетентности  и  нерешительности  заговорщиков,  но   главное  --  из-за
потрясающей   поддержки,  которую   оказал   Борису  Ельцину  в  борьбе   за
демократические  институты  советский  народ   --  тот   самый,  политически
пассивный и жаждущий сильной руки.
     Любой трезвомыслящий исследователь  коммунистических  государств сказал
бы в 1980  году, что каждое из этих  событий  вряд ли  вероятно или  хотя бы
возможно в ближайшем десятилетии. Такое суждение основывалось бы на взгляде,
что    любое    из   перечисленных   событий   подорвет   ключевой   элемент
коммунистической  тоталитарной  власти, тем  самым  нанося смертельный  удар
системе в целом. И, разумеется, окончательно занавес упал, когда старый СССР
распался и коммунистическая партия была запрещена в России  после неудачного
августовского путча  1991 года. Тогда каким же образом  прежние ожидания нас
обманули  и какие невероятные слабости этого сильного государства  открылись
нам с началом перестройки?
     Самой основной слабостью,  серьезность которой ускользнула  от внимания
западных  комментаторов,  была   экономика.   Экономические   провалы  очень
болезненно  воспринимались в советской системе,  поскольку  сам  режим  свою
претензию на  легитимность основывал  на  том,  что может обеспечить  своему
народу  высокий  материальный  уровень  жизни.  Как  ни  трудно  сейчас  это
вспомнить,  но   экономический  рост   фактически  рассматривался  как  сила
Советского  государства до  начала  семидесятых:  с  1928  по 1955  год  ВНП
Советского Союза рос темпами от 4,4% до 6,3% в год и вырос наполовину так же
быстро,  как рос ВНП  США в последующие  два  десятилетия,  так  что  угроза
Хрущева   догнать   и   похоронить   Соединенные   Штаты   казалась   вполне
реальной.53 Но с середины  семидесятых годов этот темп замедлился
до цифр, равных, по оценке ЦРУ, от  2,0% до 2,3% в год между  1975--1985 гг.
Есть  все более ясные  свидетельства, что эти  цифры серьезно  переоценивали
рост,  не  учитывая   скрытую  инфляцию;  многие  советские  экономисты   --
сторонники реформ -- утверждали, что рост  в этот период был от 0,6% до 1,0%
процента  в  год,  если  не  нулевой.54 Отсутствие  роста  ВНП  в
сочетании с расходами на оборону, ежегодно росшими в начале восьмидесятых на
2-- 3 процента в год, означало, что  мирная экономика фактически сокращалась
заметными  темпами   десять   лет,   предшествовавших   приходу   к   власти
Горбачева55. Всякий, кому  случалось останавливаться в  советской
гостинице,  делать  покупки  в  советском  магазине  или  ездить в советские
деревни, где видна была самая настоящая  нищета,  должен  был  понять, что в
советской  экономике  имеются   весьма  серьезные  проблемы,  не  отраженные
полностью в официальной статистике.
     Важен был способ  интерпретации этого  экономического кризиса. К  концу
восьмидесятых    годов   в   советской    экономической   элите    произошла
примечательная, интеллектуальная  революция. Старая гвардия брежневских дней
за  три-четыре года  сменилась  горбачевской  волной реформистов,  таких как
Абель Аганбегян, Николай Петраков, Станислав Шаталин, Олег Богомолов, Леонид
Абалкин, Григорий  Явлинский и Николай Шмелев. Все эти люди понимали -- хотя
иногда и не до конца, -- базовые принципы либеральной экономической теории и
были  убеждены,  что  централизованная  советская  административно-командная
система является коренной причиной упадка экономики СССР.56
     Однако   было   бы   ошибкой  .интерпретировать   последующие   события
перестройки всего  лишь  в  терминах экономических императивов.57
Как  указывал  сам Горбачев, в 1985  году Советский Союз не был  в кризисной
ситуации, но  лишь в "предкризисной".  Другие  государства  переживали  куда
более серьезные  экономические непогоды. Например,  в  США во  время Великой
Депрессии  реальный  ВНП страны  упал почти на  треть,  но это не  привело к
дискредитации американской  системы. Серьезная  слабость советской экономики
иногда  признавалась,  и  запускались  разнообразные  традиционные  реформы,
которые должны были остановить спад.58
     Так  что  для  понимания  истинных  слабостей  Советского   государства
экономические   проблемы   следует  рассматривать  в  контексте  куда  более
масштабного   кризиса  --  кризиса  легитимности  всей  системы   в   целом.
Экономический  провал  --  это был  лишь  один из многих провалов  советской
системы,  которые  спровоцировали  отказ  от  системы верований  и  обнажили
слабость   самой   структуры.  Главным  поражением  тоталитаризма  оказалась
неспособность управлять мыслями. Советские граждане, как выяснилось, все это
время   сохраняли  способность  мыслить  самостоятельно.   Многие  понимали,
несмотря на  годы пропаганды, что их правительство им лжет. Люди помнили зло
за личные страдания, перенесенные при сталинизме. Практически в каждой семье
погиб кто-то из родственников или  друзей  при  коллективизации,  в  Большой
Террор  тридцатых  годов, на  войне, которая обошлась  гораздо дороже  из-за
внешнеполитических  ошибок  Сталина.  Люди знали,  что жертвы, были осуждены
несправедливо и что советский  режим так и не принял на себя ответственность
за эти страшные преступления. Люди  понимали и то, что в  якобы бесклассовом
обществе  возник  новый  класс --  класс  партийных функционеров,  столь  же
коррумпированный и  привилегированный,  как  любой  правящий  класс  старого
режима, но куда более лицемерный.
     В доказательство этого попомним, что Горбачев все время пользовался для
обозначения  своих  целей   словом   "демократизация",  Ленин,   разумеется,
утверждал,  что  Советский Союз  с диктатурой партии  куда  ближе к истинной
демократии, чем "формальные" демократии Запада. Но никто  в Советском Союзе,
говоря слово  "демократизация",  не имел  никаких  иллюзий, будто это  слово
значит что-то, отличное от  западной  демократии, и  никак  уж  не ленинский
централизм.    Аналогично    термин   "экономический"   (в   словосочетаниях
"экономические соображения" или  "экономически оптимально") сегодня означает
"эффективный", определяемый капиталистическим законом спроса, и предложения.
И  любой  советский  молодой  человек,  доведенный  до отчаяния  невозможным
качеством жизни  в СССР, скажет вам, что его  единственное желание -- жить в
"нормальной"  стране,  то  есть  в  либеральной  демократии, не  извращенной
идеологией  марксизма-ленинизма.  Как сказала мне  одна моя приятельница  из
Советского Союза в 1988  году, ей было трудно заставить  детей делать уроки,
поскольку "все знают", что демократия --  это значит "можешь делать все, что
хочешь".
     Но  важнее то, что недовольны системой были не только  ее  жертвы, но и
те, кого она возвысила.  Александр  Яковлев, член Политбюро с  1986 по  1990
год,  который  был  архитектором  политики  гласности,  Эдуард  Шеварднадзе,
министр иностранных дел, который озвучил политику "нового мышления", и Борис
Ельцин,  президент  России,  --  все  они сделали  карьеру  в  самом  сердце
партийного, аппарата. Как члены  франкистских  Кортесов, как  аргентинские и
греческие генералы, добровольно отдавшие власть, эти люди знали, что в самой
основе советской системы угнездилась  серьезная болезнь, и они находились на
должностях  высшей власти, где могли чем-то помочь в лечении. Попытки реформ
конца восьмидесятых годов  не были навязаны  Советскому Союзу  извне, хотя в
основе необходимости реформ  лежало  соревнование с Соединенными Штатами. Но
сами реформы явились  результатом внутреннего  кризиса уверенности,  который
поразил широкий сегмент советской элиты предыдущего поколения.
     Подрыв легитимности системы не планировался  заранее  и не произошел  в
один  день.  Сначала  Горбачев  использовал  гласность  и демократизацию как
инструменты  для  укрепления  своей руководящей  позиции, а потом  --  чтобы
мобилизовать   народную   оппозицию   против   окопавшегося   экономического
чиновничества.  При  этом он не  отклонялся от  той тактики, что Применял  в
пятидесятые  годы  Хрущев.59  Но  эти  начальные  акты  во многом
символической политической  либерализации скоро  начали жить  своей жизнью и
стали требовать  изменений уже ради себя самих. Изначальный призыв Горбачева
к гласности и перестройке вызвал резонанс среди  масс интеллигенции, которую
не надо было убеждать в дефектности системы. И оказалось, что есть лишь один
набор стандартов, которыми была старая система измерена и найдена неудачной:
стандарты  либеральной демократии, то есть продуктивность рыночной экономики
и свобода демократической политики.60
     Советские люди, униженные своими властителями  и презираемые  не только
остальной  Европой,  но  и  своей  интеллигенцией  за  пассивную  покорность
тоталитаризму, показали, что и Европа,  и эта интеллигенция не правы.  После
1989  года   на  выжженной  земле   тоталитаризма   стало  восстанавливаться
гражданское общество  -- политические  партии,  профсоюзы,  новые  журналы и
газеты,     экологические    клубы,     литературные    общества,    церкви,
националистические группы  и  так далее.  Миф,  что советские люди принимают
легитимность старого общественного договора, рушился на каждых выборах,  где
подавляющее   большинство   при   первой   возможности   голосовало   против
представителей  старого аппарата.  Политическая зрелость российского  народа
нигде так не проявилась, как при  выборе Ельцина первым всенародно избранным
президентом  России, именно его, а не какого-нибудь полуфашистского демагога
вроде  Милошевича в Сербии или полудемократа вроде Горбачева.  Эта  зрелость
проявилась и тогда, когда  народ России поднялся на  призыв Ельцина защитить
новые   демократические   институты   против   консервативного   переворота,
совершенного  в  августе 1991 года.  Как  и  ранее  жители Восточной Европы,
россияне показали себя  не инертными и атомизированными, а готовыми защищать
свое достоинство и свои права.61
     Такое  массовое разочарование  в системе  верований,  лежащих в  основе
Советского  Союза,  не  могло  случиться  за  один  день,  и  это заставляет
предположить,   что   тоталитаризм  как  система   рухнул   намного   раньше
восьмидесятых годов.  И, конечно, начало  конца тоталитаризма  можно было бы
проследить вплоть до периода, последовавшего за смертью Сталина в 1953 году,
когда режим перестал использовать террор без разбора.62 После так
называемого "секретного  доклада" Хрущева в 1956 году и закрытия сталинского
ГУЛАГа режим не  мог более в проведении своей политики полагаться  только на
силу и должен  был все сильнее прибегать к умасливанию, кооптации и подкупу,
чтобы привлечь народ к своим целям. Этот отход от террора в чистом  виде был
в  некотором  смысле  неизбежен,  потому что в  сталинской системе  ни  один
руководитель  не  мог  чувствовать себя  в  безопасности --  ни  даже  главы
сталинской  полиции Ежов или Берия,  которые оба  были казнены,  ни  министр
иностранных дел Молотов, у которого жену отправили в лагеря, ни его преемник
Хрущев, который живо описывал, как один косой взгляд Сталина заставлял члена
Политбюро дрожать за  свою жизнь, ни  даже сам Сталин, все время опасавшийся
заговоров. Демонтаж системы террора, столь смертоносной для ее функционеров,
стал поэтому  почти  неизбежен,  как  только  смерть  Сталина  дала  высшему
руководству такую возможность.
     Решение   советского   режима  перестать   убивать  людей  без  разбора
немедленно сдвинуло  баланс  власти между государством  и обществом в пользу
последнего  и означало,  что  с  этой  минуты  Советское государство уже  не
контролирует   все   без   исключения   стороны   жизни   советских   людей.
Потребительский спрос, или черный рынок, или местная политическая машина уже
не могли  быть просто  раздавлены  или  использованы.  Страх  перед полицией
оставался важным  оружием государства, но  часто  держался на заднем плане и
должен  был  подкрепляться  другими  политическими  средствами,  такими  как
обещание увеличить объем товаров  народного потребления. До  Горбачева целых
20% советского ВНП производилось на  черном  рынке или проходило  через него
полностью вне контроля планирующего центра.
     Примером  ослабления   контроля  центра  было  возникновение  различных
"мафий" в национальных республиках СССР в шестидесятых -- семидесятых годах,
таких как "хлопковая мафия" процветавшая в Узбекистане под предводительством
первого  секретаря  коммунистической партии Узбекистана Рашидова. Защищенный
личными отношениями с советским президентом Брежневым, его дочерью Галиной и
ее  мужем  Чурбановым  (высоким полицейским  чиновником в  Москве),  Рашидов
годами  мог  править коррумпированной бюрократической империей.  Эта  группа
чиновников  подделывала   документы  о  производстве  хлопка  в  республике,
переводила огромные  средства на  личные  банковские счета и правила местной
партийной организацией практически  без  контроля Москвы.  В этот  же период
процветали мафии всех сортов во всем советском обществе, главным  образом  в
национальных  республиках,  но  также  и  в  таких  городах,  как  Москва  и
Ленинград.
     Такую  систему  уже  нельзя  назвать  тоталитарной;  но это и  не форма
авторитаризма вроде диктатур Латинской Америки. Наверное, лучший термин  для
характеристики  Советского  Союза  и  Восточной  Европы брежневского периода
нашел Вацлав Гавел, назвавший  эти режимы "посттоталитарными", указывая, что
это уже не кровавые полицейские государства тридцатых -- сороковых годов, но
живут они под тенью прежней тоталитарной практики.63 Тоталитаризм
не сумел убить в этих обществах демократические идеи, но его наследие мешало
обществу перейти к демократии.
     Точно  так же  рухнул тоталитаризм в  Китайской Народной  Республике  и
странах Восточной  Европы.  Централизованный правительственный  контроль над
китайской экономикой  даже в "сталинистский" период  КНР никогда  не был так
тотален,  как  в  Советском  Союзе,  и  около  четверти  всей  экономики  не
учитывалось  в  национальном плане. Когда  Дэн  Сяопин поставил в 1978  году
страну  на  курс  экономических  реформ,  у  многих  китайцев еще живы  были
воспоминания  о рынках и предпринимательстве пятидесятых годов, так что вряд
ли  удивительно, что  они  смогли  в  следующем  десятилетии воспользоваться
преимуществами  либерализованной  экономики.  Начало  экономических   реформ
символизировало  раннее   и  явное   признание   коммунистическими  лидерами
несостоятельности централизованного планирования.
     Тоталитарное государство, допускающее  существование обширного частного
сектора, по определению больше не является тоталитарным. В Китае в атмосфере
относительной свободы, превалировавшей  с 1978 года до закручивания  гаек  в
1989  году,  очень  быстро  возродилось   гражданское  общество  --  в  виде
самодеятельных организаций бизнесменов, предпринимателей, неформальных групп
и так далее. Китайские лидеры  рассчитали,  что  им  проще  обеспечить  себе
легитимность, взяв на себя роль агентов модернизации и реформирования Китая,
а не твердолобых защитников марксистской ортодоксии.
     Но легитимности достичь было не легче, чем  в  случае Советского Союза.
Экономическая   модернизация    требовала   открытия   китайского   общества
иностранным идеям и влияниям, она  отнимала власть  у государства  в  пользу
гражданского  общества, она  открывала возможности для  коррупции  и  других
социальных  зол, с  которыми  трудно бороться  в однопартийной  политической
системе, и она создавала все более образованную и космополитическую  элиту в
больших городах, являвшуюся функциональным эквивалентом среднего класса. Это
дети этой  элиты организовали  митинг, начавшийся на  площади  Тяньаньмынь к
апреле 1989 года в годовщину смерти Ху Яобана.64 Эти студенты, из
которых кое-кто  учился  на  Западе и был  "паком с политической жизнью  вне
Китая,    уже   не    удовлетворялись    однобокими   реформами    китайской
коммунистической партии,  дававшими  значительную  экономическую  свободу  и
никакой политической.
     Есть люди, полагающие, что студенческий  митинг на  площади Тяньаньмынь
был не столько выражением спонтанного требования участия в политике, сколько
отражением  политической  борьбы  за  пост  Дэна  между  Чжао  Цзянем  и  Ли
Пеном.65  Вполне может  быть:  Чжао  явно  был  более  симпатичен
митингующим  студентам,  чем остальные  руководители,  и он отчаянно пытался
спасти  себя,  апеллируя  к  ним  до  подавления  митинга  военной  силой  4
июня.66  Но  то,  что  политические  протесты   были  результатом
манипуляции  сверху,  еще  не значит,  что  они не  были  проявлением  более
глубокого   недовольства  китайского   общества  существующей   политической
системой. Более того, преемственность  -- это ахиллесова пята всех возможных
тоталитаризмов. Без общепризнанного механизма передачи власти у претендентов
на  нее существует постоянное  искушение разыграть карту реформ как средство
получить  преимущество  над  соперниками.   Но  розыгрыш  этой  карты  почти
неизбежно освобождает новые  силы  в  обществе, ускользающие из-под контроля
манипулятора.
     После  событий 1989  года  Китай  стал  обычной  азиатской авторитарной
страной.  Ему не хватает  внутренней легитимности среди широкого сектора его
собственной  элиты,  в  частности,  среди   молодежи,  которая  когда-нибудь
унаследует страну и  не придерживается  какой-то последовательной идеологии.
КНР не  будет  более служить образцом революционерам, как  было когда-то при
Мао, тем  более  если ее  сравнивать  с  быстро растущими капиталистическими
странами региона.
     И уже  летом  1989 года, когда только начиналось  массовое  бегство  из
Восточной Германии,  многие люди на Западе теоретизировали,  что социализм в
Восточной Германии и других странах Восточной Европы укоренился, и если дать
народам этих стран выбор, они выберут "гуманную" левую альтернативу, то есть
не  коммунизм,  не   капиталистическую  демократию.  Это  оказалось   полной
иллюзией. Падение тоталитаризма  в Восточной Европе, где советские институты
были силой навязаны не желавшим этого народам, произошло куда быстрее, чем в
Советском  Союзе  и  в  Китае. Это  вряд ли  должно считаться  удивительным.
Гражданское общество было  уничтожено  не столь тщательно, в разных  странах
по-разному. Например, в  Польше не было коллективизации сельского хозяйства,
как в соседних  Украине и Белоруссии,  и  церковь  осталась  более или менее
независимой. В  дополнение к тем причинам, которые  были у советского народа
для сопротивления  ценностям  коммунизма,  местные  националистические  силы
сохраняли живую память о до-коммунистическом  обществе, и это  помогло в его
быстром восстановлении после переворотов конца 1989  года. Как только Советы
дали  понять,  что не будут  вмешиваться в дела  своих союзников в Восточной
Европе,  единственное,  что  могло  удивить,  --   тотальная   деморализация
коммунистических аппаратов  по всем восточноевропейским  странам и тот факт,
что вряд  ли хоть один представитель  старой  гвардии пальцем шевельнул ради
своей защиты.
     Социализм  и  постколониальные  традиции  сильного   государства  почти
полностью  дискредитировали  себя  в  Африке  к  концу восьмидесятых  годов,
поскольку большая  часть  стран  региона  испытала экономический  коллапс  и
гражданскую    войну.    Самым   разрушительным    был    опыт    стран    с
несгибаемо-марксистским  правлением, таких как Эфиопия,  Ангола и  Мозамбик.
Возникли  демократии в Ботсване,  Гамбии,  Сенегале,  Маврикии и Намибии,  а
авторитарные  режимы  в огромном  большинстве  остальных  африканских  стран
вынуждены были пообещать свободные выборы.
     Разумеется,  в Китае  продолжают править коммунисты,  как и на  Кубе, в
Северной   Корее   и   во  Вьетнаме.  Но  после  внезапного  падения   шести
коммунистических  режимов  в  Восточной  Европе с  июля по декабрь 1989 года
изменилось  само восприятие коммунизма. Коммунизм, когда-то объявлявший себя
более  передовой   формой   общественного  устройства,   нежели  либеральная
демократия,   стал  прочно   ассоциироваться  с   огромной  политической   и
экономической отсталостью. Власть коммунизма в мире еще присутствует, но уже
не олицетворяет собой  привлекательной и динамической идеи. Те,  кто называл
себя  коммунистами,   теперь  связаны  постоянными  арьергардными  боями  за
сохранение положения  и власти.  Коммунисты оказались в  незавидной  позиции
защитников  старого  реакционного  общественного  порядка,  время   которого
давным-давно миновало,  --  вроде  монархий,  которые  сумели сохраниться  в
двадцатом  веке.  Идеологическая  угроза,  которую   они  представляли   для
либеральных демократий, исчезла,  а после ухода  Красной армии  из Восточной
Европы во многом исчезла и военная.
     Хотя демократические  идеи подорвали легитимность  коммунистов  во всем
мире, на пути установления  демократии как таковой стоят огромные трудности.
Студенческие протесты  в Китае были подавлены партией и армией,  и некоторые
из прежних реформ Дэна после  этого были отменены. В  пятнадцати республиках
бывшего  Советского  Союза  будущее демократии  далеко не  гарантировано.  В
Болгарии и Румынии продолжаются постоянные политические волнения после ухода
коммунистов от власти. В  Югославии --  гражданская война и  распад.  Только
Венгрия, Чехословакия, Польша  и  бывшая Восточная Германия как будто готовы
перейти  в  следующем  десятилетии   к   стабильной  демократии  и  рыночной
экономике,  хотя даже  и  у них экономические проблемы,  с которыми пришлось
столкнуться, оказались намного серьезнее ожидаемых.
     Существует  довод, что  пусть даже коммунизм умер,  он быстро сменяется
нетерпимым  и  агрессивным  национализмом.  Преждевременно  еще  праздновать
кончину   сильного   государства,   поскольку   там,  где   коммунистический
тоталитаризм   не   выжил,   он   попросту    сменился    националистическим
авторитаризмом или даже фашизмом русской или сербской разновидности. В  этой
части света в ближайшем будущем не будет ни мира, ни демократии, и, согласно
данной  точке  зрения, она  будет  представлять  для  существующих  западных
демократий такую же опасность, как и Советский Союз.
     Но не  следует  удивляться, что не  все бывшие коммунистические  страны
совершают   быстрый  и  безболезненный  переход  к  стабильной   демократии.
Напротив,  удивительно  было  бы,  если  бы  так  случилось. Чтобы  возникла
стабильная  демократия,  необходимо  преодолеть   колоссальные  препятствия.
Например, старый Советский Союз просто был неспособен к демократизации. СССР
с той степенью свободы, чтобы его можно  было считать настоящей демократией"
немедленно развалился бы по национальным и  этническим границам, распался на
меньшие  государства.  Это, конечно, не значит,  что отдельные части СССР, в
том числе Российская Федерация или Украина, не могут демократизироваться. Но
процессу    демократизации   должен   предшествовать   болезненный   процесс
национального  размежевания,  такой, который не всегда происходит  быстро  и
бескровно. Этот процесс начался  с  обсуждения Союзного  Договора девятью из
пятнадцати  республик в апреле  1991  года  и  резко ускорился после провала
августовского путча.
     Более того, не существует внутреннего противоречия  между демократией и
хотя  бы  некоторыми  из  вновь  возникших  национализмов.  В  то время  как
возникновение   стабильной   либеральной   демократии   в  Узбекистане   или
Таджикистане  в ближайшее время крайне маловероятно,  нет причин думать, что
Литва   или  Эстония,  получив  национальную   независимость,  будут   менее
либеральны, чем Швеция или Финляндия. Неверно также, что новые национализмы,
если  им дать  свободу, будут проявлять агрессию или экспансионизм. Одним из
наиболее примечательных  поворотов конца восьмидесятых --  начала девяностых
годов  был поворот  главной  струи  русского  национализма к  понятию "Малой
России",  заметный  не только  у таких  либералов, как Борис Ельцин,  но и у
консервативных националистов вроде Эдуарда Володина и Виктора Астафьева.
     Следует  тщательно  различать  преходящие  условия   и   постоянные.  В
республиках  Советского Союза и странах  Восточной Европы нам  легко увидеть
замену   марксизма-ленинизма   различными   диктатурами,  националистами   и
полковниками,   кое-где  даже  коммунисты  могут  вернуться  на  сцену.   Но
представляемый ими авторитаризм останется местным и бессистемным. Они, как и
диктаторы  Южной  Америки, столкнутся  с  фактом,  что  у них  более нет  ни
долговременного  источника  легитимности, ни хорошего  рецепта  для  решения
встающих  перед  страной  экономическими  политических  проблем.  Многие  из
народов этого  региона могут и не  совершить переход к демократии  при жизни
нашего  поколения,  но следующее поколение вполне может это  сделать. Путь к
либеральной демократии для Западной Европы тоже не был быстр и легок, что не
помешало каждой стране этого региона в конце концов его пройти.
     Коммунистический  тоталитаризм  задумывался  как  формула для остановки
всех естественных  и органических процессов социальной эволюции  и замены их
рядом  форсированных  революций  сверху:  разрушение  классовой   структуры,
быстрая, индустриализация страны и коллективизация сельского хозяйства. Этот
тип   масштабного   "социального   инжиниринга"    должен    был    отличать
коммунистические страны  от не-тоталитарных, поскольку изменения порождались
государством, а  не  обществом.  Действие обычных  законов  экономической  и
политической   модернизации,  которые   экономисты   и   социологи   считали
практически     универсальными    в     "нормальных"     обществах,     было
приостановлено67.  В  результате  реформ  восьмидесятых  годов  в
Советском Союзе и в Китае  станут ясны  какие-то очень важные черты эволюции
человеческих  обществ,  пусть  даже  эти  реформы  не  увенчаются успехом  в
ближайшем будущем.  Главное  в  том, что  хотя тоталитаризм сумел  разрушить
видимые  институты  дореволюционных России  и  Китая,  его  попытки  создать
"нового человека" маоистского или советского толка потерпели полнейший крах.
Элита обеих стран,  возникшая  в эпоху Брежнева и Мао, оказалась куда больше
похожа на элиту западных стран со сравнимым уровнем экономического развития,
чем  кто-либо  мог предположить. И  эта  элита смогла  понять, если  даже не
принять, общую потребительскую культуру Америки, Японии, Западной Европы,  и
много политических  идей  этих  стран  --  тоже.  Сохраняя  множество  чисто
"посттоталитарных" свойств,  жители  Советского Союза и  Китая  оказались не
атомизированными, беспомощными,  тоскующими по сильной власти детьми, какими
их  рисовали  западные  теории.  Они оказались  взрослыми  людьми,  умеющими
отличать правду от лжи, хорошее от  дурного, и хотели, как и другие взрослые
во все века человечества, признания своей взрослости и самостоятельности.


     
     Соединенные Штаты
     х
     х
     х
     х
     х
     х
     х
     х 
     Канада

     х
     х
     х
     х
     х
     х 
     Швейцария
     х
     х
     х
     х
     х
     х
     х
     х 
     Великобритания

     х
     х
     х
     х
     х
     х
     х 
     Франция
     х

     х
     х

     х
     х
     х 
     Бельгия

     х
     х
     х

     х
     х
     х 
     Нидерланды

     х
     х
     х

     х
     х
     х 
     Дания

     х
     х

     х
     х
     х 
     Пьемонт/Италия

     х
     х

     х
     х
     х 
     Испания




     х 
     Португалия




     х 
     Швеция

     х
     х
     х
     х
     х
     х 
     Норвегия


     х

     х
     х
     х 
     Греция

     х

     х

     х 
     Австрия


     х

     х
     х
     х 
     Германия, Запад


     х

     х
     х
     х 
     Германия, Восток


     х


     х 
     Польша


     х


     х 
     Чехословакия


     х


     х 
     Венгрия




     х 
     Болгария




     х 
     Румыния




     х 
     Турция



     x
     x
     х 
     Латвия




     х 
     Литва




     х 
     Эстония


     х


     х 
     Финляндия


     х
     х
     х
     х
     х 
     Ирландия


     х
     х
     х
     х 
     Австралия


     х
     х
     х
     х
     х 
     Новая Зеландия

     х
     х
     х
     х
     х
     х 
     Чили

     х
     х

     х

     х 
     Аргентина

     х
     х


     х 
     Бразилия



     х

     х 
     Уругвай


     х
     х
     х

     х 
     Парагвай




     х 
     Мексика


     х
     х
     х
     х 
     Колумбия


     х
     х
     х
     х
     х 
     Коста Рика


     х
     х
     х
     х
     х 
     Боливия



     х

     х 
     Венесуэла



     х
     х
     х 
     Перу



     х

     х 
     Эквадор



     х

     х 
     Сальвадор



     х

     х 
     Никарагуа




     х 
     Гондурас




     х 
     Ямайка



     x
     х 
     Доминиканская республика




     х 
     Тринидад



     x
     х 
     Япония



     x
     x
     х 
     Индия



     x
     x
     х 
     Шри-Ланка



     x
     x
     х 
     Сингапур



     x
     х 
     Южная Корея




     х 
     Таиланд




     х 
     Филиппины



     x

     х 
     Маврикий




     х 
     Сенегал



     x
     х 
     Ботсвана




     х 
     Намибия




     х 
     Папуа -- Новая Гвинея




     х 
     Израиль



     x
     x
     х 
     Ливан



     x

     
     Сумма:
     351325133630
     61 

     Действительно,    демократии   в   истории   человечества   встречались
относительно  редко,  настолько редко, что до 1776 года  не было ни одной во
всем  мире. (Демокра-тя Афин  при  Перикле  не  считается,  поскольку она не
обеспечивала  систематическую защиту  прав  личности.80) Но  если
считать по  годам существования,  то промышленное производство, автомобили и
миллионные  города тоже встречаются  редко, а  такие явления,  как  рабство,
наследственная  монархия  и  династические  браки, существовали  колоссально
долго.  Существенна  не  частота встречаемости и не время  существования, но
тренд: в  развитом  мире так же  мало приходится ожидать в ближайшем будущем
исчезновения городов или машин, как и возвращения рабства.
     Исходя  из  этой  общей  картины,  можно сказать,  что  явно  всемирный
характер современной либеральной революции  имеет особое значение, поскольку
он  является еще  одним свидетельством того,  что действует  фундаментальный
процесс,  диктующий общую  эволюционную закономерность для всех человеческих
обществ,  --  короче  говоря,  существует  некоторая Универсальная  История,
ведущая в сторону либеральной демократии. Существование на этом пути пиков и
провалов неопровержимо. Но видеть в поражении либеральной демократии в любой
конкретной   стране   или  в  целом  регионе  свидетельство  общей  слабости
демократии -- это  признак серьезной зашоренности  взгляда. Циклы  и разрывы
сами  по себе  не  противоречат  истории  как универсальному и направленному
процессу,   точно  так  же,  как  существование  экономических   циклов   не
опровергает возможность долговременного экономического роста.
     Не  менее  увеличения числа либеральных  демократий поражает факт,  что
демократическое  правление  вырвалось со своего первоначального  плацдарма в
Западной  Европе и Северной  Америке и глубоко продвинулось  в  другие части
света,  отличные  от  названных политическими,  культурными  и  религиозными
традициями.   Когда-то  утверждалось,   что   существует  четкая  иберийская
традиция: "авторитарная, родовая, католическая,  классовая, корпоративная  и
полуфеодальная до самых корней".81 Тащить Испанию, Португалию или
страны Латинской Америки к стандартам Западной Европы или Соединенных Штатов
--   означало  быть  повинным  в  "этноцентризме".82  Но  этих  же
универсальных  стандартов придерживались  сами люди иберийской традиции, и с
середины семидесятых годов  Испания и Португалия перешли в разряд стабильных
демократий, все теснее  связанных с экономически  объединяющейся Европой. Те
же  стандарты  обрели  значение  для  народов  Латинской  Америки, Восточной
Европы, Азии  и  многих  еще  частей света. Успех демократии в самых  разных
местах и  среди многих разных народов заставляет предположить, что  принципы
свободы и равенства, на которых демократия  строится, не  случайность  и  не
результат  этнических  предрассудков,  но фактические  открытия относительно
природы  человека как человека, истинность которых не убывает, но становится
тем очевиднее, чем космополитичнее точка зрения наблюдателя.
     Вопрос  о  том,  существует  ли  Универсальная  История   человечества,
учитывающая опыт  всех времен и народов,  не  нов. На самом  деле это  очень
старый вопрос, который недавние события заставляют поставить снова. С самого
начала в самых  серьезных и систематических  попытках написать Универсальную
Историю центральным вопросом истории считалось развитие Свободы. История  --
не слепая  цепь  событий,  а  осмысленное  целое,  в  котором развиваются  и
разыгрывают  свою  роль гуманные  идеи  человека  о природе или справедливом
политическом  и общественном порядке.  И если  сейчас  мы  переживаем  такой
момент,  когда  нам  трудно  представить себе  мир, существенно  отличный от
нашего, где  нет очевидного или естественного пути,  на котором будущее даст
фундаментальное  улучшение  существующего  сейчас   порядка,  то  мы  должны
допустить возможность, что сама по себе История могла подойти к концу.
     В части второй мы  рассмотрим вопрос,  не стоит  ли в  конце двадцатого
века  избавиться  от  нажитого пессимизма и  снова задуматься,  возможно  ли
написать Универсальную Историю человечества.

Так далеко никогда историческое созерцание  еще не  заносилось,  даже и
тогда, когда  оно видело  сны;  ибо теперь  история человечества есть только
продолжение истории животного  и растительного царства; даже на дне  морском
исторический  универсалитет  ухитряется находить  свои  следы  в виде  живой
слизи. Если мы удивляемся пути, пройденному уже человеком, как некоему чуду,
то взор  наш  останавливается с  головокружительным изумлением, как  на  еще
более поразительном чуде, на  современном человеке, который достиг того, что
может мысленно проследить весь этот путь. Он гордо стоит на вершине пирамиды
мирового процесса, закладывая последний замковый  камень своего познания, он
как бы хочет крикнуть  прислушивающейся к его словам Природе: "Мы у цели, мы
--  сама цель, мы -- венец Природы!"Ницше, "О пользе и вреде историк"83
     Универсальная  История человечества -- это не то  же самое, что история
универсума.   Это  не  энциклопедический  каталог  всего,   что  известно  о
человечестве, а попытка найти осмысленную общую  закономерность  в  развитии
человеческих обществ в  целом.84 Само по себе стремление написать
Универсальную Историю  не универсально для  всех Народов и культур. Несмотря
на  то что западные философские и исторические традиции зародились в Греции,
писатели  древней  Эллады  никогда  такой  целью  не  задавались.  Платон  в
"Республике" говорит об  определенном естественном цикле режимов, Аристотель
в "Политике"  обсуждает причины  революций  и  почему  один  режим сменяется
другим.85  Он  считал,  что  ни  один режим  не  может  полностью
устроить человека, и недовольство ведет людей к замене одного  режима другим
в  бесконечном цикле.  Демократия  в  этой  последовательности  не  занимает
особого места,  ни в смысле ее благости, ни в смысле стабильности; на  самом
деле  оба  автора   полагали,  что  демократия,  имеет  тенденцию  сменяться
тиранией. Более того, Аристотель  не  предполагал непрерывности  истории. То
есть он считал, что цикл смены режимов вложен в большие естественный цикл, в
котором   катаклизмы  вроде  потопа  периодически   уничтожают   не   только
существующие общества людей, но и самую память о них,  и люди снова начинают
исторический процесс с  самого начала.86 С греческой точки зрения
история не секулярна, а циклична.
     Первыми поистине Универсальными Историками западной традиции  оказались
христиане.87  До  них  существовали греческие  и римские  попытки
писать историю известного мира, но именно христианство впервые ввело понятия
равенства всех людей перед Богом, и тем  самым  -- общей судьбы всех народов
мира.  Христианский  историк,  подобный  св.   Августину,  не  интересовался
конкретной  историей  греков или евреев  как таковых; для  него  было  важно
искупление человека  как  человека,  событие, устанавливающее действие  воли
Божией на Земле. Все нации -- всего лишь ветви одного человечества, и судьба
его  может быть  понята в терминах  плана Бога относительно  человека. Более
того,  христианство   ввело   понятие   истории,  ограниченной  во  времени,
начинающейся  с  сотворения человека Богом  и кончающейся  его окончательным
спасением.88  Для христиан  конец  земной истории  будет  отмечен
Судным  днем, который  установит Царствие  небесное, и  тогда Земля и земные
события перестанут существовать в  буквальном  смысле.  Как  ясно показывает
христианский взгляд  на  историю, "конец  истории"  неявно  следует  из всех
писаний  всех  Универсальных  Историй. Конкретное историческое событие может
приобрести значение лишь  по отношению к некоему большему событию  или цели,
достижение  которой   с   необходимостью   влечет   за   собой   прекращение
исторического процесса. Окончательный финал человеческой  истории --  именно
он придает потенциальный смысл всем частным событиям.
     Оживление  интереса  к   древним  временам,  имевшее   место   в  эпоху
Ренессанса, обеспечило мысли тот исторический горизонт,  которого не хватало
самим древним. Несколько авторов того периода, включая Паскаля,89
предложили  сравнивать  историю с  жизнью  человека  и выдвинули  идею,  что
современный  им человек,  владеющий  достижениями  древних,  живет  в период
"старости человечества".  Однако самые  важные из  ранних  попыток  написать
секулярную  версию  Универсальной  Истории   были  предприняты  в  связи   с
выработкой в шестнадцатом веке научного метода.  Мы  этот  метод связываем с
именами Галилея,  Бэкона  и Декарта, предположивших возможность  познания ив
силу   этого   покорения   природы,   которая   должна   подчиняться  набору
взаимосвязанных  и универсальных  законов. Знание  этих  законов  не  только
доступно человеку как таковому, но и может накапливаться,  так что следующие
поколения  могут  быть набавлены от  трудов и ошибок предыдущих. Современное
понятие прогресса было порождено успехами естественных наук, и Фрэнсис Бэкон
утверждал  превосходство  современности  над  древностью, опираясь  на такие
изобретения,   как   компас,   книгопечатание   и  порох.  Наиболее  выпукло
сформулировал,  понятие прогресса как накопления и бесконечного приобретения
знаний Бернар Ле Бувье де Фонтенель в 1688 году:
     "Хорошо   образованный  ум  содержит  в  себе,  так  сказать,  все  умы
предыдущих столетий, это есть единый  идентичный ум; который вырабатывался и
улучшался постоянно...  но я вынужден сознаться, что рассматриваемый человек
не будет иметь старости, он будет всегда способен на  то, что  соответствует
его  юности,  и  будет все  более  способен  на  то"  что соответствует  его
расцвету; если оставить аллегорию, то можно сказать. что  человек никогда не
выродится,    и    не    будет    конца    росту   и    развитию    мудрости
человеческой".90
     Прогресс,  который  предвидел  Фонтенель, относится  главным образом  к
области  научных  знаний;  автор  не  разрабатывал  теории  социального  или
политического прогресса. Отцом современного  понятия  о социальном прогрессе
был Макиавелли, потому что это он предложил освободить политику от моральных
ограничений  классической  философии,  и  он  сказал,  что   человек  должен
подчинить  себе  фортуну.  Другие  теории прогресса  были выдвинуты авторами
эпохи   Просвещения;   такими,  как   Вольтер,  французские  энциклопедисты,
экономист  Тюрго и его  друг  и биограф Кондорсе. Работа Кондорсе  "Прогресс
человеческого  ума" содержит  описание десяти  стадий  Универсальной Истории
человека,  последняя  эра   которой  --  ее   еще  предстоит  достигнуть  --
характеризуется   равенством    возможностей,   свободой,   рациональностью,
демократией  и  всеобщей  образованностью.91  Подобно  Фонтенелю,
Кондорсе не ставил границ способности человека  к  совершенствованию, неявно
предполагая   возможность   одиннадцатой   стадии,   современному   человеку
неизвестной.
     Наиболее  серьезные  попытки  написания   Универсальной   Истории  были
-- предприняты  в традиции  немецкого идеализма. Идея  была предложена великим
Иммануилом  Кантом  в  эссе   1784  года   "Идея  Универсальной  Истории   с
космополитической точки  зрения".  Эта работа, содержащая всего  шестнадцать
страниц,  определила  основные  направления  для  всех  последующих  попыток
написания Универсальной Истории.92
     Кант  полностью  отдавал себе отчет,  что  "идиотическое течение  всего
человеческого" не имеет никакой  видимой  закономерности и  что человеческая
история кажется непрерывной  цепью войн и жестокостей.  И  все же он  ставил
вопрос, нет ли в истории человечества  некоего регулярного движения, такого,
которое  кажется хаотическим  сточки  зрения индивида,  но  в  котором можно
обнаружить  медленную  и  прогрессивную  долговременную тенденцию.  Это было
верно, в частности,  в истории развития, человеческого разума. Например,  ни
один индивид  не мог бы открыть всю  математику,  но накопительный  характер
математического знания позволял  каждому новому поколению  строить новое  на
фундаменте достижений предыдущих.93
     Кант предположил,  что история  имеет конечный пункт, то есть  конечную
цель,  предполагаемую современными  возможностями  человека, которая придает
смысл  всей истории.  В качестве такого  конечного  пункта  он  рассматривал
осуществление человеческой свободы, поскольку "общество,  в  котором свобода
под внешними законами в высочайшей степени ассоциируется с неодолимой силой,
то  есть  с  совершенно  справедливым  гражданским  устройством,  есть самая
главная   проблема,   поставленная   Природой  перед  родом   человеческим".
Достижение   такого    справедливого    гражданского    устройства   и   его
универсализация   на  весь  мир  являются  поэтому  критерием,  по  которому
понимается прогресс в истории. Этот критерий также дает  стандарт, пользуясь
которым,   можно   предпринять  титаническую   работу   по  абстрагированию,
необходимую для отделения существенного в этой эволюции от  массы  случайных
фактов и событий,  составляющих сырой  материал истории. Тогда вопросом,  на
который   должна   ответить   Универсальная   История,   становится   такой:
рассматривая все  времена  и все общественные  устройства, можно ли сказать,
что существует всеобъемлющая причина ожидать общего движения  человечества в
сторону республиканского правления -- то есть  того, что мы сейчас  называем
либеральной демократией?94
     Кант также дал в общих чертах набросок механизма, который будет двигать
человечество   к  более  высокому   уровню  рациональности,  представляемому
либеральными   институтами.   Этот   механизм   --    не   разум,    а   его
противоположность:   эгоистический   антагонизм,    созданный   человеческой
"асоциальной социабельностью", которая заставляет людей оставлять войну всех
против всех и соединяться в гражданские общества, потом поощряет искусства и
науки, позволяющие этим обществам быть  конкурентоспособными в борьбе друг с
другом.   Именно  соревновательность   и  тщеславие  человека,  его  желание
господствовать  и   править   будут   источником   социального   творчества,
гарантирующим реализацию потенциала "будущих поколений аркадской пастушеской
жизни".
     Само  по себе  эссе Канта  еще не давало модели Универсальной  Истории.
Написанная,  когда философу  было  шестьдесят лет,  "Идея" лишь указывала на
необходимость  нового   Кеплера  или  Ньютона,   который  мог  бы  объяснить
универсальные  законы  исторической  эволюции человека.  Кант  замечал,  что
гений, который  предпринял бы такую работу,  должен  быть и философом, чтобы
понимать,  что  важно  в делах  человеческих,  и  историком,  который  может
соединить историю всех времен и народов в осмысленное целое. Он должен будет
проследить  "влияние   греческой  истории  на  создание  и  распад  римского
государства,  которое поглотило греков,  потом римское влияние на  варваров,
разрушивших, в свою очередь, Рим, и так далее, до наших времен;  если свести
вместе эпизоды из историй просвещенных народов, можно  обнаружить регулярный
прогресс  в создании  государств  нашего континента (что,  вероятно,  даст в
конце,  концов  закон,  применимый  и   ко  всем  остальным)".  Это  история
последовательных,  разрушений  цивилизаций,  но  каждый  катаклизм  сохранял
что-то от  предшествующего периода  и тем готовил путь жизни более  высокого
уровня. Задача написания  такой истории,  скромно заключал Кант, выходит  за
рамки  его возможностей, но  если  она будет  решена,  то внесет свой вклада
достижение  повсеместного  республиканского  правления,  дав человеку  ясное
видение его будущего.95
     Кантовский   проект  написания  Универсальной   Истории,   одновременно
философски серьезной и основанной на владении эмпирической историей, остался
для завершения после  смерти философа его наследнику в следующем  поколении,
Георгу Вильгельму  Фридриху  Гегелю.  Гегель  никогда не пользовался хорошей
репутацией в  англосаксонском мире, где его называли  реакционным апологетом
прусской  монархии,  предтечей  тоталитаризма   двадцатого  века  и,  что  с
англоязычной    точки    зрения    всего    хуже,    трудным    в     чтении
метафизиком.96 Эта предубежденность к Гегелю не позволяла  видеть
его  важную роль как одного из основателей современной  философии.  Хотим мы
признать  этот долг  или нет,  но Гегелю мы обязаны  самыми фундаментальными
аспектами сегодняшнего нашего общественного сознания.
     Примечательно,   насколько  система  Гегеля  исполнила  все  конкретные
предложения  Канта  по  Универсальной  Истории,  как  по  форме,  так  и  по
существу.97 Подобно  Канту, Гегель  назвал свой проект написанием
всеобщей  Истории, которая  покажет "проявление Духа [то  есть коллективного
человеческого  сознания]  в  процессе  познания  того,  чем   Дух   является
потенциально".98 Гегель пытался показать "добро", содержащееся  в
различных реальных государствах и цивилизациях  истории, причины, по которым
они в конце  концов  рухнули,  и "зачатки  просвещения", переживавшие каждый
катаклизм и тем самым мостящие путь высшим уровням развития. Подобно Канту с
его  видением   "антиобщественной  общественности"  человека,  Гегель  видел
причины  прогресса в истории  не в постепенном развитии разума, но  в слепой
игре страстей, которые  ведут людей  к конфликту, революции  и  войне -- его
знаменитая "хитрость разума". История движется вперед в непрерывном процессе
конфликта,  в  котором  системы   мышления,   как  и  политические  системы,
сталкиваются  и разваливаются  из-за  собственных  внутренних  противоречий.
Тогда  они  заменяются  системами  менее  противоречивыми  и более  высокого
уровня, и  те  порождают новые  и  различные противоречия --  так называемая
диалектика. Гегель был одним из  первых; европейских  философов,  кто принял
всерьез  "историю  других  народов"  вне Европы, например Индии  и Китая,  и
включил ее в свои построения. И, как постулировал Кант, существовал конечный
пункт исторического  процесса, и  этот  пункт --  осуществление  свободы  на
Земле: "История мира есть не что иное, как  прогресс осознания Свободы". Ход
Универсальной Истории  мог  быть понят как рост равенства  людской  свободы,
сформулированный в  сентенции  Гегеля:  "Восточные  народы знали,  что  один
свободен; греки и римляне  -- что только некоторые свободны; в то  время как
мы    знаем,    что    все    люди    абсолютно    (человек   как   таковой)
свободны".99  Для  Гегеля воплощением  человеческой  свободы было
современное конституционное  государство, или, опять же,  то, что мы назвали
либеральной  демократией.  Универсальная  История человечества есть  не  что
иное, как прогрессивное восхождение к полной  разумности, к ясному осознанию
того, как эта разумность выражается в либеральном самоуправлении.
     Гегеля часто  обвиняют в обожествлении  государства и власти,  а потому
объявляют  врагом  либерализма  и демократии.  Полное  рассмотрение подобных
обвинений выходит за рамки настоящей  работы.100 Здесь достаточно
будет  сказать, что  Гегель  сам  себя  считал  философом  свободы,  который
кульминацию  всего  исторического  процесса  видит   в   реализации  свободы
посредством  конкретных политических и  общественных институтов.  С  тем  же
успехом  Гегеля  можно  считать  не  поборником  государства,  а  защитником
гражданского  общества,  то есть философом,  который защищает  независимость
огромного царства частной экономики  и политической деятельности от контроля
государства.  По крайней мере  именно так  понимал  его Маркс  и нападал  на
Гегеля как на апологета буржуазии.
     Относительно  диалектики Гегеля существует серьезное  непонимание.  Оно
началось  с мнения  соратника  Маркса  Фридриха  Энгельса,  считавшего,  что
диалектика-- "метод", который можно взять  у Гегеля  отдельно  от содержания
его   системы.   Другие   утверждали,   что  для  Гегеля   диалектика   есть
метафизическое   средство,  с   помощью  которого   можно   вывести  историю
человечества  в  целом из  априорных,  или  логических  исходных  принципов,
независимо  от  эмпирических  данных и знания реальных исторических событий.
Такая  точка   зрения   несостоятельна:  чтение  исторических  работ  Гегеля
показывает,  что в них важная роль отводится исторической случайности и игре
совпадений.101 Диалектика  Гегеля  подобна  диалогу Сократа,  его
платоновского  предшественника,  то  есть  разговору  двух  людей  о  важном
предмете, например, природе добра или смысле справедливости. Такие дискуссии
разрешались  на основе  принципа противоречия: то  есть выигрывает  сторона,
менее себе противоречащая, или если в процессе разговора выясняется, что обе
стороны  противоречат  сами  себе,  то  из  двух  исходных позиций возникает
непротиворечивая  третья. Однако эта  третья  позиция  может сама  содержать
новые,  непредвиденные противоречия, кладя тем самым начало новому диалогу и
новому  разрешению. По Гегелю, диалектика имеет  место не только  на  уровне
философских  дискуссий,  но и  между  обществами, или,  пользуясь  терминами
современной  науки,  между  социо-экономическими  системами.  Историю  можно
описать  как  диалог  между  обществами,  в  которых  стороны  с  серьезными
внутренними  противоречиями терпят поражение и  сменяются другими, сумевшими
эти  противоречия  преодолеть. Таким образом, по Гегелю  Римская  империя  в
конечном  счете погибла потому, что установила  универсальное равенство всех
людей  перед законом, но без признания  их  прав и внутреннего человеческого
достоинства.  Такое   признание  удалось  найти  лишь  в  иудео-христианской
традиции, которая установила универсальное равенство всех людей на основе их
моральной  свободы.102  Христианский  же  мир;  в  свою  очередь,
оказался  объектом иных  противоречий. Классическим  примером  может служить
средневековый  город,  защищавший  своих  купцов  и торговцев,  составлявших
зародыш   капиталистического   экономического   строя.    Их   экономическая
эффективность в конце концов обнажила иррациональность моральных ограничений
экономической производительности и тем упразднила  тот самый  город, который
их породил.
     Чем   Гегель  наиболее  существенно  отличается  от  ранних  создателей
Универсальной Истории  вроде Фонтенеля  и Кондорсе, это своим намного  более
глубоким  философским  обоснованием  таких  концепций, как природа, свобода,
история, истина и разум. Пусть Гегель и не был первым философом, писавшим об
истории, он был первым философом истории, то есть философом, который верил в
историческую   относительность    сущности    истины.103   Гегель
утверждал, что  все человеческое сознание ограничено конкретными социальными
и культурными условиями окружающей человека среды, или, как мы говорим, "его
временем",  Мысли  прошедших  времен, принадлежат  они обычным людям или  же
великим   философам   и   ученым,   являются  истинными  не   абсолютно  или
"объективно",  но  лишь  относительно  того  исторического  или  культурного
горизонта, в  котором жил  их автор.  Поэтому  человеческая  история  должна
рассматриваться  не  только  как  преемственность  различных  цивилизаций  и
уровней  материальных  достижений,  но,  что  важнее,   как  преемственность
различных форм сознания. Сознание -- способ мышления людей о фундаментальных
вопросах  добра и  зла, виды  деятельности,  которые считаются  приемлемыми,
системы религиозных верований,  даже способы восприятия  мира -- со временем
меняется  коренным образом.  А  поскольку  меняющиеся  точки зрения  взаимно
противоречивы, отсюда следует, что  огромное большинство  их были неверными,
то есть являлись формами "ложного сознания",  что обнаруживается последующей
историей.  Величайшие религии мира, согласно Гегелю, не были истиной в себе,
но   являлись   идеологиями,   возникавшими   из   конкретных   исторических
потребностей  людей,  в них  веривших.  Христианство, в  частности,  явилось
идеологией, выросшей из  рабства, и объявленное им  равенство людей  служило
интересам рабов в борьбе за свое освобождение.
     Сегодня  трудно  оценить  радикальную  природу  гегелевского историзма,
поскольку он давно стал  элементом  нашего  интеллектуального кругозора.  Мы
предполагаем,  что  есть  "исторический  перспективизм"   для  мышления,   и
разделяем общее предубеждение против образа мыслей,  который "несовременен".
Неявный  историзм  можно  найти в  позиции  современной феминистки,  которая
считает преданность семье и дому своей матери или бабки  забавным пережитком
прошлого.  Насколько  для  этой   предшественницы   добровольное  подчинение
культуре с мужским  доминированием  было  правильным "для своего времени" и,
быть может, даже делало ее счастливой, настолько же сейчас оно неприемлемо и
представляет  собой  форму  "ложного сознания".  Неявный историзм  есть  и в
позиции чернокожего, который утверждает, что белый даже понять не может, что
значит  быть  черным.  Потому  что,  хотя сознания белого и  чернокожего  не
обязательно  разделены  историческим   временем,  их   продолжает  разделять
кругозор  культуры и опыта,  в  которых воспитан  каждый из  них  и  которые
допускают лишь весьма ограниченное общение.
     Радикальность гегелевского  историзма очевидно проявляется в самой  его
концепции  человека.  За  одним  важным исключением  почти  каждый  философ,
писавший  до  Гегеля,  считал,  что  есть  такая  вещь,  которая  называется
"человеческая природа", то есть  более или  менее постоянный набор  свойств:
страсти,  желания,  способности,  добродетели и  так далее,  характеризующие
человека как такового.104 Отдельные люди могут заметно отличаться
друг от друга, но суть человеческой натуры со временем не меняется, будь  то
китайский  крестьянин  или современный европейский профсоюзный деятель. Этот
философский  взгляд отражал общепринятый  штамп,  что  "человеческая природа
неизменна",  обычно   применявшийся  в  контексте  с  какой-нибудь  наименее
привлекательной человеческой  чертой -- жадностью,  похотью или жестокостью.
Гегель же, не отрицая, что у человека есть природная сторона, возникающая из
таких потребностей  тела,  как  пища или сон,  считал, что  в наиболее своих
существенных чертах человек не детерминирован и потому  свободен формировать
свою собственную природу.105
     Таким  образом,  по   Гегелю,  природа  желаний  человека  не  является
данностью на  все времена, но меняется от периода к периоду и  от культуры к
культуре.106 Например, обитатель современной Америки, Франции или
Японии  большую часть своей энергии тратит на погоню за вещами -- автомобиль
определенного типа,  спортивная обувь, модельное платье -- или  за статусом:
правильный район проживания, или  школа,  или работа. Почти все эти  объекты
желания даже не существовали  в  более ранние  времена и  вряд  ли стали  бы
предметом  желания  жителя нищей страны  третьего мира, который  свое  время
тратит  на удовлетворение  более базовых  потребностей, таких  как жилье или
еда.  Консюмеризм и наука  маркетинга, которая его обслуживает, обращаются к
желаниям, в буквальном смысле созданным самим человеком, желаниям, которые в
будущем  сменятся  другими.107  Наши теперешние  желания  созданы
нашим социальным окружением, а оно,  в  свою очередь,  есть целиком  продукт
нашего исторического прошлого.  И конкретные предметы желания  -- это только
один аспект  "человеческой  природы", изменившийся  со  временем;  развилась
также важность  желания  по  сравнению  с другими  элементами  человеческого
характера. Поэтому Универсальная История Гегеля учитывает не только прогресс
знания и институтов,  но  и изменение  самой  природы человека,  поскольку в
природе человека  не иметь  фиксированной природы, не быть,  но  становиться
чем-то другим по отношению к тому, чем он был.
     В чем  Гегель  отличается  от  Фонтенеля и  от  большинства радикальных
историков,  пришедших  после него, --  это в  том, что  он не  верил,  будто
исторический  процесс  будет  продолжаться бесконечно,  а  считал, что  этот
процесс придет к концу  с установлением  свободных обществ в  реальном мире.
Это  будет, говоря другими словами, конец истории. Конечно, здесь не имеется
в  виду, что прекратится поток событий, связанных  с  рождениями,  смертями,
общественной деятельностью человечества,  или  что  будет  достигнут  предел
фактических знаний о мире.  Но  Гегель  определял историю  как прогрессивное
движение человека к более высоким уровням  разума и  свободы, и этот процесс
имеет логический конечный пункт  в достижении абсолютного  самосознания. Это
самосознание,  считал  Гегель,  содержится в  его философской  системе,  как
человеческая  свобода заключается в либеральном государстве, возникшем после
Французской  революции в Европе  и  после Американской революции  в Северной
Америке. Когда Гегель объявил, что история закончилась после битвы под Иеной
в 1806 году, он явно не имел в виду, что либеральное государство победило во
всем мире,  в  тот момент его  победа была  не  очевидна  даже в этом уголке
Германии. Это  следовало  понимать  так, что  принципы свободы и  равенства,
лежащие  в основе  современного ему либерального государства, были открыты и
реализованы в большинстве развитых стран  и что нет альтернативных принципов
или  форм социальной  или политической  организации, высших, чем либерализм.
Иными   словами,   либеральные   общества    свободны   от   "противоречий",
характеризующих более ранние формы организации общества, и поэтому  приведут
к концу диалектику истории.
     Еще когда  Гегель  только  сформулировал  свою систему,  люди  не  были
настроены  принимать  всерьез его  заявление, что история  заканчивается  на
современном либеральном государстве. Почти  сразу же  Гегель подвергся атаке
со стороны другого великого писателя  Универсальной Истории -- Карла Маркса.
Мы, в частности, потому не осознаем свой большой интеллектуальный долг перед
Гегелем,  что  его  наследие пришло  к нам через Маркса, который использовал
существенные  фрагменты  гегельянской  системы  в собственных  целях.  Маркс
воспринял  от  Гегеля  утверждение  о  фундаментальной  историчности  деяний
человека, понятие о том, что человеческое  общество развилось от первобытных
социальных  структур  к более сложным и высокоразвитым. Он также соглашался,
что  исторический  процесс  в основе своей диалектичен,  то  есть что ранние
формы   политической   и   социальной   организации   содержали   внутренние
"противоречия",  которые  стали  со временем  очевидны, привели к краху этих
форм и  замене их чем-то высшим. И Маркс разделял  веру Гегеля в возможность
конца истории. То есть он предвидел окончательную форму общества, свободного
от противоречий и с достижением  этой формы исторический процесс должен  был
прекратиться.
     В чем Маркс отличался от Гегеля -- в том, какое именно  общество должно
возникнуть в  конце истории. Маркс считал, что  либеральное государство не в
состоянии  разрешить  одно  фундаментальное   противоречие  --  противоречие
классового конфликта, борьбу между буржуазией и пролетариатом. Маркс обернул
историзм Гегеля против самого Гегеля, утверждая, что либеральное государство
представляет  собой не  универсализацию  свободы, но победу свободы лишь для
одного класса -- класса буржуазии. Гегель верил, что отчуждение -- отделение
человека  от самого себя и последующая потеря  контроля над своей судьбой --
адекватно  разрешается в  конце  истории философским признанием, возможным в
либеральном  государстве  свободы.  Маркс  же  замечал,  что  в  либеральном
обществе  человек  остается  отчужден  от самого  себя,  поскольку  капитал,
создание  человека, превращается в  его  владыку и  хозяина  и управляет  им
самим.108  Чиновничество либерального государства, которое Гегель
назвал  "универсальным классом", так  как оно представляет интересы народа в
целом,  по  Марксу представляет  лишь  частные интересы  внутри гражданского
общества,  то есть интересы господствующих  в  нем капиталистов. Гегель  как
философ не  достиг абсолютного  самосознания, но сам  был; продуктом  своего
времени, апологетом буржуазии. Конец истории в Марксистском смысле  наступит
только   с  победой   истинного  "универсального  класса",  пролетариата,  и
последующим  достижением  глобальной коммунистической утопии,  которая раз и
навсегда положит конец классовой борьбе.109
     В  наше  время  марксистская  критика  Гегеля и  либерального  общества
настолько известна, что вряд ли стоит  ее повторять. И все же монументальное
поражение марксизма как базиса для  реального общества  -- ставшее более чем
очевидным  через  140  лет  после  выхода  "Коммунистического манифеста"  --
подняло вопрос о том,  не  была ли Универсальная  История  по  Гегелю  более
пророческой. В середине нашею столетия этот вопрос поставил Александр Кожев,
французский философ русского происхождения, который в тридцатых годах провел
в Париже в ?cole Pratique de Hautes ?tudes серию семинаров, имевшую  большой
резонанс.110  Если Маркс был величайшим  интерпретатором Гегеля в
девятнадцатом  веке, то  Кожев  явно  был  его величайшим  интерпретатором в
двадцатом.  Как  и  Маркс,   Кожев  не  считал  себя  обязанным  всего  лишь
истолковать мысль Гегеля, но развивал ее творчески, строя на ней собственное
понимание  современности.  Раймон  Арон дает  нам  взглянуть  на  яркость  и
оригинальность Кожева:
     "[Кожев]  захватывал  аудиторию  интеллектуалов, склонных к  сомнению и
критике.  Почему? Его талант, его диалектическая виртуозность  в чем-то  ему
помогали... [Его ораторское искусство] было тесно связано с  его личностью и
предметом  разговора. Предметом была  и  мировая  история, и "Феноменология"
[Гегеля]. Вторая проливала свет на первую. Все приобретало  смысл. Даже  те,
кто  с подозрением  относится к разговрам  об  историческом провидении,  кто
подозревает  искусственность под  маской искусства,  не могли устоять против
волшебства,  и  в  тот  момент разумность,  которою  оратор наделял время  и
события, казалась вполне доказанной".111Стержнем учения Кожева было  удивительное заявление, что Гегель  был по
сути  прав  и  что  мировая  история,  со всеми  ее  вывихами и  поворотами,
сделанными в последующие годы, на самом  деле кончилась в 1806  году. Трудно
прорваться сквозь слои  иронии Кожева  к тому,  что он  действительно  хотел
сказать, но за этим очевидно странным  суждением кроется мысль, что принципы
свободы и  равенства,  рожденные Французской революцией, воплотились в  том,
что  Кожев  назвал  современным "универсальным  и однородным  государством",
воплотившим конечный пункт идеологической эволюции человечества, вне которой
дальнейший прогресс невозможен.  Кожев, разумеется,  знал о  том, что  после
1806 года произошло много кровавых войн  и революций, но это он рассматривал
по  Сути  как  "подтягивание   провинций".112  Другими   словами,
коммунизм  не  являлся   высшим   состоянием  по   сравнению  с  либеральной
демократией,  он был частью той  же стадий истории, которая в  конце  концов
универсализирует  распространение  свободы и демократии  на весь  мир.  Хотя
большевистская  и  китайская революции  казались  то  время  монументальными
событиями,  единственным  долговременным  эффектом  их  должно   было  стать
распространение  уже  установленных принципов свободы  и  равенства на ранее
отсталые  и угнетенные народы и  понуждение развитых,  стран, уже живущих по
этим принципам, к более полной их реализации.Яркость  мысли  Кожева,  как  и  ее  необычность,  видна  из  следующей
выдержки:"Наблюдая,  что происходит вокруг  меня, и  обдумывая,  что произошло в
мире после битвы под Иеной, я понял, что Гегель был прав, когда видел в этой
битве  конец Истории, правильно  его назвав. В  этой битве и посредством  ее
авангард  человечества фактически  установил  предел и цель,  то есть  конец
исторической  эволюции Человека.  То,  что  происходило дальше, было  не чем
иным, как  географическим распространением универсальной революционной силы,
актуализованной   во   Франции   Робеспьером  --   Наполеоном.  С   подлинно
исторической точки  зрения две  мировые войны с  их шлейфом больших и  малых
революций  имели  только  один  эффект:  подтягивание  отсталых  цивилизаций
периферийных  провинций   на  уровень   наиболее  продвинутой  (реально  или
виртуально)  европейской исторической  позиции.  Если  советизация России  и
коммунизация Китая хоть чем-то  больше  значат, чем демократизация имперской
Германии (такая, которая была  осуществлена  гитлеризмом),  или  восхождение
того к  независимости, или даже самоопределение  папуасов, то  лишь тем, что
китайско-советская  актуализация  робеспьерианского  бонапартизма  обязывает
постнаполеоновскую Европу ускорить устранение  существенных и в той или иной
степени       анахронических      последствий      ее       дореволюционного
прошлого".113Полным  воплощением  принципов  Французской  революции  были для Кожева
страны   послевоенной   Западной   Европы,  то  есть  те   капиталистические
демократии,  которые  добились  высокой  степени  материального  изобилия  и
политической  стабильности,114  поскольку  это  были общества без
сохранившихся   фундаментальных   "противоречий".   Самоудовлетворенные    и
самоподдерживающиеся, они не имели дальнейших великих политических целей, за
которые  следовало  бы  бороться,  и  могли  заниматься чисто  экономической
деятельностью.   Кожев    в   конце    жизни   оставил   преподавание   ради
административной работы в аппарате Европейского  Сообщества.  Конец истории,
как  он считал, означал не  только  конец масштабной политической  борьбы  и
конфликтов,  но  и   конец  философии;  а  Европейское  Сообщество  казалось
подходящим институтом для воплощения конца истории.За Универсальными  Историями, созданными монументальными трудами Гегеля
и  Маркса,  последовали  другие,  не  столь  внушительные.  Вторая  половина
девятнадцатого  века  видела  достаточно  много  относительно  оптимистичных
теорий  о прогрессивной социальной эволюции,  в частности позитивиста Огюста
Конта   и   социал-дарвиниста  Герберта   Спенсера.  Последний  считал,  что
социальная эволюция есть часть процесса биологической эволюции и подчиняется
тем же законам выживания наиболее приспособленных.Двадцатый   век  также  был   свидетелем  нескольких  попыток   создать
Универсальные Истории --  хотя  и гораздо  более мрачной окраски,  -- в  том
числе  "Закат  Европы" Освальда  Шпенглера  и "постижение  истории" Арнольда
Тойнби,  который  черпал  вдохновение  из  книги  Шпенглера.115 И
Шпенглер, и Тойнби делят историю на истории различных народов -- "культур" у
первого и  "обществ"  у второго, каждое  из которых объявляется  подчиненным
некоторым  единообразным  законам роста и  загнивания.  Таким  образом,  они
нарушили   традицию,   начатую   христианскими  историками  и   дошедшую  до
кульминации у Гегеля и Маркса, -- считать историю человечества единообразной
и  направленной.  В  определенном  смысле  Шпенглер  и  Тойнби  вернулись  к
циклической  истории отдельных  народов,  свойственной  греческой и  римской
историографии,  Хотя обе работы в  свое время  широко читались, в них  обеих
есть  похожий  органический дефект:  проведение сомнительной аналогии  между
культурой  или  обществом  и  биологическим  организмом.  Шпенглер  остается
популярным  из-за  своего пессимизма, и, по-видимому, он  оказал  влияние на
государственных деятелей вроде Генри Киссинджера, но ни один из этих авторов
не достиг глубины своих немецких предшественников.Последней  значительной  Универсальной Историей, написанной в двадцатом
веке,  была не работа  отдельного исследователя, а коллективный  труд группы
специалистов  по общественным  наукам,  в  основном американцев,  написанный
после     Второй     мировой    войны    под    общей    рубрикой    "теории
модернизации".116 Карл Маркс в предисловии  к английскому изданию
"Капитала" утверждал, что "Страна, которая промышленно развита более других,
показывает  менее  развитым  образ  их  собственного  будущего".   Так  было
высказано,  сознательно  или нет, первое  допущение  теории  модернизации. В
большой  мере опираясь на  работы  Маркса и социологов  Вебера и  Дюркхайма,
теория модернизации утверждает,  что промышленное развитие следует логически
последовательной закономерности роста  и в свое время создаст  единообразные
социальные  и   политические  структуры,  объединяющие  разные  культуры   и
страны.117   Изучая   такие   страны,   как  Великобритания   или
Соединенные   Штаты,    которые    ранее   других    индустриализовались   и
демократизировались,  можно  открыть  общую  закономерность,  по  которой  в
конечном счете будут развиваться все страны.118 В  то  время  как
Макс  Вебер  придерживается  безнадежного  и  пессимистического  взгляда  на
растущий рационализм  и секуляризм исторического  "прогресса"  человечества,
послевоенная   теория    модернизации    придает    его   идеям   решительно
оптимистический и,  как хочется сказать, типично американский  оттенок. Хотя
среди  приверженцев  теории  модернизации  нет  согласия  о том, какой будет
нелинейная эволюция  истории и есть  ли у модернизации  альтернативные пути,
никто  из них  не сомневается, :что история обладает направленностью и что в
ее  конце  лежит  либеральная  демократия  промышленно   развитых  стран.  В
пятидесятых и шестидесятых годах они с  большим энтузиазмом хотели  припрячь
свою новую  общественную науку, чтобы помочь обретшим независимость  странам
третьего мира в экономическом и политическом развитии.119В  конце   концов  теория  модернизации   пала   жертвой  обвинения   в
этноцентричности, то  есть  в том,  что она возводит опыт  развития Северной
Америки  и  Западной Европы в  ранг универсальной  истины, не  признавая  ее
"культуральной ограниченности"120. "В  результате политической  и
культуральной  гегемонии  Запада,  --  писал   один  критик,  --  поощряется
этноцентрическая  точка зрения, что только политическое развитие Запада дает
жизнеспособную  модель"121.  Эта  критика  была  глубже  простого
замечания, что есть много альтернативных путей, кроме тех, по  которым пошли
страны вроде Великобритании и Америки.  Она ставила под  вопрос само понятие
модернизации, в частности  вопрос о  том,  все  ли  страны захотят принимать
западные   принципы  либеральной   демократии   и   нет   ли  других   равно
жизнеспособных исходных и конечных культуральных пунктов.122Обвинение в этноцентризме прозвучало для теории модернизации похоронным
звоном, поскольку социологи, формулировавшие  эту теорию, придерживались тех
же релятивистских допущений, что и их критики: они считали, что  нет научной
или эмпирической  почвы,  на  которой  можно защищать  ценности  либеральной
демократии,  и  могли  только  оправдываться,  что  совсем  не  хотели  быть
этноцентричными.123Вполне  допустимо  сказать,  что  невероятный  исторический  пессимизм,
порожденный  двадцатым   веком,   дискредитировал  почти  все  Универсальные
Истории. Использование марксовой концепции "Истории" для оправдания  террора
в Советском  Союзе,  Китае  и других  коммунистических странах придало этому
слову весьма зловещую коннотацию  в  глазах многих. Идея,  что история имеет
направление,  смысл,  что  она  движется поступательно  или хотя  бы что она
всеобъемлюща, очень чужда многим направлениям мысли нашего времени. Говорить
сейчас о Мировой Истории, как это делал Гегель, -- значит вызвать фырканье и
презрительное снисхождение со  стороны интеллектуалов, которые  считают, что
воспринимают мир во всей  его сложности и трагичности. И  не случайно, что в
нашем  веке  единственными  достигшими  какой-то   популярности   писателями
Универсальной Истории были Шпенглер и  Тойнби, описавшие закат  и разложение
западных ценностей и институтов.Но, хотя  наш  пессимизм и понятен, ему  противоречит эмпирический  ход
событий второй половины столетия. И надо спросить себя, не становится ли наш
пессимизм  своего  рода  позой,  принятой  так  же  легко,  как  оптимизм  в
девятнадцатом веке. Потому что наивный  оптимист,  чьи ожидания  обманулись,
выглядит  глупо, в то время как пессимист, прогнозы которого не оправдались,
сохраняет  вид  серьезный и  глубокомысленный.  Так что идти  второй дорогой
безопаснее. Но  появление  демократических сил  там, где, никто не ожидал их
существования,   нестабильность  авторитарных   форм   правления  и   полное
отсутствие непротиворечивых теоретических альтернатив либеральной демократии
заставляет   нас   снова  поднять   старый   вопрос  Канта:  существует   ли
Универсальная История человечества, если смотреть с  точки зрения куда более
космополитичной,  чем  была  возможна  в  кантовские  времена?

    4. МИРОВАЯ ЛИБЕРАЛЬНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

Мы стоим у ворот важной эпохи, времени брожения, когда дух движется вперед скачками, покидая прежнюю форму и обретая новую. Вся масса прежних представлений, понятий и связей, соединявших наш мир в единое целое, растворяется и распадается, как сновидение. Готовит себя новая фаза духа. И философия в особенности должна приветствовать ее появление и принять ее, пока другие, бессильно сопротивляясь ей, цепляются за прошлое. Г.В.Ф. Гегель в лекции от 18 сентября 1806 г.68 И коммунистические левые, и авторитарные правые оказались банкротами. У них нет серьезных идей, способных поддержать внутреннюю политическую спаянность сильных правительств, основанных на "монолитных" партиях, или на военных хунтах, или на личных диктатурах. Отсутствие легитимности у власти -- это значит, что когда режим терпит неудачу в какой-то области политики, у него нет более высокого принципа, к которому можно было бы воззвать. Некоторые сравнивают легитимность с резервным денежным фондом: у всех правительств, демократических и авторитарных, бывают свои прибыли и убытки, но только легитимное правительство имеет фонд, из которого можно взять средства во время кризиса. Слабость авторитарного государства правых заключается в его неумении контролировать гражданское общество. Приходя к власти с мандатом "восстановить порядок" или ввести "экономическую дисциплину", многие из них оказываются не более успешными, чем их демократические предшественники, что в стимуляции экономического роста, что в наведении общественного порядка. А те, кто добивается успеха, подрываются на собственной петарде: общество, которое они возглавляют, начинает их перерастать. Растет образование народа, его процветание, ширится средний класс. Память о чрезвычайной ситуации, оправдывавшей сильное правительство, уходит, и общество все менее и менее склонно терпеть военное правление. Тоталитарные правительства левых избегают подобных проблем, подчиняя своему контролю гражданское общество целиком, в том числе определяя, что разрешается думать их подданным. Но такая система в чистом виде может существовать лишь с помощью террора, который угрожает и ее правителям. Как только террор слабеет, начинается долгий процесс дегенерации, в котором государство теряет контроль над определенными важными аспектами жизни общества. Самое существенное -- потеря контроля над системой верований. А поскольку социалистический рецепт экономического роста дефектен, государство не может скрыть этот факт от своих граждан и помешать им делать свои заключения. Более того, немногие из тоталитарных режимов могли выдержать один или несколько кризисов преемственности. В отсутствии общепринятых правил преемственности власти всегда есть искушение для честолюбивых соискателей: поставить под вопрос самое систему, причин в борьбе с соперниками к фундаментальной реформе. Карта реформ -- мощный козырь, поскольку недовольство сталинистской системой повсюду весьма сильно. Так Хрущев разыграл антисталинскую карту против Берия и Маленкова, Горбачев -- против своих конкурентов брежневской эпохи, Чжао Цянь -- против ортодоксального Ли Пена. Вопрос, являются ли эти лица или группы, рвущиеся к власти, истинными демократами, здесь не важен, важно лишь, что процесс преемственности подрывает основы старого режима, открывая его неизбежные злоупотребления. Освобождаются новые социальные и политические силы, более искренне приверженные либеральным идеям, и вскоре эти силы выходят из-под контроля тех, кто изначально планировал ограниченные реформы. Слабость сильных государств -- это значит, что многие бывшие авторитарные страны стали демократическими, в то время как бывшие посттоталитарные страны стали просто авторитарными, если не демократическими. В Советском Союзе власть перешла к союзным республикам, а в Китае, хотя он и остался диктатурой, режим потерял контроль над важными сегментами общественной жизни. Ни в одной из этих стран нет сейчас идеологической последовательности, которую когда-то давал марксизм-ленинизм: консерваторы, сопротивляющиеся реформам в Советском Союзе, готовы повесить на стену хоть православную икону, хоть портрет Ленина, Организаторы неудавшегося августовского путча напоминали латиноамериканскую хунту, где главную роль играют высшие чины армии и полиции. Параллельно кризису политического авторитаризма происходила менее заметная, но не менее важная революция в экономике. Развитием событий, которое послужило и проявлением этой революции, и ее причиной, был феноменальный экономический рост в Восточной Азии после Второй мировой войны. Эта "история успеха" не ограничилась рано начавшими модернизацию странами, такими как Япония, но в конце концов захватила практически все азиатские страны, пожелавшие принять рыночные принципы и полностью влиться в глобальную, капиталистическую экономическую систему. Успех этого мероприятия дал понять, что бедная страна, не имеющая других ресурсов, кроме трудолюбивого населения, может к своей выгоде воспользоваться открытостью международной экономической системы и создать невообразимое богатство, моментально нагнав развитые капиталистические страны Европы и Северной Америки. За восточно-азиатским экономическим чудом следил весь мир, но внимательнее всего-- коммунистический блок. Смертельный кризис коммунизма в некотором смысле начался тогда, когда китайское руководство признало, что отстает от капиталистической Азии, и увидело, что централизованное социалистическое планирование обрекает Китай на отставание и бедность. Последовавшие либеральные реформы привели за пять лет к удвоению производства зерна в Китае и вновь показали мощь рыночных принципов. Вскоре азиатский урок был усвоен и экономикой Советского Союза, на опыте знавшего, какие страшные потери и неэффективность несет с собой центральное планирование. Восточным европейцам этот урок был нужен меньше: они лучше других коммунистических режимов понимали, что невозможность достичь жизненного стандарта собратьев-европейцев на Западе имеет единственную причину: навязанную им после войны социалистическую систему. Но не только в коммунистическом блоке изучали восточно-азиатское экономическое чудо. В экономическом мышлении латиноамериканцев тоже произошла замечательная перемена69. В пятидесятых годах, когда аргентинский экономист Рауль Пребиш возглавлял Экономический Комитет Организации Объединенных Наций по Латинской Америке, было модно относить недоразвитость не только Латинской Америки, но и всего третьего мира на счет мировой капиталистической системы. Утверждалось, что рано развившиеся страны Европы и Америки по сути выстроили мировую экономику к своей выгоде и обрекли пришедших позже на роль поставщиков сырья. К началу девяностых годов это мнение полностью переменилось: президент Карлос Салинас де Гортари в Мексике, президент Карлос Менемв Аргентине и Президент Фернанду Колор ди Меллу в Бразилии -- все они стремились после прихода к власти провести кампанию экономической либерализации с дальним прицелом, признавая необходимость рыночной конкуренции и открытости страны по отношению к мировой экономике. Чили стала осуществлять либеральные принципы на практике в восьмидесятых годах под правлением Пиночета, а в результате ее экономика оказалась самой здоровой в западной части Южного полушария, когда диктатура сменилась правлением президента Патрисио Алвина. Новые, демократически избранные лидеры стали исходить из допущения, что недоразвитость связана не с внутренними пороками капитализма, а скорее с недостаточной степенью капитализма, имевшегося ранее в стране. Новым лозунгом стали слова "приватизация" и "свободная торговля" вместо "национализация" и "замещение импорта". Марксистская ортодоксия латиноамериканской интеллигенции встретила все усиливающийся вызов от таких писателей, как Эрнандо де Сото, Марио Варгае Льоса и Карлос Ранхель, которые нашли значительную аудиторию, готовую прислушаться к либеральным рыночным экономическим идеям. Человечество приближается к концу тысячелетия, и кризисы-близнецы авторитаризма и социалистического централизованного планирования оставили на ринге соревнования потенциально универсальных идеологий только одного участника: либеральную демократию, учение о личной свободе и суверенитете народа. Через двести лет после того, как принципы свободы и равенства воодушевили Французскую и Американскую революции, они вновь оказались не просто существующими, но воскресшими70. Но либерализм и демократия, хотя и тесно связаны между собой, -- это отдельные понятия. Политический либерализм может быть определен просто: как правление закона, который признает определенные права личности или свободы от правительственного контроля. Определений основных прав множество, но мы выберем то, что содержится в классической книге лорда Брайса о демократии, где их число ограничивается тремя: гражданские права-- "освобождение гражданина от контроля в отношении его личности и собственности"; религиозные права -- "свобода выражения религиозных взглядов и отправления культов"; и права, которые автор называет политическими -- "свобода от контроля в делах, которые не влияют непосредственно на благосостояние общества в целом таким образом, который сделал бы контроль необходимым", -- сюда относится и фундаментальное право: свобода печати.71 В социалистических странах общей практикой было напирать на признание различных экономических прав второго-третьего порядка, в частности права на труд, на жилье, на медицинское обеспечение. Проблема с таким расширенным списком в том, что выполнение этих прав несовместимо с другими правами, такими как право собственности или свободного экономического обмена. В нашем определении мы будем придерживаться более краткого и более традиционного списка Брайса, который сравним с американским Биллем о правах. С другой стороны, демократия -- это право всех без исключения граждан быть носителями политической власти, то есть право всех граждан избирать, быть избранными и участвовать в политике. Право участвовать в политике может рассматриваться как еще одно либеральное право -- разумеется, самое важное, -- и по этой причине либерализм и демократия исторически сильно связаны. В вопросе о том, какие страны считать демократическими, мы будем использовать строго формальное определение демократии. Страна демократическая, если она предоставляет людям право выбирать свое правительство путем регулярных, тайных, многопартийных выборов72 на основе всеобщего и равного избирательного права для взрослых73. Да, верно, что формальная демократия сама по себе не гарантирует равное участие и равные права. Демократическими' процедурами могут манипулировать элиты, и эти процедуры не всегда верно отражают волю или истинные интересы народа. Но если мы отойдем от формального определения, то откроем дверь бесконечным злоупотреблениям принципами демократии. В нашем веке величайшие противники демократии нападали на "формальную" демократию во имя демократии "по существу". Прикрываясь этими словами, Ленин и партия большевиков разогнали в России Учредительное Собрание и объявили диктатуру партии, которой предстояло создать демократию по существу "во имя народа". С другой стороны, формальная демократия дает настоящие институциональные предохранители от диктатуры, и для нее куда больше вероятность создать в конце концов демократию "по существу". Хотя в жизни либерализм и демократия почти всегда вместе, в теории их можно разделить. Страна может быть либеральной, не будучи демократической, как Великобритания восемнадцатого века. Широкий набор прав, в том числе право голоса, был полностью предоставлен весьма узкой элите, а прочим в этих правах было отказано. Возможна также страна демократическая, но не либеральная, то есть не защищающая права личностей и меньшинств. Хороший современный пример такой страны -- исламская Республика Иран, где проводились регулярные выборы, достаточно честные по стандартам третьего мира, и страна была более демократична, чем под правлением шаха. Но исламский Иран -- не либеральное государство. В нем не гарантируется свобода слова, собраний и прежде всего -- религии. Самые элементарные права граждан Ирана не защищены законом, и эта ситуация еще хуже для этнических и религиозных меньшинств страны. В своем экономическом проявлении либерализм -- это признание права свободной экономической деятельности и экономического обмена на базе частной собственности и рынков. Поскольку термин "капитализм" за многие годы приобрел слишком много отрицательных коннотаций, стало модно заменять его термином "экономика свободного рынка". И то, и другое -- вполне приемлемые обозначения экономического либерализма. Очевидно, что существует много возможных толкований этого достаточно широкого определения: от Соединенных Штатов Рональда Рейгана и Великобритании Маргарет Тэтчер до социалистических демократий Скандинавии и относительно государственнических режимов Мексики и Индии. Все современные капиталистические государства имеют большой общественный сектор, в то время как почти все социалистические государства допускают в той или иной степени частную экономическую деятельность. Ведутся споры по поводу того, насколько велик должен стать общественный сектор, чтобы государство перестало считаться либеральным. Но вместо определения точного процента полезнее было бы, наверное, посмотреть на то, как государство относится к принципу частной собственности и предпринимательства. Те государства, которые защищают такие экономические права, мы будем считать либеральными, те, которые их оспаривают или основываются на иных принципах (например, "экономическая справедливость"), либеральными считаться не будут. Теперешний кризис авторитаризма не приводит с необходимостью к возникновению режима либеральной демократии, и сохранность уже возникших демократий тоже не может считаться гарантированной. Новые демократические страны Восточной Европы подвергаются мучительной трансформации своей экономики, а новые демократии Латинской Америки должны иметь дело с ужасным наследием экономических ошибок прошлого. Многие из быстро развивающихся стран Восточной Азии, будучи экономически либеральными, не приняли призыва к либерализации политической. Некоторые регионы, такие, как Ближний Восток, остались сравнительно не затронутыми либеральной революцией.74 Вполне возможно представить себе, что такие страны, как Перу или Филиппины снова вернутся к диктатуре того или иного толка под давлением сокрушительных проблем, которые приходится решать. Но тот факт, что в процессе демократизации возможны откаты назад и разочарования или что даже нерыночная экономика может добиться процветания, не должен отвлекать нас от более масштабной картины, возникающей в мировой истории. Число возможностей, из которых может выбирать страна, решая, как организовать себя политически и экономически, за последнее время уменьшилось. Из всех видов режимов, которые возникали в мировой истории, от монархий и аристократий до теократий, до фашистских и коммунистических режимов нашего столетия, до конца двадцатого века только одна форма дожила неизменной, и это -- либеральная демократия. Короче говоря, победу одержала не столько либеральная практика, сколько либеральная идея. Иными словами, для очень большой части нашего мира не существует идеологии с претензией на универсальность, которая могла бы бросить вызов либеральной демократии, и универсального принципа легитимности иного, чем суверенитет народа. К началу столетия монархизм в его различных формах уже потерпел почти полное поражение. Фашизм и коммунизм, главные конкуренты либеральной демократии до нынешних времен, себя дискредитировали. Если демократизация Советского Союза (или его государств-наследников) потерпит крах, если Перу или Филиппины вернутся к авторитаризму, то демократия скорее всего уступит место полковнику или чиновнику, который будет утверждать, что говорит от имени всех россиян, или перуанцев, или филиппинцев. Даже не демократу придется говорить языком демократии, чтобы оправдать свое отклонение от единого универсального стандарта. Верно, что ислам составляет систематическую и последовательную идеологию, как либерализм и коммунизм, со своим моральным кодексом и доктриной политической и социальной справедливости. Призыв ислама потенциально универсален, он обращается ко всем людям как таковым, а не как к членам конкретной этнической или национальной труппы. И ислам несомненно победил либеральную демократию во многих странах исламского мира, создав серьезную угрозу либеральной практике даже я тех странах, где не достиг политической власти непосредотвенно вслед за концом "холодной" войны в Европе немедленно последовал вызов Западу со стороны Ирака, в котором ислам является несомненным фактором.75 Но, несмотря на мощь, продемонстрированную исламом в его теперешнем возрождении, остается фактом, что эта религия практически не пользуется авторитетом за пределами стран традиционной исламской культуры. Времена культурных завоеваний ислама, похоже, прошли: он может вернуть на свою сторону отпавших приверженцев, но вряд ли найдет отклик у молодых людей в Берлине, Токио или Москве. И хотя около миллиарда человек -- одна пятая населения Земли -- принадлежат к исламской культуре, бросить вызов либеральной демократии на ее собственной территории на уровне идей ислам не может.76 На самом деле в долгосрочной перспективе исламский мир представляется более подверженным влиянию либеральных идей, нежели западный мир -- исламским идеям, поскольку за последние полтора столетия либерализм привлек на свою сторону многочисленных и обладающих властью приверженцев ислама. Частичной причиной современного фундаменталистского возрождения ислама является сила той угрозы, которую несут либеральные, западные ценности; традиционным исламским обществам. Мы, живущие в давно установившихся демократиях, оказываемся в необычной ситуации. Во времена наших дедов многие разумные люди предвидели лучезарное социалистическое будущее, в котором нет ни частной собственности, ни капитализма, где как-то изжила себя даже сама политика. Сегодня нам трудно себе представить мир, который лучше нашего, или будущее, не являющееся по сути демократическим или капиталистическим. Конечно, в этих рамках можно улучшить многое: построить дома для бездомных, гарантировать права и возможности для меньшинств и женщин, усовершенствовать конкуренцию и создать новые рабочие места. Мы можем себе представить будущее существенно хуже настоящего, где вернется национальная, расовая или религиозная нетерпимость или где разразится глобальная война или экологический коллапс. Номы не можем представить себе мир, отличный от нашего по существу и в то же самое время -- лучше нашего. Другие века, менее склонные к рефлексии, тоже считали себя лучшими, но мы пришли к такому заключению, исчерпав возможности, исследовав альтернативы, которые, как мы чувствовали, должны были быть лучше либеральной демократии.77 Этот факт и сам широкий размах либеральной революции в современном мире вызывают следующий вопрос: что мы видим -- случайный поворот в пользу либеральной демократии или действие долговременной тенденции, которая в конце концов поведет все страны к либеральной демократии? Ведь вполне возможно, что современный тренд в сторону демократии -- явление циклическое. Надо только оглянуться назад, на шестидесятые и начало семидесятых, когда Соединенные Штаты испытывали серьезный кризис самоощущения, вызванный неудачами Вьетнамской войны и Уотергейтским скандалом. Запад в целом был охвачен экономическим кризисом из-за нефтяного эмбарго ОПЕК, почти все латиноамериканские демократии пали жертвами военных переворотов, недемократические и антидемократические режимы процветали во всем мире, от Советского Союза, Кубы и Вьетнама до Саудовской Аравии, Ирана и Южной Африки. Так почему мы должны верить, что не повторится ситуация семидесятых или, того хуже, тридцатых годов с бряцанием тогдашних ядовитых антидемократических идеологий? Более того, нельзя ли утверждать, что современный кризис авторитаризма -- флуктуация, редкое сочетание политических планет, которое в ближайшие несколько сот лет не повторится? Ведь тщательное исследование различных отходов от авторитаризма в семидесятых и восьмидесятых годах дает достаточно уроков относительна случайной природы этих событий. Чем больше знает человек о конкретной стране, тем ярче видит "водоворот случайных черт", отличающих страну от ее соседей, и так же ярко осознает случайные с виду обстоятельства которые привели к демократическому исходу.78 Это рассуждение можно применить где угодно: в Португалии в 1975 году могла победить коммунистическая партия, в Испании могла бы не появиться демократия, не сыграй так искусно свою роль Хуан Карлос. У либеральных идей нет другой силы, кроме силы их проводников, и если бы Андропов или Черненко прожили бы подольше или Горбачев оказался бы другим человеком, то ход событий в Советском Союзе и Восточной Европе между 1985 и 1991 годами мог быть иным. Возникает соблазн заявить, следуя современной моде общественных наук, что в процессе демократизации доминируют непредсказуемые факторы, такие как личность лидеров и общественное мнение, и потому каждый случай является уникальным как в смысле процесса, так и в смысле исхода. Но точнее было бы рассматривать не только последние пятнадцать лет, но целый исторический дермой Тогда мы увидим, что либеральная демократия начинает занимать особое место. В мировой судьбе демократии имелись циклы, но заметен также отчетливый вековой тренд в демократическом направлении. Таблица иллюстрирует эту закономерность. Из нее видно, что рост демократии не был непрерывным или однонаправленным: в Латинской Америке демократий в 1975 году было меньше, чем в 1955 году, а мир в целом в 1919 году был более демократичен, чем в 1940 году. Периоды подъема демократии прерывались радикальными спадами и отступлениями, подобными нацизму и сталинизму. С другой стороны, все эти откаты назад в конце концов сами обращались вспять, приводя к внушительному росту числа демократий в мире. Более того, процент мирового населения, живущего при демократическом правлении, резко вырастет, если в следующем поколении демократизируются Советский Союз и Китай, полностью или частично. Не приходится сомневаться, что рост либеральной демократии вместе с ее спутником, экономическим либерализмом, является самым удивительным политическим феноменом последних четырехсот лет. ЛИБЕРАЛЬНЫЕ ДЕМОКРАТИИ В МИРОВОМ МАСШТАБЕ.79 1790 1848 1900 1919 1940 1960 1975 1990
Давайте вернемся, так сказать, к началу и рассмотрим, не обращаясь к авторитетам прошлых теоретиков истории, вопрос: имеет ли история направление, и есть ли смысл думать, что может существовать универсальная эволюция в направлении либеральной демократии? Для начала рассмотрим только вопрос о направленности истории, не задумываясь, подразумевает ли эта направленность прогресс в смысле морали и человеческого счастья. Действительно ли почти все общества развиваются в определенном направлении или их истории движутся по циклическим или просто случайным путям?124 Если верно последнее, то возможно повторение любой социальной или политической практики прошлого: может возвратиться рабство, европейцы коронуют принцев или императоров, а американские женщины утратят право голосовать. Если же история имеет направленность, то ни одна форма, ушедшая в прошлое, водном и том же обществе не повторится (хотя в других обществах, находящихся на разных ступенях развития, она, естественно, может повториться на том же эволюционном пути). Но если история никогда не повторяется, то должен существовать постоянно действующий и единообразный Механизм, или набор исторических причин, диктующий развитие эволюции в определенном направлении, который каким-то образом сохраняет в настоящем память о прошедших периодах. Циклические или случайные пути развития истории не исключают возможности социальных изменений и ограниченной регулярности в развитии, но они не требуют единого источника исторических причин. Они должны также включать в себя процесс регенерации, который полностью стирает осознание прошедших достижений, потому что без возможности полного исторического забвения каждый последующий цикл строился бы, пусть в малом, на опыте предыдущих. В первой попытке понять Механизм, который придает истории направленность, возьмем пример с Фонтенеля и Бэкона и положим ключом к направленности истории знание -- в частности, знание о природном универсуме, который дает нам наука. Потому что если посмотреть на весь спектр социальных усилий человека, то единогласно признается недвусмысленно накапливающимся и направленным лишь одно из них: современная наука о природе. Невозможно сказать то же самое о живописи, поэзии, музыке или архитектуре: не является очевидным, что Раушенберг лучший художник, чем Микеланджело, или что Шенберг как композитор превосходит Баха просто потому, что Раушенберг и Шенберг жили в двадцатом веке; Шекспир и Парфенон являются в определенном смысле совершенством, и нет смысла говорить о "движении вперед" по отношению к ним. С другой стороны, естественные науки строятся на основе собственных достижений: сейчас определенные "факты", которые были скрыты от великого Исаака Ньютона, доступны любому студенту-физику просто потому, что этот студент родился позже. Научное понимание природы не циклично и не случайно: человечество не возвращается периодически к прежнему уровню невежества, и результаты современной науки не подвержены людским капризам. Люди обладают свободой предпочтения одних естественных наук другим и результатами могут пользоваться по своему усмотрению, но ни диктаторы, ни парламенты не могут отменить законов природы, как бы им этого ни хотелось.125 Научное знание может накапливаться в течение долгих периодов, и оно оказывало последовательное, хоть зачастую не осознаваемое действие на формирование фундаментального характера человеческих обществ. Общества, знавшие металлургию железа и сельское хозяйство, весьма отличались от знавших лишь каменные: топоры, охоту и собирательство. Но качественное изменение в отношениях науки к историческому процессу произошло лишь с возникновением современных естественных наук, то есть с открытием научного метода такими людьми, как Декарт, Бэкон и Спиноза, в шестнадцатом-семнадцатом веках. Возможность покорения природы, открытая современной наукой, не является универсальной чертой всех обществ, она должна была быть создана в определенный исторический момент в определенных европейских сообществах. Но когда научный метод был найден, он стая общим достоянием человека разумного, потенциально доступным каждому, вне зависимости от культуры или страны. Открытие научного метода создало фундаментальное и не циклическое деление исторического времени на до и после. И в период "после" прогрессивное и непрерывное развитие современной науки создало направленный Механизм, объясняющий многие аспекты последующего исторического развития. Первый из способов, которым современная наука порождает исторические изменения, одновременно направленные и универсальные, это военное соревнование. Универсальность науки обеспечивает базис глобальной унификации человечества прежде всего из-за той превалирующей роли, которую играют в международной системе войны и конфликты. Современная наука дает решающее военное преимущество тем обществам, которые могут разрабатывать, производить и внедрять технологии наиболее эффективно, и относительное преимущество, созданное техническим превосходством, растет вместе с ростом скорости технологических изменений.126 Зулусские копья не могли противостоять британским винтовкам, какова бы ни была храбрость зулусов: владение наукой -- вот причина, по которой европейцы в восемнадцатом-девятнадцатом веках покорили почти все страны, принадлежащие ныне к третьему миру, а диффузия этой науки из Европы позволяет третьему миру в двадцатом веке возвращать себе суверенитет. Возможность войны -- величайшая сила, вынуждающая общества к рационализму и к созданию единообразных социальных структур в различных культурах. Любое государство, желающее сохранить свою политическую автономию, вынуждено усваивать технологии своих врагов и соперников. И более того, угроза войны заставляет государства выстраивать свои социальные системы по чертежам, наиболее выгодным для создания и внедрения технологий. Например, государства должны иметь определенный размер, чтобы конкурировать с соседями, а это порождает сильные стимулы к национальной идентичности; необходимо иметь возможность мобилизации ресурсов в национальном масштабе, а это требует создания сильной центральной власти, имеющей полномочия взимать налоги и издавать законы, необходимо разрушать различные формы региональных, религиозных и родственных связей, создающих угрозу национальному единству, требуется повышать уровень образования для создания элиты, способной работать с технологией, необходимо поддерживать контакт с сопредельными государствами и приглядывать за происходящим вдоль своих границ, а с появлением во времена наполеоновских войн массовых армий появилась и необходимость хотя бы не закрывать беднейшим классам путь к гражданским правам, если государство хочет иметь способность к тотальной мобилизации. Все эти тенденции могли возникнуть и по другим мотивам -- например, экономическим, -- но война ставит вопрос о необходимости общественной модернизации ребром и устраивает этой модернизации решительную проверку. Есть многочисленные исторические примеры так называемой "оборонной модернизации", когда страны были принуждены к реформам из страха перед военной угрозой.127 Великие централизующие монархии шестнадцатого и семнадцатого столетия вроде Франции Людовика XIII или Испании Филиппа II во многом ради того пытались консолидировать власть над своими территориями, чтобы обеспечить себе доходы, необходимые для оплаты войн с соседями. В семнадцатом веке эти монархии жили в мире всего лишь три года из ста; неимоверные экономические требования армии были главным побудительным мотивом для центральных правительств, чтобы сломить власть феодальных и региональных институтов и создать то, что мы называем структурами "современного" государства.128 Победа абсолютной монархии, в свою очередь, оказала уравнительное действие на французское общество, устранив привилегии аристократии и открыв двери для новых социальных групп, сыгравших критическую роль во Французской революции. Аналогичный процесс произошел в Оттоманской империи и в Японии. Вторжение французской армии под командованием Наполеона в 1798 году в Египет потрясло египетское общество и повело к серьезной реформе египетской армии под командованием ее оттоманского паши Мухаммеда Али. Эта новая армия, обученная с помощью европейцев, оказалась столь успешной, что бросила вызов власти Турции над большей частью Ближнего Востока и заставила оттоманского султана Махмуда II предпринять серию далеко идущих реформ, повторяющих те, что были проведены европейскими монархами на два века раньше. Махмуд сломал старые феодальные порядки, перебил янычаров (элитный корпус дворцовой стражи), открыл в 1826 году сеть светских школ и резко усилил центральную власть чиновников. Точно так же превосходство морской артиллерии коммодора Перри решительно убедило японских дайме, что у них нет иного выбора, как открыть страну и принять вызов иностранной конкуренции. (Это прошло не без сопротивления; даже в пятидесятых годах девятнадцатого века артиллерист Такасима Сюхан был арестован за агитацию в пользу принятия западной военной технологии.) Под лозунгом "Богатая страна -- сильная армия" новое руководство Японии заменило старые храмовые школы государственной системой принудительного образования, вместо воинов-самураев набрало массовую армию крестьян и ввело в национальном масштабе системы налогов, банков и валюты. Преобразование японского общества, выполненное в период реставрации Мэйдзи, и рецентрализация японского государства были продиктованы настойчивой необходимостью для Японии изучить и освоить западные технологии, чтобы не пасть жертвой европейского колониализма, как случилось с Китаем.129 В других случаях бывало, что позорное поражение в войне стимулировало проведение рационализирующих общественных реформ. Реформы фон Штайна, Шарнхорста и Гнайзенау в Пруссии были мотивированы тем, что Наполеон оказался способен разгромить страну в битве при Иене -- Ауэрштадте только из-за отсталости прусского государства и его отчужденности от общества. Военные реформы, такие как учреждение всеобщей воинской повинности, сопровождались введением в Пруссии кодекса Наполеона -- событие, которое Гегель отметил как приход в Германию современности.130 Россия -- пример страны, где модернизация и реформы за последние 350 лет происходили главным образом из-за военных амбиций и неудач.131 Военная модернизация была корнем усилий Петра Великого превратить Россию в современную ему европейскую монархию; город Санкт-Петербург изначально планировался как военно-морская база в устье Невы. Поражение России в Крымской войне непосредственно повело к реформам Александра Второго, в том числе освобождению крестьян, а поражение в Русско-японской войне сделало возможными либеральные реформы Столыпина и период экономического роста с 1905 по 1914 год.132 Возможно, наиболее свежим примером оборонной модернизации была начальная фаза перестройки Михаила Горбачева. Из его речей и речей других советских руководителей совершенно ясно, что главной причиной предпринятой фундаментальной реформы советской экономики было осознание, что без реформ у Советского Союза в двадцать первом веке возникнут серьезные трудности с сохранением конкурентоспособности, экономической и военной. В частности, Стратегическая Оборонная Инициатива (СОИ) президента Рейгана представляла серьезную угрозу, потому что из-за нее целое поколение советских ядерных вооружений могло сразу оказаться устаревшим, и эта инициатива переносила соревнование сверхдержав в область микроэлектроники и прочих новых технологий, где у Советского Союза было серьезное отставание. Советские руководители, в том числе многие военные, понимали, что с унаследованной от Брежнева коррумпированной экономической системой не удержаться на уровне в мире СОИ, и потому готовы были пойти на кратковременное отступление ради долговременного выживания.133 Таким образом, как это ни парадоксально, постоянные войны и гонки вооружений между народами играют роль мощного унификатора. Даже если война иногда ведет к разрушению государств, она заставляет их принимать современную технологическую цивилизацию вместе с теми общественными структурами, которые эту цивилизацию поддерживают. Современная наука навязывает себя человеку, хочет он этого или нет: у большинства стран нет возможности отвергнуть технологический рационализм современности, если они хотят сохранить свою самостоятельность. В этом мы видим подтверждение истинности наблюдения Канта, что исторические изменения приходят в результате "антиобщественной общественности" человека: не сотрудничество, а конфликт заставляет людей объединяться в общества, а потом полнее развивать потенциал этих обществ. На какой-то период можно избегать требований технологического рационализма, если государство размещается на изолированной или не привлекающей соперников территории. Бывает, что странам просто везет. Исламская "наука" не способна была создать истребители-бомбардировщики F-4 или танки "Чифтен", которые нужны были Ирану Хомейни для отражений агрессии амбициозного соседа -- Ирака. Исламский Иран мог нападать на западный рационализм, который такое оружие производил, только потому, что имел возможность это оружие закупать на свои нефтяные доходы. Тот факт, что иранские муллы могли просто наблюдать, как хлещет из земли ценный ресурс, позволял им заниматься такими проектами, как распространение Исламской революции во всем мире -- проектами, которые другие страны, такого счастья не имеющие, себе позволить не могли.134 Второй способ влияния современной науки на направленность исторического процесса -- это прогрессивное покорение природы с целью удовлетворения желаний человека, то, что мы по-другому называем экономическим развитием. Индустриализация -- это не просто интенсивное внедрение техники в производственный процесс и создание новых машин. Это еще и применение человеческого разума к процессам социальной организаций и создание рационального разделения труда. Эти параллельные применения разума -- для создания новых машин и для организации производственного процесса -- принесли такой успех, который превзошел самые необузданные ожидания ранних пропагандистов научного метода. В Западной Европе доход на душу населения вырос к настоящему времени более чем в десять раз по сравнению с серединой восемнадцатого века, и уровень его тогда был уже выше, чем во многих современных странах третьего мира.135 Экономический рост, вызвал .некоторые единообразные преобразования во всех обществах, независимо от их исходной социальной структуры. Современные естественные науки управляют направлением экономического развития, определяя постоянно меняющийся горизонт возможностей производства.136 Направление, в котором разворачивается этот технологический горизонт, весьма тесно переплетено с развитием все более разумной организации труда.137 Например, технологические улучшения связи и транспорта -- строительство дорог, кораблей и портов, изобретение железных дорог и тому подобное -- делают возможным расширение рынков, что, в свою очередь, позволяет значительно снизить экономические затраты за счет рациональной организации труда. Работы, которые были неприбыльными, когда завод продавал продукцию паре местных деревень, вдруг становятся рентабельными, если рынок распространяется на всю страну или даже на несколько стран.138 Рост производительности в результате этих перемен увеличивает масштаб международного рынка и требует еще большего разделения труда. Требования рациональной организации труда диктуют определенные согласованные масштабные изменения в структуре общества. Индустриальное общество должно быть по преимуществу урбанистическим, поскольку только в большом городе можно найти адекватное предложение квалифицированного труда и поскольку в городах есть инфраструктура и услуги для поддержки больших и . высокоспециализированных предприятий. Апартеид в Южной Африке рухнул в конечном счете потому, что строился на вере, будто черную рабочую силу можно как-то удержать вне городов. Чтобы рынки труда действовали эффективно, труд должен становиться все более мобильным: рабочие не могут быть постоянно привязаны к конкретной работе, месту или набору социальных отношений, но должны иметь свободу передвижения, изучения новых работ и технологий и продажи своего труда тому, кто предложит более высокую цену. Это оказывает сильное подрывное действие на традиционные социальные группы, такие как племена, кланы, большие семьи, религиозные секты и так далее. Эти группы могут создавать более удовлетворительные условия жизни с точки зрения человеческой натуры, но поскольку они не организованы на рациональных принципах экономической эффективности, они уступают место тем, которым такая организация свойственна. Заменяют их "современные" бюрократические формы организации. Работники должны приниматься в эти организации на основе своей квалификации и способностей, а не в результате семейных связей иди статуса; а производительность их труда измеряется согласно всеобщим установленным правилам. Современные бюрократии осуществляют рациональную организацию труда, беря сложные работы и разбивая их на иерархию более простых, многие из которых могут выполняться рутинно. Рациональная бюрократическая организация в долгосрочной перспективе, скорее всего, проникнет во все аспекты жизни общества индустриальной страны, независимо от того, является такая организация правительственным ведомством, профсоюзом, корпорацией, политической партией, газетой, благотворительным фондом, университетом или профессиональной ассоциацией. Американцев, работающих не по найму и потому не входящих ни в какую бюрократическую организацию, сейчас только один из десяти. Эта "непланируемая революция" повторилась во всех индустриализованных странах, независимо от того, социалистические они или капиталистические, и независимо от различий в религиозных и культурных основах доиндустриальных обществ, из которых они возникли.139 Это не доказывает, что промышленное развитие обязательно приводит к бюрократии постоянно растущего масштаба или к колоссальным промышленным объединениям. Начиная с некоторого уровня, эффективность больших бюрократий падает, пораженная недугом, который экономисты называют "неэкономичностью из-за масштаба" (diseconomy of scale), и поэтому более эффективной становится замена большой бюрократической структуры несколькими поменьше. И некоторые современные отрасли промышленности, например индустрия программного обеспечения, не обязаны размещаться в больших городах. Тем не менее эти более мелкие единицы должны быть организованы согласно рациональным принципам, и им нужна поддержка урбанизированного общества. Рациональная организация труда не должна рассматриваться как феномен, независимый по сути от технологических новшеств: и то, и другое есть аспект рационализации экономической жизни, первая -- в сфере социальной организации, вторые -- в сфере машинного производства. Карл Маркс считал, что производительность современного ему капитализма основывается главным образом на машинном производстве (то есть на применении технологий), а не на разделении труда, и надеялся, что когда-нибудь это разделение можно будет упразднить.140 Технологии позволят стереть различия между городом и деревней, нефтяным бароном и фермером" банкиром и мусорщиком и создать общество, где человек сможет "охотиться утром, ловить рыбу днем, выращивать скот вечером и заниматься критикой после обеда".141 Ничто из последующих событий в истории мирового экономического развития не подтверждает мысли, что это так: рациональная организация труда остается существенным элементом производительности современной экономики, хотя отупляющее действие неквалифицированного труда на человека смягчено прогрессом технологий. Попытки коммунистических режимов упразднить разделение труда и положить конец рабству специализации привели только к тирании более чудовищной, чем проклятая Марксом тирания на манчестерских фабриках.142 Мао стремился стереть различия между городом и деревней и между умственным и физическим трудом несколько раз, особенно заметно во время Большого скачка конца пятидесятых годов и Культурной революции десять лет спустя. Обе эти попытки привели к невообразимым человеческим страданиям, превзойденным только попыткой Красных Кхмеров слить город и деревню в Камбодже после 1975 года. Ни организация труда,143 ни бюрократии144 к моменту промышленной революции новыми не были, новой была только их тщательная рационализация согласно принципам экономической эффективности. Это требование рациональности накладывает единообразие на развитие индустриализованных обществ. Люди в доиндустриальных обществах могли преследовать тысячу и одну целы религия или традиция говорили, что жизнь аристократа-воина выше жизни городского купца, священник мог на некоторые предметы устанавливать "справедливые цены". Но общество, живущее по таким правилам, не может эффективно распределять свои ресурсы, а поэтому не может экономически развиваться так же быстро, как живущее по правилам рациональным. Для иллюстрации гомогенизирующей силы разделения труда рассмотрим его действия на общественные отношения на конкретных примерах. К моменту победы генерала Франко в Гражданской войне Испания была по преимуществу сельскохозяйственной страной, Социальной базой испанских правых было местное дворянство и землевладельцы, способные мобилизовать себе в поддержку крестьян на основе традиций и личной преданности. Мафия, действующая хоть в Нью-Джерси, хоть в Палермо, своей сплоченностью обязана примерно аналогичным личным и семейным связям,, как и власть местных полевых командиров, продолжающих определять жизнь деревни в таких странах третьего мира, как Сальвадор и Филиппины. Развитие экономики в Испании пятидесятых -- шестидесятых годов ввело в испанской деревне рыночные отношения, тем самым проведя не запланированную социальную революцию, разрушившую традиционные отношения патрона и клиента.145 Массы крестьян оторвались от земли и ушли в города, лишив местное дворянство поддержки; сами землевладельцы перешли к более эффективным видам хозяйствования, ориентируясь на национальные и международные рынки, а крестьяне, оставшиеся в деревне, стали работниками по контракту, продающими свой труд.146 Появись Франко сейчас, он бы не нашел социальной базы, из которой мог бы набрать себе армию. Давление экономической рационализации объясняет также, почему мафия существует на сравнительно мало развитом юге Италии, а не на промышленном севере. Отношения патрона и клиента, основанные на внеэкономических связях, явно присутствуют в современном обществе -- кто не знает, как продвигают детей начальства вне очереди или как нанимают на работу по знакомству, но обычно такие отношения объявляются незаконными и действуют тайно. В данной главе мы пытались поставить вопрос: есть ли у истории направленность? Мы это сделали в намеренно наивной форме, поскольку среди нас полно пессимистов, готовых отрицать, что у истории есть какое бы то ни было направление. Мы выбрали естественные науки в качестве предполагаемого "механизма" направленных исторических изменений, потому что это единственная масштабная человеческая деятельность, единогласно признаваемая кумулятивной, а потому направленной. Поступательное движение современной науки позволяет понять многие конкретные подробности исторической эволюции, например, почему люди ездили на лошадях и железных дорогах и лишь потом стали передвигаться на автомобилях и самолетах, или почему современные общества более урбанизированы, чем более ранние, или почему в индустриальных обществах политическая партия, профсоюз или национальное государство сменили Племя или клан в роли стержня групповой лояльности. Но, хотя современные естественные науки и могут объяснить некоторые явления достаточно очевидным образом, есть множество других явлений -- начиная от форм правления, выбранных конкретными обществами, -- которые наука объясняет лишь с большим трудом. Более того, хотя современная наука и может рассматриваться как возможный "регулятор" направленных изменений истории, она ни в коем случае не может считаться их причиной. Потому что немедленно возникает вопрос: почему именно современная наука? Пусть внутренняя логика науки объясняет, почему наука развивается именно так, как развивается, и делает то, что делает, сама наука не объясняет нам, почему человек развивает науку. Наука как социальное явление развивается не просто потому, что человек проявляет любопытство к устройству вселенной, но потому, что наука позволяет человеку удовлетворить свое желание безопасности и бесконечного приобретения материальных благ. Современные корпорации поддерживают научно-исследовательские работы не из абстрактной любви к знаниям, но чтобы зарабатывать деньги. Стремление к экономическому росту кажется универсальной характеристикой практически всех современных обществ, но если человек не есть просто экономическое животное, то мы сочтем приведенное выше объяснение неполным. К этому вопросу мы вскоре еще вернемся. Мы сейчас не связываем никаких моральных или этических оценок с исторической направленностью, вызываемой современной наукой. Следует принять как данность, что такие явления, как разделение труда и растущая бюрократизация, глубоко двойственны в своем влиянии на счастье человека, как подчеркивали Адам Смит, Маркс, Вебер, Дюркхайм и другие социологи, впервые указавшие на эти факторы как на главные характеристики современной жизни. Мы никак не обязаны сейчас предполагать, что возможности современной науки по подъему экономической производительности делают человека более моральным, более счастливым или в чем бы то ни было лучшим, чем он был раньше. В качестве исходного пункта нашего анализа мы хотим предварительно показать наличие серьезных причин для предположения, что история, порожденная последовательностью действий современной науки, движется в едином согласованном направлении, и рассмотреть последствия, вытекающие из такого предположения. Если открытия современной науки порождают направленность истории, естественно возникает вопрос: может ли этот процесс быть обращен вспять? Может ли исчезнуть доминация научного метода над нашей жизнью, и возможен ли для индустриального общества возврат к до-современному, до-научному обществу? Короче говоря, обратима ли направленность истории? В фильме "Воин дорог" австралийского режиссера Джорджа Миллера дана картина нашей современной нефтяной цивилизации, рухнувшей в результате апокалиптической войны. Наука утрачена, современные вестготы и варвары носятся на "харлеях" и пескоходах, похищая друг у друга бензин и боеприпасы, потому что технология их добычи и изготовления утрачена. Возможность катаклизма, разрушающего нашу современного технологическую цивилизацию и внезапно возвращающего человечество к варварству, всегда была любимым предметом научной фантастики, особенно в послевоенный период, когда изобретение атомного оружия сделало такую возможность весьма правдоподобной. Часто такое варварство, в которое рушится мир, является не чистым возрождением ранних форм общественной организации, но любопытной смесью старых общественных форм с современными технологиями, и герцоги с императорами летают на космолетах среди звезд. Но если наши допущения о взаимосвязи современной науки и современной общественной организации верны, то такие "смешанные" исходы не смогут существовать долго: без запрета на научный метод или отказа от него современная наука в конце концов себя восстановит и вынудит воссоздание многих аспектов современного, рационального социального устройства. Так что давайте зададимся вопросом: может ли человечество в целом обратить направленность истории путем утери научного метода или запрета на него? Этот вопрос распадается на два: первый -- может, ли современная наука быть сознательно отвергнута существующими обществами; второй -- может ли глобальный катаклизм послужить причиной невольной утраты современной науки? Сознательный отказ от технологий и рационализированного общественного устройства предполагался многими группами, начиная от романтиков начала девятнадцатого века и кончая хиппи шестидесятых годов и аятоллой Хомейни с исламскими фундаменталистами. В настоящий момент источником наиболее последовательной и четкой оппозиции технологической цивилизации является экологическое движение. Современный энвайронментализм объединяет много различных групп и направлений, но наиболее радикальные среди них нападают в целом на весь современный проект овладения природой посредством науки и предполагают, что человек будет счастливее, если не манипулировать природой, но вернуть ее как можно ближе к исходному, до-индустриальному состоянию. Почти все эти антитехнологические доктрины восходят к мысли Жан-Жака Руссо, первого философа нового времени, усомнившегося во благе исторического "прогресса". Руссо еще до Гегеля понимая историчность сути человеческого опыта, и то, что сама человеческая природа со временем меняется. Но он в отличие от Гегеля считал, что исторические изменения идут человеку весьма не во благо. Говоря о способности современной экономики удовлетворять потребности человека, Руссо во "Втором рассуждении" указывал, что истинных потребностей у человека очень немного: нужно укрытие от стихий и пища; даже безопасность не является с необходимостью основным требованием, потому что она предполагает, будто люди, живя рядом друг с другом, естественно будут друг другу угрожать.147 Все прочие желания человека для счастья существенными не являются; они возникают из способности человека сравнивать себя с другими и считать себя обделенным, если у него нет того, что есть у других. Эти желания созданы современным консюмеризмом, иначе говоря -- человеческой суетностью, или тем, что сам Руссо называет человеческой amour-propre. Проблема здесь в том, что эти новые желания, созданные самим человеком в исторические времена, бесконечно растяжимы, и их в принципе невозможно удовлетворить. Современная экономика, при всей ее невероятной эффективности и инновативности, создает на каждое удовлетворенное желание новое, которое также необходимо удовлетворить. Люди становятся несчастливы не потому, что не могут удовлетворить некоторый фиксированный набор желаний, но потому, что все время возникает разрыв между новыми желаниями и их исполнением. Руссо иллюстрирует это явление примером коллекционера, который сильнее переживает пробелы в своей коллекции, нежели радуется тому, что уже имеет. Более современный пример можно найти в сегодняшней весьма инновативной промышленности электронных бытовых приборов. В двадцатых и тридцатых годах вершиной потребительских вожделений было радио в семье. Сегодня в современной Америке вряд ли найдется подросток, у которого не было бы несколько штук приемников и который не был бы при этом крайне неудовлетворен тем, что у него нет приставки "нинтендо", или портативного CD-плейера, или пейджера. И к тому же очевидно, что приобретение этих предметов не повысит степень его удовлетворенности, поскольку японцы сразу же придумают какой-нибудь новый прибор, который подросток возжаждет приобрести. Как же может человек стать счастливым? По утверждению Руссо, для этого надо соскочить с беличьего колеса современной технологии и бесконечного цикла порождаемых ею желаний и восстановить в какой-то степени цельность человека естественного. Естественный человек не жил в обществе, не сравнивал себя с другими, не жил в искусственном мире страхов, надежд и ожиданий, созданных обществом. Он был счастлив ощущением собственного существования, жизнью естественного человека в естественном мире. Он не пытался покорить природу с помощью разума: в этом не было нужды, поскольку природа по существу является благой, и разум не был естественным для человека как одиночного существа.148 Критика человека цивилизации у Руссо поставила первый и самый серьезный знак вопроса над проектом покорения природы как таковым, над точкой зрения, считающей леса и горы источником сырья, а не местами отдохновения и созерцания для человека. Эта критика Человека Экономического, увиденного Джоном Локком и Адамом Смитом, остается основой для большинства современных атак на неограниченный экономический рост и является (зачастую бессознательной) интеллектуальной базой почти всего современного энвайронментализма.149 По мере того, как прогрессируют индустриализация и экономическое развитие, а следующее из них разрушение естественной среды становится все более и более очевидным, критика экономической модернизации, предложенная Руссо, набирает все больше и больше сторонников. Можно ли представить себе возникновение крайне радикального знвайронментализма, который будет пытаться отвергнуть на базе обновленного руссоизма весь проект покорения природы, а также всю технологическую цивилизацию, которая на нем основана? Ответ, по разным причинам, скорее всего все-таки "нет". Первая причина этого связана с ожиданиями, порожденными теперешним экономическим ростом. Отдельные лица и небольшие группы могут "вернуться к природе", бросив работу банкиров или риэлтеров ради жизни у озера в Андиронакских горах, но отказ от технологии в масштабе всего общества означал бы полную де-индустриализацию американской или европейской страны или, скажем, Японии, и ее трансформацию, по сути, в бедную страну третьего мира. Наверное, стало бы меньше загрязнения вод и отравления воздуха, меньше контроля над рождаемостью, а потому и меньше сексуальной свободы. Вместо освобождения от цикла новых желаний большинство людей получило бы жизнь бедного крестьянина, привязанного к земле в бесконечном цикле изнурительной работы. Конечно, многие страны поколениями жили на уровне поддерживающего жизнь сельского хозяйства, и живущие тогда люди, без сомнения, достигали определенного уровня счастья, но возможность, что они могут к этому вернуться, испытав консюмеризм технологического общества, весьма сомнительна, и еще сомнительнее, что удастся уговорить на это целую страну. Более того, если останутся страны, которые не выберут де-индустриализацию, то жители деиндустриализованных стран будут иметь перед глазами постоянный пример для сравнения. Решение Бирмы после Второй мировой войны отвергнуть цель индустриализации, общую для остальных стран третьего мира, и остаться в международной изоляции могло сработать в до-индустриальном мире, но его очень тяжело оказалось придерживаться в регионе, полном процветающих Сингапуров и Таиландов. Лишь немного менее фантастической кажется альтернатива частичного отказа от технологий с попытками как-то заморозить технологическое развитие на современном уровне или разрешать технологические новшества весьма селективно. Это могло бы помочь сохранить текущие жизненные стандарты, по крайней мере в краткосрочной перспективе, но совершенно неясно, почему жизнь на произвольно выбранном уровне технологии окажется достаточно удовлетворительной. В ней не будет ни блеска динамичного и растущего общества, ни подлинного возврата назад к природе. Попытка заморозить технологии удавалась для малых религиозных групп, таких как аманиты и меннониты, но ее куда труднее было бы реализовать в большом и многослойном обществе. Социальное и экономическое неравенство, существующее в современных развитых обществах, является с политической точки зрения куда менее взрывоопасным, если подлежащий делению экономический пирог постоянно растет; и оно было бы куда более серьезным, если бы Соединенные Штаты стали похожи на огромную и застойную Восточную Германию. Далее, замораживание технологии на уже высоком уровне современных развитых стран вряд ли было бы радикальным решением для предотвращения экологического кризиса и не ответило бы на вопрос, выдержит ли глобальная экосистема, если страны третьего мира догонят развитые страны. Селективное допущение новшеств ставит трудные вопросы о том, какая власть будет решать вопрос о приемлемости технологий. Политизация новшеств неизбежно окажет замораживающее действие на экономический рост в целом, Более того, защита окружающей среды, далеко не требуя отказа от современных технологий и созданного ими экономического мира, может в долгосрочной перспективе потребовать существования такого мира как своего предварительного условия. Вообще, если не считать крыла "Фунди" движения Зеленых в Германии и некоторых других крайностей, природоохранное движение в целом признает, что наиболее реалистическим решением проблем окружающей среды было бы создание альтернативных технологий либо технологий активной защиты среды. Здоровая окружающая среда -- это роскошь, которую могут себе позволить обладатели богатства и экономического динамизма; а самые худшие разрушители окружающей среды, как в смысле избавления от ядовитых отходов, так и в смысле сведения тропических лесов, -- это развивающиеся страны, относительная бедность которых не оставляет им другого выхода, кроме безоглядного использования природных ресурсов; либо такие страны, где не хватает общественной дисциплины для проведения в жизнь природоохранных законов. Несмотря на опустошения, вызванные кислотными дождями, площадь лесов на северо-западе Соединенных Штатов и во многих местах Северной Европы сейчас выше, чем была сто или даже двести лет назад. По всем этим причинам кажется маловероятным, чтобы наша цивилизация добровольно выбрала руссоистский вариант и отвергла ту роль, которую стала играть современная наука в нашей экономической жизни. Но давайте рассмотрим более экстремальный случай, когда такой выбор был бы не добровольным, а навязанным нам катаклизмом -- либо глобальной ядерной войной, либо экологическим коллапсом, -- который, вопреки всем нашим усилиям; подорвал бы основы нашей экономической жизни. Совершенно очевидно, что возможность уничтожить плоды современной науки существует; и действительно, современные технологии позволяют сделать это в течение нескольких минут. Но возможно ли уничтожить самое современную науку, освободить нас от тисков научного метода и навечно вернуть человечество На донаучный уровень цивилизации?150 Давайте рассмотрим такой случай, как глобальная война с использованием оружия массового поражения. Со времен Хиросимы мы считаем, что такая война должна быть атомной, но то же самое может произойти в случае использование какого-нибудь нового ужасного биологического или химического агента. Пролагая, что такая воина не приведет к ядерной зиме или иному природному процессу, который сделает Землю полностью необитаемой для человека, мы должны тем не менее предположить, что этот конфликт уничтожит большую часть населения, структуру власти и богатство воюющих сторон и, наверное, их главных союзников, причем для нейтральных наблюдателей последствия будут столь же опустошительными. Могут быть глобальные природные последствия, в результате которых военный катаклизм сольется с г экологическим. Произойдут также серьезные изменения в мировой политике: воюющие стороны могут перестать быть великими державами, их территория будет поделена и оккупирована странами, которые сумели не влезть в конфликт, или будет отравлена настолько, что там никто жить не захочет. Война может охватить все технически развитые страны, способные производить оружие массового поражения, уничтожив их заводы, лаборатории, библиотеки и университеты, уничтожая знание о том, как делать оружие столь страшной разрушительной силы. И хотя остальной мир избежит прямых последствий войны, может возникнуть такое отвращение к войне и технологической цивилизации, что многие государства добровольно отвергнут передовое оружие и породившую его науку. Уцелевшие могут решить с большей убежденностью в своей правоте, чем теперь, отказаться от политики ядерного сдерживания, которая так явно провалила .задачу спасти человечество от уничтожения, и поступать более умеренно и разумно: стараться контролировать новые технологии куда более тщательно, чем это принято ,в современном нам мире. (Экологическая катастрофа вроде таяния полярных шапок или опустынивания Северной Америки и Европы из-за глобального потепления может привести к той же попытке контролировать научные открытия, ведущие к катастрофе.) Ужасы, навлеченные на человечество наукой, могут привести к воскрешению анти-современных и анти-технологических религий, которые воздвигнут эмоциональные и моральные барьеры на пути создания новых и потенциально смертоносных технологий. И даже в этих экстремальных обстоятельствах маловероятным кажется снятие тисков технологий с человеческой цивилизации и лишение наук возможности себя воспроизвести. Причины этого снова-таки лежат в отношениях науки и войны. Поскольку даже если удастся уничтожить современное оружие и конкретные знания, позволяющие, его создавать, нельзя будет уничтожить память о методе, который сделал это оружие возможным. Унификация современной цивилизации из-за современных средств транспорта и связи означает, что любая часть человечества знает о научном методе и его потенциале, даже если сейчас эта часть неспособна создавать технологии или успешно их применять. Так что, другими словами говоря, на самом деле у ворот нет варваров, не понимающих потенциала современной науки. И пока это так, государства, имеющие возможность применять науку для военных целей, будут иметь преимущество перед государствами, такой возможности лишенными. Бессмысленная разрушительность только что миновавшей войны не обязательно научит людей понимать, что никакая военная технология не может быть употреблена в разумных целях; могут появиться и новые технологии, о которых люди будут верить, что уж эти-то дают решающее преимущество. Хорошие страны, усвоившие урок умеренности, преподнесенный катастрофой, и пытающиеся контролировать технологии, которые эту катастрофу вызвали, скоро окажутся в окружении плохих стран, увидевших в катастрофе возможность для осуществления собственных амбиций. И, как учил Макиавелли в начале современной эпохи, хорошим государствам придется учиться у плохих, чтобы выжить и вообще остаться государствами.151 Им понадобится поддерживать определенный уровень технологий, хотя бы для самозащиты, и уж точно придется поощрять технологические новшества в военной области, раз их противники будут такие новшества вводить. Даже колеблясь и стараясь не ослаблять контроля, хорошие государства, которые будут стараться держать новые технологии под контролем, вскоре вынуждены будут выпустить технологического джинна из бутылки.152 Зависимость человека от науки после катаклизма может даже усилиться, если она окажется по природе своей экологической, то есть если лишь с помощью науки можно будет сделать Землю снова обитаемой. Воистину циклическая история возможно только в том случае, если мы допустим, что существующая цивилизация может исчезнуть полностью, не оставив никаких следов тем, кто придет потом. Но это фактически случалось до изобретения современной науки. Наука же столь сильна и в добре, и в зле, что очень сомнительно, может ли она быть забыта или "отменена" иначе как при полном уничтожении человеческого рода. И если давление, поступательной современной науки необратимо, то направленная история и все разнообразные экономические, социальные и политические последствия ее также не обратимы ни в каком фундаментальном смысле. Нашей стране не повезло. В самом деле, этот марксистский эксперимент решили поставить на нас -- судьба нас к нему толкнула. Вместо какой-нибудь африканской страны стали экспериментировать с нами. Кончилось тем, что мы доказали нежизнеспособность этой идеи. Нас просто столкнули с пути, по которому шли цивилизованные страны мира. И это сказывается сейчас, когда сорок процентов народа живет за чертой бедности, и хуже того, в постоянном унижении, когда приходится получать продукты по талонам. Это постоянное унижение, ежечасное напоминание, что ты раб в своей стране. Борис Ельцин в речи на митинге "Демократической России" 1 июня 1991 года Все, что мы до сих пор показали, -- это что поступательное движение современной науки порождает направленность истории и некоторые единообразные изменения в различных странах и культурах. Технология и рациональная организация труда -- это предварительные условия индустриализации, которая порождает, в свою очередь, такие социальные явления, как урбанизация, бюрократизация, ломка широких семейных и племенных связей и рост уровня образованности. Мы также показали, что господство современной науки над человеческой жизнью вряд ли можно обратить вспять при каких-либо предвидимых обстоятельствах, даже самых экстремальных. Но мы не показали, что наука каким-то неизбежным путем ведет к капитализму в сфере экономики или к либеральной демократии в политике. В самом деле, есть примеры стран, прошедших первые этапы индустриализации, ставших экономически развитыми, урбанизированными и светскими, обладающих сильными и последовательными государственными структурами, но при этом не ставших ни капиталистическими, ни демократическими. Главным примером такой страны много лет служил сталинский Советский Союз, который между 1928 годом и концом тридцатых годов претерпел колоссальную трансформацию из аграрной страны в индустриальную державу, не предоставив своим гражданам ни политической, ни экономической свободы. И действительно, скорость, с которой произошло это преображение, с виду служила для многих доказательством, что централизованное планирование под защитой тирании полицейского государства более эффективно в достижении быстрой индустриализации, чем деятельность свободных людей на свободных рынках. Исаак Дойчер, писавший в пятидесятых годах, мог еще утверждать, что экономика с центральным планированием эффективнее анархически действующей рыночной экономики и что национализированная промышленность лучше осуществляет модернизацию заводов и оборудования, чем промышленность частного сектора.153 Существование до 1989 года стран Восточной Европы, одновременно экономически развитых и социалистических, вроде бы показывало совместимость централизованного планирования с экономической современностью. Одно время эти примеры из коммунистического мира заставляли предположить, что поступательное развитие современной науки может с тем же успехом приводить к рациональной и бюрократической тирании из кошмара Макса Вебера, Что и к открытому, творческому и либеральному обществу. Значит, наш Механизм должен быть расширен. Он должен не только объяснять, почему экономически развитые страны являются урбанизированными обществами и рациональными бюрократиями, но и показывать, почему следует ожидать в конце концов эволюции в направлении экономического и политического либерализма. В этой главе и в следующих мы исследуем отношения нашего Механизма к капитализму в двух различных случаях: в развитых индустриальных обществах и в развивающихся. Установив, что Механизм в некотором отношении определяет неизбежность капитализма, мы вернемся к вопросу о том, следует ли ожидать, что он порождает также и демократию. Вопреки предубеждению, которое питают к капитализму традиционно-религиозные правые и марксистско-социалистические левые, объяснить окончательную победу капитализма как единственной жизнеспособной экономической системы в мире с помощью Механизма легче, чем победу либеральной демократии в политической сфере. Это потому, что в области разработки и использования технологий, а также в приспособляемости к быстро меняющимся условиям глобального разделения труда капитализм оказался куда более эффективен, чем системы централизованного планирования, в условиях зрелой индустриальной экономики. Индустриализация, как мы теперь знаем, это не одноразовое мероприятие, быстро продвигающее страну к экономической модернизации, но постоянно развивающийся процесс без ясной конечной цели, при котором сегодняшняя современность завтра быстро становится древностью. Средства удовлетворения того, что Гегель назвал "системой потребностей", постоянно изменяются по мере того, как изменяются сами потребности. Для теоретиков прошлого вроде Маркса и Энгельса индустриализацию составляла легкая промышленность вроде текстильных мануфактур в Англии или фарфорового производства во Франции. Потом произошло распространение железных дорог, черной металлургии, химической промышленности, кораблестроения и других видов тяжелой промышленности, рост объединенных национальных рынков, которые составляли современную промышленность для Ленина, Сталина и их советских последователей. Великобритания, Франция, США и Германия достигли этого уровня развития примерно к Первой мировой войне; Япония и остальная Западная Европа-- к моменту Второй мировой, а Советский Союз и Восточная Европа--в пятидесятые годы. Сегодня они составляют образец промежуточной и давно пройденной для передовых стран фазы промышленного развития. Стадию, сменившую эту фазу, называли по-разному: "зрелое индустриальное общество", стадия "высокого массового потребления", "эра техноэлектронники", "векинформации" или "постиндустриальное общество".154 Хотя конкретные названия отличаются друг от друга, все они подчеркивают весьма возросшую роль информации, технических знаний и услуг за счет сокращения доли тяжелой промышленности" Современная наука -- в знакомых нам формах технологических новшеств и рациональной организации труда -- продолжает диктовать характер "постиндустриальных" обществ, как диктовала характер обществ, входящих в первую фазу индустриализации. Дэниел Белл в 1967 году указывал, что среднее время от первоначального открытия до технического новшества и признания его экономических возможностей уменьшается: 30 лет между 1880 и 1919 годами, 16 лет от 1919 до 1945 года и 9 лет от 1945 до 1967 года.155 Эта цифра еще сильнее уменьшилась, когда производственный цикл в наиболее передовых отраслях вроде создания компьютеров и программного обеспечения стал измеряться не годами, а месяцами. Такие цифры не указывают на невероятное разнообразие продуктов и услуг, созданных после 1945 года, причем многие были совершенно новы; не указывают они также на сложность экономической структуры и новых форм технического знания -- не только в науке и технике, но в маркетинге, финансах, распределении и так далее, -- необходимой для поддержания работоспособности. И в то же время глобальное разделение труда, предсказанное, но лишь частично осуществленное во времена Маркса, стало реальностью. Международная торговля росла последние лет тридцать в среднем на 13% в год, а в некоторых конкретных лекторах, например в международных банковских операциях, намного быстрее. За десять лет до того скорость ее роста редко превышала 3% в год.156 Постоянное уменьшение стоимости услуг транспорта и связи привело к масштабной экономии средств, которая была бы невозможна на самых крупных национальных рынках, например, на рынках США, Японии или отдельных стран Западной Европы. Это был еще один результат той же непланируемой и постепенной революции: унификация очень большой части человечества (вне пределов коммунистического мира) в единый рынок для немецких автомобилей, малазийских транзисторов, аргентинской говядины, японских факсовых аппаратов, канадской пшеницы и американских самолетов. Технологические новшества и крайне сложное разделение труда вызвали невероятный рост спроса на технические знания, на всех уровнях экономики, а следовательно, на людей, которые, грубо говоря, не делают, а думают. Имеются в виду не только ученые и инженеры, но и структуры, которые их поддерживают, -- общественные школы, университеты, индустрия связи. Повышенное содержание "информации" в продукции современной экономики отражается в росте сектора услуг -- специалистов, менеджеров, офисных работников, людей, работающих в торговле, маркетинге, финансах, работников государственного аппарата и сферы здравоохранения -- за счет "традиционных" производственных профессий. Эволюция в направлении децентрализации принятия решений и децентрализации рынков становится практически неизбежной для любой индустриальной экономики, которая надеется стать "постиндустриальной". Экономика централизованного планирования могла не отстать от капиталистических соперников в век угля, стали и тяжелой промышленности,157 но ей куда труднее справиться с требованиями информационного века. Можно сказать, что в сложном и динамичном мире "постиндустриальной" экономики марксизм-ленинизм как экономическая система встретил свое Ватерлоо. Тщательный анализ показывает, что поражение централизованного планирования связано с проблемой технологических новшеств. .Научные исследования лучше всего вдут в атмосфере свободы, где людям разрешено свободно думать и общаться, и, что еще важнее, новаторство вознаграждается. В Советском Союзе и в Китае научные исследования поощрялись, в особенности в "безопасной" сфере фундаментальных теоретических исследований, и создавались материальные стимулы для новаций в определенных областях, в частности аэрокосмической и военной. Но современная экономика должна быть новаторской повсюду, не только в области высоких технологий, но и в более прозаических занятиях вроде маркетинга гамбургеров и изобретения новых видов страховки. Советское государство могло лелеять физиков-ядерщиков, но мало что оставалось создателям регулярно взрывавшихся телевизоров или тем, кто стремился бы выпускать на рынок новые продукты для новых потребителей -- область, в Советском Союзе и Китае полностью отсутствовавшая. Страны с централизованной экономикой не могли рационально распоряжаться инвестициями или эффективно внедрять технологические новшества в производственный процесс. Это возможно только в случае, когда менеджеры владеют адекватной информацией о последствиях своих решений в виде складывающихся на рынке цен. В конечном счете это конкуренция гарантирует, что обратная связь через систему цен будет точна. Ранние реформы в Венгрии и Югославии и более ограниченные реформы в Советском Союзе дали менеджерам больше самостоятельности, но в отсутствии рациональной системы цен эта самостоятельность мало что дала. Сложность современной экономики оказалась просто за пределами управленческих возможностей централизованного управления, каковы бы ни были его технические возможности. Вместо ценовой системы, определяемой спросом, -- советские планировщики пытались декретировать "социально справедливое" распределение ресурсов сверху. Много лет они верили, что хорошие компьютеры и методы линейного программирования позволят осуществлять эффективное распределение ресурсов из центра. Это оказалось иллюзией. Госкомцен, комитет по ценам бывшего Советского государства, должен был пересматривать около 200000 цен в год, или три-четыре цены в день на каждого сотрудника этой системы. И это было всего 42% от всех ценовых решений, принимаемых в год советским руководством,158 а это была еще только доля всех ценовых решений, которые надо было бы принимать, чтобы советская экономика могла предложить такое же разнообразие продуктов и услуг, как капиталистическая экономика Запада. Чиновники, сидящие в Пекине или Москве, могли бы еще поддерживать видимость эффективной ценовой политики, когда надо было надзирать за экономикой, производящей товары и услуги сотнями или тысячами, но это стало невозможным в век, когда один самолет состоит из сотен тысяч деталей. В современной экономике к тому же цены все сильнее отражают качество: "крайслер ле барон" и "БМВ" являются оба автомобилями примерно одних и тех же характеристик, и все же потребители отдают предпочтение последнему, потому что такое у них "ощущение". Возможность, что чиновники сумеют определить это различие отчетливо, скажем скромно, проблематична. Необходимость, чтобы органы централизованного планирования надзирали за ценами и распределением продуктов, не позволяет централизованной экономике принимать участие в. международном разделении труда, а потому препятствует масштабной экономии средств, которая этим разделением обеспечивается. Коммунистическая Восточная Германия, имевшая население в семнадцать миллионов, доблестно пыталась повторить всю мировую экономику в собственных границах и даже смогла создать плохие версии огромного числа продуктов, которые гораздо дешевле было бы купить за границей -- от загрязняющего среду автомобиля "трабант" до микросхем памяти, получивших премию Хонеккера. И наконец, централизованное планирование подрывает важнейший аспект человеческого капитала -- трудовую этику. Даже крепкая трудовая этика может быть разрушена экономической или социальной политикой, лишающей людей стимула работать, и воссоздать ее бывает крайне трудно. Как будет показано далее в части четвертой, есть серьезные причины считать, что крепкая трудовая этика во многих обществах есть не результат модернизации, а скорее наследие от культуры и традиций общества до модернизации. Наличие сильной трудовой этики не является абсолютным условием успеха "постиндустриальной" экономики, но она очень помогает и может стать решающим противовесом тенденции такой экономики отдавать предпочтение потреблению перед производством. Общим ожиданием было, что технократические императивы промышленной зрелости приведут в конечном счете к ослаблению централизованного управления в коммунистических странах, и оно будет заменено более либеральными и рыночно ориентированными системами. Суждение Раймонда Арона, что "технологическая сложность усилит класс менеджеров за счет ослабления класса идеологов и военных" отражало более раннее суждение, что технократы явятся "могильщиками коммунизма".159 Эти предсказания оказались вполне верными; в чем на Западе ошиблись -- это в сроках их выполнения. Государства Советского Союза и Китая оказались способны привести свои обществах веку угля и стали: используемая технология не была сверхсложной, и ею могли овладеть в большинстве своем неграмотные крестьяне, оторванные от полей и поставленные к конвейеру. Специалисты с техническим опытом, необходимые для управления такой экономикой, оказались послушными и вполне доступными, политическому контролю.160 Однажды Сталин отправил в ГУЛАГ известного авиаконструктора Туполева, где он создал один из лучших своих самолетов. Наследники Сталина сумели .привлечь на свою сторону менеджеров и технократов, предлагая им статус и награды взамен на лояльность по отношению к системе.161 Мао в Китае пошел другим путем: чтобы не создавать привилегированной технической интеллигенции, как в Советском Союзе, он объявил ей народную войну, сперва во время Большого скачка вперед в конце пятидесятых годов, затем во время Культурной революции конца шестидесятых. Инженеров и ученых послали на уборку урожая и на другие виды тяжелого физического труда, а места, требующие технических знаний, достались политически правильно ориентированным идеологам. Этот опыт должен предостеречь нас от недооценки возможности тоталитарных или авторитарных Государств сопротивляться императивам экономической рациональности достаточно долгое время -- в случае Советского Союза и Китая более тридцати лет. Но это сопротивление в конце концов выливается в экономический и политический застой. Полный провал попыток Советского Союза и Китая продвинуться дальше уровня индустриализации пятидесятых годов лишил их возможности играть важную роль на международной арене или даже эффективно соблюдать свою национальную безопасность. Истребление технически грамотных кадров во время Культурной революции оказалось для Китая катастрофой, отбросившей страну лет на тридцать назад. Одним из первых актов Дэн Сяопин на после возвращения к власти в середине семидесятых годов было поэтому восстановление престижа и достоинства технической интеллигенции и защита ее от выходок идеологической политики. Для этого он выбрал путь кооптации, принятый Советским Союзом тридцатью годами раньше. Но попытки призвать техническую элиту на службу идеологии работают в обе стороны: элита, подучив относительную свободу мысли и исследования внешнего мира, знакомится со многими циркулирующими в мире идеями и усваивает их. Как справедливо опасался Мао, техническая интеллигенция стала главным носителем "буржуазного либерализма" и сыграла ключевую роль в последующем процессе демократических реформ. К концу восьмидесятых годов Китай, Советский Союз и страны Восточной Европы, по-видимому, поддались требованиям передовой индустриализации.162 Несмотря на ужесточение режима, последовавшее после площади Тяньаньмынь, китайское руководство согласилось с необходимостью рынков и децентрализации принятия экономических решений, а также тесной интеграции в систему мирового капиталистического разделения труда и проявило желание допустить большее социальное расслоение, сопровождающее возникновение технократической элиты. Страны Восточной Европы после демократических революций 1989 года также все выбрали возврат к рыночной экономике, хотя и в различные сроки и различными путями. Советское руководство не хотело бросаться в полномасштабное введение рынка, но после политического преображения, принесенного провалом августовского путча 1991 года, стало двигаться к осуществлению либеральных экономических реформ. У обществ есть некоторая свобода в том, до какой степени можно регулировать и планировать капиталистическую экономику. Логика нашего Механизма эту степень никак не диктует. Тем не менее осуществление модернизации экономики под давлением технологии создает для развитых стран серьезные стимулы принять основные условия универсальной капиталистической культуры экономики, допустив достаточную экономическую конкуренцию и рыночное ценообразование. Ни один другой путь к полной экономической модернизации не смог доказать своей жизнеспособности. 9. ПОБЕДА ВИДЕОМАГНИТОФОНА Ни одна страна в мире, какая бы ни была в ней политическая система, не проводила модернизацию при политике закрытых дверей. Дэн Сяопин, из речи 1982 года163 Тот факт, что капитализм в определенном смысле неизбежен для передовых стран и что марксистско-ленинский социализм был серьезным препятствием к созданию богатства и современной технологической цивилизации, в последнем десятилетий двадцатого века может казаться общим местом. Что менее очевидно -- это относительные преимущества социализма по сравнению с капитализмом для менее развитых стран, еще не достигших уровня индустриализации Европы пятидесятых годов. Для бедных стран, для которых век угля и стали оставался всего лишь мечтой, тот факт, что Советский Союз оказался не на переднем крае информационных технологий, может быть куда менее впечатляющим, чем то, что там при жизни одного поколения была создана урбанистическая, промышленная цивилизация. Социалистическое централизованное планирование сохраняло свою притягательность, поскольку предлагало быстрый способ накопления капитала и "рациональное" направление ресурсов нации на "сбалансированное" промышленное развитие. Советский Союз добился этого выжиманием аграрного сектора с помощью прямого террора двадцатых и тридцатых годов, осуществив процесс, на который у стран вроде США и Англии ушла пара веков при ненасильственных методах. Аргументы в пользу социализма как варианта стратегии развития для стран третьего мира серьезно подкреплялись постоянными неудачами капитализма создать самоподдерживающийся экономический рост в таких регионах, как Латинская Америка. И действительно, можно сказать, что если бы не третий мир, марксизм в этом веке умер бы намного раньше. Но постоянная бедность слаборазвитого мира вдыхала новую жизнь в учение, позволяя левым относить бедность сперва на счет колониализма, потом, когда его не стало, на счет "неоколониализма", и наконец -- действий транснациональных корпораций. Последняя по времени попытка сохранить жизнь некоторой форме марксизма в третьем мире состоит в так называемой теории dependencia (зависимости). Разработанная первоначально в Латинской Америке, она приобрела интеллектуальную целостность в самоутверждении бедного Юга, противопоставившего себя богатому индустриальному Северу в шестидесятых и семидесятых годах. В сочетании с южным национализмом теория зависимости набрала силы больше, чем позволяли ожидать ее интеллектуальные основы, и оказала разъедающее действие на экономическое развитие многих стран третьего мира почти в течение целого поколения. Фактическим отцом теории зависимости был сам Ленин. В известной работе 1914 года "Империализм как высшая стадия капитализма" он искал объяснения тому факту, что европейский капитализм не привел к постоянному обнищанию рабочего --класса, но даже допустил подъем жизненного уровня и развитие самодостаточной тред-юнионистской ментальности среди европейских рабочих.164 Ленин утверждал, что капитализм выиграл время, по сути, эксплуатацией колоний путем экспорта, где местная рабочая сила и сырье могли поглотить европейский "прибавочный капитал". Конкуренция между "монополистическими капиталистическими державами" привела к политическому разделу слаборазвитого мира, а в конечном счете -- к конфликтам, войнам и революциям в этих державах. Ленин, вопреки Марксу, утверждал, что окончательное противоречие, которое свергнет капитализм, это не классовая борьба в пределах развитого мира, но борьба между развитым Севером и "глобальным пролетариатом" слаборазвитого мира. В шестидесятых годах возникли несколько школ теории зависимости,165 но все они брали начало в работе аргентинского экономиста Рауля Пребиша. Пребиш, возглавлявший экономический комитет ООН по Латинской Америке (ECLA) в пятидесятых годах,166 а впоследствии Совещание ООН по Торговле и Развитию (UNCTAD), замечал, что условия торговли для "периферии" мира хуже по сравнению с условиями для его "центра". Он утверждал, что медленный рост в таких регионах третьего мира, как Латинская Америка, является результатом глобального капиталистического экономического порядка, который поддерживает эти регионы в состоянии перманентного "зависимого развития".167 Поэтому богатство Севера непосредственно связано с нищетой Юга.168 Согласно классической теории свободной торговли, участие в открытой системе мировой торговли должно давать максимальные преимущества всем, даже если одна страна продает кофейные бобы, а другая -- компьютеры, Экономически отсталые и поздно пришедшие в эту систему страны должны даже иметь некоторое преимущество в экономическом развитии, поскольку могут импортировать технологию от тех, кто ее уже разработал, а не создавать сами.169 Теория зависимости, наоборот, утверждает, что позднее развитие обрекает страну на постоянную отсталость. Условия мировой торговли контролируются развитыми странами, и они посредством своих транснациональных корпораций ввергают страны третьего мира в так называемое "несбалансированное развитие" -- то есть в экспорт сырья и других товаров с очень малой степенью переработки. Развитый Север закрывает мировой рынок от сложных промышленных товаров вроде автомобилей и самолетов, оставляя странам третьего мира фактическую роль глобальных "дровосеков и водоносов".170 Многие "депендисты" связывали мировой экономический порядок с наличием авторитарных режимов, пришедших к власти в Латинской Америке в кильватере Кубинской революции.171 Политическая практика, порожденная теорией зависимости, была решительно нелиберальной. Наиболее умеренные "депендисты" искали пути обхода транснациональных корпораций Запада и поощряли местную промышленность, строя высокие таможенные стены претив импорта -- практика, которая известна под именем замещения импорта. Решения, предлагаемые более радикальными теоретиками зависимости, состояли в том, чтобы вообще подорвать мировой экономический порядок путем поддержки революций, отхода от капиталистической системы мировой торговли и слияния с Советским блоком по образцу Кубы.172 Таким образом, в начале семидесятых, когда стало ясно, что марксистские идеи для реального общества в таких странах, как Китай и Советский Союз, -- основа безнадежная, эти самые идеи были оживлены интеллектуалами третьего мира и американских и европейских университетов как формула будущего для слаборазвитого мира. Но. хотя теория зависимости живет среди интеллектуалов левого крыла, ее подорвало одно масштабное явление, которое она вряд ли может объяснить: экономическое развитие Восточной Азии в послевоенный период. Экономический успех азиатских стран, помимо материальных благ, которые он принес им, оказал санирующее действие на остаток победивших самих себя идей вроде теории зависимости, которые стали препятствием на пути экономического роста, поскольку затуманивали ясность мышления об источниках экономического развития. Потому что если, как утверждала теория зависимости, слаборазвитость третьего мира есть следствие участия менее развитых стран в глобальном капиталистическом порядке, то как можно объяснить феноменальный экономический рост в Южной Корее, Тайване, Гонконге, Сингапуре, Малайзии и Таиланде? Ведь после войны почти все эти страны сознательно отшатнулись от политики экономической автаркии и замещения импорта, охватившей всю Латинскую Америку, а вместо того с огромной целеустремленностью занялись экономическим развитием на базе экспорта, сознательно привязав себя к иностранным рынкам и капиталам посредством отношений с транснациональными корпорациями.173 Более того, нельзя утверждать, что эти страны имели несправедливое преимущество на старте из-за обилия природных ресурсов или накопленных в прошлом капиталов: они в отличие от богатых нефтью стран Ближнего Востока или определенными видами материального сырья стран Южной Америки вступили в состязание, не имея ничего, кроме человеческого капитала собственного населения. Послевоенный азиатский опыт показал, что у стран, вступивших на путь модернизации позже, есть фактически преимущество по сравнению с установившимися индустриальными державами, как и предсказывала ранее теория свободной торговли. Запоздавшие с модернизацией страны Азии, начиная с Японии, могли покупать современные технологии у Америки и Европы и, не будучи отягощены стареющей и неэффективной инфраструктурой, смогли стать конкурентоспособными (даже слишком, по мнению некоторых американцев) в области высоких технологий лет за тридцать или шестьдесят. Это; оказалось верным не только для Азии по отношению к Европе и Северной Америке, но и в пределах самой Азии, когда такие страны, как Таиланд и Малайзия, вступили на путь модернизации позже Японии и Южной Кореи, испытав затруднений не больше, чем последние две. Западные транснациональные корпорации вели себя именно так, как предсказывали либеральные экономические учебники: они "эксплуатировали" дешевый азиатский труд, но взамен обеспечивали рынки, капитал и технологии и были движителями проникновения технологий, которые в конечном счете обеспечили самоподдерживающийся рост местных экономик. Вероятно, это и есть причина, по которой один высокопоставленный сингапурский чиновник заметил, что три мерзости, которые его страна не собирается терпеть, -- это "хиппи, юноши с длинными волосами и нападки на транснациональные корпорации"174. Темпы роста, набранные этими поздно вступившими на путь модернизации странами, поистине поразительны. В Японии рост составил 9,8% в шестидесятых годах и 6% в семидесятых; "четыре тигра" (Гонконг, Тайвань, Сингапур и Южная Корея) дали в тот же период рост в 9,3%, а страны АСЕАН в целом показали рост выше 8%.175 Азия дает возможность сравнить эффективность альтернативных экономических систем. Тайвань и Китайская Народная Республика начали раздельное существование в 1949 году с примерно одним и тем же уровнем жизни. В рыночной системе ВНП Тайваня рос на 8,7% в год, что в 1989 году дало ВНП на душу населения в 7500 долларов. Аналогичная цифра для КНР равна примерно 350 долларов, и основную часть этой суммы дали почти десять лет рыночно ориентированных реформ. В 1960 году Северная и Южная Корея имели примерно равный уровень ВНП на душу населения. В 1961 году Южная Корея оставила политику замещения импорта и выровняла внутренние цены с международными. После этого экономический рост в Южной Корее составил 8,4% в год, дав к 1989 году ВНП на душу населения в 4450 долларов, более чем вчетверо против Северной Кореи.176 И экономический успех был достигнут не за счет социальной справедливости в стране. Утверждалось, что зарплаты в Азии низки до уровня эксплуатации и что правительствам пришлось принять драконовские полицейские меры для подавления требований потребителей и вынудить весьма высокий уровень сбережений. Но распределение дохода начинало быстро выравниваться в одной стране за другой после достижения определенного уровня процветания.177 В течение последних лет тридцати Тайвань и Южная Корея постепенно уменьшили неравенство доходов: в Тайване в 1952 году 20% самых богатых имели доход в 15 раз выше, чем 20% беднейших; к 1980 году этот коэффициент снизился до значения 4,5.178 Если рост будет продолжаться хотя бы близко к современным темпам, то нет причины думать, будто в ближайшие тридцать лет остальные страны АСЕАН не последуют тому же примеру. В последней отчаянной попытке спасти теорию зависимости некоторые из ее пропагандистов пытались утверждать, что экономическим успехом азиатские новые индустриальные экономики (НИЭ) обязаны планированию и что корнем этого успеха является не капитализм, а промышленная политика.179 Но, хотя экономическое планирование и играет в Азии относительно большую роль, чем в США, самые успешными секторами экономики азиатских стран оказываются те, в которых допускается наибольшая степень конкуренции на внутренних рынках и интеграция в международные рынки.180 И более того, те левые, которые приводят азиатские страны в качестве положительного примера вмешательства государства в экономику, не вынесли бы на дух полуавторитарного азиатского стиля планирования с его подавлением труда и требований благосостояния. Предпочитаемое левыми планирование на благо жертв капитализма добилось в истории куда более сомнительных результатов. Азиатское послевоенное экономическое чудо показывает, что капитализм -- это путь к экономическому развитию, потенциально доступный всем странам. Ни одна слаборазвитая страна третьего мира не может считать, что имеет на старте гандикап только потому, что начала процесс роста позже Европы, и точно так же существующие индустриальные державы не в силах сдержать процесс развития пришедших позже, если только эти новые страны играют по правилам экономического либерализма. Но если "мировая система капитализма" не является препятствием к экономическому развитию третьего мира, почему тогда другие рыночно ориентированные страны вне Азии не показывают такого быстрого роста? Ведь феномен экономической стагнации Латинской Америки и других стран третьего мира точно так же реален, как азиатский экономический успех, и это он главным образом дал почву теории зависимости. Если мы отвергаем неомарксистские объяснения, подобные этой теории, то возможные ответы делятся на две большие категории.; Первое объяснение -- культуральное, то есть привычки, обычаи, религии и общественное устройство народов Латинской Америки чем-то мешают достижению высокого экономического роста в отличие от привычек и т.п. народов Азии или Европы.181 Культуральный аргумент достаточно серьезен, и мы вернемся к нему в части четвертой. Если есть серьезные культуральные препятствия работе рынков в определенных обществах, то универсальность капитализма как пути экономической модернизации будет поставлена под вопрос. Второе объяснение -- политическое, то есть капитализм никогда не добивался успеха в Латинской Америке и других регионах третьего мира, потому что никогда всерьез не брался за дело. Иными словами, большинство так называемых "капиталистических" экономик Латинской Америки имеют серьезные дефекты в виде меркантилистских традиций и всепроникающего государственного сектора, созданного во имя экономической справедливости. Этот аргумент имеет достаточную силу, и поскольку политику изменить куда легче, чем культуру, это склоняет нас заняться сначала последним аргументом. В то время как Северная Америка унаследовала философию, традиции и культуру либеральной Англии, возникшие после "Славной Революции", Латинская Америка унаследовала многие феодальные институты Испании и Португалии семнадцатого и восемнадцатого веков. Среди них -- сильная склонность испанской и португальской короны контролировать экономическую деятельность к вящей славе своей, практически известная под именем меркантилизма. Согласно одному специалисту, "с колониальных времен до наших дней [бразильское] правительство никогда не уходило из сферы экономики в той степени, в которой это произошло в пост-меркантилистской Европе... Корона была верховным экономическим патроном, и вся торговая и производственная деятельность зависела от специальных лицензий, грантов на монополию и торговых привилегий".182 В Латинской Америке стало общепринятой практикой использовать власть государства для отстаивания экономических интересов высших классов, которые научились этому от прежних праздных и неповоротливых классов Европы, а не от среднего класса, возникшего в Англии и во Франции следом за испанским завоеванием Южной Америки. Эти элиты были защищены своим правительством от иностранной конкуренции с помощью политики замещения импорта, принятой многими правительствами Латинской Америки с тридцатых по шестидесятые годы двадцатого века. Замещение импорта ограничивало местных производителей узкими внутренними рынками, где невозможно было реализовать потенциал масштабной экономии средств; стоимость производства, например, автомобиля в Бразилии, Аргентине или Мексике была на 60--150 процентов выше, чем в Соединенных Штатах.183 Давнее историческое предрасположение к меркантилизму сочеталось в двадцатом веке с желанием прогрессивных сил Латинской Америки использовать власть государства для перераспределения богатства от богатых к бедным во имя "социальной справедливости".184 Это стремление принимало различные формы, в том числе трудового законодательства, введенного в таких странах, как Аргентина, Бразилия и Чили, в тридцатых -- сороковых годах, и это законодательство препятствовало развитию отраслей с интенсивным использованием труда, которые были решающим фактором азиатского роста. Здесь левые и правые слились в своей вере в необходимость активного правительственного вмешательства в экономические дела. В результате такого слияния во многих латиноамериканских странах в экономике господствует раздутый и неэффективный государственный сектор, который либо пытается управлять экономикой непосредственно, либо перегружает ее огромными регуляторными издержками. В Бразилии государство не только управляет почтой и связью, но производит сталь, добывает железную и калийную руду, ведет разведку нефти, держит коммерческие и инвестиционные банки, вырабатывает электричество и строит самолеты. Эти компании общественного сектора не могут обанкротиться и найм на работу используют как форму политического покровительства. Цены в бразильской экономике и в особенности в этом общественном секторе определяются не столько рынком, сколько процессом политических переговоров между влиятельными союзами.185 Или возьмем случай Перу. Эрнандо де Сото в своей книге "Другой путь" документально рассказывает, как его институт в Лиме пытался учредить фиктивную фабрику согласно формальным законным правилам, определенным перуанским правительством. Прохождение необходимых одиннадцати бюрократических процедур потребовало 289 дней и 1231 доллар в видесборов и потерянной зарплаты (сюда же включены две взятки), или тридцать две минимальные месячные зарплаты.186 Согласно де Сото, регуляторные барьеры на пути образования нового предприятия составляют в Перу главное препятствие предпринимательству, в особенности для бедных людей, и объясняют быстрый рост большой "неформальной" (то есть незаконной или внезаконной) экономики среди людей, которые не хотят или не могут преодолеть установленные государством барьеры для торговли. Во всех больших странах Латинской Америки существует значительный "неформальный" сектор экономики, создающий от четверти до трети общего ВНП. Нет необходимости говорить, что загонять экономику в нелегальные каналы -- вряд ли можно назвать экономически эффективным поведением. Говоря словами романиста Марио Варгаса Льоса, "один из самых распространенных мифов о Латинской Америке состоит в том, что ее экономическая отсталость -- результат ошибочной философии экономического либерализма..." На самом деле, утверждает Льоса, этого либерализма никогда не существовало, а существовала форма меркантилизма, то есть "бюрократизированное и замученное законами государство, которое считает, что распределять национальное богатство важнее, чем его производить", и это распределение принимает форму "концессий монополиям или статуса благоприятствования узкой элите, которая зависит от государства и от которой зависит само государство"187 Случаям катастрофического вмешательства государства в экономику в Латинской Америке имя легион. Наиболее примечателен случай Аргентины, которая в 1913 году имела ВВП на душу населения, сравнимый со Швейцарией, вдвое больший, чем у Италии, и составляющий половину от ВВП на душу населения Канады. Сегодня соответствующие цифры будут одна шестая, одна треть и одна пятая. Долгий спад Аргентины от состояния развитой страны обратно к состоянию слаборазвитой можно проследите точно до принятия политики замещения импорта в ответ на мировой экономический кризис тридцатых годов. Эта политика была усилена и институционализирована во время правления Хуана Перона в пятидесятых годах, который также воспользовался государственной властью для перераспределения богатства в пользу рабочего класса, укрепляя базу своей личной власти. Умение политических лидеров упрямо отвергать императивы экономической реальности вред ли где-нибудь проявилось ярче, чем в письме, которое написал Перон в 1953 году президенту Чили Карлосу Ибаньесу. Он советовал: "Отдайте народу, в особенности рабочим, все, что можно. Когда Вам покажется, что Вы уже отдали слишком много, отдайте больше. Вы увидите результаты. Все будут стараться напугать Вас призраком экономического коллапса. Но это все ложь. Нет ничего более эластичного, чем экономика, которой все так боятся, потому что никто ее не понимает".188 Справедливо будет сказать, что сегодняшние аргентинские технократы лучше понимают природу экономики своей страны, чем понимал ее Хуан Перон. Аргентина сейчас стоит перед пугающей проблемой расхлебывания наследства этой статической экономики, и по Иронии судьбы эта работа досталась одному из последователей Перона, президенту Карлосу Менему. Мексика под руководством президента Карлоса Салинаса де Гортари куда смелее Аргентины Менема взялась за широкий спектр либерализационных экономических мер, включая снижение налоговых ставок и бюджетных дефицитов, приватизацию (между 1982 и 1991 годами продано 875 из 1155 компаний, принадлежащих государству), преследование уклонения от налогов и других видов коррупции со стороны корпораций, чиновников и профсоюзов, и открыла переговоры с США по договору о свободной торговле. В результате к концу восьмидесятых наблюдался трех-четырехпроцентный реальный рост ВНП и инфляция менее 20%, что очень низко по историческим и региональным стандартам.189 Таким образом, социализм в качестве экономической модели оказался для развивающихся стран не более привлекателен, чем для развитых. Тридцать или сорок лет назад социалистическая альтернатива казалась куда более правдоподобной. Лидеры стран третьего мира в тех случаях, когда они бывали достаточно честны, чтобы признать колоссальные человеческие издержки в случае модернизации по китайскому или советскому образцу, могли возразить, что эти издержки оправданы целью индустриализации. Возглавляемые ими общества были невежественными, склонными к насилию, отсталыми и нищими. Эти лидеры утверждали, что модернизация в условиях капитализма тоже не без издержек, и в любом случае их общество не может ждать десятилетия, которые ушли на процесс модернизации в Европе и Северной Америке. Сегодня эти аргументы теряют свою состоятельность с каждым днем. Азиатские НИЭ, повторяя опыт Германии и Японии в конце девятнадцатого -- начале двадцатого века, показали, что экономический либерализм позволяет странам, поздно начавшим модернизацию, догнать и даже перегнать те, которые начали этот процесс раньше, и что эта целы может быть достигнута за пару тридцатилетий максимум. И хотя этот процесс не лишен издержек, лишения и трудности, которые пришлось пережить рабочему классу Японии, Южной Кореи, Тайваня и Гонконга, не идут в сравнение с полномасштабным общественным террором, развязанным в Советском Союзе или Китае. Недавний опыт Советского Союза, Китая и стран Восточной Европы по превращению своей командной экономики обратное рыночную выдвигает целиком новую категорию соображений, которые должны удержать развивающиеся страны от выбора социалистического пути развития. Давайте посмотрим на вопрос глазами лидера герильи в джунглях Перу или черном городке в Южной Африке, который готовит марксистско-ленинскую или маоистскую революцию против своего правительства. Как было в 1917 и в 1949 годах, учитывается необходимость захвата власти и использование государственной машины принуждения для слома старого порядкам создания новых, централизованных экономических институтов. Но помимо этого, теперь необходимо учесть (мы рассматриваем случай интеллектуально честного повстанца), что плоды этой первой революции будут по необходимости ограничены: можно надеяться, что через поколение страна достигнет экономического уровня Восточной Германии шестидесятых или семидесятых годов. Конечно, это будет неслабое достижение, но необходимо предвидеть, что на этом уровне страна застрянет надолго. И если наш предводитель герильи хочет идти дальше уровня развития Восточной Германии со всеми его деморализующими социальными и экологическими издержками, то он должен предвидеть следующую революцию, в которой будет сметено социалистическое централизованное планирование и восстановлены институты капитализма. Но это тоже не будет легкой работой, поскольку к тому времени в обществе сложится абсолютно иррациональная система цен, менеджеры потеряют контакт с наиболее современными методами управления во внешнем мире, а рабочий класс утратит какую бы то ни было трудовую этику,, если она была раньше. В свете этих проблем, которые можно предвидеть заранее, куда легче покажется стать рыночным герильеро и вести прямо к этой второй, капиталистической революции, минуя стадию социализма. То есть надо будет сокрушить старые государственные структуры законодательства и чиновничества, подорвать богатство, привилегии и статус прежней социальной элиты, открыв ее международной конкуренции, и освободить творческую энергию собственного гражданского общества. Логика поступательного движения современной науки предрасполагает человеческие общества к капитализму лишь в той мере, в какой люди могут ясно сознавать свои экономические интересы. Меркантилизм, теория зависимости и сонмы других интеллектуальных миражей не дают людям достичь этой ясности. Но опыт стран Азии и Восточной Европы дает теперь важный экспериментальный материал, на основании которого можно судить конкурирующие экономические системы. Теперь наш Механизм может объяснить создание универсальной потребительской культуры на основе либеральных экономических принципов для третьего мира в той же степени, что для второго и первого. Невероятно продуктивный и динамический экономический миру созданный передовыми технологиями и рациональной организацией труда, оказался мощной гомогенизирующей силой. Он в состоянии объединить различные общества из разных уголков Земли физически, посредством образования глобальных рынков и создавая параллельные экономические стремления и способы действий в самых разных обществах. Привлекающая сила этого мира создает весьма сильное предрасположение для всех человеческих обществ в нем участвовать, а успех такого участия зависит от усвоения принципов экономического либерализма. Это и есть окончательная победа видеомагнитофона. 10. В СТРАНЕ КУЛЬТУРЫ Пришел я к вам, вы, современники, и в страну культуры. Впервые посмотрел я на вас как следует и с добрыми желаниями; поистине, с тоскою в сердце пришел я. Но что случилось со мной? Как ни было мне страшно -- я должен был рассмеяться! Никогда не видел мой глаз ничего более пестро-испещренного! Я все смеялся и смеялся, тогда как ноги мои и сердце дрожали: "Ба, да тут родина всех красильных горшков!" -- сказал я. Ницше, "Так говорил Заратустра"190 Мы подошли к самой трудной части нашего рассуждения: ведет ли Механизм современной науки к либеральной демократии? Если логика развивающейся индустриализации, определяемая современной наукой, создает сильное предрасположение в пользу капитализма и рыночной экономики, не порождает ли она также и свободное правление с демократическим участием? В своей явившейся поворотным пунктом статье 1959 года социолог Сеймур Мартин Липсет показал, что существует весьма высокая экспериментальная корреляция между стабильной демократией, с одной стороны, и уровнем экономического развития страны -- с другой, а также с другими показателями, относящимися к экономическому развитию, такими как урбанизация, образование и так далее.191 Существует ли необходимая связь между передовой индустриализацией и политическим либерализмом, которая и вызывает эту корреляцию? Или же политический либерализм есть культурный артефакт европейской цивилизации и ее различных побегов, который по независимым причинам случайно породил наиболее примечательные случаи успешной индустриализации? Как мы увидим далее, отношения между экономическим развитием и демократией далеко не случайны, но мотивы, стоящие за выбором демократии, в основе своей не экономические. У них другой источник, а индустриализация дает им осуществиться, но не делает необходимыми. Тесная связь, существующая между экономическим развитием, уровнем образования и демократией, очень ясно проявилась в Южной Европе. В 1958 году Испания приняла программу экономической либерализации, согласно которой меркантилистская политика франкистского государства должна была смениться либеральной, связывающей испанскую экономику с внешним миром. Это привело к периоду быстрого экономического роста: в десятилетие, предшествующее смерти Франко, рост испанской экономики составлял 7,1% в год: Примеру Испании почти сразу последовали Португалия и Греция и достигли темпов роста 6,2% и 6,4% в год соответственно.192 Социальные преобразования, вызванные индустриализацией, оказались весьма масштабны: в 1950 году в Испании только 18% населения проживало в городах с населением более 100000, к 1970 год эта цифра выросла до 34%.193 В пятидесятых годах половина населения Испании, Португалии и Греции была занята в сельском хозяйстве, а в среднем в Западной Европе в сельском хозяйстве были заняты 24% населения. К 1970 году только в Греции эта цифра еще оставалась выше средней, а в Испании процент занятых в сельском хозяйстве упал до 21%.194 Урбанизация принесла более высокий уровень образования и личных доходов и стремление к потребительской культуре, созданной в пределах Европейского Сообщества. Хотя сами по себе эти экономические и социальные изменения не принесли с собой большего политического плюрализма, они создали социальную среду, в которой мог процвести плюрализм, когда созреют политические условия. Сообщалось, будто Лауреано Лопес Родо, франкистский комиссар по Плану Экономического Развития, во многом руководивший испанской технократической революцией, сказал, что Испания созреет для демократии, когда доход на душу населения достигнет 2000 долларов. Эти слова оказались пророческими: в, 1974 году, накануне смерти Франко, ВВП на душу населения стал равен 2446 долларам.195 Аналогичную связь между экономическим развитием и либеральной демократией можно увидеть и в Азии. Япония, первая азиатская страна, предпринявшая модернизацию, была и первой, достигшей либеральной демократии. (Демократизация в Японии была установлена, так сказать, под Дулом пистолета, но результат оказался настолько долговременным, что уже нельзя сказать, будто демократия навязана силой.) Тайвань и Южная Корея, имеющие второй и третий уровень образования и ВНП на душу населения, испытали огромные изменения своих политических систем.196 Например, на Тайване 45% членов Центрального Комитета правящей партии Гоминдан имеют дипломы о высшем образовании и многие из них получены в США.197 Сорок пять процентов тайваньцев и тридцать семь процентов южнокорейцев имеют высшее образование; в США эта цифра составляет 60%, в Великобритании -- 22%. И естественно, что именно молодые и лучше образованные члены парламента Тайваня старались сделать этот парламент более представительным учреждением. Австралия и Новая Зеландия, эти страны европейского заселения в Азии, конечно же, модернизировались экономически и демократизировались задолго до Второй мировой войны. В Южной Африке система апартеида законодательно установилась после победы Национальной Партии Д.Ф. Малана в 1948 году. Африкандерская община, которую представляла эта партия, являлась особенно отсталой в социо-экономическом смысле, в особенности по сравнению с современными ей европейскими странами. Африкандеры этого периода в массе своей были бедными необразованными фермерами, недавно пришедшими в города под давлением засухи и лишений.198 Захватом государственной власти африкандеры воспользовались для экономического и социального развития, в основном работая в общественном секторе. Между 1948 и 1988 годами произошло превращение общины африкандеров в урбанистическое, образованное и все более предприимчивое сообщество белых воротничков.199 С образованием стали проникать политические нормы и тенденции внешнего мира, от которых невозможно было изолироваться. Либерализация южноафриканского общества началась в конце семидесятых годов с восстановлением легализации черных профсоюзов и ослабления законов о цензуре. К тому времени, когда Ф.В. де Клерк повел переговоры с Африканским Национальным Конгрессом (февраль 1990 года), правительство во многом просто следовало мнениям своего белого электората, уже мало отличающегося по образованию и роду занятий от населения Европы и Америки. Аналогичные социальные преобразования произошли и в Советском Союзе, хотя и медленней, чем в странах Азии. Он тоже превратился из аграрной страны в урбанизированное общество с растущим уровнем общего и специального образования.200 Эти социологические изменения, происходившие незаметно на фоне битв "холодной" войны вокруг Берлина и Кубы, создали условия, благоприятствовавшие последующим шагам в сторону демократизации. Изучая мировую историю, нельзя не заметить весьма сильной общей корреляции между передовой социо-экономической модернизацией и возникновением новых демократий. Традиционно наиболее экономически развитые регионы, Западная Европа и Северная Америка, также являются колыбелью наиболее старых и стабильных либеральных демократий. Сразу за ними следует Южная Европа, достигшая либеральной демократии в семидесятых годах двадцатого века. В самой Южной Европе самым шатким оказался переход к демократии в Португалии в середине семидесятых годов, поскольку эта страна начинала с самой низкой социо-экономической базы; и очень многие социо-экономические преобразования пришлось проводить после падения старого режима, а не до. Экономически сразу за Европой следует Азия, страны которой демократизировались (или находятся в процессе демократизации) в строгом соответствии со своим уровнем развития. Из бывших коммунистических государств Восточной Европы наиболее экономически развитые (Восточная Германия, Венгрия и Чехословакия, сразу за которыми следует Польша) также быстрее всего перешли к полной демократии, а менее развитые Болгария, Румыния, Сербия и Албания в 1990--1991 гг. выбрали в правительство коммунистов-реформаторов. Советский Союз имеет уровень развития, примерно сравнимый с уровнем больших государств Латинской Америки, таких, как Аргентина, Бразилия, Чили и Мексика, и, как они, не сумел достичь полностью стабильного демократического порядка. В Африке, самом малоразвитом регионе мира, существует лишь горсточка недавних демократий с сомнительной стабильностью.201 Единственная очевидная региональная аномалия -- это Ближний Восток, где нет стабильных демократий, но насчитывается достаточно стран с душевым доходом на европейском или азиатском уровне. Однако это легко объясняется нефтью: нефтяные доходы позволили таким государствам, как Саудовская Аравия, Ирак, Иран и ОАЭ, иметь все современные приманки -- автомобили, видеомагнитофоны, истребители-бомбардировщики "Мираж" и так далее -- без необходимости выполнять социальные преобразования в обществе, которые необходимы, если подобные богатства создаются трудом населения. Для объяснения того, почему прогрессирующая индустриализация должна породить либеральную демократию, выдвигаются доводы трех типов, и каждый из них до некоторой степени дефектен. Первый аргумент -- функциональный, утверждающий, что лишь демократия способна быть посредником в сложной паутине взаимных интересов, создаваемых современной экономикой. Эту точку зрения сильнее всего отстаивал Талкотт Парсонс, который утверждал, что демократия есть "эволюционный универсал" всех обществ: "Главный довод в пользу того. что демократическая ассоциация есть универсал... состоит в том, что чем больше и сложнее становится общество, тем важнее эффективность политической организации, не только по административным возможностям, но также и не в последнюю очередь в поддержании универсалистского законного порядка... Ни одна институциональная форма, в основе своей отличающаяся от демократической ассоциации, не может... поддержать консенсус между различными лицами и группами, относительно применения власти и относительно принятия наиболее ответственных политических решений".202 Несколько перефразируя утверждение Парсонса, можно сказать, что демократия лучше всего приспособлена для работы с быстро возникающими групповыми интересами, порождаемыми процессом индустриализации. Рассмотрим полностью новые социальные действующие лица, возникающие по ходу индустриализации: рабочий класс с постоянно увеличивающейся дифференциацией по специальностям; новые слои управленческого персонала, интересы которых не обязательно совпадают с интересами высшего руководства, правительственные чиновники на национальном, региональном и местном уровнях и волны иммигрантов из-за границы, легальных и нелегальных, желающих воспользоваться преимуществами открытых рынков труда в развитых странах. Демократия, как утверждается, лучше функционирует в урегулировании всего этого, потому что она более адаптабельна. Определение универсальных и открытых критериев для участия в политической системе позволяет этим новым группам и интересам выразить себя и присоединиться к общему политическому консенсусу. Диктатура тоже может приспособиться к изменениям и в некоторых случаях способна действовать быстрее демократии, как действовали олигархи, правящие Японией Мэйдзи после 1868 года. Но история изобилует примерами, когда узкая правящая элита не видела прямо у себя под носом изменений в обществе, вызванных экономическим развитием, как прусское юнкерство или землевладельцы Аргентины. Согласно этому рассуждению, демократия более функциональна, чем диктатура, поскольку большая часть конфликтов между вновь возникающими социальными группами требует разрешения либо в судебной, либо в конечном счете в политической системе.203 Рынок сам по себе не может определить необходимый уровень и место размещения инвестиций в общественную инфраструктуру, или правила урегулирования трудовых споров, или степень регуляции воздушных или грузовых перевозок, или профессиональные стандарты здоровья и безопасности. Каждый из таких вопросов несколько "нагружен оценкой" и должен быть передан политической системе. И если эта система хочет иметь возможность согласовывать такие конфликтующие интересы справедливо и так, чтобы удовлетворить все основные стороны, действующие в экономике, она должна быть демократической. Диктатура может разрешать такие конфликты во имя экономической эффективности, но бесперебойное функционирование современной экономики требует от всех ее многочисленных социальных составляющих воли к совместной работе. Если люди не верят в легитимность арбитра, если они не доверяют системе, то не может быть активного и доброхотного сотрудничества, которое требуется для функционирования экономики в целом.204 Пример, подтверждающий, что демократию можно назвать более эффективной для развитых стран, относится к центральному вопросу нашего времени -- охране окружающей среды. Среди наиболее заметных последствий индустриализации следует назвать значительный уровень загрязнения и повреждения окружающей среды. Эти эффекты составляют то, что экономисты называют внешними издержками (экстернальностями), то есть издержками, которые несут третьи стороны, не влияющие непосредственно на предприятия, причиняющие этот вред. Вопреки различным теориям, обвиняющим в экологическом вреде капитализм или социализм, опыт показал, что ни одна экономическая система не является особо благоприятной для окружающей среды. И частные корпорации, и социалистические предприятия, и министерства интересуются вопросом наращивания производства и стараются избежать уплаты внешних издержек при любой возможности.205 Но поскольку люди хотят иметь не только экономический рост, но и безопасную окружающую среду для себя и своих детей, функцией государства становится поиск справедливого равновесия между этими двумя целями и распределение расходов на защиту экологии таким образом, чтобы ни один сектор не платил более того, что должен. И в этом отношении ужасная летопись коммунистического мира убеждает нас, что наилучшим гарантом защиты окружающей среды является не социализм и не капитализм, а демократия. Демократическая политическая система как целое куда быстрее отреагировала на рост экологического сознания в шестидесятых -- семидесятых годах, чем это делали диктатуры. Без политической системы, которая позволяет местным общинам протестовать против размещения завода высокотоксичных химикатов в местах своего проживания, без свободы бдительным организациям следить за поведением компаний и предприятий, без национального политического руководства настолько чувствительного, чтобы оно проявило волю к выделению существенных средств на охрану среды, страна приходит к катастрофам, подобным чернобыльской, иди высыханию Аральского моря, или к детской смертности в Кракове, превышающей в четыре раза среднюю по всей Польше, или к тому, что в Западной Богемии выкидыши составляют 70%.206 Демократия обеспечивает участие народа, и в силу того-- обратную связь, а без нее государства всегда склоняются к решению вопросов в пользу больших предприятий, дающих существенный вклад в национальное богатство, а не в пользу долгосрочных интересов рассредоточенных групп частных граждан. Второе направление доводов, объясняющих, почему экономическое развитие должно привести к демократии, относится к тенденции диктатур или однопартийных правлений со временем вырождаться; и вырождаться тем быстрее, чем более передовым технологическим обществом приходится управлять. Революционные режимы могут эффективно править в ранние годы с помощью харизматического авторитета, как назвал его Макс Вебер. Но когда уходят основатели режима, нет гарантии, что их преемники будут пользоваться сравнимым авторитетом или что они будут хоть минимально компетентны в управлении страной. Долго существующие диктатуры могут порождать совершенно гротескные личные эксцессы вроде сорокатысячеваттной люстры бывшего правителя Румынии Николае Чаушеску, установленной тогда, когда государство объявило о регулярном отключении электричества ради экономии. Среди последователей основателей режима разгорается саморазрушительная борьба за власть, и тот, кто сумел подсидеть своих конкурентов, не обязательно сможет эффективно управлять страной. Альтернативой непрекращающейся борьбе за власть и случайному выбору диктатора является все более формализуемые и институционализуемые процедуры выбора новых лидеров и правила проверки. Если такие процедуры смены лидера существуют, то авторы плохой политики могут быть устранены от власти без свержения самой системы.207 Существует версия этого тезиса, применимая к переходу от авторитаризма правого толка к демократии. Демократия возникает в результате договора или компромисса между элитными группами -- армией, технократами, промышленной буржуазией, -- которые, устав от диктатуры и недовольные ею, препятствующие амбициям друг друга, договариваются о разделе власти как о приемлемом для всех исходе.208 Что в лево-тоталитарной, что в право-авторитарной версии этого аргумента демократия возникает не потому, что кто-то ее хочет, а как побочный продукт борьбы элит за власть. Последний и наиболее мощный аргумент, связывающий экономическое развитие с либеральной демократией, таков: успешная индустриализация порождает общества среднего класса, а этот средний класс требует участия в политике и равенства прав. Несмотря на то что на ранних стадиях индустриализации часто возникает неравенство в распределении доходов, экономическое развитие имеет тенденцию в конечном счете распространять широкое равенство условий, поскольку порождает огромный спрос на массовую и образованную рабочую силу. Утверждается, что такое широкое равенство условий предрасполагает людей противостоять политической системе, которая не уважает этого равенства или не позволяет людям участвовать в политике на равных основаниях. Общества среднего класса порождаются всеобщим образованием. Связь между образованием и либеральной демократией часто отмечалась и считается крайне важной.209 Индустриальному обществу требуется большое число весьма квалифицированных и образованных работников, менеджеров, техников и интеллигентов; следовательно, даже самое диктаторское государство не может избежать необходимости как массового образования, так и открытия доступа к высшему и специальному образованию, если это государство хочет быть экономически развитым. Такое общество не может существовать без большой и специализированной образовательной системы. В самом деле, в развитом мире социальный статус человека во многом определяется уровнем образования.210 Классовые различия, существующие сейчас, например, в Соединенных Штатах, связаны прежде всего с различием в образовании. У человека с соответствующим образованием очень мало препятствий для движения вперед. Неравенство вкрадывается в систему как результат неравного доступа к образованию; недостаток образования -- наибольшее проклятие граждан второго сорта. Влияние, оказываемое образованием на политические позиции, сложно, но есть причины думать, что образование по крайней мере создает условия для демократического общества. Самопровозглашенная цель современного образования -- "освобождение" людей от предрассудков и традиционных авторитетов. Считается, что образованные люди не повинуются авторитетам слепо, а учатся думать сами. Даже если этого не произойдет в массовом порядке, людей можно научить осознавать свои интересы яснее и в более долгосрочной перспективе. В традиционном крестьянском обществе помещик (или, скажем, комиссар в обществе коммунистическом) может мобилизовать крестьян, чтобы поубивать соседей и отобрать у них землю. Они пойдут на это не ради своего интереса, а повинуясь власти. С другой стороны, урбанизированных специалистов развитой страны можно мобилизовать на массу всяких глупостей вроде жидкой диеты или марафонского бега, но они не пойдут добровольцами в частные армии или эскадроны смерти просто потому, что кто-то ж мундире им приказал. Несколько варьируя этот довод, можно сказать, что научно-техническая элита, необходимая для управления современной индустриальной экономикой, в конце концов потребует большей политической либерализации, поскольку научные исследования могут вестись лишь в атмосфере свободы и открытого обмена мыслями. Мы раньше видели, как возникновение больших технократических элит в Советском Союзе и в Китае создало определенный базис для введения рынков и экономической либерализации, поскольку они больше соответствовали критериям экономической рациональности. Здесь этот довод расширяется на политическую сферу: преимущество в науке опирается не только на свободу научных исследований, но и на общество или политическую систему, открытую в целом свободе споров и участию людей в политике.211 Вот аргументы, которые говорят в пользу связи высокого уровня экономического развития с либеральной демократией. Существование такой эмпирической связи несомненно, но ни одна из приведенных теорий не в состоянии установить необходимую причинно-следственную связь. Аргумент, который мы связали с Талкоттом Парсонсом, -- о том, что либеральная демократия является системой, наиболее способной разрешать конфликты в сложном современном обществе к всеобщему удовлетворению, -- верен только до некоторой степени. Универсальность и формализм, характеризующие правление закона в либеральной демократии, действительно создают равное игровое поле, на котором люди могут конкурировать, создавать коалиции и в конечном счете принимать компромиссы. Но из этого не следует, что либеральная демократия есть политическая система, наилучшим образом из всех приспособленная для разрешения конфликтов как таковых. Способность демократии разрешать конфликты мирным путем действительно выше, когда эти конфликты возникают между так называемыми "группами интересов", между которыми существует заранее созданный консенсус по более широким вопросам, относящимся к правилам игры; и конфликт при этом экономический по своей природе. Но бывают и различные неэкономические конфликты, относящиеся, например, к наследственному общественному положению или национальным вопросам, и эти конфликты демократии решают не слишком хорошо. Успех американской демократии в решении конфликтов между интересами различных групп в неоднородном, и динамичном населении не означает, что демократия способна разрешать конфликты, возникающие в других обществах. Американский опыт уникален, поскольку американцы, по выражению Токвиля, "рождаются равными".212 Несмотря на различие происхождения, стран и рас, до которых американцы могут проследить свои корни, они, приезжая в Америку, в общем и целом оставляют это за порогом и ассимилируются в новое общество, лишенное резко очерченных общественных классов или давней этнической и национальной обособленности. Социальная и этническая структура Америки достаточно подвижна, чтобы не допустить возникновения жестко определенных общественных классов, значительных субнациональностей или языковых меньшинств.213 Американская демократия редко поэтому сталкивается с упорными конфликтами, свойственными другим, более старым обществам. Более того, даже американская демократия не добилась особого успеха в решении наиболее постоянной своей этнической проблемы -- проблемы американских чернокожих. Рабство черных составляло огромное исключение из того правила, что американцы "рождаются равными", и Америка не смогла решить проблему рабства демократическими средствами. И по прошествии долгого срока после освобождения рабов, после достижения полного равенства перед законом многие американские чернокожие остаются резко отчужденными от главного русла американской культуры. Учитывая глубоко культуральный характер этой проблемы, как со стороны белых, так и со стороны черных, нельзя утверждать, что американская демократия действительно в силах сделать то, что необходимо для полной ассимиляции чернокожих и перехода от формального равенства возможностей к более широкому равенству условий. Либеральная демократия лучше всего функционирует в обществе, уже достигшем высокой степени социального равенства и консенсуса относительно определенных базовых ценностей. Но для обществ, резко расколотых на социальные классы, национальные или религиозные группы, демократия может оказаться формулой бессилия и застоя. Наиболее типичной формой поляризации является классовый конфликт в странах с отчетливо не эгалитарной классовой структурой, оставшейся в наследство от феодального строя. Такой была ситуация во Франции во время революции, и такой она остается в странах третьего мира вроде Филиппин и Перу. В обществе доминирует традиционная элита, чаще всего крупные землевладельцы, не отличающиеся ни классовой терпимостью, ни предпринимательскими способностями. Учреждение в такой стране формальной демократии маскирует огромное неравенство в имущественном положении, престиже, статусе и власти, которые теперь элита может использовать для контроля над демократическим процессом. Из-за этого возникает знакомая социальная патология: господство прежних общественных классов порождает столь же непримиримую левую оппозицию, считающую, что сама по себе демократическая система коррумпирована и должна быть свергнута вместе с теми социальными группами, интересы которых она защищает. Демократия, защищающая интересы класса неумелых и ленивых земледельцев и грозящая гражданской войной, не может быть названа "функциональной" с экономической точки зрения.214 Демократия также не слишком хорошо умеет разрешать диспуты между этническими или национальными группами. Вопрос о национальном суверенитете по сути своей не допускает компромиссов: он принадлежит либо одному народу, либо другому -- армянам или азербайджанцам, литовцам или русским, -- и когда разные группы вступают в конфликт, редко бывает способ поделить разницу в мирном демократическом компромиссе, как это бывает при экономических диспутах. Советский Союз не мог стать демократическим, оставшись при этом унитарным, потому что между народами Советского Союза не было консенсуса об общем гражданстве. Демократия могла возникнуть лишь на основе распада страны на меньшие национальные сущности. Американская демократия на удивление хорошо справляется с этническим разнообразием, но это разнообразие удерживается в определенных границах: ни одна из этнических групп в Америке не образует историческую общность, живущую на своей издавна земле и говорящую на собственном языке, помнящую прежнюю суверенную государственность. Модернизирующиеся диктатуры могут в принципе оказаться намного эффективнее демократий в создании социальных условий, допускающих капиталистический экономический рост, а со временем -- и возникновение стабильной демократии. Рассмотрим, например, Филиппины. Сегодняшнее филиппинское общество характеризуется весьма не эгалитарным социальным порядком вне городов, где горстка землевладельческих фамилий контролирует огромные площади сельскохозяйственных земель страны. Как любой правящий землевладельческий класс, филиппинский не отличается динамизмом и эффективностью. Тем не менее землевладельцы благодаря своему общественному положению сумели сохранить господство в политике после получения независимости. Продолжающаяся доминация этой группы породила одну из немногих удержавшихся в Юго-Восточной Азии маоистскую герилыо -- Коммунистическую партию Филиппин и ее военное крыло, Новую Народную Армию. Падение диктатуры Маркоса и избрание Корасон Акино ничем не помогло ни в решении проблемы распределения земли, ни в борьбе с герильей, не в последнюю очередь потому, что семья г-жи Акино числится среди крупнейших землевладельцев Филиппин. После ее избрания попытки провести серьезную программу земельных реформ разбивались о сопротивление законодательных органов, контролировавшихся теми самыми людьми, против интересов которых направлялись реформы. В этом случае демократия оказалась неспособна установить какой-либо эгалитарный общественный порядок, необходимый и как основа для капиталистического роста, и как база для устойчивости самой демократии.215 В такой ситуации, быть может, более эффективной оказалась бы диктатура, как это было в случаях, когда диктаторская власть использовалась для проведения земельной реформы, например, во время американской оккупации Японии. Аналогичные попытки реформ предпринимались военными левого толка, которые правили в Перу между 1968 и 1980 годами. До военного переворота 50% земель Перу находились в руках семисот владельцев асиенд, которые контролировали и почти всю политическую жизнь Перу. Военные провели самую радикальную земельную реформу в Латинской Америке, если не считать кубинской, заменив прежних аграрных олигархов новой, более современной элитой промышленников и технобюрократов, что обеспечило резкий рост среднего класса за счет улучшения образования.216 Эта диктаторская интерлюдия навалила на Перу государственный сектор еще больший и менее эффективный, чем был,217 но зато она устранила некоторые из самых кричащих социальных противоречий, чем улучшила долгосрочные перспективы на возникновение экономически современного сектора после возвращения военных в казармы в 1980 году. Использование диктаторской власти государства для размыкания хватки существующих социальных групп свойственно не только левым ленинского толка; ее применение режимами правого крыла может вымостить дорогу к рыночной экономике и, в силу этого, достижению более развитого уровня индустриализации. Дело в том, что капитализм лучше всего расцветает в мобильном эгалитарном обществе, где предприимчивый средний класс отодвинул в сторону традиционных землевладельцев и другие привилегированные, но экономически неэффективные общественные группы. Если модернизирующаяся диктатура использует принуждение для ускорения этого процесса и в то же самое время избегает соблазна передать средства и власть от неэффективного класса земельных собственников столь же неэффективному государственному сектору, то не видно, почему эта диктатура должна оказаться несовместимой с большинством современных форм "постиндустриальной" экономической организации. Именно такого рода логика заставила Андроника Миграняна и других советских интеллектуалов призвать к "авторитарному переходу" к рыночной экономике в СССР, учредив пост союзного президента с диктаторскими полномочиями.218 Острые социальные расколы по границам классов, наций и этнических или религиозных групп могут быть смягчены самим процессом развития капиталистической экономики, и это увеличивает вероятность наступления со временем демократического консенсуса. Но нет гарантий, что эти различия не сохранятся в процессе экономического роста страны или что они не вернутся в более вирулентной форме. Экономическое развитие не ослабило национальное чувство французских канадцев в Квебеке. Их страх перед ассимиляцией в доминирующей англоязычной культуре обострил у них желание сохранить свои национальные отличия. Если сказать, что демократия лучше работает в обществах, где все "рождаются равными", как в США, естественно возникает вопрос: а как страна вообще приходит к этому состоянию? Таким образом, демократия не обязательно начинает работать лучше по мере усложнения и диверсификации общества. На самом деле она терпит неудачу именно тогда, когда разнообразие общества превышает некоторый порог. Второй из представленных выше доводов, что демократия в конце концов возникает как побочный продукт в борьбе не демократических левых или правых элит за власть, тоже неудовлетворителен как объяснение необходимости универсальной эволюции в сторону либеральной демократии. Потому что при таком подходе демократия не является предпочтительным исходом для какой бы то ни было из групп, борющихся за лидерством стране. Вместо этого она превращается в перемирие между воюющими сторонами и потому уязвима при нарушении между ними равновесия, которое позволит одной из групп или элит возобновить войну и одержать победу. Другими словами, если демократия в Советском Союзе возникла только потому, что такие амбициозные личности, как Горбачев и Ельцин, нуждались в демагогической палке, чтобы разбить сложившийся партийный аппарат, то, значит, победа одного или другого из них приведет к потере демократических завоеваний. Аналогично, этот довод предполагает, что демократия в Латинской Америке едва ли больше чем компромисс между авторитарными правыми и авторитарными левыми или между двумя сильными группами правых, у каждой из которых есть свой предпочтительный взгляд на устройство общества, который она навяжет всем, если получит возможность дорваться до власти. Может быть, этот довод точно описывает процесс, приведший к демократии в определенных странах, но если демократия не является ни для кого предпочтительным выбором, вряд ли она будет стабильной. Такое объяснение не дает оснований предполагать универсальную эволюцию в этом направлении.219 Последний аргумент, о том, что развитая индустриализация порождает общество образованного среднего класса, который, естественно, предпочитает либеральные права и демократическое участие в политике, верен только в определенной степени. Достаточно ясно, что образование есть если не абсолютно необходимое предварительное условие, то по крайней мере весьма желательное дополнение к демократии. Трудно представить себе хорошо функционирующую демократию в неграмотном в своей основе обществе, где люди не в состоянии воспользоваться информацией об имеющихся у них возможностях выбора. Но совсем другое дело -- сказать, что образование с необходимостью приводит к вере в демократические нормы" В этом случае растущий уровень образования в разных странах-- от Советского Союза и Китая до Южной Кореи, Тайваня и Бразилии -- был бы тесно связан, с распространением норм демократии. Действительно, модные идеи в мировых образовательных центрах в настоящий момент оказались демократическими: неудивительно, что тайваньский студент, получающий инженерный диплом в UCLA, вернется домой, веря, что либеральная демократия есть наивысшая форма политической организации для современных стран. Однако нельзя сказать, что есть какая-то неизбежная связь между инженерным образованием этого студента, которое действительно экономически важно для Тайваня, и его обретенной верой в либеральную демократию. На самом деле мысль, что образование естественным путем ведет к принятию демократических ценностей, отражает заметное предубеждение со стороны демократов. В иные периоды, когда демократические идеи не были так широко признаны, молодые люди, учившиеся на Западе, возвращались домой в убеждении, что коммунизм или фашизм -- это и есть будущее для современного общества. Высшее образование в США и других западных странах сегодня обычно прививает молодым людям историческую и релятивистскую точку зрения, свойственную мысли двадцатого века. Это подготавливает их к гражданству в либеральной демократии, поощряя терпимость к чужим взглядам, но заодно и учит, что нет непререкаемой почвы для веры в превосходство либеральной демократии над иными формами правления. Факт, что образованные представители среднего класса в большинстве развитых, индустриальных стран в массе предпочитают либеральную демократию различным формам авторитаризма, вызывает вопрос о том, почему они выражают такое предпочтение. Кажется совершенно ясным, что предпочтение демократии не диктуется логикой самого процесса индустриализации. И действительно, логика процесса вроде бы указывает в совершенно противоположном направлении. Потому что если целью страны является прежде всего экономический рост, то по-настоящему выигрышной будет не либеральная демократия и не социализм ленинского или демократического толка, а сочетание либеральной экономики и авторитарной политики, которую некоторые комментаторы назвали "бюрократически-авторитарным государством", а мы можем назвать "рыночно ориентированным авторитаризмом". Существуют серьезные эмпирические свидетельства, показывающие, что модернизирующиеся страны с рыночно ориентированным авторитаризмом показывают лучшие экономические успехи, чем их демократические аналоги. Самый внушительный экономический рост в истории показали именно государства такого типа, в том числе имперская Германия, Япония Мэйдзи, Россия Витте и Столыпина, а в более поздние времена Бразилия после военного переворота 1964 года, Чили под властью Пиночета и, конечно же, все НИЭ в Азии... Например, между 1961 и 1968 годами среднегодовой рост в развивающихся демократиях, включая Индию, Цейлон, Филиппины, Чили и Коста-Рику, составил всего 2,1%, в то время как в группе консервативных авторитарных режимов (Испания, Португалия, Иран, Тайвань, Южная Корея, Таиланд и Пакистан) наблюдался средний рост на 5,2% в год.221 Причины, почему рыночно ориентированные авторитарные государства должны быть эффективнее экономически, чем демократические, в общем, очевидны и были описаны экономистом Джозефом Шумпетером в книге "Капитализм, социализм и демократия". Пусть избиратели демократической страны абстрактно согласны с принципами свободного рынка, они слишком легко готовы от них отказаться, когда под угрозой находятся их сиюминутные экономические интересы. Другими словами, нельзя предполагать, что демократическая общественность сделает экономически рациональный выбор или что экономические неудачники не воспользуются политической властью для защиты своего положения. Демократические режимы, отражающие запросы различных групп своего общества, склонны больше тратить на социальное обеспечение, создавать антистимулы для производителей путем политики выравнивания налогов, чтобы защитить неконкурентоспособные и убыточные отрасли, а потому имеют бюджетные дефициты больше и темпы инфляции выше. Возьмем один пример поближе: в восьмидесятые годы Соединенные Штаты потратили намного больше, чем произвели, выстраивая подряд бюджетные дефицита, ограничивая будущий экономический рост и выбор будущих поколений, чтобы поддержать высокий уровень потребления в настоящем. Несмотря на общую тревогу, что такая близорукость будет вредна как экономически, так и политически, американская демократическая система была не в состоянии всерьез справиться с этой проблемой, поскольку не могла решить, каким образом справедливо распределить бремя сокращения бюджета и увеличения налогов. Так что демократия в Америке в последние годы не показала высокой экономической эффективности. С другой стороны, авторитарные режимы в принципе лучше способны следовать истинно либеральному экономическому курсу, не извращенному постоянно растущими требованиями перераспределения" Они не должны считаться с рабочими находящихся в упадке отраслей или субсидировать неэффективный сектор просто потому, что у этого сектора есть политическое влияние. Они могут действительно использовать государственную власть для сокращения потребления во имя перспективного роста. В период быстрого роста в шестидесятых годах правительство Южной Кореи смогло подавить требования повышения зарплат, объявив забастовки вне закона и запретив разговоры о повышении потребления и благосостояния рабочих. И наоборот, переход Южной Кореи к демократии в 1987 году вызвал невероятный рост забастовок и долго подавляемых требований роста зарплаты, с которыми пришлось иметь дело новому, демократическому режиму. Результатом явилось резкое повышение цены труда в Корее и снижение конкурентоспособности. Разумеется, коммунистические режимы умели добиваться крайне высоких темпов роста накоплений и инвестиций путем безжалостного подавления потребителей, но возможность долговременного роста и способность к модернизации при этом отсутствовала, потому что не было конкуренции. С другой стороны, рыночно ориентированные авторитарные режимы взяли здесь от обоих миров лучшее: они могут силой поддерживать относительно высокую общественную дисциплину среди населения, при этом давая определенную свободу, поощряющую новшества и использование наиболее современных технологий. Если один аргумент, выдвигаемый против экономической эффективности демократий, состоит в том, что они вмешиваются в рынок в интересах перераспределения и текущего потребления, то другой аргумент утверждает, что они это делают недостаточно. Рыночно ориентированные авторитарные режимы во многих отношениях более статичны в своей экономической политике, чем развитые демократии Северной Америки и Западной Европы. Но эта статичность отчетливо направлена на обеспечение высокого экономического роста, а не на такие цели, как перераспределение и социальная справедливость. И не ясно, чему служит так называемая "промышленная политика", когда государство субсидирует или поддерживает одни сектора экономики за счет других, -- идет она на пользу или во вред экономике Японии и других азиатских НИЭ в долгосрочной перспективе. Но вмешательство государства в рынок, выполненное компетентно и остающееся в широких границах конкурентного рынка, показало себя полностью совместимым с весьма высоким уровнем роста. Плановики Тайваня в конце семидесятых и начале восьмидесятых годов смогли перевести инвестиционные ресурсы из таких отраслей, как текстиль, в более передовые, такие как электроника и полупроводниковая промышленность, несмотря на значительные потери и безработицу, которые терпела легкая промышленность. На Тайване промышленная политика оказалась удачной только потому, что государство смогло защитить плановиков-технократов от политического давления, и они имели возможность воздействовать на рынок и принимать решения на основании единственного критерия -- эффективности. Другими словами, удача была связана с тем, что Тайвань управлялся не демократически. Американская промышленная политика имеет куда меньше шансов повысить экономическую конкурентоспособность Америки именно потому, что Америка более демократична, чем Тайвань и азиатские НИЭ. Процесс планирования быстро пал жертвой давления Конгресса с целью либо защиты неэффективных отраслей, либо продвижения тех, с которыми были связаны чьи-то интересы. Существует неопровержимая связь между экономическим развитием и либеральной демократией, которую можно увидеть, просто посмотрев на карту мира. Но точная природа этой связи более сложна, чем кажется На первый взгляд, и ее не объясняет адекватно ни одна из выдвинутых до сих пор теорий. Логика современной науки и процесса индустриализации, который наука порождает, не дает однозначного направления в политике, как дает его в экономике. Либеральная демократия совместима с индустриальной зрелостью, и ее предпочитают граждане многих промышленно развитых стран, но необходимой связи между этими двумя понятиями нет. Механизм, лежащий в основе нашей направленной истории, ведет с одинаковым успехом и к бюрократически-авторитарному будущему, и к либеральному. Поэтому, чтобы попытаться понять сегодняшний кризис авторитаризма и мировую демократическую революцию, нам придется обратить взгляд на другие предметы. На вопрос Канта, возможно ли написать Универсальную Историю с космополитической точки зрения, наш предварительный ответ -- "да". Современная наука снабдила нас Механизмом, поступательное действие которого дает истории человечества последних веков и направленность, и логический смысл. В век, когда мы уже не можем отождествлять опыт Европы и Северной Америки с опытом человечества в целом, этот Механизм поистине универсален. Помимо быстро исчезающих племен в джунглях Бразилии или Папуа -- Новой Гвинеи, нет ни единой ветви человечества, не затронутой Механизмом или не соединенной с остальным человечеством универсальными экономическими связями современного консюмеризма. Это признак не провинциальности, а космополитизма-- признавать культуру, возникшую за последние несколько сот лет, поистине глобальной, построенной вокруг обеспеченного технологией экономического роста и капиталистических общественных отношений, необходимых для появления и поддержания этого роста. Общества, пытавшиеся противостоять этой унификации, от Японии Токугава и Блистательной Порты до Советского Союза, Китайской Народной Республики, Бирмы и Ирана, смогли лишь продержаться .в арьергардных битвах в течение одного-двух поколений. Те, кто не был побежден превосходящей военной техникой, были соблазнены блеском материального мира, созданного современной наукой. И хотя не любая страна может в ближайшем будущем стать обществом потребления, вряд ли есть в мире общество, не принимающее такой цели. Учитывая воздействие современной науки, трудно придерживаться идеи, что история циклична. Это не значит, что в историй не бывает повторений. Читавшие Фукидида могут отметить параллели между соперничеством Афин и Спарты и "холодной" войной между США и СССР. Те, кто наблюдал периодические взлеты и падения великих держав древности и сравнивал их с нашим временем, не ошиблись, заметив аналогию. Но возвращение определенных долговременных исторических картин совместимо с направленной, диалектичной историей, если мы учитываем, что существуют память и поступательное движение между повторениями. Афинская демократия -- не современная, демократия, и у Спарты тоже нет. современного аналога, несмотря на ее возможное сходство со сталинским Советским Союзом. Воистину циклическая история, какой видели ее Платон или Аристотель, потребовала бы глобального катаклизма такой силы, что утрачены будут все воспоминания прошлом. Даже в век ядерного оружия и глобального потепления трудно придумать катаклизм, который уничтожил бы самую идею современной науки. И пока сердце вампира не будет пронзено колом, он сам себя восстановит -- со всеми социальными, экономическими и политическими обстоятельствами -- в течение нескольких поколений. Обращение курса в каком бы то ни было фундаментальном смысле означало бы полный крах современной науки и созданного ею экономического мира. Кажется весьма маловероятным, что какое-то современное общество выберет подобный путь, и в любом случае военное соревнование снова заставит жить в этом мире. В конце двадцатого века пути Гитлера и Сталина представляются тупиковыми, а не реальными альтернативами социальной организации людей. Человеческие жертвы этих режимов были неисчислимы, и при этом оба эти вида тоталитаризма в чистейшей его форме уничтожили сами себя при жизни одного поколения: гитлеризм -- в 1945 году, сталинизм -- в 1956 году. Многие другие страны пытались повторить тоталитаризм в той или иной форме, от Китайской революции в 1949 году до геноцида Красных Кхмеров в семидесятых, и в промежутке тоже существовало много мерзких мелких диктатур, от Северной Корей, Южного Йемена, Эфиопии, Кубы и Афганистана слева до Ирана, Ирака и Сирии справа.222 Но общей характеристикой всех этих вчерашних претензий на тоталитаризм было то, что они возникали в относительно отсталых и бедных странах третьего мира.223 Постоянные неудачи коммунизма проникнуть, в развитый мир и его преобладание среди стран, только входящих в первые этапы индустриализации, заставляют предположить, что "тоталитарный соблазн" был, как сформулировал это Уолт Ростоу, главным образом "болезнью переходного периода", патологическим условием, возникающим из особых политических и социальных запросов стран, находящихся на определенном этапе социо-экономического развития.224 Но как же фашизм, который возник в высокоразвитой стране? Как возможно отнести немецкий национал-социализм на счет некоего "исторического этапа", а не увидеть в нем создание самой современности? И если поколение, жившее в тридцатые годы, было потрясено в своем самодовольстве взрывом ненависти, как считалось, "преодоленной" прогрессом цивилизации, кто может гарантировать, что нас не застанет врасплох новый взрыв из источника, до той поры не распознанного? Ответ, естественно, таков, что гарантий у нас нет, и мы не можем заверить будущие поколения, что у них не будет своих Гитлеров или Пол Потов. Современные философы, считающие себе гегельянцами и утверждающие, что Гитлер был необходим для прихода Германии к демократии, заслуживают только презрительной усмешки. С другой стороны, Универсальная История не обязана оправдывать каждый тиранический режим и каждую войну, чтобы показать имеющую смысл закономерность и масштабную картину человеческой истории. Мощь и видная в долгих периодах регулярность эволюционного процесса не станут менее верными, если мы признаем, что он подвержен большим и не имеющим очевидного объяснения прерываниям, как не теряет своей верности биологическая теория эволюции оттого, что динозавры вдруг вымерли. Недостаточно просто вспомнить Холокост, чтобы положить конец дискуссии о прогрессе или рациональности в истории человечества, хотя ужас этого события должен заставить нас остановиться и задуматься. Существует наклонность не желать обсуждать исторические причины Холокоста рационально, и это очень похоже на то, как активисты антиядерной оппозиции не хотят рационально обсуждать использование ядерного оружия для устрашения. В обоих случаях дело в подсознательной тревоге, как бы "рационализация" не одомашнила геноцид. У писателей, видящих в Холокосте кардинальное событие современности в том или ином смысле, общим является утверждение, что Холокост исторически уникален по степени зла и в то же время является проявлением потенциально универсального зла, скрывающегося под поверхностью любого общества. Но тут уж что-нибудь одно: или это уникальное по степени зла событие, не имеющее исторических прецедентов, и тогда оно должно иметь уникальные причины, такие, которые мы вряд ли с легкостью обнаружим в других странах в другие времена,225 и поэтому его нельзя никак воспринимать как необходимый аспект современности. С другой стороны, если Холокост -- проявление универсального зла, тогда он становится крайним вариантом, ужасного, но очень знакомого явления -- националистических эксцессов, которые могут замедлить локомотив Истории, но не столкнуть его с рельсов. Я лично склонен к точке зрения, что Холокост был и уникальным злом, и продуктом исторически уникального стечения обстоятельств в Германии двадцатых -- тридцатых годов. Эти условия не только не являются латентными в наиболее развитых обществах, но, их очень трудно (хотя и не невозможно) было бы повторить в будущем в других обществах. Многие из этих обстоятельств, например поражение в долгой и жестокой войне и экономическая депрессия, хорошо известны и потенциально воспроизводимы, в других странах. Но другие, которые относятся к особым интеллектуальным и культурным традициям Германии того времени, ее антиматериализм и акцент на борьбу и жертвы, -- эти обстоятельства очень отличали ее от либеральных Франции и Англии. Эти традиции, никоим образом не "современные", -- были проверены мучительными социальными потрясениями, вызванными тепличной индустриализацией; кайзеровской Германии до и после Франко-Прусской войны. Можно понимать нацизм как иной, хотя и крайний, вариант "болезни перехода", побочный продукт процесса модернизации, который никак не был обязательным компонентом самой современности.226 Из всего этого не следует, что подобный нацизму феномен сейчас невозможен, потому что мы имеем общество, продвинутое дальше подобного этапа. Но из этого следует, что фашизм есть патологическое и крайнее состояние, по которому нельзя судить о современности в целом. Говорить, что сталинизм или нацизм являются болезнями социального развития, не значит закрывать глаза на их чудовищность или не сопереживать их жертвам. Как указал Жан-Франсуа Ревель, тот факт, что в восьмидесятых годах либеральная демократия в некоторых странах победила, ничего не значит для огромных масс людей последнего века, чьи жизни были перемолоты тоталитаризмом.227 С другой стороны, тот факт, что их жизни были загублены и их страдания остались неискупленными, не должен лишать нас права задать вопрос, есть ли в истории рациональная закономерность. Существует широко распространенное ожидание, что Универсальная История, если можно будет таковую углядеть, должна функционировать как некая секулярная теодицея, то есть оправдание всего сущего в терминах грядущего конца истории. Такого ожидать нельзя ни от одной Универсальной Истории. Прежде всего такая интеллектуальная конструкция представляет собой весьма далекую абстракцию от подробностей и текстуры истории и почти с необходимостью придет к тому, что станет игнорировать целые народы и века, составляющие "предысторию". Любая Универсальная История, которую мы можем построить, неизбежно не даст разумного истолкования многим событиям, слишком реальным для тех людей, которые их испытали. Универсальная История -- это всего лишь инструмент интеллекта, она не может занять место Бога и принести персональное искупление каждой жертве истории. И существование в истории таких разрывов, как Холокост, как бы ужасны они ни были, не отменяет того очевидного факта, что современность есть связное и очень мощное целое. Существование разрывов нисколько не уменьшает реальности примечательного сходства пережитого людьми в процессе модернизации. Ни один человек не сможет отрицать, что жизнь в двадцатом веке фундаментально отличается от жизни в предыдущих веках, и мало кто из жителей уюта развитых демократий, как бы ни фыркал на абстрактную идею исторического прогресса" согласится жить в отсталом третьем мире, который, в сущности, представляет собой более раннюю эпоху человечества. Можно признать тот факт, что современность открыла новые горизонты человеческому злу, даже можно сомневаться в моральном прогрессе человека, и все же продолжать верить в существование направленного и логически последовательного исторического процесса. Теперь должно быть очевидно, что Механизм, который мы описали, является по сути экономической интерпретацией истории. Сама по себе "логика современной науки" силой не обладает" есть только люди, желающие воспользоваться наукой для покорения природы или для защиты от опасностей. Сама по себе наука (как в форме машинного производства, так и в форме рациональной организации труда) определяет только горизонт технических возможностей, заданных основными законами природы. Это человеческое желание толкает людей на использование этих возможностей: не желание удовлетворить ограниченный набор "естественных" потребностей, но весьма растяжимое желание, чей горизонт возможностей постоянно натыкается на препятствия. Другими словами, наш Механизм есть своего рода марксистская интерпретация истории, которая ведет к абсолютно немарксистским заключениям. Именно желание "человека как биологического вида" производить и потреблять ведет его из деревни в город, на работу на больших заводах или в больших бюрократических структурах вместо работы на земле, толкает продавать свой труд тому, кто предложит наивысшую цену, вместо того чтобы заниматься работой своих предков, побуждает получать образование и подчиняться дисциплине часов. Но вопреки Марксу общество, которое дает людям возможность производить и потреблять наибольшее число продуктов на наиболее равной основе, это не коммунистическое общество, а капиталистическое. В третьем томе "Капитала" Маркс описывает царство свободы, которое возникнет при коммунизме, в следующих словах: "Царство свободы начинается, действительности лишь там, где прекращается работа, диктуемая нуждой и внешней целесообразностью, следовательно, по природе вещей оно лежит по ту сторону сферы собственно материального производства. Как первобытный человек, чтобы удовлетворять свои потребности, чтобы сохранять и воспроизводить свою жизнь, должен бороться с природой, так должен бороться и цивилизованный человек, должен во всех общественных формах И при всех возможных способах производства. С развитием человека расширяется это царство естественной необходимости, потому что расширяются его потребности; но в то же время расширяются и производительные силы, которые служат для их удовлетворения. Свобода в этой области может заключаться лишь в том, что коллективный человек, ассоциированные производители рационально регулируют этот свой обмен веществ с природой, ставят его под свой общий контроль, вместо того чтобы он господствовал над ними как слепая сила; совершают его с наименьшей затратой сил и при условиях, наиболее достойных их человеческой природы и адекватных ей. Но тем не менее это все же остается царством необходимости. По ту сторону его начинается развитие человеческих сил, которое является самоцелью, истинное царство свободы, которое, однако, может расцвести лишь на этом царстве необходимости, как на своем базисе. Сокращение рабочего дня -- основное условие".228 Фактически марксистское царство свободы есть четырехчасовой рабочий день, то есть общество настолько продуктивное, что работа человека по утрам может удовлетворить все естественные потребности его и его семьи, а день и вечер остается ему для охоты, или поэзии, или критики. В каком-то смысле реальные коммунистические общества вроде Советского Союза или бывшей Германской Демократической Республики этого царства свободы достигли, потому что мало кто выдавал больше четырех часов честной работы в день. Но редко кто проводил остаток времени, занимаясь поэзией или критикой, поскольку это могло привести прямо в тюрьму; время проводили в очередях, в пьянстве или в интригах за получение путевки в переполненный санаторий на загрязненном пляже. Но если "необходимое рабочее время", требуемое для удовлетворения основных физических потребностей, составляло при социализме в среднем четыре часа на рабочего, то в капиталистических оно было равно часу или двум, а шесть или семь часов "прибавочного труда", завершавшего рабочий день, шли не только в карман капиталисту, но и позволяли рабочим покупать автомобили и стиральные машины, шашлычницы и автофургоны. Было ли это "царством свободы" в каком-нибудь смысле -- другой вопрос, но американский рабочий был куда полнее освобожден от "царства необходимости", чем его советский коллега. Конечно, статистика производительности на одного работающего не обязательно связана со счастьем. Как объяснял Маркс, физические потребности растут вместе с производительностью, и надо знать, какой тип общества лучше сохраняет равновесие между потребностями и производственными возможностями, чтобы понять, в каком обществе рабочий более удовлетворен. Ирония состоит в том, что коммунистические общества стали приобретать постоянно растущий горизонт желаний, порожденных западным обществом потребления, не приобретая средств удовлетворения этих желаний. Эрик Хонеккер говорил, что уровень жизни в Германской Демократической Республике "намного выше, чем во времена кайзера"; и действительно, он был выше, чем в большинстве обществ в истории человечества, и удовлетворял "естественные" желания человека с многократным превышением. Но это вряд ли было существенно. Восточные немцы сравнивали себя не с людьми кайзеровских времен, а с современными им западными немцами, и обнаруживали, что сильно от них отстают. Если человек есть главным образом экономическое животное, движимое желаниями и разумом, то диалектический процесс исторической эволюции должен был бы быть в разумной степени одинаков для всех человеческих обществ и культур. Таково было заключение "теории модернизации", позаимствовавшей у марксизма взгляд, считающий движущими силами исторических изменений силы экономические. В девяностых годах теория модернизации выглядит гораздо убедительнее, чем двадцатью годами раньше, когда она подвергалась серьезным атакам в научных кругах. Почти все страны, которым удалось достичь высокого уровня экономического развития, становятся с виду все больше между собой похожи, а не различны. Хотя существует большое разнообразие маршрутов, по которым разные страны могут прийти к концу истории, очень мало есть вариантов современного устройства, отличного от капиталистической либеральной демократии, которые похожи на работоспособные.229 Все страны, проводящие процесс модернизации, от Испании и Португалии до Советского Союза, Китая, Тайваня и Южной Кореи, двинулись в эту сторону. Но, как и все теории, объясняющие историю экономикой, в чем-то теория модернизации неудовлетворительна. Эта теория работает в той мере, в какой человек является, экономическим созданием, в той мере, в которой им движут императивы экономического роста и индустриальной рациональности. Неопровержимая сила теории порождается тем фактом, что люди, в особенности в массе, почти всю жизнь действуют под влиянием этих мотивов. Но есть другие аспекты человеческой мотивации, никак не связанные с экономикой, и именно здесь происходят скачки истории -- большинство войн, внезапные взрывы религиозных, идеологических или национальных страстей, ведущих к феноменам, подобным Гитлеру или Хомейни. Истинная Универсальная История человечества должна быть в состоянии объяснить не только широкий и постоянный эволюционный тренд, но и скачки, причем и неожиданные тоже. Из предыдущего изложения должно быть ясно, что мы не можем адекватно объяснить феномен демократии, пытаясь его понять исключительно в терминах экономики. Экономический взгляд на историю подводит нас к воротам Земли Обетованной либеральной демократии, но не вводит внутрь. Процесс экономической модернизации может Принести определенные масштабные социальные изменения вроде превращения племенного и сельскохозяйственного общества в урбанистическое, образованное, с многочисленным средним классом, которое в каком-то смысле создает материальные предпосылки для демократии. Но этот процесс не может объяснить самое демократию, поскольку если вглядеться в него пристальнее, то видно, что демократию почти никогда не выбирают по экономическим причинам. Первые большие демократические революции. Американская и Французская, произошли тогда, когда промышленная революция только шла в Англии, и обе страны еще не "модернизировались" в том смысле, в котором мы теперь понимаем это слово. Поэтому выбор в пользу прав человека не был обусловлен процессом индустриализации. Американские Отцы-Основатели могли быть разгневаны попытками Британской Короны обложить их налогом, не давая представительства в Парламенте, но решение объявить независимость и воевать с метрополией, чтобы установить новый демократический порядок, вряд ли может быть объяснено вопросами экономической эффективности. И тогда, как во многие последующие моменты мировой истории, существовала возможность процветать без свободы -- вспомним плантаторов-тори, бывших в оппозиции к Декларации Независимости Соединенных Штатов, авторитарных реформаторов девятнадцатого века в Германии и Японии, наших современников вроде Дэн Сяопина, предложившего программу экономической либерализации и модернизации под неусыпным попечением диктаторской коммунистической партии, или Ли Кваи Ю в Сингапуре, который заявил, что демократия была бы препятствием блестящему экономическому успеху Сингапура. И все же во все века находились люди, которые выбирали не-экономический поступок, рискуя жизнью и средствами к существованию в борьбе за демократические права. Нет демократии без демократов, то есть без особого Человека Демократического, желающего демократии и формирующего ее, и сам он тоже формируется ею. Универсальная История, основанная на поступательном движении современной науки, может, более того, иметь смысл только для четырехсот примерно последних лет истории человечества, начиная с открытия научного метода в шестнадцатом-семнадцатом веках. Но ни научный метод, ни освобождение человеческих желаний не были движущим мотивом усилий по покорению природы и постановке ее на службу человеку, усилий, которые спрыгнули ex nihilo (из ничего (лат.)) с пера Декарта или Бэкона. Более полная Универсальная История, даже такая, которая в большой мере основывается на современной науке, должна будет понять до-современные истоки науки и тех желаний, что лежат в основе желаний Человека Экономического. Такие рассуждения предполагают, что мм недалеко ушли в нашей попытке понять базис современной мировой либеральной революции или любой Универсальной Истории, которая может лежать в ее основе. Современный экономический мир является массивной и жесткой структурой, которая железной хваткой держит многие аспекты нашей жизни, но процесс его возникновения не является пограничным с самим историческим процессом, и его недостаточно, чтобы решать, достигли ли мы конца истории. Поэтому нам лучше будет полагаться не на Маркса и не на традицию общественных наук, происходящую из его экономического взгляда на историю, но на Гегеля, его "идеалистического" предшественника, первого философа, который ответил на поставленную Кантом задачу -- написать Универсальную Историю. Гегелевское понимание Механизма, лежащего в основе исторического процесса, несравненно глубже, чем у Маркса или любого современного обществоведа. Для Гегеля первичным двигателем истории человечества является не современная наука или постоянно расширяющийся горизонт желаний, который ею движет, но полностью не экономический мотив -- борьба за признание. Универсальная История Гегеля не только дополняет очерченный нами механизм, но и дает нам более широкое понимание человека -- "человека как такового", что позволяет нам понять разрывы истории, войны и внезапные взрывы иррациональности посреди спокойного экономического развития, характерные для фактической истории человечества. Возврат к Гегелю важен и потому, что он дает нам основу для понимания, следует ли ожидать бесконечного продолжения исторического процесса или мы уже фактически достигли конца истории. В качестве исходного пункта такого анализа примем гегельянско-марксистский тезис, что прошлая история развивалась диалектически, или посредством процесса противоречий, оставляя на время в стороне вопрос о том, является основа этой диалектики материальной или идеальной. Имеется в виду, что в мире возникает определенная форма социо-политической организации, но она содержит внутренние противоречия, которые со временем ведут к ее подрыву и замене более удачной формой. Тогда проблема конца истории может быть поставлена Следующим образом: существуют ли "противоречия" в нашем современном либерально-демократическом устройстве, которые заставили бы ожидать продолжения исторического процесса и возникновения нового, высшего порядка? Мы можем допустить такое противоречие, только если видим источник социального недовольства достаточно радикальный, чтобы вызвать падение либерально-демократического строя -- "системы", говоря языком шестидесятых годов -- в целом. Недостаточно указать на "проблемы" в современных либеральных демократиях, даже если они серьезны, например, бюджетный дефицит, инфляция, преступность или наркомания. "Проблема" становится "противоречием", только если она настолько серьезна, что не только не может быть разрешена в пределах системы, но и разъедает легитимность самой системы так, что последняя рушится под собственным весом. Например, постоянное обнищание пролетариата в капиталистическом обществе для Маркса было не просто "проблемой", а "противоречием", поскольку должно было повести к революционной ситуаций, которая повергнет всю структуру капиталистического общества и заменит ее чем-то иным. И обратно, мы можем утверждать, что история пришла к концу, если современная форма социального и политического устройства полностью удовлетворительна для людей в самых существенных отношениях. Но как нам узнать, остались ли в современном общественном строе какие-либо противоречия? Есть, по сути, два подхода к этой проблеме. В первом мы наблюдаем естественный ход исторических событий и смотрим, есть ли выраженная закономерность истории, которая указывает на превосходство конкретной формы общественного устройства. Как современный экономист не пытается определить "полезность" или "ценность" продукта самого по себе, но воспринимает его рыночную оценку, выраженную ценой, так следует и принять суждение "рынка" мировой истории. Мы можем представлять себе историю человечества как диалог или соревнование между различными режимами или формами организации общества. В этом диалоге общества "опровергают" друг друга, победив или пережив оппонента, в некоторых случаях путем военной победы, в других -- за счет превосходства своей экономической системы, в третьих -- благодаря большей степени внутреннего политического единства.230 Если все общества в течение столетий развиваются или сходятся к одной и той же форме социо-политической организации, например либеральной демократии, если не появляется жизнеспособных альтернатив либеральной демократии и если люди, живущие в либерально-демократических государствах, не испытывают радикального недовольства своей жизнью, то можно сказать, что диалог пришел к окончательному и определенному заключению. Философ истории вынужден будет признать претензии либеральной демократии на превосходство и окончательность. Die Weltgeschichte ist das Weltgericht: мировая история -- окончательный арбитр правоты.231 Такой подход не означает почитания власти и успеха под лозунгом "сила создает право". Он не означает оправдания любого тирана или строителя империи, на миг выскочившего на сцену мировой истории. Такой подход означает одобрение лишь режимов или систем, выживших в целом процессе мировой истории, что требует способности решать проблему удовлетворения людей, исходно присутствующую в мировой истории, а также способности выживать и адаптироваться к переменной человеческой среде.232 Такой "историцистский" подход, как бы ни был он изощрен, все же имеет следующий серьезный недостаток: откуда нам знать, что видимое отсутствие "противоречий" в с виду победоносной социальной системе -- в нашем случае либеральной демократии -- не иллюзорно, и что с течением времени не выявятся новые противоречия, требующие перехода к следующей стадии эволюции истории? Без лежащей в основе концепции человеческой натуры, выстраивающей иерархию существенных и несущественных свойств человека, невозможно знать, является ли видимый социальный мир признаком истинного: удовлетворения людей, а не результатом работы отличного полицейского аппарата, а то и просто затишьем перед революционной бурей. Следует помнить, что общественный порядок в Европе накануне Французской революции многим наблюдателям казался успешным и удовлетворительным, как и общественный строй Ирана в семидесятых годах, или стран Восточной Европы в восьмидесятых. Или возьмем другой пример: некоторые современные феминистки заявляют, что почти вся предыдущая история была конфликтом "патриархальных" обществ, но общества "матриархальные", более проникнутые духом согласия, более заботливые и более мирные составляют им жизнеспособную альтернативу. Это невозможно подкрепить эмпирическими фактами, поскольку не существует примера матриархальных обществ.233 И все же возможность появления их в будущем исключать нельзя, если феминистский взгляд на возможности освобождения женской стороны человеческой натуры окажется верным. Если это так, то мы явно не достигли конца истории. Альтернативным подходом к определению, не достигли ли мы конца истории, может быть подход, называемый "внеисторическим", или подход, основанный на концепции природы. То есть мы будем судить адекватность существующих либеральных демократий с точки зрения внеисторической концепции человека. Мы не будем просто смотреть на эмпирические свидетельства недовольства населения в реальных странах мира, скажем, в Великобритании или Америке. Мы вместо этого будем обращаться к пониманию человеческой природы, тех перманентных, хотя не всегда отчетливо видимых черт человека как такового, и мерить адекватность современных демократий этим стандартом. Такой подход будет свободен от тирании настоящего, то есть от стандартов и ожиданий, установленных тем самым обществом, суждение о котором мы хотим вывести.234 Сам по себе факт, что человеческая природа не создана "раз и навсегда", но создает сама себя "в ходе исторического времени", не избавляет нас от необходимости говорить о человеческой природе -- либо как о структуре, в пределах которой происходит самосоздание человека, либо как о конечном пункте телоса, к которому, по-видимому, движется историческое развитие человека.235 Например, если, как полагает Кант, разум человека не может полностью развиться иначе как в результате долгого накопительного процесса, то бессмысленно объявлять разум сколько-нибудь менее "естественным" аспектом человека.236 В конечном счете получается, что невозможно говорить об "истории", тем белее об "Универсальной Истории", не ссылаясь на какой-нибудь постоянный, внеис-торический стандарт, то есть без ссылки на природу. Потому что "история" не есть данность, это не просто каталог всего, что происходило в прошлом, не сознательное усилие абстракции, в которой события, важные отделяются от неважных. Стандарты, на которых эта абстракция основывается, могут меняться. Например, лет шестьдесят тому назад имело место движение от истории военной и дипломатической к истории социальной, истории женщин и меньшинств, или к истории "будничной жизни". Факт, что предметами исторического внимания перестали быть богатые и сильные, и стали те, кто был ниже на социальной лестнице, означает не отход от стандартов исторического отбора, а лишь изменение этих стандартов в соответствии с новым, более эгалитарным сознанием. Но ни историк дипломатического направления, ни историк социального направления не могут избежать выбора между важным и неважным, а потому необходимы ссылки на стандарт, существующий где-то "вне" истории (и, кстати, вне сферы компетенции профессиональных историков как таковых). Это тем более верно для Универсальной Истории, которая поднимает уровень абстракции еще выше. Универсальный Историк должен быть готов отбросить целые народы и времена как доисторические или не-исторические, поскольку они не ведут к центральному "сюжету" его истории. И потому кажется неизбежным, что мы должны будем перейти от обсуждения истории к обсуждению природы, если мы хотим заниматься вопросом о конце истории всерьез. Мы не можем обсуждать дальние перспективы либеральной демократии -- ее привлекательность для тех, кто ее не испытал, и ее неослабную мощь для тех, кто давно привык жить по ее правилам, -- сосредоточившись только на "эмпирических" свидетельствах, предоставленных нам современным миром. Мы должны прямо и явно открыть природу внеисторических стандартов, по которым мы судим хорошие и плохие стороны любого режима или социальной системы. Кожев утверждает, что мы достигли конца истории, поскольку жизнь в универсальном и однородном государстве для его граждан полностью удовлетворительна. Другими словами, современный либерально-демократический мир свободен от противоречий. Оценивая это утверждение, мы не хотим отвлекаться на возражения, связанные с неверно понятой точкой зрения Кожева -- например, указывающие на те или иные социальные группы или отдельные лица, демонстративно не удовлетворенные, поскольку им отказано в доступе к социальным благам, -- из-за бедности, расизма или еще чего-нибудь. Более глубокий вопрос-- это один из первых принципов: действительно ли "блага" нашего общества такие уж благие и удовлетворяют "человека как такового" или в принципе есть более высокая форма удовлетворения, которую может обеспечить какой-то другой режим или общественный строй. Чтобы ответить на этот вопрос, понять, действительно ли наш век есть "старость человечества", мы должны вернуться назад и посмотреть на человека естественного в том виде, в каком он существовал до начала исторического процесса, иначе говоря, на "первочеловека". ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. БОРЬБА ЗА ПРИЗНАНИЕ 13. В НАЧАЛЕ, ИЛИ СМЕРТЕЛЬНАЯ БИТВА РАДИ ВСЕГО ЛИШЬ ПРЕСТИЖА И единственно рискуя жизнью, можно получить свободу; только таким образом проверяется и доказывается, что природа самосознания по сути своей не есть всего лишь существование, не есть всего лишь непосредственная форма, в которой оно впервые является... Индивидуум, не ставивший никогда жизнь на карту, может, несомненно, быть признан как личность; но он не достигает истины этого признания в качестве независимого самосознания. Г.В.Ф. Гегель, "Феноменология духа"237 Полностью человеческое, антропогенетическуе желание -- желание, порождающее самосознание, человеческую реальность, -- является, в конечном счете, функцией жажды "признания". И риск для жизни, с помощью которого человеческая реальность "выходит на свет", есть риск во имя такого желания. В силу этого, чтобы говорить об "истоках" самосознания, необходимо говорить о смертной битве за "признание". Александр Кожев, "Введение в чтение Гегеля".238 Что стоит на карте для людей во всем мире, от Испании и Аргентины до Венгрии и Польши, когда они свергают диктаторский режим и устанавливают либеральную демократию? До некоторой степени ответ состоит в чистом отрицании -- отрицании ошибок и несправедливостей старого режима: люди хотят избавиться от ненавистных полковников или партийных бонз, которые угнетали их, или жить без постоянного страха ареста по произволу. Жители Восточной Европы или Советского Союза думают либо надеются, что достигнут капиталистического процветания, поскольку капитализм в умах многих тесно переплетен с демократией. Но, как мы уже видели, вполне возможно процветание без свободы, как было в Испании, Южной Корее илу на Тайване под авторитарным режимом, однако этим странам мало было одного только процветания. Любая попытка изобразить импульс, лежащий в основе освободительных революций двадцатого столетия (иди, если на то пошло, любой освободительной революции, начиная, с американской и французской восемнадцатого века), как чисто экономический, будет в корне неполна. Механизм, созданный современной наукой, лишь частично и неудовлетворительно объясняет исторический процесс. Свободное правительство само по себе оказывает позитивное влияние: когда президент Соединенных Штатов или Франции восхваляет свободу и демократию, он восхваляет их как вещи сами по себе хорошие, и такая хвала вызывает заметный резонанс в душах людей по всему миру. И чтобы понять этот резонанс, нам необходимо вернуться к Гегелю -- философу, который первый откликнулся на призыв Канта и написал то, что во многих отношениях остается до сих пор наиболее серьезной Универсальной Историей. Как трактует Александр Кожев, Гегель дает нам альтернативный "механизм" для понимания исторического процесса -- механизм, основанный на "борьбе за признание". Хотя нет необходимости отбрасывать экономический взгляд на историю, "признание" позволяет нам восстановить полностью нематериалистическую диалектику истории, которая куда богаче в понимании побудительных мотивов людей, нежели ее марксистская версия, или чем социологическая традиция, восходящая к Марксу. Конечно, законно будет задать вопрос, действительно ли Гегель в интерпретации Кожева -- это Гегель, как он сам себя понимал, или здесь содержится примесь идей, полностью "кожевских". Кожев действительно берет некоторые элементы гегелевского учения" такие как борьба за признание и конец истории, и делает их центральными моментами этого учения так, как, быть может, сам Гегель делать не стал бы. Но, хотя выделение исходного Гегеля является важным для целей "данного спора", нас интересует не Гегель per se (сам по себе, в чистом виде (лат.)), а именно Гегель в интерпретации Кожева, в некотором смысле новый, синтетический философ по имени Гегель-Кожев. Последующие наши ссылки на Гегеля -- это, в. сущности, ссылки на Гегель-Кожева, и нас будут больше интересовать сами идеи, чем философы, которые их первыми, сформулировали.239 Можно было бы подумать, что для раскрытия истинного значения либерализма необходимо вернуться в еще более ранние времена, к мыслям тех философов, которые и послужили первоисточником либерализма, -- Гоббсу и Локку, поскольку наиболее старые и устойчивые либеральные сообщества англосаксонской традиции, например Англия, Соединенные Штаты или Канада, обычно осознают себя в терминах Локка. Мы действительно будем возвращаться к Гоббсу и Локку, но Гегель представляет для нас особый интерес по двум причинам. Во-первых, он дает нам понимание либерализма более благородное, чем Гоббс и Локк. Дело в том, что практически одновременно с провозглашением локковского либерализма возникла некая неловкость, связанная с им порожденным обществом, возникла одновременно с прототипическим порождением этого общества -- буржуа. Эту неловкость можно проследить до единственного морального фактора: буржуа прежде всего занят собственным материальным благосостоянием и не является носителем ни гражданственного духа, ни доблести, ни преданности более широкой общности, его окружающей. Короче говоря, буржуа эгоистичен, и эгоизм частного лица был сердцевиной критики либерализма что со стороны левых марксистского окраса, что со стороны аристократически-республиканских правых. Гегель же; в противоположность Гоббсу и Локку, дает нам самопонимание либерального общества, основанное на неэгоистичной стороне человеческой личности, и пытается сохранить эту сторону как основу современного политического проекта. Достигает ли он при этом успеха -- еще будет видно; последний вопрос как раз и будет темой Заключительной части нашей книги. Вторая причина вернуться к Гегелю состоит в том, что понимание истории как "борьбы за признание" на самом деле весьма полезно и дает новую точку зрения на современный мир. Мы, жители либерально-демократических стран, настолько привыкли искать причины потока событий только в экономике, сами настолько обуржуазились в своем восприятии, что нас весьма удивляет, когда удается заметить, насколько полностью не экономической является почти вся политическая жизнь. У нас даже не хватает общего словаря, чтобы говорить о гордой и напористой стороне человеческой натуры, которая и лежит в основе почти всех войн и политических конфликтов. "Борьба за признание" -- концепция столь же древняя, сколь сама политическая философия, и относится к явлению, пограничному с политической жизнью как таковой. В настоящие дни термин этот кажется несколько странным и незнакомым, но это лишь из-за успешной "экономизации" нашего мышления в течение последних четырехсот лет. И все же свидетельства "борьбы за признание" окружают нас со всех сторон, и именно она лежит в основе современных движений за либеральные права, где бы они ни происходили -- в Советском Союзе, Восточной Европе, Южной Африке, Латинской Америке или даже в самих Соединенных Штатах. Чтобы раскрыть смысл "борьбы за признание", необходимо понять гегелевскую концепцию человека или человеческой природы.240 Для тех ранних современных философов, которые были предшественниками Гегеля, вопрос о человеческой природе представлялся как описание Первого Человека, то есть человека "в естественном состоянии". Гоббс, Локк и Руссо никогда не делали попыток понять естественное состояние как эмпирическое или историческое описание первобытного человека -- для них это был скорее мысленный эксперимент: удалить те аспекты человеческой личности, которые являются продуктами условности (как, например, то, что человек является итальянцем, или аристократом, или буддистом), и выявить те характеристики, которые свойственны человеку как человеку. Гегель отрицал, что у него есть учение о естественном состоянии, и на самом деле отверг бы концепцию человеческой природы как постоянной и неизменной. Для него человек свободен и индетерминирован, а потому способен создавать свою собственную природу в течение исторического времени. И все же этот процесс исторического самосозидания имеет начальную точку, которая по всем параметрам может считаться учением о естественном состоянии.241 В "Феноменологии духа" Гегель описывает первобытного "первого человека", живущего в начале истории, и философские функции этого человека неотличимы от "человека в естественном состоянии" Гоббса, Локка и Руссо. То есть "первый человек" -- это прототипическое человеческое существо, обладающее теми фундаментальными человеческими свойствами, которые существовали до создания гражданского общества и исторического процесса. "Первый человек" Гегеля имеет некоторые общие с животными желания, такие как потребность в еде, сне, крове, и прежде всего -- сохранении собственной жизни. В этих пределах он является частью естественного, или физического мира. Но "первый человек" Гегеля радикально отличается от животного тем, что желает не только реальных, "позитивных" предметов (бифштекс, меховая одежда для тепла, кров для жилья), но и предметов совершенно нематериальных. И превыше всего желает он желаний других людей-- то есть хочет, чтобы другие его признавали. Разумеется, для Гегеля индивидуум не мог обрести самосознание, то есть осознать себя как отдельное человеческое существо без признания со стороны других человеческих существ. Иными словами, человек с самого начала являлся существом общественным: его собственное ощущение самоценности и идентичности тесно связано с оценкой, которую присваивают ему другие. В основе своей он, как сформулировал Дэвид Ризман, "ориентирован на других".242 Хотя животные и демонстрируют общественное поведение, оно инстинктивно и направлено на взаимное удовлетворение естественных потребностей. Дельфин или обезьяна желают рыбу или банан, а не желания других дельфинов или обезьян. Как объясняет Кожев, лишь человек может желать "предмет полностью бесполезный с биологической точки зрения (например, медаль или вражеское знамя)"; и желает он эти предметы не ради них самих, а потому, что они желанны другим людям. Но "первый человек" Гегеля отличается от животного и в другом, куда более фундаментальном смысле. Он хочет не только, чтобы другие его признали, он хочет, чтобы его признали человеком. И то, что составляет идентичность человека как человека, наиболее фундаментальное и присущее лишь человеку свойство -- это способность человека рисковать собственной жизнью. Столкновение "первого человека" с другими людьми ведет к беспощадной борьбе, в которой один участник старается, рискуя собственной жизнью, заставить другого "признать" его. Человек есть в основе своей животное, "ориентированное на других" и общественное, но его социабельность ведет не в мирное гражданское общество, а ввергает в смертный бой ради всего лишь престижа. Эта "кровавая битва" может иметь один из трех исходов. Она может привести к смерти обоих бойцов, в результате чего сама жизнь, естественная и человеческая, заканчивается. Она может привести к смерти одного из бойцов, в результате чего уцелевший остается неудовлетворенным, ибо нет более другого человеческого сознания, которое могло бы его признать. Или, наконец, битва может закончиться отношениями господина и раба, когда один из бойцов решает принять рабскую жизнь, чтобы не рисковать насильственной смертью. После этого господин удовлетворен, поскольку рискнул жизнью и получил за это признание от другого человеческого существа. Изначальные взаимодействия между "первыми людьми" гегелевского естественного состояния столь же насильственны, сколь в гоббсовском естественном состоянии или локковском состоянии войны, но порождают не общественный договор или иные формы мирного гражданского общества, но в высшей степени неравноправные отношения господина и раба.243 Для Гегеля, как для Маркса, первобытное общество было разделено на общественные классы. Но Гегель в отличие от Маркса считал, что наиболее существенные классовые различия основаны не на экономической роли -- например, один землевладелец, а другой крестьянин, -- но на отношении индивидуума к насильственной смерти. Общество делится на господ, готовых рисковать своей жизнью, и рабов, которые этого не хотят. Гегелевское понимание раннего классового расслоения, вероятно, точнее марксовского. Многие традиционные аристократические общества изначально возникли из "воинских этосов" кочевых племен, завоевывавших более мирные народы за счет своей беспощадности, жестокости и храбрости. После завоевания господа в последующих поколениях владели имениями и играли экономическую роль землевладельцев, взимающий подати или дань с "рабов"-крестьян, которыми управляли. Но воинский этос -- чувство врожденного превосходства, основанное на готовности к смертельному риску -- оставался ядром культуры аристократического общества по всему миру еще долго после того, как годы мира и лени приводили к вырождению этих аристократов в изнеженных и женоподобных придворных. Многие из рассуждений Гегеля о раннем человеке прозвучат очень странно для современного слуха, в особенности его указание на готовность и желание смертельного риска в бою как на самую основную человеческую черту. Разве не является желание рисковать жизнью просто первобытным обычаем, давно ушедшим из мира вместе с дуэлями и кровной местью?244 В нашем мире еще есть люди, которые мотаются по свезу,, рискуя жизнью в кровавых битвах ради имени, знамени или шмоток, но они в основном принадлежат к бандам и носят название вроде "Кровавые" или "Волки", зарабатывают на жизнь торговлей наркотиками или живут в странах вроде Афганистана. В каком смысле человек, готовый убивать и погибать ради чего-то чисто символического, ради престижа или признания, может считаться в большей степени человеком, нежели тот, кто разумно шарахается от вызова и ограничивается мирной подачей иска в суд? Важность человеческого желания рисковать жизнью в битве за престиж можно понять лишь в том случае, если более глубоко изучить точку зрения Гегеля на человеческую свободу. В знакомой нам англосаксонской традиции общепринято понимание свободы как всего лишь отсутствия ограничений. Таким образом, согласно Томасу Гоббсу: "СВОБОДА означает отсутствие сопротивления (под сопротивлением я разумею внешние препятствия для движения), и это понятие может быть применено к неразумным созданиям и неодушевленным предметам не в меньшей степени, чем к разумным существам". По этому определению камень, катящийся с горы, и голодный медведь, бродящий в лесу без привязи, могут быть названы "свободными". Но мы на самом деле знаем, что кувыркание камня определяется тяготением и крутизной холма, как и поведение медведя определяется сложным взаимодействием различных природных желаний, инстинктов и потребностей. Поэтому медведь, ищущий пропитание в лесу, может быть назван "свободным" чисто формально. У него нет иного выбора, как откликаться на голод и инстинкты. Как правило, медведи не устраивают голодных забастовок ради высших целей. Поведение медведя и камня определяется их собственной физической природой и окружающей средой. В этом смысле они подобны машинам, запрограммированным на выполнение определенного набора правил, и в данном случае эти правила сводятся к фундаментальным физическим законам. По определению Гоббса, любой человек, действиям которого не мешают физические ограничения, будет считаться "свободным". Но в тех пределах, в которых человек имеет физическую или животную природу, он не может быть рассматриваем иначе, как набор потребностей, инстинктов, желаний и страстей, взаимодействующих весьма сложным, но в конечном счете механическим образом, который и определяет поведение личности. Таким образом, голодный и промерзший человек, разыскивающий пищу и кров для удовлетворения естественных потребностей, свободен не более чем медведь или даже камень: он просто более сложная машина, запрограммированная более сложным набором правил. И тот факт, что в своем поиске еды и крова он не встречает физических ограничений, создает лишь видимость, но не реальность свободы. Великая политическая работа Гоббса "Левиафан" начинается .именно с такого описания человека как невероятно сложной машины. Он разбивает человеческую натуру на ряд основных страстей, таких как радость, боль, страх, надежда,, негодование и честолюбие, которых, по его мнению, достаточно, чтобы разными их сочетаниями полностью определялось и объяснялось поведение человека. Таким образом, получается, что в конечном счете Гоббс не верит в то, что человек свободен в смысле наличия возможности морального выбора. Он может в своем поведении быть более или менее рациональным, но эта рациональность просто обслуживает конечные цели, поставленные природой, -- например, самосохранение. А природа может, в свою очередь, быть полностью определена законами материи и информации, то есть законами, недавно обнаруженными сэром Исааком Ньютоном. Гегель, напротив, начинает-с полностью иного понимания человека. Человек не только не определяется своей животной или физической природой, но сама человеческая суть состоит в способности преодолевать или отменять животную природу. Он свободен не только в формальном смысле Гоббса (отсутствие физических ограничений), но ив метафизическом смысле, поскольку он в корне индетерминирован по природе. Здесь имеется в виду и его собственная природа, и природная среда, его окружающая, и законы природы. Короче говоря, он способен на истинно моральный выбор, то есть на выбор между двумя образами действий не просто на основании большей полезности одного по сравнению с другим, не просто в результате победы одного набора страстей над другими, но в силу внутренней свободы создавать собственные правила и держаться их. Специфическое достоинство человека заключается не в превосходящей способности к расчету, которое превращает его в машину более умную, чем низшие животные, но именно в этой способности к свободному моральному выбору. Но откуда мы знаем, что человек свободен в этом более глубинном смысле? Ведь определенно, что во многих случаях человеческий выбор задается фактически просто расчетом эгоистических интересов, направленных не более, чем на удовлетворение животных желаний или страстей. Например, человек может воздерживаться от кражи яблока из сада соседа не из моральных соображений, но из страха возмездия более сурового, чем его теперешний голод, или потому что знает: сосед вскоре уедет, и все яблоки ему и так достанутся. То, что он способен на подобные расчеты, ни в какой степени не делает, его менее детерминированным своими природными инстинктами -- в данном случае голодом, -- чем любое животное, которое просто схватит яблоко. Гегель не отрицает, что у человека есть животная сторона или конечная и детерминированная природа: он должен есть и спать. Но он также демонстративно способен на действия, полностью противоречащие его природным инстинктам, и противоречащим не ради удовлетворения каких-то высших или более сильных инстинктов, но -- в некотором смысле -- ради самого такого противоречия. Вот почему воля рискнуть жизнью в битве всего лишь ради престижа играет такую роль в гегелевском подходе к истории. Ибо, рискуя жизнью, человек доказывает, что может действовать вопреки самому сильному и основному инстинкту -- инстинкту самосохранения. Как формулирует Кожев, человеческое желание человека должно возобладать над его животным желанием самосохранения. И вот почему так важно, что первобытная битва на заре истории велась ради чистого престижа, или очевидной безделушки -- такой как медаль или знамя, -- обозначающей признание. Причина, по которой я сражаюсь, -- заставить другого признать факт, что я готов рисковать жизнью, и в силу этого я -- свободный и подлинный человек. Если бы эта кровавая битва велась ради какой-то цели (или, как сказали бы мы, современные буржуи, вышколенные Гоббсом и Локком, "ради разумной, цели"), такой как защита своей семьи или приобретение земли и имущества противника, то битва велась бы просто ради удовлетворения какой-то животной потребности. На самом деле многие низшие животные способны рисковать жизнью в бою во имя, скажем, защиты собственного потомства или расширения территории, где можно добывать пищу, В подобном случае это поведение инстинктивно детерминировано и существует ради эволюционной цели выживания вида. И только человек способен вступать в кровавый бой ради единственной цели -- показать, что он презирает жизнь, что он не просто сложная машина или "раб страстей"246; короче говоря: что у него есть специфически человеческое достоинство, поскольку он свободен. На это можно было бы возразить, что "противоинстинктивное" поведение вроде риска жизнью в смертельной битве за престиж просто определяется другим, более глубоким и атавистическим инстинктом, о котором не ведал Гегель. И действительно, современная биология полагает, что животные, как и люди, вступают в битвы за престиж, хотя никто не станет утверждать, что ими движут моральные побуждения. Если всерьез принимать учение современной науки, то царство человека полностью подчинено царству природы и равным образом управляется ее законами. Все поведение человека может быть сведено к "суб-человеческим" соображениям, психологии и антропологии, которые сами опираются на биологию и химию, а те в конечном счете объясняются действиями основных природных сил. Гегель и его предшественник Кант осознавали угрозу, что материалистические основы современной науки ставят под вопрос возможность свободы человеческого выбора. Конечной целью кантовской великой "Критики чистого разума" было отвоевать "остров" в море механической природной причинности, который в философски жестком смысле позволит истинно свободному, человеческому моральному выбору сосуществовать с современной физикой. Гегель, разумеется, принял существование этого "острова" -- куда более крупного и вместительного, чем предвидел Кант. Оба философа считали, что в некоторых отношениях люди в буквальном смысле не подчиняются законам физики. Это не означает, что люди могут двигаться быстрее света или обращать гравитацию вспять -- значит только, что моральные явления не могут быть сведены к простому механическому движению материи. Вне наших теперешних возможностей и намерений было бы анализировать адекватность "острова", созданного немецким идеализмом; метафизический вопрос о возможности человеческого выбора есть, по выражению Руссо, "l'abyme de la philosophie" (L'abyme (фр.) -- средняя часть герба при горизонтальном делении. Приблизительно фразу можно перевести как "сердце философии").247 Но, отложив на время этот многострадальный вопрос, мы все же можем заметить, что подчеркивание Гегелем важности смертельного риска само по себе, как психологический феномен, указывает на нечто настоящее и важное. Существует или нет истинная свобода воли, виртуально любой человек действует так, будто она существует, и других оценивает по тому, насколько они способны делать выбор, который считают истинно моральным. Хотя большая часть человеческой деятельности направлена на удовлетворение естественных потребностей, значительное время уделяется также преследованию целей более эфемерных. Люди стремятся не только к материальному комфорту, но и к уважению или признанию, и они считают себя достойные уважения, поскольку обладают определенной ценностью или достоинством. Психолог или политолог, не принимающий в расчет стремление человека к признанию, а также его нечастые, но весьма заметные попытки действовать временами даже вопреки сильнейшим природным инстинктам, недопоймет что-то очень важное относительно поведения человека. Для Гегеля свобода не есть просто психологический феномен, это суть того, что отличает человека. В этом смысле природа и свобода противоположны диаметрально. Свобода не означает свободу жить в природе или согласно природе; наоборот, свобода начинается только там, где кончается природа. Человеческая свобода возникает только тогда, когда человек оказывается способен переступить через свое природное, животное существование и создать новую личность для самого себя. Эмблематическая начальная точка этого процесса самосозидания есть борьба не на жизнь, а на смерть всего лишь ради престижа. Но хотя эта борьба за признание есть первый подлинно человеческий акт, он далеко не последний. Кровавая битва между гегелевскими "первыми людьми" есть только исходный пункт диалектики Гегеля, и от нее еще очень далеко до современной либеральной демократии. Проблема человеческой истории в некотором смысле может рассматриваться как поиск путей удовлетворения и господина, и раба в их жажде признания на взаимной и равной основе. История кончается с установлением общественного порядка, который этой цели достигает. Но перед тем как перейти к описанию дальнейших стадий в эволюции диалектики, полезно было бы противопоставить гегелевское описание "первого человека" в естественном состоянии, описанию того же человека у традиционных основателей современного либерализма -- Гоббса и Локка. Хотя начальный и конечный пункты Гегеля полностью те же, что и у английских мыслителей, концепция человека у него радикально иная, и она дает нам совершенно иную точку зрения на современную либеральную демократию. 14. ПЕРВЫЙ ЧЕЛОВЕК "Проявление ценности, которую мы придаем друг другу, есть то, что обычно называется уважением. Ценить человека высоко -- значит уважать его; ценить его низко -- значит не уважать. Но высоко и низко в этом случае следует понимать по сравнению с той ценой, которую человек придает самому себе". Томас Гоббс, "Левиафан"248 Современные либеральные демократии не возникли из темного тумана традиций. Они, как и коммунистические общества, были сознательно созданы людьми в определенный момент времени на основе определенного теоретического понимания человека и соответствующих политических институтов, которым надлежит управлять человеческим обществом. Хотя либеральная демократия не может проследить свои теоретические истоки к единственному автору вроде Карла Маркса, она утверждает, что основывается на конкретных рациональных принципах, богатую интеллектуальную родословную которых можно непосредственно проследить. Принципы, лежащие в основе американской демократии, содержащиеся в Декларации независимости и в конституции, были основаны на работах Джефферсона, Мэдисона, Гамильтона и других американских отцов-иснователеи, которые сами многие идеи вывели из английской либеральной традиции Томаса Гоббса и Джона Локка. Если нам надлежит раскрыть самопонимание старейшей либеральной демократии в мире -- самопонимание, которое было усвоено многими демократическими обществами за пределами Северной Америки, -- нам надо вернуться к политическим работам Гоббса и Локка. Ибо хотя эти авторы предвосхитили многие из допущений Гегеля относительно природы "первого человека", они -- и проистекающая от них англосаксонская либеральная традиция -- совершенно по-иному подходят к оценке жажды признания. Томаса Гоббса сегодня знают в основном по двум моментам: его характеристика естественного состояния как "одинокого, бедного, мерзкого, зверского и голодного"; и его доктрина абсолютного монаршего суверенитета, который часто подвергается неблагоприятному сравнению с более "либеральным" утверждением Локка на право революции против тирании. Но хотя Гоббс никак не был демократом в современном смысле слова, он определенно был либералом, и его философия была первоисточником, из которого вырос современный либерализм. Ибо это Гоббс первый установил, что легитимность правителей вырастает из прав тех, кем правят, а не из божественного права королей и не из естественного превосходства тех, кто правит. В этом отношении различие между ним и автором американской Декларации независимости незаметно по сравнению с пропастью, которая отделяет Гоббса от более близких к нему по времени авторов, таких как Филмер и Хукер. Гоббс выводит принципы права и справедливости из собственной характеристики человека в естественном состоянии. Естественное состояние по Гоббсу есть "вывод из Страстей", и оно могло никогда не существовать как общий этап истории человечества, но латентно существует повсюду, где распадается гражданское общество, -- и выходит на поверхность в таких местах, как, например, Ливан после падения страны в гражданскую войну в середине семидесятых. Как и кровавая битва Гегеля, естественное состояние Гоббса описано, чтобы высветить состояние человека, возникающее из взаимодействия наиболее постоянных и основных человеческих страстей.249 Сходство между гоббсовским "естественным состоянием" и гегелевской кровавой битвой поразительно. Прежде всего и то, и другое характеризуется крайней степенью насилия: первичная общественная реальность -- это не любовь или согласие, но война "всех против всех". И хотя Гоббс не пользуется термином "борьба за признание", ставки в его исходной войне всех против всех по сути те же, что и у Гегеля: "Таким образом, мы находим в природе человека три основные причины войны: во-первых, соперничество; во-вторых, недоверие; в-третьих, жажду славы... [это третье заставляет людей нападать] из-за пустяков вроде: слова, улыбки, из-за несогласия во мнении и других проявлений неуважения, непосредственно ли по их адресу, или по адресу их родни, друзей, их народа, сословия или имени".250 Согласно Гоббсу, люди могут сражаться из-за необходимого, но чаще они сражаются из-за "ерунды" -- другими словами, за признание. Великий материалист Гоббс кончает описанием, "первого человека" в терминах, не слишком отличающихся от терминов идеалиста Гегеля. То есть страсть, прежде всего и главным образом ввергающая людей в войну всех против всех, не есть жадность к материальному приобретению, но стремление к удовлетворению гордости и тщеславия немногих честолюбцев.251 Для Гегеля "желание желания" или поиск "признания" могут быть поняты не иначе как очередная людская страсть, которую мы называем "гордость" или "самоуважением (когда одобряем), либо "суетность", "тщеславие" или "amoure-propre" (когда осуждаем).252 Кроме того, оба философа понимают, что инстинкт самосохранения есть в некотором смысле наиболее сильная и наиболее общая естественная страсть. Для Гоббса этот инстинкт вместе с "вещами, которые необходимы для удобной жизни", есть страсть, наиболее сильно склоняющая человека к миру. И Гегель, и Гоббс в первобытной битве видят фундаментальное противоречие между: с одной стороны, гордостью человека или желанием признания, которые заставляют его рисковать жизнью в битве за престиж, а с другой стороны -- его страхом перед насильственной смертью, который склоняет смириться и принять жизнь раба в обмен на мир и безопасность. И наконец, Гоббс признает точку зрения Гегеля о том, что эта кровавая битва исторически приводит к отношениям господина и раба, когда один из воюющих из страха за свою жизнь подчиняется другому. Для Гоббса господство хозяев над рабами есть деспотизм, условие, которое не выводит человека из естественного состояния, поскольку рабы служат господам лишь под неявной угрозой силы.253 Где Гегель и Гоббс фундаментально расходятся -- это там, где англосаксонская традиция либерализма совершает свой решительный поворот, то есть в относительных моральных весах, придаваемых страстям гордости или тщеславия ("признанию"), с одной стороны, и страху перед насильственной смертью -- с другой. Гегель, как мы видели, считает, что воля рисковать жизнью в схватке за чистый престиж и есть в некотором смысле то, что делает человека человеком, основа человеческой свободы. Гегель в конечном счете не "одобряет" неравные отношения хозяина и раба и отлично знает, что они и примитивны, и подразумевают угнетение. Но он понимает, что это -- необходимый этап истории человечества, в котором обе части классового уравнения, хозяева и рабы, сохраняют некое важное человеческое свойство. Самосознание хозяина для него в определенном смысле выше и человечнее" чем самосознание раба, потому что раб, покоряясь из страха смерти, не поднимается над своей животной природой и потому менее свободен, чем хозяин. Другими словами, Гегель находит нечто похвальное с моральной точки зрения в гордости аристократа-воина, который по своей воле рискует жизнью, и нечто недостойное в самосознании раба, который прежде всего стремится к самосохранению. С другой стороны, Гоббс не находит никаких моральных оправданий гордости (точнее, тщеславию) аристократа-хозяина. И действительно, это желание сражаться за "ерунду" вроде медали или знамени и является источником всяческого насилия и несчастий человека в естественном состояний.254 Для него сильнейшей из человеческих страстей является страх насильственной смерти, а сильнейшим моральным императивом -- "законом природы"-- сохранение собственной жизни индивидуума. Самосохранение есть фундаментальный моральный факт: все концепции справедливости и права для Гоббса основаны на рациональной цели -- самосохранении, в то время как несправедливость и кривда -- это то, что ведет к насилию, войне и смерти.255 Главенство страха смерти -- вот что приводит Гоббса к современному либеральному государству. В естественном состоянии, до установления положительного закона и правления, "естественным правом" каждого является охрана собственного существования, и оно дает человеку право применять для этой цели любые средства, которые он сочтет нужными, в том числе и насилие. Если у людей нет общего хозяина, неизбежным результатом явится война всех против всех. Средством от анархии является правительство, созданное на базе общественного договора, в котором человек соглашается "сложить с себя это право на все и довольствоваться лишь той свободой по отношению к другим, какую предоставляет им по отношению к себе". Единственным источником легитимности государства является его способность защищать и охранять те права, которыми пользуются индивидуумы как люди. Для Гоббса основным правом человека является право на жизнь, то есть право каждого человека на охрану его физического существования, и единственным легитимным правительством будет то, которое может адекватно охранять жизнь и предотвратить возвращение войны всех против всех.256 Однако мир и охрана права на жизнь бесплатно не даются. Основой общественного договора по Гоббсу является соглашение, что люди взамен охраны своей жизни поступаются, своей неправедной гордостью и тщеславием. Иными словами, Гоббс требует, чтобы люди прекратили борьбу за признание, в частности, борьбу за признание себя высшими на основе того, что они готовы рисковать жизнью в битве за престиж. Ту сторону человеческого характера, которая заставляет --человека показывать, что он выше других, стараться доминировать, потому что его доблесть выше, благородный характер, который борется против своих "слишком человеческих" ограничений, следует убедить в безумии подобной гордости. Поэтому либеральная традиция, исходящая от Гоббса, явным образом направлена на тех немногих, кто стремится преодолеть свою "животную" натуру, и ограничивает этих людей во имя страсти, составляющей наименьший общий знаменатель человека -- самосохранение. И конечно, знаменатель этот общий не только для людей, но и для "низших" животных. В противоположность Гегелю, Гоббс считает, что желание признания и презрение к "всего лишь" жизни есть не начало свободы человека, а источник его несчастья.257 Отсюда и название прославленной работы Гоббса: объясняя, что "Бог наделил Левиафана великой силой и назвал его Царем Гордых", Гоббс сравнивает свое государство с Левиафаном, поскольку он есть "Царь всех детей гордости".258 Левиафан не удовлетворяет свою гордость, но смиряет ее. Расстояние от Гоббса до "духа 1776 года" и до современной либеральной демократии очень невелико. Гоббс верил в абсолютную суверенность монарха не из-за какого-либо наследственного права королей, но потому что считал, будто в монарха может быть вложено нечто вроде народного согласия. Согласие управляемых, считал он, может быть получено не только как сегодня, с помощью свободных, тайных, многопартийных выборов на основе всеобщего избирательного права, но и некоторым молчаливым образом, выраженным в желании граждан жить под конкретным правлением и подчиняться его законам.259 Для Гоббса существует очень четкая разница между деспотизмом и легитимным правлением, хотя со стороны может показаться, что это одно и то же (поскольку и то, и другое имеет форму абсолютной монархии): легитимный правитель получает согласие народа, а деспот -- нет. Предпочтение правления одного человека парламентской или демократической форме правления связано с верой Гоббса в необходимость сильного правительства для подавления гордых, а не с тем, что он отрицал принцип суверенности народа как таковой. Слабость аргументов Гоббса в том, что легитимные монархи имеют тенденцию сползать к деспотизму. Без институциональных механизмов регистрации народного согласия (вроде выборов) иногда трудно заключить, обладает ли данный конкретный монарх народным согласием. Поэтому Джону Локку было относительно просто модифицировать учение Гоббса о монархическом суверенитете в учение о суверенитете парламентском или представительном, основанном на правлении большинства. Локк соглашался с Гоббсом, что самосохранение есть самая основная страсть и что право на жизнь есть право фундаментальное, от которого происходят все остальные. Хотя взгляд на естественное состояние у него не такой жесткий, как у Гоббса, он согласен, что это состояние склонно вырождаться в состояние войны или анархии и что легитимное правительство возникает из потребности защитить человека от его же насилия. Но Локк указывает, что абсолютные монархи могут нарушать право человека на самосохранение, как бывает, когда король по произволу 'лишает подданного имущества и жизни. Средством против этого будет не абсолютная монархия, но ограниченное правление, конституционный режим, обеспечивающий защиту основных человеческих прав граждан, причем власть его исходит из согласия управляемых. Согласно Локку, гоббсовское естественное право на самосохранение подразумевает право на революцию против тирана, который несправедливо использует свою власть против интересов своего народа. Именно это право упоминается в первом абзаце Декларации независимости, где говорится о необходимости для "одного народа разорвать политические путы, привязывающие его к другому".260 Локк не расходится с Гоббсом по поводу относительной оценки моральных достоинств признания по сравнению с самосохранением: первым должно жертвовать ради второго, которое есть фундаментальное естественное право, производящее все остальные права. Но Локк, вопреки Гоббсу, утверждает, что человек имеет право не просто на физическое существование, но на существование комфортное и потенциально богатое; гражданское общество существует не только для сохранения общественного мира, но для защиты права "предприимчивых и рациональных" создавать изобилие для всех посредством института частной собственности. Естественная нищета сменяется социальным достатком, таким, что "король большой и плодородной территории [в Америке] питается, живет и одевается хуже, чем поденщик в Англии". Первый человек Докка подобен первому человеку Гоббса, но в "корне отличается от первого человека Гегеля: хотя он борется за признание в естественном состоянии, он должен быть научен подчинять свою жажду признания желанию сохранить собственную жизнь и. снабдить эту жизнь материальным комфортом. Первый человек Гегеля желает не материального обладания, но желания другого человека, желает признания, своей свободы и человеческой сущности со стороны других, и в погоне за признанием демонстрирует свое безразличие "к вещам мирским", начиная от частной собственности и кончая собственной жизнью. В отличие от него первый человек Локка входит в гражданское общество не просто для защиты материального имущества, которым он владеет в естественном состоянии, но ради открывающейся возможности неограниченного дальнейшего приобретения. Хотя недавно некоторые ученые пытались увидеть корни американского режима в классическом республиканизме, деятельность Основателей была пронизана идеями Джона Локка (если не основывалась на них полностью).261 "Самоочевидные" истины Томаса Джефферсона о праве людей на жизнь, свободу и стремление к счастью не слишком отличались от локковских естественных прав на жизнь и собственность. Американские Основатели считали, что американцы обладают этими правами в качестве людей как таковых, еще до установления над ними каких-либо политических властей, и первоочередная цель правительства -- защита этих прав. Список праву которые американцы за собой числят как естественные, вышел за пределы жизни, свободы и стремления к счастью и включил в себя не только указанные в Билле о правах, но и другие, вроде изобретенного позже "права на частную жизнь". Но каков бы ни был конкретный список прав, американский либерализм и любой ему подобный либерализм других конституционных республик согласны в понимании, что эти права определяют сферу личного выбора, где мощь государства строго ограничена. Для американцев, воспитанных в мыслях Гоббса, Локка, Джефферсона и других Отцов-Основателей, гегелевское восхваление аристократа-господина, рискующего жизнью в битве за престиж, звучит очень по-тевтонски и извращенно. Дело не в том, что ни один из этих англосаксонских мыслителей не признал первого человека Гегеля как подлинный человеческий тип. Дело в том, что они видели проблему политики как в некотором смысле усилие переубедить потенциального господина принять жизнь раба в некоем бесклассовом обществе рабов. Дело в том, что удовлетворение, даваемое признанием, они оценивали куда ниже, чем Гегель, особенно по сравнению со страданием, причиняемым "повелителем и господином человека" -- смертью. Разумеется, они верили, что страх насильственной смерти и желание комфортабельного самосохранения столь сильны, что эти страсти преодолевают жажду признания в уме любого рационального человека, воспитанного в понятии собственных интересов. Вот откуда берется наша почти инстинктивная мысль, что гегелевская битва за престиж иррациональна. На самом деле выбор жизни раба как чего-то более предпочтительного по сравнению с жизнью господина нельзя считать рациональным, если только не принять англосаксонскую традицию, ценящую самосохранение выше признания. Это моральное первенство, пожалованное Гоббсом и Локком самосохранению или комфортабельному самосохранению, как раз и оставляет у нас неудовлетворенность. Либеральные общества определяют правила для взаимного самосохранения, но не пытаются ни дать своим гражданам какую-то положительную цель, ни пропагандировать какой-то конкретный образ жизни как высший или предпочтительный. Какое бы положительное содержание ни имела жизнь, оно должно быть создано самим индивидуумом. Это положительное содержание может быть высоким у человека, отдающего себя службе обществу или блистающего личным благородством, либо низким у стремящегося к эгоистическим удовольствиям или обуреваемого мелочной злобой; государству как таковому это безразлично. И правительство обязано проявлять толерантность к различным "стилям жизни", кроме тех случаев, когда осуществление одних прав мешает другим. В отсутствии положительных, "высших" целей вакуум в сердце локковского либерализма обычно заполняется погоней за богатством, освобожденным ныне от традиционных ограничений потребности и дефицита.262 Ограниченность либерального взгляда на человека становится более очевидной, если рассмотреть наиболее типичный продукт либерального общества -- новый тип личности, который впоследствии стали уничижительно называть "буржуа": человек, зашоренный собственным непосредственным самосохранением и материальным благосостоянием, интересующийся окружающими лишь в той степени, в которой это окружение служит средством достижения его личного благополучия. Локковский человек не обязан быть воодушевлен общественными идеалами, патриотизмом или благом других; нет, как предположил Кант, либеральное общество, может состою ять из дьяволов, лишь бы они были рациональны. Неясно было, зачем граждане либерального государства, особенно в его гоббсовском варианте, вообще будут служить в армии и рисковать жизнью на войне. Ибо если фундаментальное естественное право -- это право индивидуума на самосохранение, то какие могут быть рациональные основания у индивидуума умирать за свою страну вместо того, чтобы сбежать с деньгами и с семьей? Даже в мирные времена гоббсовский или локковский либерализм не указывает причин, зачем лучшим людям общества выбирать службу обществу или государству вместо частной жизни, посвященной зарабатыванию денег. И разумеется, неясно, зачем локковскому человеку принимать активное участие в жизни своего общества, быть щедрым с бедными или даже приносить жертвы, необходимые для содержания семьи.263 Помимо практического вопроса -- можно ли создать жизнеспособное общество, где совершенно ни в ком нет гражданственного духа, есть еще более важный момент: нет ли чего-то в высшей степени достойного презрения в человеке, который не может подняться выше собственных узких интересов и физических потребностей? Гегелевский господин-аристократ, рискующий жизнью ради престижа, -- это лишь самый крайний пример того, как некий импульс заставляет человека подниматься над примитивными природными или физическими потребностями. Не может ли быть, что борьба за признание отражает некую тягу к перешагиванию через себя, лежащую в основе не только насилия, свойственного естественному состоянию, или рабства, но и возвышенных чувств патриотизма, храбрости, благородства и альтруизма? Не связано ли признание каким-то образом с моральной стороной природы человека, той частью человека, что находит удовлетворение в жертвовании интересами тела ради целей или принципов, лежащих вне тела? Не отвергая взгляды господина ради взглядов раба, определяя борьбу господина за признание как нечто в основе своей человеческое, Гегель пытается почтить и сохранить некоторый моральный аспект человеческой жизни, который полностью игнорируется Гоббсом и Локком. Другими словами, Гегель рассматривает человека как некий моральный действующий объект, особое достоинство которого связано с его внутренней свободой от физических, или естественных детерминирующих факторов. В этом моральном аспекте и борьбе за его признание -- вот в чем заключается двигатель диалектического процесса истории. Но как связаны борьба за признание и риск смерти в первобытном обществе с проявлениями морали, более для нас привычными? Для ответа на этот вопрос нам понадобится более глубоко рассмотреть признание и попытаться понять ту сторону человеческой натуры, из которой оно исходит. 15. ОТПУСК В БОЛГАРИИ Вычеркнем же, начиная с первого же стиха, в таком роде: Лучше б хотел я живой, как поденщик, работая в поле, Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный, Нежели здесь над бездушными мертвыми царствовать мертвый. Сократ в "Государстве" Платона, Книга III264 "Жажда признания" кажется понятием странным и несколько искусственным, тем более когда утверждается, что это основной мотор, движущий человеческую историю. "Признание" время от времени попадает в наш словарь, например, когда коллега уходит на покой и получает часы "в признание многолетних заслуг". Но обычно мы не думаем о политической жизни как о "борьбе за признание". В той степени, в которой мы рассуждаем о политике, мы куда более склонны представлять ее себе кик конкуренцию за власть между группами экономических интересов, борьбу за раздел богатства и прочих прелестей жизни. Концепцию, лежащую в основе "признания", придумал не Гегель. Она так же стара, как сама западная политическая философия, и относится весьма знакомой стороне человеческой личности. На протяжении тысячелетий не было адекватного слова, которым можно назвать психологический феномен "жажды признания": Платон говорил о "тимосе" или "духовности", Макиавелли -- о стремлении человека к славе, Гоббс -- о гордости или тщеславии, Руссо -- об "amour-propre", Александр Гамильтон -- о любви к славе и Джеймс Мэдисон -- о честолюбии, Гегель -- о признании, Ницше -- о человеке как "звере, имеющем красные щеки", Все эти термины относятся к той стороне человека, которая ощущает потребность придавать ценность вещам -- в первую очередь себе, но также и людям, действиям или окружающим предметам. Это та сторона личности, которая является основным источником таких эмоций, как гордость, гнев и стыд, и она не сводима ни к желанию, с одной стороны, ни к рассудку -- с другой. Жажда признания есть наиболее политическая Часть человеческой личности, поскольку именно она заставляет людей стремиться к самоутверждению над другими, и тем самым -- к кантовскому состоянию "асоциальной социабельности". Неудивительно, что столь много политических философов главную Проблему политики усматривали в укрощении или покорении жажды признания, таком, чтобы она служила политическому сообществу в целом. Действительно, проект укрощения жажды, признания оказался в руках современной политической философии столь успешным" что мы, граждане современных эгалитарных демократий, часто не можем увидеть жажду признания в самих себе.265 Первый; распространенный анализ феномена жажды признания в западной философской традиции появляется, как и следовало ожидать, в книге, которая лежит; у самого истока традиции: в "Государстве" Платона. В ней приводится разговор между философом Сократом и двумя, молодыми афинскими аристократами, Глауконом и Адеймантосом, которые пытаются описать устройство справедливого города "в речах". Такой город, как и города "в реальности", нуждается в классе стражников или воинов для защиты от внешних врагов. По Сократу главным свойством этих стражников является "тимос" -- греческое слово, которое очень приблизительно можно перевести как "одушевленность" или "духовность"266. Сократ сравнивает обладателя тимоса с породистым псом, способным на огромную храбрость и гнев в сражении с чужаками для защиты своего города. При первом подходе к проблеме Сократ описывает тимос со стороны: мы знаем только, что он связан с храбростью-- то есть с готовностью рисковать жизнью -- и с эмоцией гнева или негодования от своего имени.267 В Книге IV Сократ возвращается к более детальному разбору тимоса -- в этой книге содержится знаменитое трехчленное деление души.268 Сократ замечает, что душа человека имеет часть, составленную из многих различных желаний, из которых наиболее яркие -- голод и жажда. Эти желания принимают одинаковую форму понуждения человека к чему-то -- пище или питью, -- находящемуся вне его. Но, замечает Сократ, бывают времена, когда человек воздерживается от питья, пусть его даже мучает жажда. Они с Адеймантосом охотно соглашаются, что существует отдельная часть души, рассуждающая или рассчитывающая, которая может побудить человека действовать против желания -- например, когда обуреваемый жаждой человек отказывается от питья, если знает, что вода загрязнена. Являются ли желание и рассудок единственными двумя частями души, достаточными для объяснения поведения человека? Можно ли, например, объяснить все случаи воздержания противопоставлением желаний, выполняемых разумом -- например, жадность против похоти или долгосрочная безопасность против минутного удовольствия? Адеймантос готов согласиться, что тимос действительно есть еще одна часть души, когда Сократ рассказывает историю о некоем Леонтии, который хочет взглянуть на штабель трупов, уложенных палачом: "Он желает глядеть, но в то же самое время отвращение заставляет его отвести взгляд; какое-то время он борется с собой и закрывает лицо. Но в конце концов, побежденный желанием, он широко открывает глаза, бежит к трупам и произносит: "Вот вам, злополучные, насыщайтесь этим прекрасным зрелищем".269 Борьбу, происходящую в душе Леонтия, можно интерпретировать как всего лишь борьбу двух желаний: желания взглянуть на трупы, которое борется с естественным отвращением к виду мертвой человеческой плоти. Это вполне согласуется с несколько механистической психологией Гоббcа: он трактует волю просто как "последнюю страсть при обдумывании", то есть как победу наиболее сильного из борющихся желаний. Но если интерпретировать поведение Леонтия как всего лишь столкновение желаний, то это не объясняет его злости на самого себя.270 Поскольку он, предположительно, не был бы на себя зол, если бы смог сдержаться. Напротив, он бы испытал иную, хотя и родственную эмоцию: гордость.271 Минутное размышление приводит к выводу, что гнев Леонтия не мог прийти ни от желающей часта души, ни от расчетливой, поскольку сам Леонтий не безразличен к исходу этой борьбы. Значит, он произошел из третьей и .полностью отличной части души, той, что Сократ назвал тимосом. И гнев, возникший из тимоса, как указывает Сократ, есть потенциальный союзник рассудка в борьбе за подавление неправильных или глупых желаний, но все же он отличен от разума. Тимос возникает в "Государстве" как нечто, связанное с ценностью, которую человек определяет для самого себя, -- тем, что мы сегодня назвали бы "самооценкой". Леонтий считает себя человеком, который может вести себя с определенным достоинством и самообладанием, и когда он оказывается не в силах соответствовать этой самооценке, он на себя злится. Сократ предполагает связь между гневом и "самооценкой", объясняя, что чем человек благороднее -- то есть чем выше у него оценка самого себя, -- тем сильнее он гневается, когда сталкивается с несправедливым: его дух "кипит и становится суров", образуя "боевой союз с тем, что кажется правильным", даже если ему придется "переносить голод, стужу и другие подобные муки..."272 Тимос -- это что-то вроде врожденного чувства справедливости у человека: люди верят, что чего-то стоят, и когда другие ведут себя по отношению к ним так, будто они стоят меньше -- то есть когда не признают их правильную ценность, -- они впадают в гнев. Тесная связь между самооценкой и гневом заметна в английском слове "indignation" (негодование). "Dignity" (достоинство) характеризует чувство самооценки личности, "in-dignation" возникает, когда кто-то оскорбляет это чувство самооценки, и наоборот, когда другие замечают, что мы не живем согласно с нашей самооценкой, мы ощущаем стыд, а когда нас оценивают справедливо (то есть пропорционально нашей истинной ценности), мы чувствуем гордость. Гнев -- это потенциально всесильная эмоция, которая может, как указывает Сократ, опрокинуть все естественные инстинкты вроде голода, жажды и самосохранения. Но это не есть желание какого-либо материального объекта вне личности; если вообще можно говорить о нем как о желании, то гнев есть желание желания -- то есть желание, чтобы лицо, оценившее нас слишком низко, изменило свое мнение и признало нас согласно нашей самооценке. Таким образом, тимос Платона есть не что иное, как психологическое кресло для гегелевской жажды признания: для господина-аристократа -- в кровавой битве, куда ведет его желание, чтобы другие оценили его так же, как ценит себя он сам. И действительно, он впадает в кровавую ярость, когда унижают его чувство самооценки. Тимос и "жажда признания" в чем-то все же отличаются, поскольку первый относится к части души, которая назначает цену вещам, а последняя есть деятельность тимоса, требующая, чтобы иное сознание разделило те же оценки, Для, человека существует возможность испытывать тимотическую гордость в себе, не требуя признания. Но оценка -- это не "вещь", подобная яблоку, или "порше": это состояние сознания, и чтобы иметь субъективную, уверенность в собственной ценности, она должна быть признана другим сознанием. Таким образом, тимос обычно, хотя и не неизбежно, ведет человека к поиску признания. Давайте рассмотрим на минутку небольшой, но показательный пример действия тимоса в современном мире. Вацлав Гавел до того, как стать осенью 1989 года президентом Чехословакии, много времени провел в тюрьмах за диссидентскую деятельность и создание "Хартии-77" -- организации, борющейся за права человека. Тюрьма, очевидным образом, дала ему достаточно времени обдумать систему, которая его туда посадила, и реальную природу зла, которое эта система представляла. В своей статье "Сила бессильных", опубликованной в начале восьмидесятых, еще до того, как перед Горбачевым замаячил образ демократических преобразований в Восточной Европе, Гавел изложил следующую историй) зеленщика: "Заведующий овощной лавкой помещает у себя в витрине между луком и морковью лозунг: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" Зачем он это делает? Что он хочет сказать миру? Он действительно полон энтузиазма от мысли об объединении рабочих земного шара? И этот энтузиазм так велик, что зеленщик ощущает неодолимый импульс ознакомить общественность со своими идеалами? Подумал ли он хоть сколько-нибудь, как могло бы произойти такое объединение и что оно будет значить?.. Очевидно, что зеленщица безразлична семантика лозунга на витрине; он поместил его туда не из личного желания ознакомить публику с идеей, выраженной этими словами. Конечно, это не значит, что данное его действие вообще лишено мотива или значения или что лозунг никому ничего не говорит. На, самом деле этот лозунг -- знак, и как таковой содержит подсознательное, но весьма определенное сообщение. Словесно его можно было бы выразить так: "Я, зеленщик ХУ, живу здесь и знаю, что я должен делать. Я веду себя так, как от меня ожидается. На меня можно полагаться, и меня не в чем упрекнуть. Я послушен и потому имею право, чтобы меня оставили в покое". Конечно, у такого сообщения есть адресат: оно направлено вверх, к начальству зеленщика, и в то же время оно есть щит, который прикрывает зеленщика от потенциальных доносчиков. Таким образом, корни истинного значения лозунга лежат в самом существовании зеленщика. Лозунг отражает его жизненные интересы. Но в чем эти интересы состоят? Давайте отметим: если бы зеленщику велели выставить лозунг "Я боюсь, а потому беспрекословно послушен", он бы ни за что не отнесся к его семантике так равнодушно, хотя такое утверждение было бы правдивым. Зеленщику было бы неудобно и стыдно выставить в витрине такое недвусмысленное утверждение о собственной деградации, и это вполне естественно, поскольку он человек, и как таковой обладает чувством собственного достоинства. Чтобы обойти такую сложность, выражение лояльности должно принять форму знака, который по крайней мере на верхнем, текстовом уровне указывает на некую незаинтересованную убежденность. Этот знак позволяет зеленщику спросить: "А что плохого в объединении пролетариев всех стран?" Он позволяет зеленщику скрыть от самого себя низменные основы своего послушания и одновременно маскирует низменные основы власти -- скрывает их за фасадом чего-то высокого. И это что-то есть идеология".273 При чтении этого отрывка немедленно обращает на себя внимание использование Гавелом слова "достоинство". Гавел описывает зеленщика как обыкновенного человека, не выделяющегося образованием или положением, но которому все же было бы стыдно выставлять плакат "Я боюсь". В чем же природа такого достоинства, которое является Источником подавления человека? Гавел замечает, что такой плакат был бы более честным утверждением, чем выставление коммунистического лозунга. Более того, в коммунистической Чехословакии все понимали, что человека страхом заставляют делать то, что он делать не хочет. Сам по себе страх, инстинкт самосохранения, есть природный инстинкт, общий для всех людей. Почему тогда человеку не признать, что он -- человек, а потому боится? В конечном счете причина состоит в том факте, что зеленщик верит в некую собственную ценность. Эта ценность связана с его верой в то, что он не просто подверженное страху и обладающее потребностями животное, которым можно манипулировать с помощью этого страха и этих потребностей. Он верит, пусть даже не может выразить эту веру словами, что он действует на основе морали, он способен на выбор и может отвергнуть естественные потребности ради принципа. Конечно, как указывает Гавел, зеленщик скорее всего оставит в стороне эти внутренние дебаты, поскольку можно просто выставить высокопарный коммунистический лозунг и обмануть себя, что делается это из принципа, а не из страха и унижения. В некотором смысле ситуация зеленщика похожа на ситуацию сократовского персонажа Леонтия, который поддался своему желанию посмотреть на трупы. И зеленщик, и Леонтий верят, что обладают некоей ценностью, связанной со способностью к выбору, что они "лучше" своих природных страхов и желаний. Оба они оказываются побеждены собственным природным страхом или желанием. Единственная разница -- что Леонтий честен перед собой насчет своей слабости и ругает себя за нее, а зеленщик не замечает собственной деградации, поскольку идеология предоставляет ему удобную отговорку. История Гавела учит нас двум вещам: во-первых, что чувство собственного достоинства или собственной ценности, являющееся корнем тимоса, связано с убеждением человека, что он в некотором смысле действует по моральным побуждениям и способен на реальный выбор; во-вторых, что такое самовосприятие является врожденным или характеристическим для всех людей -- от великих и гордых завоевателей до скромных зеленщиков. Как формулирует сам Гавел: "Существенные цели жизни естественно представлены в любом человеке. В каждом есть некоторое стремление к правам, охраняющим человеческое достоинство, к моральной целостности, к свободному выражению бытия и чувству превосходства над миром существования".274 С другой стороны, Гавел отмечает, что "каждый человек в большей или меньшей степени способен как-то примириться с жизнью среди лжи". Его осуждение пост-тоталитарного коммунистического государства относится к тому ущербу, который нанес коммунизм моральному облику людей, их вере в собственную возможность действовать как моральное существо -- отсутствующее чувство собственного достоинства у зеленщика, который согласен вывесить лозунг "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!". Достоинство и его противоположность -- унижение, -- это два самых употребительных слова у Гавела при описании жизни в коммунистической Чехословакии.275 Коммунизм унижал простых людей, заставляя их идти на мириады мелких (иногда и совсем не мелких) сделок с собственной совестью. Эти сделки могли принимать форму выставления плаката в витрине, или подписания петиции об увольнении коллеги, который сделал что-то, что государству не нравится, или просто надо было промолчать, когда несправедливо преследовали сослуживца. Изношенные посттоталитарные государства брежневской эры старались сделать каждого морально послушным не путем террора, но (в чем и состоит ирония) подвешивая перед носом морковку современной потребительской культуры. Это были не сверкающие приманки, которые питали жадность американского банкира в восьмидесятых годах, а мелочи -- холодильник, более просторная квартира или отпуск в Болгарии, но эти мелочи казались огромными людям, мало что имеющим в своем владении. Коммунизм гораздо более систематически, чем "буржуазный" либерализм, усиливал "желающую" часть души против ее тимотической части. Обвинение, выдвигаемое Гавелом против коммунизма, совсем не в том, что он не выполнил свое обещание материального изобилия, или промышленной эффективности, или что обманул надежды рабочего класса или бедняков на лучшую жизнь. Напротив, он предложил им подобные вещи в фаустовом договоре, потребовав взамен компрометации моральных ценностей. И жертвы системы, заключая эту сделку, становились хранителями системы, в то время как сама система жила своей жизнью независимо от чьего-либо желания в ней участвовать. Конечно, то, что Гавел определяет как "общее нежелание потребительски настроенных людей жертвовать некоторой материальной уверенностью ради собственной духовной и моральной целостности", -- явление, вряд ли присущее только коммунистическим обществам. На западе консюмеризм склоняет людей к моральным компромиссам с собой ежедневно, и они лгут себе не во имя социализма, но ради идей вроде "самореализации" или "личного роста". И все же здесь есть важное различие: в коммунистическом обществе трудно вести нормальную жизнь, и почти невозможно -- "успешную", без подавления тимоса в большей или меньшей степени. Человек не может быть просто плотником, или электриком, или врачом без какого-то "приспосабливания" -- как поступил упомянутый зеленщик; и уж точно нельзя быть преуспевающим писателем, преподавателем или тележурналистом; не погрузившись достаточно полно в обман системы.276 Если человек скрупулезно честен и хочет сохранить чувство внутренней самоценности, то у него есть только одна альтернатива (если не считать, что он принадлежит к постоянно сужающемуся кругу людей, все еще искренне верящих в марксистско-ленинскую идеологию). Этот путь -- полностью выйти из системы и стать, подобно Владимиру Буковскому, Андрею Сахарову, Александру Солженицыну или самому Гавелу, профессиональным диссидентом. Но это значит полностью порвать с той стороной жизни, которая определяется желаниями, и обменять такие простые материальные блага, как постоянная работа и квартира, на аскетическую жизнь тюрьмы, психушки или изгнания. Для подавляющей массы людей, у которой тимотическая сторона даже отдаленно не развита в такой мере, нормальная жизнь означает принятие мелкой и ежедневной моральной деградации. В истории Платона о Леонтии и в басне Гавела о зеленщике -- в начале и в конце, так сказать, западной традиции политической философии-- мы видим, как скромная форма тимоса возникает в качестве центрального фактора политичеекой жизни. Тимос оказывается в некотором смысле связан с хорошим политическим строем, поскольку он есть источник храбрости, общественного духа и определенного нежелания идти на моральные компромиссы. Согласно этим писателям, хороший политический строй обязан быть чем-то большим, чем взаимным договором о ненападении; он должен также удовлетворять справедливое желание человека получить признание своего достоинства и ценности. Но тимос и жажда признания -- гораздо более масштабные явления, чем можно было бы предположить по этим двум примерам. Процесс оценки и самооценки пронизывает многие аспекты будничной жизни, которые мы обычно считаем экономическими: человек действительно есть "зверь, имеющий красные щеки". Да, если Бог повелит, чтобы [эта война] продолжалась, пока не поглотит богатства, созданные рабами за двести пятьдесят лет неоплаченного тяжелого труда, и пока каждая капля крови, выпущенная плетью, не будет оплачена каплей крови, выпущенной мечом, все равно мы скажем, как говорили три года назад: "Кары Божий заслужены и справедливы". Авраам Линкольн, Вторая инаугурационная речь, март 1985г.277 Тимос, как он возникает в "Государстве" или в рассказе Гавела о зеленщике, составляет нечто вроде врожденного чувства справедливости у человека, и в качестве такового есть психологическая основа всех благородных доблестей, таких как самоотверженность, идеализм, нравственность, самопожертвование, храбрость и благородство. Тимос дает всемогущую моральную поддержку процессу оценки и позволяет человеку превозмогать самые сильные природные инстинкты во имя того, что он считает правильным или справедливым. Люди оценивают и придают цену прежде всего себе и испытывают негодование за самих себя. Но они также способны придавать цену и другим людям и испытывать негодование за других. Чаще всего это происходит, когда индивидуум является представителем класса людей, которые считают, что с ними обращаются несправедливо -- например, феминистка негодует за всех женщин, националист -- за свою этническую группу. Негодование за самого себя переходит в негодование за класс в целом и порождает чувство солидарности. Можно привести примеры и негодования за классы, к которым индивидуум не принадлежит. Праведный гнев радикальных белых аболиционистов против рабства накануне Гражданской войны в Америке или негодование людей по всему миру против системы апартеида в Южной Африке -- это проявления тимоса. В этих случаях негодование возникает, поскольку негодующий считает жертвы расизма не признанными. Жажда признания, возникающая из тимоса, есть глубоко парадоксальное явление, поскольку тимос является психологическим основанием для справедливости и самоотверженности, и в то же время он тесно связан с эгоизмом. Тимотическое "я" требует признания ценности как себя, так и других людей, во имя себя самого. Жажда признания остается формой самоутверждения, проекцией собственных ценностей на внешний мир, и дает начало чувству гнева, когда эти ценности не признаются другими. Нет гарантии, что чувство справедливости тимотического "я" будут соответствовать ценностям других "я": что справедливо для борца против апартеида" например, совершенно не таково для африкандера -- сторонника апартеида, поскольку у них противоположные оценки достоинства чернокожих. На самом деле, поскольку тимотическое "я" начинает обычно с оценки самого себя, вероятно, что эта оценка будет завышенной: как заметил Локк, ни один человек не может быть судьей в собственном деле. Самоутверждающая природа тимоса приводит к обычной путанице между тимосом и желанием. На самом же деле самоутверждение, возникающее из тимоса, и эгоистичность желаний -- это весьма различные явления.278 Рассмотрим пример спора о зарплате между руководством и организованным трудом на автомобильном заводе. Большинство современных политологов, следуя гоббсовской психологии, сводящей волю только к желанию и рассудку, будет рассматривать такие споры как конфликт между "группами интересов", то есть между желанием менеджеров и желанием рабочих получить больший кусок экономического пирога. Рассудок, как будет утверждать упомянутый политолог, заставит обе стороны придерживаться такой стратегии переговоров, которая дает максимальную для нее выгоду или, в случае забастовки, минимизирует потери, пока относительные силы каждой стороны не приведут к компромиссному выходу. Но на самом деле это существенное упрощение психологического процесса, который идет внутренним образом у каждой из сторон. Бастующий рабочий не ходит с плакатом "Я -- жадный и хочу все деньги, которые смогу выбить из руководства", как зеленщик Гавела не выставляет плакат "Я боюсь". Вместо этого забастовщик говорит (и думает про себя): "Я хороший работник, я стою куда больше, чем мне сейчас платят. В самом деле, учитывая выгоду, которую я приношу компании, и учитывая размеры зарплат, которые платят за такую же работу в других отраслях, мне бесчестно недоплачивают, и вообще меня..." -- тут рабочий прибегнет к биологической метафоре, означающей унижение его человеческого достоинства. Рабочий, как и тот зеленщик, уверен, что имеет определенную ценность. Конечно, он требует повышения платы, потому что ему приходится выплачивать взносы за дом и покупать еду для детей, но еще ему нужен знак признания его цены. Гнев, возникающий в спорах о зарплате, редко имеет отношение к абсолютному уровню зарплаты, но скорее связан с тем, что предложенная руководством зарплата не "признает" адекватно достоинство рабочего. И это объясняет, почему забастовщики куда сильнее злятся на штрейкбрехеров, чем на само руководство -- пусть даже штрейкбрехер есть всего лишь орудие этого руководства. Все равно его презирают как недостойную личность, у которой чувство собственного достоинства задавлено желанием немедленной экономической выгоды. У штрейкбрехера в отличие от других забастовщиков желание возобладало над тимосом. Мы понимаем, что такое экономический интерес, а вот как тесно он связан с тимотическим самоутверждением, часто не замечаем. Более высокая зарплата удовлетворяет и желание материальных благ, и жажду признания тимотической стороны души. В политической жизни экономические претензии редко представлены в виде простого требования дать больше; обычно они принимают вид требований "экономической справедливости". Костюмировка экономических претензий под требования справедливости к себе может быть актом чистого цинизма, но чаще она отражает реальную силу тимотического гнева со стороны людей, которые -- сознательно или бессознательно -- считают, что на карту в споре поставлено их достоинство, которое выше денег. И на самом деле многое из того, что обычно принимают за экономическую мотивацию, растворяется в некотором роде тимотической жажды признания. Это отлично понимал отец политической экономии Адам Смит. В "Теории моральных чувств" Смит утверждает, что причина, по которой люди стремятся к богатству и шарахаются от нищеты, имеет мало отношения к физической необходимости. Это так, поскольку "зарплата самого низшего работника" может удовлетворить природные потребности, такие как "еда и одежда, комфорт жилища и потребности семьи", и поскольку большая часть дохода даже у бедняков уходит на вещи, являющиеся, строго говоря, "удобствами, которые можно считать излишествами". Тогда почему люди стремятся "улучшить свои условия", бросаясь в тяжелые труды и суету экономической жизни? Вот ответ: "Чтобы быть на виду, чтобы пользоваться вниманием, чтобы окружающие относились с сочувствием, довольством и одобрением -- вот преимущества, которые мы можем предложить из этого вывести. Тщеславие, а не легкость или удовольствие -- вот что интересует нас. Но тщеславие всегда основано на вере в то, что мы являемся объектами внимания и испытания. Богач упивается своим богатством, поскольку ощущает, как оно естественным образом привлекает к нему внимание мира, и человечество вынуждено следовать ему во всех приятных эмоциях, которые преимущество его положения столь охотно в нем вызывает... Бедняк же, наоборот, стыдится своей бедности. Он чувствует, что она либо выводит его из поля зрения человечества, или если его хоть как-то замечают, то редко когда испытывают участие к унижениям и горестям, от которых страдает он..."279 Существует уровень нищеты, когда экономическая деятельность предпринимается для удовлетворения естественных нужд, например в африканском Сахеле после засухи восьмидесятых. Но почти во всех иных регионах мира нищета и лишения являются скорее относительными, чем абсолютными понятиями, возникают они из роли денег как символа ценности.280 Официальная "черта бедности" в Соединенных Штатах соответствует стандарту жизни, который даже выше, чем у зажиточных людей в Африке или Южной Азии. Но это не значит, что бедняки в Соединенных Штатах более довольны, чем зажиточные люди в Африке или Южной Азии, потому что их чувство собственного достоинства страдает от многочисленных ежедневных афронтов. Замечание Локка, что племенной вождь в Америке "питается, живет и одевается хуже поденщика в Англии", упускает из виду тимос и потому полностью бессмысленно. У вождя в Америке есть чувство собственного достоинства, полностью отсутствующее у английского поденщика; чувство, возникающее из свободы, самодостаточности, уважения и признания от окружающих. Пусть поденщик питается лучше, но он полностью зависим от своего нанимателя, который его вообще за человека не считает. Недопонимание тимотической компоненты того, что обычно считается экономической мотивацией, приводит к глубокому непониманию политических и исторических перемен. Например, весьма общепринятым является утверждение, что революции вызываются нищетой и лишениями, или мнение, что чем глубже нищета и лишения, тем выше революционный потенциал. Однако знаменитая работа Токвиля по Французской революции показывает, что случилось как раз обратное: за тридцать или сорок лет до революции во Франции наблюдался беспрецедентный период экономического роста, сопровождавшийся продиктованными благими намерениями, но плохо продуманными либерализационными реформами со стороны французской монархии. Накануне революции французское крестьянство было куда более процветающим и независимым, чем крестьянство Силезии или Восточной Пруссии, как и средний класс. Но оно стало горючим материалом революции, поскольку из-за либерализации политической жизни, имевшей место к концу восемнадцатого столетия, французский крестьянин куда острее ощущал свои относительные лишения, чем любой крестьянин Пруссии, и мог выразить свой гнев по этому поводу.281 В современном мире лишь самые богатые, и самые бедные страны проявляют тенденцию, к стабильности. Те страны, которые проходят экономическую модернизацию, проявляют тенденцию к наименьшей политической стабильности, поскольку сам экономический рост порождает новые ожидания и требования. Люди сравнивают свое положение не с таковым же в традиционных обществах, но с положением жителей богатых стран, и в результате впадают в гнев. Повсюду ощущаемая "революция растущих ожиданий" -- феномен столь же тимотический, сколь и вызываемый желаниями.282 Есть и другие случаи, когда тимос путают с желаниями. Попытки историков объяснить американскую Гражданскую войну должны объяснять и то, почему американцы были готовы выдержать устрашающие страдания войны, истребившей шестьсот тысяч человек из населения в тридцать один миллион -- почти два процента. Многие историки двадцатого века, делающие упор на экономические факторы, старались интерпретировать войну как борьбу промышленного, капиталистического Севера и традиционалистского плантаторского Юга. Но в чем-то объяснения подобного рода неудовлетворительны. Война поначалу велась под знаменем не экономических целей: для Севера -- сохранение Союза, для Юга -- защита своих "традиционных институтов" и образа жизни, ими представляемого. Но был более глубокий вопрос, который Авраам Линкольн, будучи мудрее многих своих более поздних толкователей, упомянул, когда сказал, что "каждый знает" насчет того, что рабство "в чем-то послужило причиной" конфликта. Конечно, многие северяне были против освобождения рабов и надеялись уладить войну на ранней стадии путем компромисса. Но с экономической точки зрения невозможно понять решимость Линкольна довести войну до конца, очевидную из его непререкаемого высказывания, что он будет вести войну, пусть она даже поглотит плоды "неоплаченного тяжелого труда рабов за двести пятьдесят лет". Такие жертвы имеют смысл лишь для тимотической стороны души.283 Существуют многочисленные примеры жажды признания, действующей в современной американской политике. Например, одним из наиболее болезненных вопросов в американской повестке дня последних лет были аборты, и этот вопрос почти лишен экономического содержания.284 Дебаты по поводу клиник абортов, по поводу конфликта прав женщин и нерожденных детей на самом деле отражают более глубокие разногласия относительного достоинства традиционной семьи и роли женщины в ней -- с одной стороны, и самодостаточной работающей женщины -- с другой. Стороны этого диспута негодуют либо по поводу абортированных зародышей, либо по поводу женщин, умирающих в руках неумелых абортмахеров, но негодуют обе стороны сами за себя: традиционная мать -- поскольку чувствует, что аборты снижают традиционное уважение, причитающееся материнству, а работающая женщина -- поскольку отсутствие права на аборт уменьшает ее достоинство как существа, равного мужчинам. Негодование против расизма в современной Америке лишь частично порождено физическими лишениями, вызванными нищетой черного населения; во многом оно связано с тем, что в глазах многих белых чернокожий (по словам Ральфа Эмерсона) -- "невидимый человек": его не ненавидят, в нем просто не видят равного себе. А нищета лишь усиливает эту невидимость. Практически вся борьба за гражданские права и свободы, хотя и имеет некоторые экономические компоненты, является по сути тимотической борьбой за признание, справедливость и человеческое достоинство. Тимотический аспект есть и во многих других действиях, которые обычно считаются примерами проявления естественных желаний. Например, сексуальное завоевание обычно бывает не просто получением физического блаженства -- для этого не всегда нужен партнер, но еще и отражает потребность одного желания быть "признанным" другим. "Я", которое при этом получает признание, не обязательно то же, что "я" гегелевского господина-аристократа или моральное "я" зеленщика из Гавела. Но самые глубокие виды эротической любви включают жажду признания от любимого существа, признания чего-то большего, чем физических свойств человека, признания ценности этого человека. Эти примеры тимоса не должны: показать, что вся экономическая деятельность, вся эротическая любовь и вся политика могут быть сведены к жажде признания. Рациональность и желание остаются частями души, отличными от тимоса. Более того, во многих смыслах они образуют доминирующую часть души для современного человека, либерала. Люди жаждут денег, поскольку хотят вещей, а не просто признания, и после освобождения человеческой деятельности, произошедшей в ранние современные времена, роет числа и разнообразия материальных желаний был взрывным. И секса люди жаждут -- ну, потому что он дает приятные ощущения. Я отметил роль тимоса в жадности и похоти только потому, что примат желаний и разума в современном мире может затенить роль, которую играет в ежедневной жизни тимос, или признание. Часто тимос проявляет себя как союзник желания -- как в том случае, когда рабочий требует "экономической справедливости", -- и потому его легко спутать с желанием. Жажда признания сыграла ключевую роль и в распространении антикоммунистического землетрясения в Советском Союзе, Восточной Европе и в Китае. Конечно, многие из восточноевропейцев желали конца коммунизма из вполне приземленных экономических резонов, то есть надеясь, что перед ними сразу откроется мощеная дорога к уровню жизни Западной Германии. Фундаментальный импульс к реформам, предпринятым в Советском Союзе и в Китае, был в определенном смысле экономическим, то, что мы определили как неспособность централизованной командной экономики отвечать требованиям "постиндустриального" общества. Но желание процветания сопровождалось требованием демократических прав и политического участия как таковых; иными словами, требованием системы, которая реализует признание рутинным и универсальным образом. Будущие путчисты августа 1991 года сами себя обманывали, думая, что российский народ "променяет свободу на колбасу", как высказался один из защитников российского парламента. Мы не, поймем феномен революции в его целостности, если не оценим действие тимотического гнева и жажды признания, которые сопровождали экономический кризис коммунизма. Любопытная особенность революционной ситуации состоит в том, что события, провоцирующие людей на величайший риск и вызывающие падения правительств, редко бывают из числа тех масштабных, которые историки описывают как фундаментальную причину -- они скорее незначительны и с виду случайны. Например, в Чехословакии оппозиционная группа "Гражданский форум" образовалась в результате народного возмущения заключением в тюрьму самого Гавела, что произошло вопреки более раннему обещанию коммунистического режима о либерализации. В ноябре 1989 года толпы вышли на улицы Праги в результате слухов (впоследствии оказавшихся ложными), что тайная полиция убила студента. В Румынии цепь событий, сокрушивших режим Чаушеску в декабре 1989 года, началась с протестов в городе Тимишоара по поводу ареста венгерского священника отца Токеса, который активно выступал за права венгерского меньшинства.285 В Польше враждебность к Советам и их польским коммунистическим союзникам десятилетиями питалась нежеланием Москвы признавать ответственность НКВД за массовое убийство польских офицеров в Катынском лесу осенью 1940 года. Одним из первых актов "Солидарности" после вхождения в правительство в результате соглашения "круглого стола" весной 1989 года было требование от Советов полного отчета о катынских убийствах. Аналогичный процесс происходил и в самом Советском Союзе, где многие пережившие сталинские годы требовали отчета от тех, кто совершал преступления, и реабилитации жертв. "Перестройка" и политические реформы не могут быть поняты отдельно от желания просто рассказать правду о прошлом и восстановить достоинство тех, кто бесследно исчез в ГУЛАГе. Гнев, который смел бессчетное число местных партийных чиновников в 1990--1991 гг., был вызван не только экономическими тяготами, но и коррупцией и надменностью -- как было с первым секретарем Волгоградского обкома, которого прогнали с треском за то, что он из партийных средств купил себе "вольво". Режим Хонеккера в Восточной Германии был критически ослаблен рядом событий 1989 года: кризис беженцев, когда сотни тысяч бежали в Западную Германию, потеря советской поддержки, и наконец -- падение Берлинской стены. И даже в этот момент еще не было ясно, что социализм в Восточной Германии умер. Окончательно отстранили от власти СЕПГ и дискредитировали ее новых лидеров Кренца и Модрова разоблачения о роскоши личной резиденции Хонеккера в пригороде Вандлитца.286 Строго говоря, невероятный гнев, вызванный этими разоблачениями, был несколько иррационален. Много претензий можно было бы предъявить коммунистами Восточной Германии, и прежде всего -- отсутствие политической свободы и низкий уровень жизни по сравнению с Западной Германией. Сам же Хонеккер не жил в современном варианте Версальского дворца; его дом вполне мог бы принадлежать зажиточному бюргеру Гамбурга или Бремена. Но хорошо известные и давно выдвигаемые обвинения против коммунизма в Восточной Германии и близко не вызвали такой тимотической ненависти у простых восточных немцев, как вид резиденции Хонеккера на телеэкране. Невероятное лицемерие, разоблаченное этим показом, со стороны режима, декларировавшего свою приверженность равенству, глубоко оскорбило чувство справедливости у людей, и его хватило, чтобы они вышли на улицы, требуя окончательного отстранения коммунистов от власти. И наконец пример Китая. Экономические реформы Дэн Сяопина открыли целиком новые горизонты экономических возможностей для молодых китайцев, повзрослевших в середине восьмидесятых годов. Они могли начинать свое дело, читать иностранные газеты и учиться в США и западных странах впервые со времени революции. Студенческие волнения в этом климате экономической свободы выдвигали, конечно, экономические требования, особенно касающиеся растущей инфляции конца восьмидесятых, которая постепенно разъедала покупательную способность большинства горожан. Но в реформированном Китае куда больше стало динамизма и возможностей, чем было под правлением Мао, и особенно для привилегированных детей элиты из университетов Пекина, Сианя, Кантона и Шанхая. И все же именно эти студенты вышли на демонстрацию за расширение демократии -- сперва в 1986 году, потом весной 1989 года в годовщину смерти Ху Яобана. В ходе протеста они выражали гнев по поводу отсутствия у них голоса и недовольство партией и правительством за то, что их не хотят признавать и не прислушиваются к их справедливым жалобам. Они хотели личной встречи с Дэн Сяопином, Чжао Цзянем или кем-нибудь из высших руководителей и требовали, чтобы их участие в политической жизни было институционализировано. Неясно было, хотят ли они, чтобы эта институционализация приняла форму представительной демократии, но основное их требование было таково, чтобы их принимали всерьез как взрослых, мнение которых заслуживает определенного уважения и рассмотрения. Все эти примеры из коммунистического мира так или иначе иллюстрируют действие жажды признания. И реформы, и революция были предприняты ради политической системы, которая должна была институционализировать универсальное признание. Но более того, критическую роль катализатора революционных событий сыграл тимотический гнев. Люди выходили на улицы Лейпцига, Праги, Тимишоары, Пекина или Москвы не для того, чтобы потребовать себе "постиндустриальную экономику", и не для того, чтобы магазины были полны продуктов. Их пассионарный гнев был вызван реакцией на относительно мелкие проявления несправедливости -- вроде ареста священника или отказа высокопоставленных чиновников принять список требований. Впоследствии историки интерпретировали такие явления как вторичные, или спусковые причины, которыми они и являются, но от этого не становятся менее необходимыми для запуска цепи событий окончательной революции. Революционные ситуации не могут наступить, если нет хотя бы горстки людей, готовых рискнуть жизнью и комфортом ради высокого дела. Необходимая для этого храбрость не может исходить из той части души, что ведает желаниями, но должна произойти из тимоса. Человек желания, Человек Экономический, истинный буржуа, будет вести внутренние "расчеты затрат и выгод", которые всегда дадут ему причину "работать внутри системы". И только тимотический человек, человек гнева, ревнующий за собственное достоинство и за достоинство своих сограждан, человек, который ощущает, что его ценность составляет большее, чем комплекс желаний, из которых складывается физическое существование, -- только такой человек может встать перед танком или цепью солдат. И часто бывает так, что без таких мелких актов храбрости в ответ на мелкие акты несправедливости куда большая цепь событий, ведущих к фундаментальным изменениям, так и не будет запущена. Человек не стремится к счастью, это свойственно только англичанину. Ницше,"Сумерки идолов"287 До сих пор свойственное человеку ощущение самоценности и требование, чтобы ее признавали, было представлено как источник благородных доблестей -- храбрости, великодушия, общественного духа, как фундамент сопротивления тирании, как причина для выбора либеральной демократии. Но жажда признания имеет и свою темную сторону, ту сторону, которая многих философов привела к мнению, что тимос есть источник человеческого зла. Изначально тимос у нас возник как оценка человеком собственной ценности. Пример зеленщика из Гавела показывает, что это чувство самоценности часто связано с ощущением, что человек есть "более чем" собрание своих естественных желаний, что он способен действовать по моральным побуждениям, способен на свободный выбор. Эта довольно скромная форма тимоса может быть названа ощущением самоуважения, или, пользуясь модным теперь языком, самооценки. Она свойственна в той или иной степени практически всем людям. Иметь умеренное чувство самоуважения, очевидно, важно каждому, важно для способности функционировать в мире и для получения удовлетворения от жизни. Согласно Джоан Дидион, это то, что позволяет нам сказать другим "нет" без угрызений совести.288 Существование морального измерения человеческой личности, постоянно оценивающего себя и других; все же не означает, что при этом будет наблюдаться какое бы то ни было согласие относительно сути морали. Если мир будет состоять из тимотических, моральных личностей, они будут постоянно расходиться и спорить, и гневаться друг на друга по целой куче вопросов, больших и малых. Поэтому тимос даже в самых скромных своих проявлениях есть исходный пункт людских конфликтов. Более того, нет гарантии, что самооценка человека останется в границах этой "моральной" сущности. Гавел считает, что семя морального суждения и чувства --"правильного" есть в каждом человеке, но если даже принята такое обобщение, придется признать, что у одних это семя проросло гораздо меньше, чем у других. Человек может требовать признания не только своей моральной ценности, но и своего богатства, влияния или внешней красоты. Что важнее, не существует причины думать, что все люди будут оценивать себя как равных другим, Скорее они будут стремиться, чтобы их признали высшими по отношению к другим, возможно даже, что на основании действительной внутренней ценности, но скорее из-за раздутой и тщеславной самооценки. Желание быть признанным высшим мы с этого момента будем называть новым словом с древнегреческими корнями -- "мегалотимией". Мегалотимия может проявляться и у тирана, порабощающего окружающих, чтобы они признали его власть, и у концертирующего пианиста, который хочет, чтобы его считали самым лучшим интерпретатором Бетховена. Противоположное качество назовем "изотимией" -- это желание получить признание в качестве равного другим людям. Мегалотимия и изотимия составляют два проявления жажды признания, исходя из которой, можно объяснить исторический переход к современности. Ясно, что мегалотимия для политической жизни -- страсть более чем проблематическая, потому что если признание личности как высшей некоторой другой личностью удовлетворительно, признание всеми личностями все же более удовлетворительно. Тимос, впервые возникший как скромный вид самоуважения, может проявить себя и как желание доминировать. Последнее же, темная сторона тимоса, существовало, конечно, изначально в гегелевском описании кровавой битвы за признание, поскольку жажда признания вызвала к жизни первобытную битву и привела в конце концов к господству хозяина над рабом. Логика признания в конечном счете привела к жажде универсального признания, то есть к империализму. Тимос, будь он представлен в скромной форме чувства собственного достоинства зеленщика или в виде мегалотимии -- тиранического честолюбия Цезаря или Сталина, -- был всегда центральным объектом западной политической философии, даже если каждый мыслитель называл этот феномен своим термином. Практически каждый, кто серьезно думал о политике и о проблемах справедливого политического строя, должен был согласиться с моральной неоднозначностью тимоса, пытаясь воспользоваться его положительными аспектами и найти способ нейтрализовать отрицательные. Сократ в "Государстве" вступает в продолжительную дискуссию о тимосе, поскольку тимотическая сторона души оказывается критически важной для его конструкции справедливого города "в речах".289 Этот город, как любой другой, имеет внешних врагов и должен защищаться от возможного нападения. В силу этого ему нужен класс защитников, храбрых и одушевленных духом гражданственности, которые готовы поступиться своими материальными желаниями и потребностями ради общего блага. Сократ не считает, что храбрость или дух гражданственности могут возникнуть из расчета, продиктованного просвещенным эгоизмом" Нет, они должны иметь свои корни в тимосе, в праведной гордости класса защитников самим собой и своим городом, а также в возможности иррационального гнева против тех, кто ему угрожает.290 Таким образом, для Сократа тимос есть врожденная политическая доблесть, необходимая для выживания любой политической общины/поскольку он есть та сила, которая отвлекает человека от эгоистической жизни желаний и заставляет стремиться к общему благу. Но Сократ также считает, что тимос настолько же способен разрушить политическую общину, насколько сцементировать ее. На это он намекает в различных местах "Государства"" Например, когда сравнивает тимотического защитника со свирепым сторожевым псом, который может покусать не только чужака, но и хозяина, если он не выдрессирован как следует.291 Поэтому устроение справедливого политического строя требует и поощрения, и укрощения тимоса, и большая часть первых шести книг "Государства" посвящена правильному тимотическому воспитанию класса защитников. Мегалотимия возможных хозяев, стремящихся доминировать над другими, была важной темой для приличного количества средневековых и ранних современных политических работ, где этот феномен был назван "исканием славы". Борьба честолюбивых князей за признание широко принималась за общее свойство как человеческой натуры, так и политиков. Это не обязательно означало тиранию или несправедливость в ту эру, когда легитимность империализма зачастую воспринималась как сама собой разумеющаяся.292 Например, св. Августин жажду славы помещает в список пороков, но среди наименее пагубных, и упоминает как потенциальный источник человеческого величия.293 Мегалотимия, понимаемая как жажда славы, была центральным пунктом в размышлениях первых из ранних современных мыслителей, решительно порывавших с традицией Аристотеля или со средневековой политической философией Николо Макиавелли. В настоящее время Макиавелли известен прежде всего как автор откровенных до бесстыдства максим о жестокой природе политики -- например, что пусть лучше боятся, чем любят, или что человек должен держать свое слово только тогда, когда это в его интересах. Макиавелли был основателем современной политической философии, и он считал, что человек может стать хозяином своего земного дома, если будет исходить не из того, какой должна быть жизнь, но из того, какая, она есть на самом деле. Вместо того чтобы пытаться улучшить людей образованием, как учил Платон, Макиавелли искал способа создать хороший политический порядок, исходя из порочной природы, людей: зло можно заставить служить целям добра, если каналировать его с помощью соответствующих институтов.294 Макиавелли понимал, что Мегалотимия в форме жажды славы есть главный психологический мотор честолюбия принцев. Страны могут иногда завоевывать своих соседей из необходимости, или для самообороны, или чтобы нарастить население и ресурсы на будущее. Но над подобными соображениями и вне их есть желание человека получить признание -- ту радость, которую испытывал римский военачальник во время триумфа, когда его противника вели в цепях по улицам под крики толпы. Для Макиавелли жажда славы не была исключительным свойством принцев или аристократических правительств. Она поражала и республики, как в случае захватнических империй Афин и Рима, где демократическое участие только усиливало амбиции государства и создавало более действенную военную машину для экспансии.295 Но хотя жажда славы есть универсальное свойство человека,296 Макиавелли видел, что она создает серьезные проблемы, приводя честолюбивых -- к тирании, а остальных -- к рабству. Его решение этих проблем отличалось от решения Платона и определило последующий республиканский конституционализм. Вместо попытки перевоспитывать тимотических принцев или защитников, как предлагал Платон, тимосу противопоставляется тимос. Смешанные республики, где тимотические амбиции принцев и аристократического меньшинства уравновешиваются тимотической жаждой независимости со стороны народа, могут гарантировать некоторую степень свободы.297 Смешанная республика Макиавелли была поэтому ранней версией разделения властей, знакомого нам по американской конституции. После Макиавелли начался другой, быть может, более амбициозный проект, с которым мы уже знакомы. Гоббс и Локк, основатели современного либерализма, старались полностью искоренить тимос из политической жизни и заменить его комбинацией желаний и рассудка. Эти английские либералы начала нового времени видели в мегалотимии страстную и упрямую гордость принцев или неотмирный фанатизм военных священников и считали ее главной причиной войны, и метили при этом во все виды гордости. Их отрицание аристократической гордости было продолжено многими авторами эпохи просвещения, в том числе Адамом Фергюсоном, Джеймсом Стюартом, Дэвидом Юмом и Монтескье. В гражданском обществе, которое рисовали себе Гоббс, Локк и другие либеральные мыслители времен начала новой истории, человеку нужны только желания и рассудок. Буржуа был полностью преднамеренным созданием ранней современной мысли, попыткой социального инжиниринга, целью которого было создать общественный мир путем изменения самой человеческой природы. Вместо того чтобы подрывать мегалотимию немногих мегалотимией же многих, как предлагал Макиавелли, основатели современного либерализма надеялись полностью преодолеть мегалотимию, фактически противопоставляв интересы человеческих желаний страстям тимотической стороны души.298 Социальным воплощением мегалотимии -- и общественным классом, которому либерализм нового времени объявил войну -- была традиционная аристократия. Воин-аристократ не создавал богатства, он отнимал его у других воинов -- точнее, у крестьянства, чей прибавочный продукт он присваивал. Он не действовал на базе экономической целесообразности, продавая свой труд тому, кто больше предложит: он вообще не работал, но блаженствовал в праздности. Ограничителями его поведения были гордость и кодекс чести, которые не позволяли ему совершать поступки ниже своего достоинства -- например, заниматься коммерцией. И при всем вырождении многих аристократических обществ стержень жизни аристократа был связан, как и у гегелевского первобытного господина, с готовностью рискнуть жизнью в смертельной битве. Поэтому война оставалась сердцевиной аристократического образа жизни, а война, как мы хорошо знаем, "экономически неоптимальна". Значит, куда лучше было бы убедить аристократа-воина в тщете его амбиций и превратить его в мирного бизнесмена, который, накапливая богатства для себя, способствует обогащению и окружающих.299 Процесс "модернизации", описываемый современными социальными науками, может быть понят как постепенная победа желающей стороны души, ведомой рассудком, над ее тимотической стороной, одержанная в бесчисленных странах по всему миру. Аристократические общества были практически универсальны для различных человеческих культура от Европы и Ближнего Востока до Африки и Южной и Восточной Азии. Экономическая модернизация требовала не только создания современных социальных структур, вроде городов и рационально устроенных чиновничьих иерархий, но и этической победы буржуазного образа жизни над тимотическим образом жизни аристократа -- а именно аристократа следует уговорить поступиться тимотической гордостью ради перспективы мирной жизни неограниченного материального накопления. В некоторых странах, например в Японии, подобная сделка совершалась открыто: модернизирующееся государство сделало класс бывших самураев-воинов бизнесменами, и их предприятия превратились в зайбацу двадцатого века.300 В таких странах, как Франция, эта сделка была отвергнута многими группами аристократов, которые вели безнадежные арьергардные бои ради сохранения своей тимотической этики. Эта борьба продолжается и сегодня во многих странах третьего мира, где наследники воинов стоят перед тем же решением: не следует ли повесить мечи на гвоздь и сесть в офисе к компьютерному терминалу. Ко времени основания Америки победа в Северной Америке локковских принципов -- то есть победа желающей стороны души над ее тимотической стороной -- была почти полной. Право на "стремление к счастью", провозглашенное американской Декларацией независимости, в большой степени означало приобретение имущества. Локкеанизм -- широкая рама для документов "Федералист" у этой великой защиты американской конституции, написанной Александром Гамильтоном, Джеймсом Мэдисоном и Джоном Джеем. Например, в знаменитом "Федералист 10", где отстаивается представительное правление как средство от болезни фракционности в народных правительствах, Джеймс Мэдисон утверждает, что защита различных прав человека, и в частности "различных и неравных прав на приобретение имущества", является "первейшей целью правительства".301 Хотя локковское наследие американской конституции невозможно отрицать, все же авторы "Федералиста" продемонстрировали понимание того факта, что жажду признания невозможно просто изгнать из политической жизни. Действительно, самоутверждение из гордости понималось как одна из сторон или движущих сил политической жизни, и хорошее правительство требует, чтобы у этой силы было адекватное поле деятельности. Авторы документов хотели направить жажду признания в положительное или хотя бы безвредное русло; очень похоже на то, чего желал Макиавелли. Упоминая в "Федералисте 10" о фракциях по экономическим "интересам", Мэдисон отличал их от других фракций, созданных на основе "страстей", или, точнее, эмоциональных мнений людей о добром и злом: "Ревностное отстаивание различных мнений о религии, правительстве и многом другом", или "приверженность различным лидерам". Политические мнения были выражением себялюбия и стали неразрывно связаны с оценкой человеком самого себя и своей ценности: "До тех пор, пока существует связь между рассудком человека- и его себялюбием, мнения [человека] и его страсти будут друг на друга; взаимно влиять, и первые будут тем, к чему присоединятся последние".302 Такое деление на фракции происходит не только от конфликта между желающими душами разных людей (то есть между экономическими интересами), но и между тимотическими сторонами душ.303 И потому в дни Мэдисона в американской политике господствовали споры по таким вопросам, как трезвость, религия, рабство и так далее; как в наши, дни в ней доминируют право на аборт, школьная молитва и свобода слова. Авторы "Федералиста" считали, что политическая жизнь должна будет приспособиться не только к эмоциональным мнениям, которые будут выражены большим количеством относительно слабых индивидуумов, но и к "любви к славе", которая, согласно Гамильтону, есть "правящая страсть благороднейших умов",304 то есть желание славы со стороны сильных и честолюбивых людей. Мегалотимия, как и, изотимия, оставалась для основателей проблемой. Американскую конституцию Мэдисон и Гамильтон считали институциональным средством не для подавления этих различных проявлений тимоса, но для отведения их в безопасное и продуктивное русло. Таким образом, Мэдисон считал народное правление -- предвыборные гонки, произнесение политических речей, дебаты, передовые статьи, голосование на выборах и тому подобное -- благоприятным выходом для проявления естественной человеческой гордости и наклонности к тимотическому самоутверждению, если такая деятельность может быть распространена на относительно большую республику. Демократический политический процесс был для него важен не только как средство принятия решений или "объединения интересов", но как процесс, то есть сцена для проявления тимоса, где человек может искать признания за свои взгляды. На более высоком и потенциально более опасном уровне мегалотимии великих и честолюбивых людей конституционное правление было установлено явно как способ использовать "честолюбие против честолюбия". Различные ветви власти рассматривались как дороги для продвижения мощных амбиций, но система сдержек и противовесов гарантировала, что эти амбиции будут гасить друг друга, и должна была предотвращать возникновение тирании. Американский политик может нести в душе честолюбие Цезаря или Наполеона, но система позволит ему не больше, чем позволяла какому-нибудь Джимми Картеру или Рональду Рейгану -- со всех сторон стиснутым мощными институционными ограничениями и политическими силами, которые заставляют президента реализовывать свои амбиции в качестве "слуги" народа, а не его хозяина. Попытка либеральных политиков в традиции Гоббса и Локка изгнать из политики жажду признания или оставить ее в цепях и бессильной у многих мыслителей вызывала серьезную неловкость. Получалось, что современное общество будет состоять из людей, которых К. С. Льюис назвал "людьми без груди": люди, состоящие лишь из желания и рассудка, но не имеющие гордости самоутверждения, которая была в какой-то степени сердцевиной сути человека в ранние времена. Потому что именно грудь делает человека человеком: "по интеллекту он просто дух, по аппетиту -- просто животное".305 Самым великим и самым явным поборником тимоса в новые времена был Фридрих Ницше, крестный отец сегодняшних релятивизма и нигилизма. Ницше когда-то был назван одним современником "радикальным аристократом" -- характеристика, которой он не оспаривал. Большую часть его работ можно в определенном смысле считать реакцией на то, что он видел в возникающей цивилизации "людей без груди", обществе буржуа, не стремящихся ни к чему, кроме комфортабельного самосохранения. Для Ницше самая суть человека состоит не в желаниях или рассудке, но в тимосе: человек есть создание прежде все-то оценивающее, "зверь, имеющий красные щеки", жизнь его состоит в его способности произносить слова "добро" и "зло". Как говорит его персонаж Заратустра: "Поистине, люди дали себе все добро и все зло свое. Поистине, они не заимствовали и не находили его, оно не упало к ним, как глас с небес. Человек сперва вкладывал ценности в вещи, чтобы сохранить себя, -- он создал сперва смысл вещам, человеческий смысл! Поэтому называет он себя "человеком", т. е. оценивающим. Оценивать -- значит созидать: слушайте, вы, созидающие! Оценивать --- это драгоценность и жемчужина всех оцененных вещей. Через оценку впервые является ценность; и без оценки был бы пуст орех бытия. Слушайте, вы, созидающие!"306 По Ницше неважно, какие именно ценности создает человек, ибо существуют "тысяча и одна цель", которые преследуют люди. Каждый из людей на земле обладает собственным "языком добра и зла", который непонятен его ближним. Сущность человека составляет сам акт оценивания, придания себе цены и требования ее признания.307 Акт оценивания по сути своей неэгалитарен, потому что требует различения лучшего и худшего. И потому Ницше интересуется только тем проявлением тимоса, которое заставляет людей объявлять себя выше других, то есть мегалотимией. Ужасным последствием новых времен стала попытка их создателей Гоббса и Локка ради физической безопасности и материального накопления лишить человека его власти оценивать. Хорошо известную доктрину Ницше о "воле к власти" можно понять как попытку вновь утвердить примат тимоса по отношению к желанию и рассудку и как попытку устранить ущерб, нанесенный современным либерализмом человеческой гордости и самоутверждению. Работа Ницше -- прославление гегелевского аристократического господина и его смертельной борьбы за престиж, а также проклятие новым временам, принявшим рабскую мораль столь полно, что даже не осознали сделанного ими выбора. Несмотря на словарные различия при описании феномена тимоса или жажды признания, должно быть совершенно ясно, что эта "третья сторона" души была центральным предметом философской традиции, тянущейся от Платона до Ницше. Она диктует совершенно иной способ понимания исторических процессов -- не как историю прогресса современной науки или логики экономического развития, но как возникновение, рост и -- в конце концов -- упадок мегалотимии. И действительно, современный экономический мир мог возникнуть лишь после того, как освобождено было желание -- за счет тимоса, если можно так выразиться. Исторический процесс" который начинается с концом кровавых битв господ, в определенном смысле кончается на современных буржуазных обитателях либеральных демократий, стремящихся не к славе, но к материальным благам. Сегодня никто не изучает тимос систематически в процессе образования, и "борьба за признание" не входит в наш современный политический словарь. Жажда славы, которую Макиавелли считал столь обычной частью человеческой натуры -- это неукрощенное стремление быть лучше других, заставить как можно больше людей признать свое превосходство, -- более не является приемлемым способом описать чьи-то личные цели. На самом деле это свойство, которое мы приписываем не нравящимся нам людям, тиранам, возникшим среди нас, таким как Гитлер, Сталин или Саддам Хусейн. Мегалотимия -- желание быть признанным как высший -- живет в нашей будничной жизни под разными, личинами, и, как мы увидим в части пятой, многое из того, что в нашей жизни кажется удовлетворительным, без нее было бы невозможным. Но если судить по терминологии, в которой мы говорим о себе, она в современном мире этически исключена. Поэтому неприятие мегалотимии и отсутствие у нее респектабельности в современном мире вынуждает нас согласиться с Ницше, что ранние философы нового времени, желавшие изгнать наиболее заметные формы тимоса из гражданского общества, достигли полного успеха. Место мегалотимии заняли две вещи. Первая -- это расцвет Желающей части души, которая проявляется в виде всепроникающей экономизации жизни. Экономизация затрагивает все, от самого возвышенного до нижайшего, от государств Европы, которые в 1992 году ищут не величия и империй, но интеграции в Экономическом Сообществе, и до выпускника колледжа, который проводит внутренний расчет затрат и выгод, обдумывая свою дальнейшую карьеру. Второе, что осталось на месте мегалотимии, -- это всепроникающая изотимия, то есть желание быть признанным равным другим. Она в различных проявлениях включает и гавеловского зеленщика, и манифестанта, протестующего против абортов, и защитника прав животных. Хотя мы для описания наших личных целей не пользуемся словами "признание" и "тимос", но мы применяем такие слова, как "достоинство", "уважение", "самоуважение" и "самооценка", и делаем это слишком часто. Эти нематериальные факторы даже входят в карьерные расчеты обычного выпускника колледжа. Подобные понятия пропитывают нашу политическую жизнь и неизбежны при любом понимании демократических преобразований, которые совершились во всем мире к концу двадцатого века. Таким образом, мы остаемся перед очевидным противоречием. Основатели англосаксонский традиции либерализма нового времени преследовали цель изгнать тимос из политической жизни и все жажда признания осталась повсеместно вокруг нас в виде изотимии. Был ли неожиданным такой результат -- неудача подавления того, что Не может быть окончательно подавлено в человеческой природе? Или существует более высокое понимание современного либерализма, которое пытается сохранить тимотическую сторону человеческой личности, а не изгонять ее из царства политики? На самом деле такое понимание есть, и чтобы увидеть его, нам придется вернуться к Гегелю и незаконченному рассмотрению его исторической диалектики, в которой борьбе за признание отведена ключевая роль. Полностью, абсолютно свободный человек, определенно и окончательно довольный тем, кто он есть, человек, совершенный и полный в своем, удовлетворении, будет Рабом, который "преодолел" собственное Рабство. Если ленивое Господство есть тупик, то трудолюбивое Рабство, напротив, есть источник всего человеческого, социального и исторического прогресса. История -- это история трудящегося раба. Александр Кожев, "Введение в чтение Гегеля"308 Мы несколько глав назад оставили изучение гегелевской диалектики на очень ранней стадии исторического процесса -- фактически при заключении начального периода истории человечества, когда человек впервые стал рисковать жизнью в битве за престиж. Состояние войны, которое превалировало в гегелевском "естественном состоянии" (напомним, что сам Гегель никогда не употреблял этого термина), не вело непосредственно к созданию гражданского общества, основанного на общественном договоре, как это было у Локка. Вместо этого оно приводило к отношениям господства и рабства, когда один первобытный боец, опасаясь за свою жизнь, "признавал" другого и соглашался быть его рабом. Однако социальные отношения господства и рабства в долговременной перспективе не стабильны, поскольку ни господин, ни раб не удовлетворили свою жажду признания.309 Отсутствие удовлетворения составляло "противоречие" в рабовладельческом обществе и порождало импульс к дальнейшему историческому прогрессу. Может быть, действительно первым человеческим действием человека была воля рисковать жизнью в кровавой битве, но он не стал в результате этого полностью свободным, а потому удовлетворенным человеком. Это могло произойти лишь в течение последующего исторического развития.310 Господин и раб остались неудовлетворенными по разным причинам. Господин в некотором смысле больше человек, чем раб, поскольку он стремится преодолеть свою биологическую природу ради небиологической цели -- признания. Рискуя жизнью, он демонстрирует, что он свободен. Раб же, наоборот, следует совету Гоббса и поддается страху насильственной смерти. Поступая так, он остается животным, обуреваемым страхом и потребностями, неспособным преодолеть биологическую, или природную предопределенность. Но это отсутствие у раба свободы, его неполноценность как человека является причиной дилеммы господина. Господину требуется признание другого человека, то есть признание его ценности и человеческого достоинства другим человеком, обладающим ценностью и человеческим достоинством. Но после победы в битве за престиж он получает признание от того, кто стал рабом, кто не достиг уровня человека из-за того, что поддался естественному страху смерти. Значит, ценность господина признается кем-то, кто не совсем человек.311 Это соответствует нашему житейскому опыту признания: мы ценим похвалу или признание нашей ценности куда выше, если оно исходит от уважаемого нами человека или такого, суждению которого мы верим, а самое главное -- чтобы оно было дано свободно, а не под принуждением. Наша комнатная собачка "признает" нас в некотором смысле, когда виляет хвостом при нашем приходе, но точно так же она признает и всех, кто приходит в дом -- почтальона или грабителя, -- потому что собачке диктует это инстинкт. Или, если взять пример ближе к политике, удовлетворение, получаемое Сталиным или Саддамом Хусейном от восторженных криков толпы, которую согнали на стадион и велели кричать под страхом боли или смерти, предположительно меньше, чем удовлетворение демократического лидера вроде Вашингтона или Линкольна, которым оказывают подлинное уважение свободные люди. Это и составляет трагедию господина: он рискует жизнью ради признания со стороны раба, который недостоин дать это признание. Господин остается абсолютно неудовлетворен. Более того, он с течением времени остается в основе своей неизменным. Ему не надо работать, потому что за него работает раб, и все, что нужно для жизни, есть в его распоряжении. Жизнь эта становится постоянным и неизменным бездельем и потреблением; как указывает Кожев, господина можно убить, но нельзя обучить. Конечно, он может снова и снова рисковать жизнью в смертельной битве с другими господами -- за управление провинцией или наследование трона. Но сам акт риска жизнью, хотя и глубоко человеческий по сути, тоже остается сам себе идентичен. Бесконечное завоевывание и отвоевывание провинций не меняет качественных отношений человека с другими людьми или с природной средой, а потому не являются двигателем исторического прогресса. Также неудовлетворен и раб. Но у него отсутствие удовлетворения ведет не к мертвящему окостенению, как у господина, а к творческим и обогащающим изменениям. Сдавшись господину, раб, конечно же, не получает признания как человек: напротив, он считается вещью, инструментом для удовлетворения желаний господина. Признание полностью одностороннее; но это полное отсутствие признания и заставляет раба желать перемен. Раб обнаруживает в себе человека -- того человека, которого он потерял из страха насильственной смерти, -- обнаруживает в результате труда.312 Вначале он трудится ради удовлетворения господина из все того же старого страха смерти, но потом мотивация труда меняется. Он работает уже не из страха немедленного наказания, а из чувства долга и самодисциплины, и в процессе научается подавлять свои животные желания ради работы.313 Другими словами, он вырабатывает нечто вроде трудовой этики. Что важнее, труд учит раба, что он как человек способен преобразовывать природу, то есть брать природные материалы и делать из них что-то новое на основании ранее существовавшей идеи или концепции. Раб пользуется орудиями, он использует орудия для изготовления новых орудий и тем самым изобретает технологию. Современная наука есть изобретение не праздных господ, у которых есть все, что они хотят, но рабов, которые вынуждены работать и которым не нравятся существующие условия. С помощью науки и техники раб узнает, что может преобразовывать природу -- не только природную среду, в которой он рожден, но и свою собственную природу.314 Для Гегеля в отличие от Локка труд становится полностью освобожденным от природы. Смысл труда -- не просто удовлетворение естественных потребностей или даже новых желаний. Труд сам по себе составляет свободу, поскольку демонстрирует способность человека преодолеть природное предопределение, творить в труде. Не существует работы "в согласии с природой"; истинно человеческая работа начинается только там, где человек показывает свое господство над природой. Понимание частной собственности у Гегеля также отличается от понимания ее у Локка. Локковский человек накапливает имущество для удовлетворения своих желаний; гегелевский видит в собственности некоторый род "воплощения" себя в вещи -- например, в автомобиле, доме, участке земли. Собственность не есть внутреннее свойство вещей; она существует лишь как следствие социальных условностей, когда люди договариваются уважать права собственности друг друга. Человек получает удовлетворение от обладания собственностью не только ради потребностей, которые она удовлетворяет, но и потому, что ее признают другие. Защита частной собственности есть для Гегеля законная цель гражданского общества, как для Локка и для Мэдисона. Но Гегель видит в собственности стадию или аспект исторической борьбы за признание, он считает, что она удовлетворяет не только желания, но и тимос.315 Господин демонстрирует свою свободу, рискуя жизнью в кровавой битве, тем самым показывая свое превосходство над природным предопределением. У раба же идея свободы зарождается в процессе работы на господина, когда он осознает, что, будучи человеком, способен на творческий и свободный труд. Господство раба над природой -- вот его ключ к пониманию господства в принципе. Потенциальная свобода раба исторически куда больше значит, чем актуальная свобода господина. Господин действительно свободен, он наслаждается свободой в непосредственном, нерефлективном смысле: делает, что ему вздумается, и потребляет, что хочет. С другой стороны, только раб порождает идею свободы, идею, которая появляется у него в результате труда. Но он не свободен в собственной жизни; между идеей свободы и его фактическим состоянием есть противоречие. Поэтому раб более склонен к философии: он должен обдумать свободу как абстрактное понятие раньше, чем он сможет насладиться ею в реальности, и принципы свободного общества он должен выработать раньше, чем в таком обществе жить. Поэтому самосознание раба выше самосознания господина; он осознает себя в большей степени, осознает себя и свое состояние. Принципы свободы и равенства 1776 и 1789 годов не возникли в головах рабов сами по себе. Раб не начинает с того, что бросает вызов господину, а проходит долгий и мучительный процесс самообразования, сам себя учит преодолевать страх смерти и требовать принадлежащей ему по праву свободы. Обдумывая свое состояние и сопоставляя его с абстрактной идеей свободы, раб придумывает несколько разных вариантов свободы, пока не находит правильный. Эти предварительные варианты для Гегеля, как и для Маркса, суть идеологии, то есть интеллектуальные построения, истинные не сами в себе, но отражающие инфраструктуру реальности -- реальности господства и рабства. Они содержат зародыш идеи свободы, но в то же время служат тому, чтобы примирить раба с реальностью, в которой у него свободы нет. В своей "Феноменологии" Гегель указывает несколько таких рабских идеологий, в том числе философии, подобные стоицизму и скептицизму. Но самой важной идеологией рабов, и причем той, которая ведет наиболее прямо к реализации общества, построенного на свободе и равенстве здесь, на земле, является христианство -- "абсолютная религия". Гегель говорит о христианстве как об "абсолютной религии" совсем не из какого-то узколобого этноцентризма, но в связи с объективными историческими отношениями, существовавшими между христианским учением и возникновением либерально-демократических обществ в Западной Европе; отношениями, которые были признаны многими последующими мыслителями, такими как Вебер и Ницше. Идея свободы получила в христианстве свою предпоследнюю форму, как утверждает Гегель, потому что эта религия была первой, провозгласившей принцип универсального равенства всех людей в глазах Бога на основе их способности к моральному выбору или вере. То есть христианство провозгласило, что человек свободен: не только в формальном смысле Гоббса, в смысле свободы от физических ограничений; он свободен морально, свободен выбирать между добрым и дурным. Человек есть падшая тварь, нагая и нуждающаяся, но он при этом способен на духовное возрождение благодаря способности выбирать и верить. Христианская свобода есть внутреннее состояние духа, а не внешнее состояние тела. Тимотическое чувство собственной ценности, ощущаемое сократовским Леонтием и зеленщиком Гавела, что-то имеет общее с внутренним достоинством; и свободой верующего христианина. Христианское понимание свободы подразумевает все общее равенство людей, но совсем не по тем причинам, что либерализм Гоббса-Локка. В Американской Декларации независимости сказано, что "все люди созданы равными", предположительно потому, что Создатель снабдил их определенными неотчуждаемыми правами. Гоббс и Локк основывают свою веру в равенство людей на равенстве даров природы: первый считал, что люди равны, поскольку равно способны убивать друг друга, а второй указывал на равенство их способностей. Однако Локк замечал, что дети не равны родителям, и он, как и Мэдисон, считал, что у людей не одинаковые способности приобретать собственность. Поэтому в локковском государстве равенства означает нечто вроде равенства возможностей. Христианское же равенство основано на факте, что все люди одинаково одарены Богом некоей специфической способностью: способностью на моральный выбор 316 Все люди могут принять или отвергнуть Бога, творить добро или зло. Христианская перспектива равенства иллюстрирована речью д-ра Мартина Лютера Кинга "Есть у меня мечта", которую он произнес на ступенях мемориала Линкольна в 1964 году. В одной замечательной фразе он сказал, что мечтает увидеть, как четверо его маленьких детей будут когда-нибудь жить в стране, где их будут судить не по цвету кожи, но по их характерам". Заметьте: Кинг не сказал, что их следует судить по способностям или заслугам или что он желает им подняться так высоко, как позволят их таланты. Для Кинга, христианского священника, человеческое достоинство заключается не в разуме человека, но в его характере, то есть моральной стороне; способности отличать дурное от доброго. Люди, явно не равные другим в смысле красоты, таланта, ума или умений, все же равны им как существа, способные действовать морально. Душа самого неотесанного и неуклюжего из приютских детей может быть в глазах Божиих прекраснее, чем душа талантливейшего пианиста или блестящего физика. Роль христианства в историческом процессе состоит в том, что оно прояснило рабу видение людской свободы, определило, в каком смысле все люди обладают достоинством. Христианский Бог признает всех людей универсально, признает их индивидуальные человеческие ценность и достоинство. Другими словами, Царствие небесное дает картину такого мира, в котором удовлетворяется изотимия каждого, а не меголотимия тщеславных. Но проблема христианства в том, что оно остается всего лишь очередной идеологией рабов, а значит, неверно в определенных ключевых отношениях. Христианство относит реализацию человеческой свободы не к Земной жизни, но к грядущему Царствию небесному. Иными словами, христианство дает правильную концепцию свободы, но заканчивает тем, что зовет рабов примириться с отсутствием ее и призывает не ждать освобождения в этой жизни. По Гегелю, христианство не понимает, что не Бог создал человека, а человек создал Бога. Он создал Бога как защиту от идеи свободы, ибо в христианском Боге видит существо, которое является совершеннейшим господином его самого и природы. Но далее христианин отдает себя в рабство тому Богу, которого только что сам создал. Он мирится с жизнью раба на земле, веруя, что будет впоследствии искуплен Богом, хотя на самом деле вполне может быть собственным искупителем. Таким образом, христианство есть форма отчуждения, то есть новая форма рабства, когда человек порабощает себя тому, что сам создал, таким образом разделяясь в себе. Последняя великая идеология рабства, христианство, сформулировало для раба картину, какой должна быть людская свобода. Пусть оно не показало практический путь из рабства, но оно позволило рабу яснее взглянуть на свои цели: быть свободным и самостоятельным индивидуумом, признанным за свою свободу и самостоятельность, признанным универсально и взаимно всеми людьми. Раб, трудясь, проделал большую часть работы по освобождению самого себя: он покорил природу и преобразовал ее по собственным идеям, и он пришел к осознанию возможности собственной свободы. Поэтому для Гегеля завершение исторического процесса требовало лишь секуляризации христианства, то есть перевода христианской идеи свободы в "здесь и сейчас". Это также требовало еще одной кровавой битвы, той битвы, в которой раб освободит себя от господина. Сам Гегель считал свою философию некоей трансформацией христианского учения, такой, которая основана не на мифе и авторитетах писания, но на достижении рабом абсолютного знания и самосознания. Процесс истории человека начался с битвы всего лишь за престиж, в которой господин-аристократ искал признания за свою готовность рисковать жизнью. Преодолев свою природу, господин показал, что он свободнее и что он в более подлинном смысле человек. Но не господин и его битвы, а раб и его труд продвигали исторический процесс далее. Изначально раб принял рабство из страха смерти, но в отличие от рационального человека Гоббса, ищущего лишь самосохранения, гегелевский раб никогда не был доволен собой. То есть у раба все еще оставался тимос, ощущение собственной ценности и достоинства, и желание прожить не просто жизнь раба. Этот тимос выражался в гордости, которую раб получал от своей работы, способностью работать с "почти бросовыми материалами" природы и превращать их во что-то, носящее его отпечаток. Тимос также проявился в идее свободы, свойственной рабу: абстрактная возможность свободного существования с собственной ценностью и достоинством до того, как эти ценность и достоинство будут признаны другими. В отличие от рационального человека Гоббса гегелевский раб не пытался подавить собственную гордость. Напротив, он не чувствовал себя полностью человеком, пока не получал признания. Именно неослабное желание признания у раба, а не ленивая созерцательность и неизменная самоидентичность у господина, и было мотором, толкавшим историю вперед. Es ist der Gang Gottes in der Welt, dass der Staat ist. Государство это движение Бога посреди мира (нем.) Г. В.Ф.Гегель, "Философия права"317 Гегель считал Французскую революцию событием, в котором христианское представление о свободном и равное обществе воплотилось на земле. Делая эту революцию, бывшие рабы рисковали жизнью и тем доказали, что преодолели самый страх смерти, который когда-то изначально и определил их как рабов. Принципы свободы и равенства потом были перенесены на всю Европу победоносными армиями Наполеона. Современные государства либеральной демократии, возникшие в кильватере Французской революции, были просто реализацией христианской идеи свободы и всеобщего человеческого равенства "здесь и сейчас". Это не была попытка обожествления государства иди придания ему "метафизической" значительности" отсутствующей в англосаксонском либерализме. Нет, то было признание, что человек, когда-то создавший христианского Бога, заставил, его спуститься на землю и поселиться в зданиях парламентов, президентских дворцах и управленческих структурах современного государства. Гегель дает нам возможность по-новому понять современную либеральную демократию в терминах, совершенно отличных от англосаксонской традиции, восходящей к Гоббсу и Локку. Гегелевское понимание либерализма одновременно и более благородно трактует либерализм, и более точно указывает, что люди всего мира имеют в виду, когда говорят, что хотят жить в демократической стране. Для Гоббса, Локка и их последователей, написавших Американскую Конституцию и Декларацию Независимости, либеральное общество есть общественный договор между индивидуумами, обладающими определенными естественными правами, среди которых главное -- право на жизнь, то есть самосохранение, и право на стремление к счастью, которое обычно понималось как право частной собственности. Таким образом, либеральное общество есть взаимное и равноправное соглашение между гражданами не посягать на жизнь и собственность друг друга. Гегель же считает, что либеральное общество есть взаимное и равноправное соглашение между гражданами о взаимном признании друг друга. Если либерализм Гоббса или Локка может быть понят как преследование рассудочных эгоистических интересов, "либерализм" Гегеля можно считать стремлением к рациональному при-знанию, то есть признанию на всеобщей основе, когда достоинство каждой личности как свободной и самостоятельной признается всеми остальными. Когда мы выбираем либеральную демократию, для нас дело не только в свободе делать деньги и удовлетворять желающую часть нашей души. Важнее и в конечном счете более способствует удовлетворению то, что либеральная демократия обеспечивает нам признание нашего достоинства. Либерально-демократическое государство удовлетворяет наше чувство самооценки, таким образом, удовлетворяются и желающая, и тимотическая стороны души. Всеобщее признание снимает серьезный дефект признания, который существует в рабовладельческом обществе во многих видах. Практически любое общество до Французской революции было либо монархическим, либо аристократическим, и в нем получали признание либо одно лицо (монарх), либо немногочисленная группа лиц ("правящий класс" или элита). Удовлетворение этих лиц, связанное с признанием, достигалось за счет больших масс людей, не получавших ответного признания. Рационализировать признание можно, только если поставить его на всеобщую и равную основу. Внутреннее "противоречие" отношений господина и раба было разрешено в государстве, где мораль господина была успешно объединена с моралью раба. Устранилось само различие между господами и рабами, и бывшие рабы стали новыми господами -- не других рабов, но самих себя. Вот в чем было значение "духа 1776 года": не победа очередной группы господ, не взлет нового рабского сознания, но достижение человеком господства над самим собой в виде демократического правления. В новом синтезе сохранилось что-то и от господства, и от рабства -- удовлетворение признания от господина, удовлетворение труда от раба. Мы лучше сможем понять рациональность всеобщего признания, противопоставив его иным формам признания, которые рациональными не являются. Например, националистическое государство, то есть государство, где гражданство предоставлено лишь членам определенной национальной, этнической или расовой группы, есть форма иррационального признания. Национализм во многом есть проявление жажды признания, исходящей от тимоса. Националиста заботит прежде всего не экономический выигрыш, но признание и достоинство.318 Национальность не есть природная черта; у человека есть национальность, только если она признается за ним другими.319 Но человек ищет признания ее не для себя лично, а для группы, членом которой он является. В некотором смысле национализм есть мегалотимия ранних времен, принявшая более современную, и демократическую форму. Теперь не принцы борются за индивидуальную славу, но целые нации требуют признания своего национального достоинства. Подобно аристократическим господам, эти нации демонстрируют готовность к смертельному риску ради признания, ради своего "места под солнцем". Но жажда признания на основе национальной или расовой принадлежности не является рациональной. Различие между человеком и нечеловеком полностью рационально: только человек свободен, то есть способен биться за признание в битве, где ставкой является всего лишь престиж. Это различие основано на природных свойствах, или на радикальном отличии царства природы от царства свободы. Различие же между одной человеческой группой и другой есть случайный и произвольный побочный продукт человеческой истории. Борьба между национальными группами за признание в международном масштабе ведет в тот же тупик, что битва за престиж между аристократическими господами: можно сказать, что одна нация становится господином, другая -- рабом. Признание, доступное каждой из них, дефектно по той же причине, по которой не дают удовлетворения отношения господства и рабства между отдельными людьми. А либеральное государство рационально, поскольку мирит эти конкурирующие требования признания на единственной взаимоприемлемой основе, то есть на основе идентичности индивидуума как человека. Либеральное государство должно быть универсальным, то есть предоставлять признание всем гражданам, поскольку они люди, а не потому что они члены той или иной национальной, этнической или расовой группы. И оно должно быть однородным в той степени, в которой создает бесклассовое общество, основанное на устранении различий между господами и рабами. Рациональность универсального и однородного государства становится очевиднее из факта, что оно основано сознательно на базе открытых и опубликованных принципов, как произошло в ходе конституционного собрания, приведшего к рождению Американской Республики. То есть авторитет государства возникает не из вековых традиций или темных глубин религиозной веры, но в процессе публичных обсуждений, в котором жители государства явно формулируют соглашения, на основе которых готовы жить вместе. Это -- форма рационального самосознания, поскольку впервые в истории люди как общество осознают свою истинную природу и имеют возможность создать политическую общность, существующую в согласии с этой природой. В каком смысле можно сказать, что современная либеральная демократия дает "универсальное" признание всем людям? В том, что она гарантирует им права и защищает эти права. Любое дитя человеческое, рожденное на территории Соединенных Штатов, или Франции, или многих еще других либеральных государств, получает в силу самого факта некоторые права гражданства. Никто не может причинить вред этому ребенку, будь он беден или богат, бел или черен, без преследования со стороны системы уголовной юстиции. В свое время этот ребенок получит право владеть собственностью, каковое право будет признано и его согражданами, и государством. Ребенок будет иметь право на тимотические мнения (т.е. мнения относительно цены и ценности) по любому вопросу и будет иметь право распространять эти мнения как угодно широко. Эти тимотические мнения могут принять форму религиозных верований, каковые могут проповедоваться с полной свободой. И наконец, когда ребенок станет совершеннолетним, он будет иметь право участвовать в самом правлении (которое и установило эти права изначально) и вносить свой вклад в обсуждение самых важных вопросов общественной политики. Это участие может принять форму голосования на выборах или более активную форму непосредственного вхождения в политический процесс -- например, занятия выборной должности, или поддержки какого-либо лица, или; точки зрения, или службы в чиновничьей структуре. Народное самоуправление упраздняет различие между господами и рабами; каждому отведена хоть какая-то доля в роли господина. Господство же принимает вид распространения демократически определенных законов, то есть наборов универсальных правил, в рамках, которых каждый является сам себе господином. Признание становится взаимным, когда государство и люди признают друг друга, то есть когда государство гарантирует гражданам права, а граждане соглашаются подчиняться его законам. Эти права ограничены только там, где они сами себе противоречат, иными словами, там, где осуществление одного права мешает осуществлению другого. Это описание гегелевского государства звучит практически идентично описанию либерального государства Локка, которое определяется аналогично: как система защиты совокупности личных прав. Специалист но Гегелю немедленно возразит, что Гегель критиковал локковский или англосаксонский либерализм, и отвергнет утверждение, что локковские Соединенные Штаты Америки или Англия составляют финальный этап истории. И в некотором смысле он, конечно, будет прав. Гегель никогда не подписывался под точкой зрения некоторых либералов англосаксонской традиции, ныне в основном представленной либертарианскими правыми, которые считают, что единственное назначение правительства -- это убираться с дороги прав личности, и что свобода этой личности на преследование собственных частных интересов абсолютна. Он бы отверг такую версию либерализма, которая считала бы политические права просто средствами, с помощью которых человек может защитить свою жизнь и свои деньги -- или, говоря современным языком, свой образ жизни". С другой стороны, Кожев указывает важную истину, когда утверждает, что послевоенная Америка или члены Европейского Сообщества являют воплощение гегелевского государства универсального признания. Потому что, хотя англосаксонские демократии могли возникнуть на явно локковской основе, их самосознание никогда не было чисто локковским. Мы видели, например, как и Мэдисон, и Гамильтон в "Федералисте" учитывают тимотическую сторону человеческой натуры и как первый верит, что одной из целей представительного правления является дать выход тимотическим и пассионарным мнениям человека. Когда современные американцы говорят о своем обществе и форме правления" они часто используют язык скорее Гегеля, чем Локка. Например, в эпоху борьбы за гражданские права совершенно нормально было говорить, что назначение некоего фрагмента гражданских прав есть признание достоинства чернокожих, или выполнение обещания Декларации независимости и конституции дать всем американцам жизнь достойную и свободную. И не надо было быть специалистом по Гегелю, чтобы понять силу такого аргумента; подобные выражения входили в словарь даже наименее образованных и наименее выдающихся граждан. (А в конституции Федеративной Республики Германии человеческое достоинство упоминается явно.) В Соединенных Штатах и других демократических странах вопрос о праве голоса сперва для людей, не отвечающих имущественному цензу, потом для чернокожих и других этнических и расовых меньшинств, или для женщин, никогда не был чисто экономическим (то есть вопросом о праве этих групп голосовать для защиты своих экономических интересов), но был символом достоинства и равенства для этих людей, и потому предоставление этого права было целью само по себе. Тот факт, что Отцы-Основатели не пользовались терминами "признание" или "достоинство", не помешал невидимому и неощутимому соскальзыванию от локковского языка прав в гегелевский язык признания. Универсальное и однородное государство, возникающее в конце истории, можно, следовательно, рассматривать как стоящее на двух столпах: экономика и признание. Процесс истории человечества, который ведет к нему, движется в равной степени и постоянным развитием науки, и борьбой за признание. Первое исходит из желающей, части души, освобожденной на заре новой истории и обращенной к неограниченному накоплению богатств. Это неограниченное накопление стало возможным благодаря союзу, заключенному между желанием и рассудком: капитализм неразрывно связан с современной наукой. С другой стороны, борьба за признание порождается тимотической стороной души. Ее двигатель -- реальность рабства, контрастировавшая с тем миром, о котором мечтал и который прозревал раб: миром, где все люди свободны и равны перед Богом. Полное описание исторического процесса -- настоящая Универсальная История -- не может быть по-настоящему полным без учета обоих этих столпов, как описание человеческой личности не может быть полным без учета .желания, рассудка и тимоса. Марксизм, "теория модернизации" или любая иная историческая теория, построенная в первую очередь на экономике, будет в корне неполна, если не будет учитывать тимотическую сторону души и борьбу за признание как един из главных двигателей истории. Теперь мы можем более полно объяснить взаимосвязь между либеральной экономикой и либеральной политикой и понять высокую степень корреляции между передовой промышленностью и либеральной демократией. Как говорилось ранее, не существует экономических причин для демократии; демократическая политика в лучшем случае -- обуза для эффективной экономики. Выбор демократии -- самостоятельный выбор, совершенный ради признания, а не ради удовлетворения желаний. Но экономическое развитие создает определенные условия, которые увеличивают вероятность этого самостоятельного выбора. Это происходит по двум причинам. Во-первых, экономическое развитие открывает рабу концепцию господства, когда он обнаруживает, что с помощью технологии может быть господином природы, и становится господином самого себя благодаря дисциплине работы и образованию. Когда степень образованности общества растет, рабы получают возможность осознать свое рабство и пожелать стать господами, а также воспринять идеи других рабов, размышлявших о своем подчиненном положении. Образование: учит их, что они люди, обладающие человеческим достоинством, и они должны бороться за признание этого достоинства. Факт, что современное образование учит идеям свободы и равенства, не случаен; существуют идеологии рабства, порожденные реакцией на реальную ситуацию, в которой рабы оказываются. Христианство и коммунизм -- рабские идеологии (последнюю Гегель не предвидел), обладающие частью правды. Но с течением времени обнажились иррациональности и противоречие обеих: в частности, коммунистические общества, вопреки своей приверженности к свободе и равенству, оказались современными версиями обществ рабовладельческих, в которых не признавалось достоинство огромных масс людей. Коллапс марксистской идеологии в конце восьмидесятых годов в некотором смысле отразил достижение более высокого уровня рациональности жителями таких обществ и их осознание, что рациональное всеобщее признание может существовать лишь при либеральном общественном строе. Второй способ, которым экономическое развитие способствует либеральной демократии, состоит в огромном положительном эффекте, связанном с потребностью во всеобщем образовании. Прежние классовые барьеры рушатся, и создаются условия равенства возможностей. Хотя возникают новые классы, связанные с экономическим положением или: образованием, в обществе сильно повышается внутренняя мобильность, способствующая распространению эгалитарианских идей. Таким образом, экономика создает определенного рода равенство де-факто раньше, чем оно возникает де-юре. Если бы люди состояли только из рассудка и желания, они были бы абсолютно довольны жизнью в Южной Корее под военной диктатурой, или под просвещенной технократической администрацией франкистской Испании, или в гоминьдановском Тайване, стремительно прущих вверх в экономическом росте. И все же граждане этих государств оказались чем-то большим, нежели комбинацией желаний и рассудка: у них есть тимотическая гордость и вера в собственное достоинство, и они хотели признания этого достоинства -- прежде всего правительством страны, в которой они живут. Таким образом, жажда признания -- это и есть недостающее звено между либеральной экономикой и либеральной политикой. Мы видели, как передовая индустриализация порождает общества урбанистические, мобильные, с постоянно растущим уровнем образования, свободные от традиционных форм авторитета -- племени, священника, гильдии. Мы видели высокую эмпирическую корреляцию между такими обществами и либеральной демократией, хотя не могли полностью объяснить причины этой корреляции. Слабость нашей интерпретации заключалась в том, что мы искали экономическое объяснение выбору либеральной демократии, то есть объяснение, так или иначе обращенное к желающей части души, А надо было смотреть на тимотическую сторону, на жажду признания. Потому что социальные изменения, сопровождающие развитую индустриализацию, в частности образование, порождают, как оказывается, определенные требования признания, не существующие у людей более бедных или менее образованных. Чем люди становятся богаче, космополитичное, образованнее, тем сильнее они жаждут не просто большего богатства, но признания своего статуса. Этот полностью не экономический и не материальный мотив может объяснить, почему люди в Испании, Португалии, Южной Корее и КНР выдвигали требования не только рыночной экономики, но еще и свободного правления народа и для народа. Александр Кожев, трактуя Гегеля, утверждает, что универсальное и однородное государство стало бы последним этапом истории человечества, поскольку оно для человека полностью удовлетворительно. Это мнение в конечном счете основано на его вере в примат тимоса, или жажды признания как наиболее глубокого и фундаментального желания человека. Указывая на метафизическую, как и на психологическую важность признания, Гегель и Кожев заглянули, быть может, в человеческую личность глубже других философов, подобных Локку и Марксу, для которых желание и рассудок имели безоговорочный приоритет. Хотя Кожев утверждает, что не имеет внеисторической мерки, по которой измеряется адекватность человеческих учреждений, на самом деде жажда признания дает такую мерку. Тимос для Кожева есть постоянная часть человеческой природы; борьба за признание, порожденная тимосом, могла потребовать исторического периода в десять тысяч лет или больше, но все равно для Кожева это один из элементов души человека в не меньшей степени, чем для Платона. Поэтому утверждение Кожева, что мы находимся в конце истории, верно или неверно вместе с утверждением, что признание, обеспеченное современной либеральной демократией, адекватно удовлетворяет жажду признания у человека. Кожев считал, что современная либеральная демократия успешно объединила мораль господина и мораль раба, преодолев различия между ними, пусть даже сохранив нечто от обеих форм существования. Действительно ли это так? В частности, действительно ли мегалотимия господина успешно сублимируется и каналируется современными политическими институтами, а потому не представляет собой проблему для современной политики? Будет ли человек вечно доволен признанием всего лишь своего равенства с другими и не потребует ли он со временем большего? И если мегалотимия так успешно сублимирована или каналирована современной политикой, должны ли мы согласиться с Ницше, что это не повод для радости, а беспрецедентная катастрофа? Это вопросы очень долгосрочной перспективы, и мы вернемся к ним в пятой части книги Тем временем мы более детально рассмотрим фактические сдвиги в сознании по мере перехода к либеральной демократии. До того, когда появится всеобщее и равное признание, жажда признания может принимать самые разные иррациональные формы -- например, религиозные или националистические. Переход этот никогда не бывает гладким, и оказывается, что в большинстве реальных обществ мира рациональное признание сосуществует с иррациональными формами. Более того: возникновение и существование общества, воплощающего рациональное признание, требует, очевидно, выживания определенных форм иррационального признания: парадокс, на который Кожев не обращает должного внимания. В предисловии к "Философии права" Гегель объясняет, что философия "есть ее собственное время, постигнутое мыслью", и философ не более способен выйти за рамки своего времени и предсказать будущее, чем человек способен перепрыгнуть через гигантскую статую, стоявшую когда-то на острове Родос. Вопреки этому предупреждению мы все-таки заглянем вперед в попытке понять перспективы и пределы современной всемирной либеральной революции и описать ее влияние на международные отношения. Кое-где существуют еще народы и стада, но не у нас, братья ион; у нас есть государства. Государство? Что это такое? Итак, слушайте меня, ибо теперь я скажу вам свое слово о смерти народов. Государством называется самое холодное из всех холодных чудовищ. Холодно лжет оно; и эта ложь ползет из уст его: "Я, государство, есмь народ" Это -- ложь! Созидателями были те, кто создали народы и дали им веру и любовь; так служили они жизни. Разрушители -- это те, кто ставит ловушки для многих и называет их государством: они навесили им меч и навязали им сотни желаний... Это знамение даю я вам: каждый народ говорит на своем языке о добре и зле -- этого языка не понимает сосед. Свой язык обрел он себе в обычаях и правах. Не государство лжет на всех языках о добре и зле: и что оно говорит, оно лжет -- и что есть у него, оно украла. Ницше, "Так говорил Заратустра"320 В конце истории у либеральной демократии не осталось серьезных конкурентов. В прошлом люди отвергали либеральную демократию, считая ее ниже монархии, аристократии, теократии, фашистского или коммунистического тоталитаризма или любой другой идеологии, в которую им случалось верить. Но теперь, если не считать исламского мира, установился, по всей видимости, общий консенсус, согласный с претензиями либеральной демократии на звание наиболее рациональной формы правления, то есть государства, которое наиболее полно понимает рациональные желания и рациональное признание. Если это так, то почему вне исламского мира существуют недемократические страны? Почему переход к демократии остается столь трудным для многих стран, народы и правительства которых абстрактно согласны с демократическими принципами? Почему есть у нас подозрения" что некоторые режимы на земном шаре, в настоящее время объявляющие себя демократическими, вряд ли останутся таковыми, в то время как о Других едва ли можно сказать, что это именно стабильная демократия, а не что-то иное? И почему существующая тенденция к либерализму вроде бы пошла на спад, хотя в долгосрочной перспективе обещает победить? Учреждение либеральной демократии должно бы быть в высшей степени рациональным политическим актом, в котором общество как целое обдуманно выбирает конституцию и основные законы, управляющие общественной жизнью. Но часто поражает слабость и рассудка, и политики, не дающая достигнуть им своих целей, и поражает, как люди "теряют контроль" над своей жизнью, не только личной, но и на политическом уровне. Например, многие страны Латинской Америки возникли как либеральные демократии вскоре после отвоевания независимости у Испании или Португалии в девятнадцатом веке и создали свои конституции по образцу конституции Соединенных Штатов или республиканской Франции. И ни одно из них не сумело сохранить демократическую традицию нерушимой до нынешних времен. Оппозиция либеральной демократии на теоретическом уровне никогда не была сильна в Латинской Америке, если не считать кратких периодов вызова со стороны фашизма и коммунизма, и все же либеральным демократам пришлось выдержать трудные бои за завоевание и сохранение власти. Есть такие страны, как Россия, знавшая множество авторитарных форм правления, но не знавшая до недавних времен истинной демократии. Другие страны, вроде Германии, испытали страшные трудности на пути к стабильной демократии, несмотря на глубокие свои корни в западноевропейской традиции, а во Франции, на родине свободы и равенства, много возникло и исчезло республик после 1789 года. Эти примеры резко контрастируют с большинством примеров демократий англосаксонского происхождения, где стабильность институтов поддерживалась сравнительно легко. Причина, по которой либеральная демократия не стала повсеместной или не всегда оставалась стабильной после прихода к власти, лежит в конечном счете в неполном соответствии между народам и государством. Государства -- искусственные политические образования, а народы -- существующие моральные сообщества. Имеется в виду, что народы -- это сообщества с единым" пониманием добра и зла, представлением о святом и грешном, которые, быть может, возникли по чьей-то воле в далеком прошлом, но существуют сейчас в большой степени силой традиций. Как сказали Ницше, "каждый народ говорит на своем языке о добре и зле" и "свой язык обрел он себе в обычаях и правах", отраженных не только в конституции и законах, но в семье, в религии, в классовой структуре, в ежедневных привычках и в идеале образа жизни. Царство государств -- это царство политического, сфера сознательного выбора подходящего режима правления. Царство народов не политично: это область действия культуры и общества, чьи правила редко явно или сознательно признаются даже теми, кто в них участвует. Когда Токвиль говорит об американской конституциональной системе сдержек и противовесов, о разделении ответственности между федеральным правительством и правительством штата, он говорит о государствах; но когда он описывает фанатический спиритуализм американцев, их ревность к равенству или факт, что они более привержены практической науке, нежели теоретической, он говорит о народе. Государства накладываются на народы сверху. В некоторых случаях государства формируют народы, как законы Ликурга и Ромула сформировали этос народов Спарты и Рима или как законы свободы и равенства создали демократическое сознание среди различных народов-эмигрантов, образовавших Соединенные Штаты Америки. Но во многих случаях между государством и народом есть напряженность -- как, например, было в России и Китае; где коммунисты силой обращали население к идеалам марксизма. Успех и стабильность либеральной демократии поэтому никогда не определяется простым механическим приложением определенного набора универсальных принципов и законов, но требует определенной степени согласия между народами и государствами. Если мы следом за Ницше определим народ как моральную общность, разделяющую одни и те же понятия о добре и зле, то становится ясно, что народы и культуры, ими создаваемые, начинаются в тимотической части души. Культуры, в некотором смысле, возникают из способности оценивать: сказать, например, что человек, уважающий старших, -- человек достойный или что человек, поедающий нечистых животных вроде свиней, достойным не является. Таким образом, тимос, или жажда признания, есть фундамент для того, что социологи называют "ценностями". Как мы видели, это борьба за признание породила отношения господства и рабства во всех их многообразных проявлениях и моральные кодексы, произошедшие из них, -- почтение подданного к монарху, крестьянина к помещику, надменное чувство превосходства у аристократа и так далее. Жажда признания -- это также психологический фундамент двух крайне мощных чувств -- религии и национализма. Этим я не хочу сказать, что религия и национализм могут быть сведены к жажде признания, но именно корни этих страстей, лежащие в тимосе, и придают им столь великую силу. Верующий присваивает достоинство всему, что его религия считает священным, -- набору моральных законов, образу жизни или конкретным предметам поклонения. И он впадает в гнев, если унижают достоинство того, что для него священно.321 Националист верит в достоинство, своей национальной или этнической группы, а потому -- в собственное достоинство qua (в качестве (лат.)) члена этой группы. Он ищет признания этого своего конкретного достоинства у других и, подобно верующему религиозному, впадает в гнев при унижении этого достоинства. Тимотическая страсть, жажда признания со стороны аристократа-господина, запустила исторический процесс, а тимотическая страсть религиозного фанатизма и национализма двигала его столетиями путем войн и конфликтов. Тимотические корни религии и национализма объясняют, почему конфликты вокруг "ценностей потенциально куда более смертоносны, чем конфликты на почве имущества и богатства.322 В отличие от денег, которые можно просто поделить, достоинство по сути своей не допускает компромиссов: либо ты признаешь мое достоинство иди достоинство того, что для меня священно, либо, нет. Только тимос, ищущий "справедливости", способен на истинный фанатизм, одержимость и ненависть. Либеральная демократия в ее англосаксонском варианте является усилением некоего вида холодной расчетливости за счет прежних моральных и культурных горизонтов. Рациональное желание должно возобладать над иррациональной жаждой признания, в частности, над мегалотимией гордых господ, требующих признания своего превосходства. Либеральное государство, вырастая из традиции Гоббса и Локка, вступает в затяжную борьбу с собственным народом. Оно стремится гомогенизировать разнообразные традиционные культуры людей и хочет, чтобы граждане заменили их долговременным расчетом своих интересов. Вместо органической моральной общности со своим языком "добра и зла" надо усвоить новую совокупность демократических ценностей: быть "участником", человеком "рациональным", "секулярным", "мобильным", "сопереживающим" и "толерантным"323. Изначально эти новые демократические ценности вообще не были ценностями в смысле определения Окончательной доблести или добра. Они зародились как средства, привычки, которые человек должен приобрести, чтобы успешно жить в мирном и процветающем либеральном обществе. Именно по этой причине Ницше назвал государство "самым холодным из всех холодных чудовищ", уничтожающим народы и их культуры, навязывая им "сотни желаний". Но чтобы демократия была действенной, граждане демократических государств должны забыть утилитарные корни своих ценностей и выработать некоторую иррациональную тимотическую гордость своей политической системой и образом жизни. То есть они должны начать любить демократию не потому, что она лучше других альтернатив, но потому, что это их демократия. Более того, необходимо перестать видеть в таких ценностях, как "толерантность", лишь средства к достижению какой-то цели; в демократическом обществе толерантность становится определяющей добродетелью.324 Выработка такого рода гордости или ассимиляция демократии в самоощущение граждан -- вот что имеется в виду под созданием "демократической" или "гражданской" культуры. Наличие такой культуры есть ключевое условие долговременного здоровья и стабильности демократий, поскольку ни одно реальное общество не может долго выжить на одном лишь рациональном расчете и желаниях. Культура -- в виде сопротивления преобразованию определенных традиционных ценностей в ценности демократические -- может, таким образом, представлять собой препятствие на пути демократизации. Так каковы же те культурные факторы, которые мешают установлению стабильных либеральных демократий?325 Такие факторы делятся на несколько категорий. Факторы первой категории относятся к степени и характеру национального, этнического и расового сознания страны. Ничего нет внутренне несовместимого между национализмом и либерализмом; на самом деле они были тесно переплетены между собой в борьбе Германии и Италии за национальное единство в девятнадцатом веке. Национализм и либерализм были также объединены в стремлении Польши к национальному возрождению в восьмидесятых годах двадцатого века, а теперь так же тесно связаны между собой в борьбе стран Балтии за независимость от СССР. Желание национальной независимости и суверенитета можно рассматривать как одно из возможных проявлений желания самоопределения и свободы; если только национальность, раса или этническая принадлежность не становятся исключительной основой для обладания гражданством и законными правами. Независимая Литва может быть полностью либеральным государством, если она будет гарантировать права всех своих граждан, в том числе русского меньшинства, которое решит остаться в стране. С другой стороны, демократия вряд ли возникнет в стране, где национализм или этноцентризм составляющих ее групп настолько велик, что у них нет общего ощущения нации или признания прав друг друга. Поэтому сильное чувство национального единства необходимо должно существовать до появления стабильной демократии, как это было в таких странах, как Великобритания, Соединенные Штаты, Франция, Италия и Германия. Отсутствие такого чувства в Советском Союзе послужило одной из причин, почему стабильная демократия не могла там возникнуть до распада страны на меньшие национальные единицы.326 В Перу только 11 процентов населения -- белые, потомки испанских конкистадоров, а остальное население-- индейцы, отделенные географически, экономически и духовно от всей страны. Эта отделенность будет серьезным долговременным препятствием стабильной демократии в Перу. То же самое относится к Южной Африке: здесь не только фундаментальная трещина между белыми и черными, но и сами черные разделены на этнические группы с долгой историей взаимного антагонизма. Второе культуральное препятствие демократии связано с религией. Между религией и либеральной демократией, как и в случае национализма, нет внутреннего конфликта, кроме тех случаев, когда религия не может стать толерантной или эгалитарной. Мы уже отмечали точку зрения Гегеля, что христианство вымостило путь для Французской революции, установив принцип равенства всех людей на основе их способности к моральному выбору. Огромное большинство сегодняшних демократий имеют христианское наследие, а Сэмюэл Хантингтон указывал, что большинство новых демократий, возникших после 1970 года, были католическими странами.327 Так что в некотором смысле религия оказывается не препятствием, а подспорьем демократизации. Но религия сама по себе не создает свободного общества, и христианство в некотором смысле должно путем секуляризации своих целей отменить себя, чтобы мог возникнуть либерализм. Общепризнанно, что движущей силой такой секуляризации на Западе послужил протестантизм. Превратив религию в частное дело христианина и его Бога, протестантизм отменил потребность в отдельном классе священнослужителей, или, более широко, -- вмешательства религии в политику. Другие мировые религии также подвергли себя аналогичному процессу секуляризации: например, буддизм и синтоизм ограничили себя областью частного почитания богов, центром которого является семья. Наследие индуизма и конфуцианства неоднозначно: это достаточно терпимые учения, доказавшие свою совместимость с широким спектром секулярной деятельности, но суть этих учений иерархическая и не эгалитарная. Ортодоксальный иудаизм и фундаменталистский ислам, наоборот, религии тоталитарные, стремящиеся регулировать каждый аспект жизни человека, как публичной, так и частной, в том числе и политику. Эти религии могут быть совместимы с демократией -- ислам не менее христианства утверждает принцип равенства людей, -- но их очень трудно согласовать с либерализмом я признанием всеобщих прав, особенно с правом на свободу совести и вероисповедания. Наверное, неудивительно поэтому, что единственной либеральной демократией в современном исламском мире является Турция, единственная страна, в начале двадцатого века явного отвергшая исламское наследие в пользу секулярного общества.328 Третье ограничение на возникновение либеральной демократии связано с существованием в высшей степени не эгалитарной социальной структуры и всеми привычками разума, из этого проистекающими. Согласно Токвилю, сила и стабильность американской демократии связаны с тем, что американское общество было строго эгалитарным и демократическим задолго до написания конституции и Декларации независимости: американцы "рождались равными". То есть доминантные культурные традиции были привезены в Северную Америку из либеральных Англии и Голландии, а не, например, из абсолютистских Португалии и Испании семнадцатого столетия. А вот Бразилия и Перу унаследовали традицию развитого расслоения на классы, в котором различные классы враждебны друг другу и бдительно охраняют свои права. Иначе говоря, господа и рабы в некоторых странах присутствовали в более открытых и глубоко укорененных формах, чем в других. Во многих странах Латинской Америки и на американском Юге до гражданской войны открыто существовало рабство или некая форма крупного землевладения, в которой крестьяне были связаны с владельцами латифундий практически крепостной зависимостью. Это вело к ситуации, которую Гегель описал как характерную для раннего периода господства и рабства: жестокие и праздные господа и класс запуганных и зависимых рабов, не представляющих себе свободы. И наоборот, в Коста-Рике, в изолированном и заброшенном уголке испанской империи, не было крупных землевладений, и от этого произошло равенство в нищете, которое может послужить объяснением относительного успеха демократии в этой стране.329 Последний культуральный фактор, влияющий на перспективы либеральной демократии, связан со способностью общества самостоятельно создать здоровое гражданское общество -- сферу, в которой люди могут заниматься токвилевским "искусством объединения" без опоры на государство. Токвиль утверждает, что демократия всего эффективнее Тогда, когда распространяется не сверху вниз, а снизу вверх, когда центральное государство естественно возникает из мириадов органов местного самоуправления и частных объединений, которые служат школами свободы и господства над собой. В конце концов демократия -- это вопрос самоуправления, и если люди способны управлять собой в городах и деревнях, в корпорациях и профессиональных союзах, в университетах, то они, вероятно, смогут это делать и на уровне страны. Эта способность, в свою очередь, часто связана с характером предшествующего общества, из которого и возникла демократия. Выдвигалось утверждение, что эти предшествующие общества управлялись сильным централизованным государством, которое систематически уничтожало все промежуточные источники власти, такие как военную аристократию или региональных вождей, и в результате порождали после модернизации авторитарное правление с большей вероятностью, чем феодальные общества, где власть делилась между королем и несколькими влиятельными феодальными предводителями.330 Таким образом, Россия и Китай, которые были обширными бюрократическими империями в дореволюционные времена, развились в коммунистические тоталитарные страны, в то время как Англия или Япония, до модернизации феодальные, стали либеральными демократиями.331 Такое объяснение указывает и на трудности, с которыми встретились при установлении либеральной демократии такие западноевропейские страны, как Франция и Испания. В обоих случаях феодализм был уничтожен централизующей модернизирующей монархией, и в странах создалась традиция сильной власти государства, а слабое и робкое гражданское общество было от этой власти полностью зависимо. Централизованные монархии повлияли на образ мыслей народа, и люди утратили способность организовываться на частном уровне и спонтанно, работать друг с другом на уровне местной власти и сами нести ответственность за собственную жизнь. Централистские традиции во Франции, где любая дорога или мост в любой глуши могли быть построены только по разрешению из Парижа, продолжались неизменно от Людовика XIII через Наполеона до, современной Пятой Республики, где ее воплощает Conseil d'Etat (государственный совет (фр.)).332 Испания передала подобное наследие многим государствам Латинской Америки, Сила "демократической" культуры часто сильно зависит от последовательности воплощения элементов либеральной демократии. В сильнейших из современных либеральных демократий -- например, в Великобритании или Соединенных Штатах -- либерализм предшествовал демократии, или свобода предшествовала равенству. То есть либеральные права на свободу слова, свободу объединений и политического участия в управлении были предоставлены небольшой элите -- в основном белым, мужчинам, оседлым -- и лишь потом распространились на другие группы населения.333 Обычаи демократического состязания и ,компромисса, когда права меньшинства тщательно защищаются, были сперва усвоены небольшими элитными группами людей с одинаковым общественным происхождением и стремлениями и только потом -- широкими и неоднородными массами общества, наполненного, .скажем, давней племенной или расовой ненавистью. Такое последовательное осуществление позволило либеральной демократии слиться и ассоциироваться со старейшими национальными традициями. Отождествление либеральной демократии с патриотизмом усиливает ее тимотическую привлекательность для охватываемых ею групп и привязывает эти группы к демократическим институтам прочнее, чем если бы они участвовали в этой демократии с самого начала. Все эти факторы -- чувство национальной идентичности, религия, социальное равенство, склонность к образованию гражданского общества и исторический опыт наличия либеральных институтов -- вместе и составляют культуру народа. Тот факт, что народы могут в этих отношениях так сильно отличаться, объясняет, почему у одних народов строительство либеральной демократии проходит гладко, а у других нет или почему одни и те же народы в одном веке отвергают демократию, а в другом принимают без колебаний. Любой государственный деятель, стремящийся расширить сферу свободы и консолидировать ее продвижение, должен быть чувствителен к до-политическим ограничениям подобного рода на возможность государств успешно достичь конца истории. Тем не менее существуют некоторые заблуждения относительно культуры и демократии, и которые не следует впадать. Первое -- это мнение, что культуральные факторы составляют достаточные условия для установления демократии. Так, один известный советолог убедил сам себя, что в Советском Союзе в брежневские годы существовала действенная форма плюрализма -- просто потому, что Советский Союз достиг определенного уровня урбанизации, образования, душевого дохода, секуляризации и так далее. Но мы не должны забывать, что нацистская Германия отвечала практически всем предварительным условиям, которые обычно называются как необходимые для либеральной демократии: она была объединена национально, экономически развита, в основном протестантская, имела здоровое гражданское общество и не выделялась особым общественным неравенством среди других западноевропейских стран. И все же невероятный выброс тимотического самоутверждения и гнева, составлявших немецкий национал-социализм, смог полностью пересилить желание рационального и взаимного признания. Демократия никогда не может войти с черного хода: в определенный момент она должна возникнуть из сознательного политического решения -- установить демократию. Царство политики остается автономным по отношению к царству культуры и имеет собственное особое достоинство в точке пересечения желания, тимоса и рассудка. Стабильная либеральная демократия не может возникнуть без существования мудрых и умелых государственных деятелей, которые знают искусство политики и умеют преобразовать невысказанные склонности народов в устойчивые политические институты. Изучение успешных переходов к демократии подчеркивает важность таких чисто политических факторов, как способность нового демократического руководства нейтрализовать вооруженные силы, одновременно стараясь устранить прежние несправедливости, его умение поддержать символическую преемственность (флаг, гимн и тому подобное), природа установленной системы партий, и такай фактор, как президентская или парламентская установилась демократия.334 И наоборот, изучение краха демократий постоянно показывает, что такие события никоим образом не являются неизбежным результатом культурной или экономической среды, но чаще всего вызваны конкретными неверными решениями отдельных политиков.335 Государства Латинской Америки никто не вынуждал принимать политику протекционизма и замещения импорта во время всемирной депрессии тридцатых годов, но именно эта политика лишила их перспектив стабильной демократии на будущие годы.336 Вторая и, наверное, более важная ошибка -- это считать культурные факторы необходимыми условиями для установления демократии. Макс Вебер приводит пространное исследование об исторических корнях современной демократии, которую он .считает возникшей из определенных и очень специфических условий, существовавших в западном городе.337 Рассуждения Вебера о демократии, -- как всегда, исторически богаты и проницательны. Но он рисует демократию как нечто, могущее возникнуть лишь в специфической культурной и социальной питательной среде маленького уголка западной цивилизации. Тот же факт, что демократия возникла как наиболее рациональная из возможных политических систем и "подходящая" для более широкой человеческой личности, общей для разных культур, всерьез не рассматривается. Есть многочисленные примеры стран, которые не отвечают многим так называемым культурным "предусловиям" для демократии и которые тем не менее достигли на удивление высокого уровня демократической стабильности. Главный пример такой страны -- Индия, не богатая и не отличающаяся высокой индустриализацией (хотя некоторые секторы ее экономики выделяются очень развитой технологией), не объединенная национально, не протестантская, и все же она с момента получения независимости в 1947 году поддерживает эффективно работающую демократию. В прошлом целые народы сбрасывали со счетов как культурально недостаточные для демократии говорили, что немцы и японцы подавлены своими авторитарными традициями, католицизм считался неодолимым препятствием для демократии в Испании, Португалии и многих странах Латинской Америки, равно как и православие в Греции и в России. Многие из народов Восточной Европы считались либо неспособными перенять либерально-демократические традиции Европы Западной, либо не заинтересованными в этом. Когда горбачевская перестройка тянулась и тянулась, не порождая никаких четких реформ, многие наблюдатели в Советском Союзе и вне его стали утверждать, что русские культурально неспособны к демократии: ни демократических традиций, ни гражданского общества; все это задавлено столетиями тирании. И все же во всех этих странах демократические институты возникли. В Советском Союзе под управлением Бориса Ельцина заработал российский парламент как законодательный орган с большим стажем, и широко и спонтанно в 1990--1991 годах стало возникать гражданское общество. До какой степени демократические идеи укоренились среди широких масс, показало всенародное сопротивление попытке реакционного переворота в августе 1991 года.338 Слишком часто приходится слышать аргумент, что та или иная страна не может демократизироваться, потому что не имеет демократических традиций. Будь такие традиции необходимы, то вообще ни одна страна не могла бы стать демократической, поскольку нет ни одного народа или культуры (включая и западноевропейские), которые не начинали бы с полностью авторитарных традиций -- собственных или заимствованных. Дальнейшее рассуждение предполагает, что разделительная линия между культурой и политикой, между народами и государствами, совсем не так четко проводится. Государства могут играть очень важную роль в формировании народов, то есть выработке их "языка добра и зла" и создании новых привычек, обычаев и культур de novo (заново (лат.)). Американцы не просто "рождались свободными", они были также "сделаны свободными" еще до образования Соединенных Штатов путем участия в самоуправлении на уровне штата, города и деревни задолго до того, как колонии получили независимость от Великобритании. Открыто демократическая природа процесса основания США -- вот что лежит в основе создания демократической Америки следующих поколений, человеческого типа (так блестяще описанного Токвилем), который в прежней истории не существовал. Культуры -- не статические явления, подобные законам природы; они -- создание людей и находятся в процессе постоянной эволюции. На них может влиять экономическое развитие, войны и другие национальные потрясения, иммиграция -- или сознательные действия. Следовательно, к культурным "предусловиям" для демократии, хоть они определенно важны, надлежит относиться с некоторым скептицизмом. С другой стороны, важность народов и их культур подчеркивает границы либерального рационализма, или, иначе говоря, зависимость рациональных либеральных институтов от иррационального тимоса. Рациональное либеральное государство не может возникнуть в результате единственных выборов, не может оно и выжить без определенной степени иррациональной любви страны к себе или без инстинктивной приверженности к таким ценностям, как толерантность. Если здоровье современной либеральной демократии основано на здоровье гражданского общества, а последнее зависит от спонтанной способности людей объединяться, то ясно, что либерализм для своего успеха должен выйти за рамки собственных принципов. Гражданские объединения или общины, отмеченные Токвилем, часто были основаны не на либеральных принципах, но на базе религии, этнической принадлежности или какой-нибудь другой столь же иррациональной. Значит, успешная политическая модернизация требует сохранения чего-то до-современного в рамках своих правовых и конституциональных учреждений; выживания народов и неполной победы государств. Гегель... считал Труд сущностью, истинной сущностью Человека. Карл Маркс339 Если учесть сильную корреляцию между развитой индустриализацией и демократией, то способность стран к продолжительным периодам экономического роста кажется весьма важной для их способности создавать и сохранять свободное общество. И все же, пусть даже большинство наиболее успешных стран с современной экономикой являются капиталистическими, не любая капиталистическая экономика является успешной -- или, во всяком случае, такой же успешной, как другие. Как есть резкие различия в способностях формально демократических стран поддерживать демократию, так есть столь же резкие различия в способностях формально капиталистических стран к экономическому росту. Согласно точке зрения Адама Смита, главным источником различий в богатстве государств является мудрость или глупость политики правительства, а экономическое поведение человека, освобожденного от плохой политики. более или менее универсально. Многие различия в производительности труда между капиталистическими странами можно действительно проследить до различий в политике правительства. Как отмечалось выше,340 многие из капиталистических с виду стран в Латинской Америке на самом деле представляют собой меркантилистские уродства, в которых годы государственного вмешательства снизили эффективность и убили предприимчивость. И наоборот, послевоенный экономический успех Восточной Азии связан во многом с принятием странами этого региона разумной экономической политики, например, политики поддержки конкурентных внутренних рынков. Важность государственной политики становится особенно очевидной, когда Испания, Южная Корея или Мексика открывают свою экономику и резко идут в гору или когда Аргентина национализирует предприятия -- и терпит крах. И все же возникает чувство, что различия в политике -- это только одна сторона дела и что культура тоже влияет на экономическое поведение определяющим образом, как она влияет на способность народа поддерживать демократию. Это нигде не проявляется так очевидно, как в отношении к работе. Согласно Гегелю, работа есть сущность человека; трудящийся раб создает человеческую историю, преобразуя естественный мир в мир, обитаемый человеком. Если не считать горстки праздных господ, все люди работают; и все же есть потрясающие различия между их манерой работать, их усердием в труде. Обычно эти различия обсуждаются под рубрикой "трудовая этика". В современном мире считается неприемлемым говорить о "национальном характере": такие обобщения этических привычек людей не могут, как утверждается, быть измерены "научно", а потому подвержены созданию грубых стереотипов и злоупотреблениям, поскольку обычно основаны на эпизодах. Обобщения относительно национального характера также противоречат релятивистскому и эгалитарному характеру нашего времени, потому что они почти что содержат неявно оценочные сравнительные суждения о рассматриваемых культурах. Никому не понравится утверждение, что его культура способствует лени и нечестности, и, конечно же, подобные суждения вполне дают почву для значительных злоупотреблений. И тем не менее любой, кто жил или путешествовал за границей, не может не заметить, что отношение к работе весьма сильно определяется национальной культурой. До некоторой степени эти различия можно измерить эмпирически, например, сравнив относительную экономическую эффективность различных национальных групп в многоэтнических общностях, таких как Малайзия, Индия или США. Более высокая экономическая эффективность определенных этнических групп, таких как евреи в Европе, или греки и армяне на Ближнем Востоке, или китайцы в Юго-Восточной Азии, достаточно известна и не нуждается в тщательном документальном подтверждении. В США Томас Соуэлл указывал на резкие различия в доходах и образовании между потомками тех чернокожих, что добровольно иммигрировали в страну из Вест-Индии, и тех, которые были привезены прямо из Африки в качестве рабов.341 Такие различия предполагают, что экономическая эффективность не определяется исключительно средой, например, наличием или отсутствием экономических возможностей, но связана и с различиями в культуре самих этнических групп. Помимо таких грубых мерок экономической эффективности, как душевой доход, существует еще масса тонких контрастов в подходе к труду в различных культурах. Приводя небольшой пример, Р.В. Джонс, один из основателей английской научной разведки во время Второй мировой войны, вспоминает историю о том, как британцам в ранние годы войны удалось захватить невредимым немецкий радар и доставить в Англию. Радар изобрели англичане и в технологии достаточно сильно опережали немцев, но немецкая установка оказалась на удивление хорошей, поскольку антенна была сделана с такими малыми допусками, что в Великобритании ничего подобного сделать было нельзя.342 Долговременное превосходство Германии над европейскими соседями в поддержании традиции высочайшей квалификации промышленных работ, все еще очевидной в автомобильной и инструментальной промышленности, -- это один из тех феноменов, которые нельзя объяснить в терминах "макроэкономической" политики. Его истинную причину следует искать в области культуры. Традиционная либерально-экономическая теория, начиная с Адама Смита, придерживается точки зрения, что работа есть по сути неприятная деятельность,343 выполняемая лишь ради полезности вещей, работой создаваемых.344 Этой полезностью может прежде всего насладиться лень; в некотором смысле цель человеческого труда -- не работать, а лениться. Человек будет работать до тех пор, пока незначительная обременительность труда -- то есть неудобство от поздней задержки в офисе или работы по субботам -- не превысит полезность или материальную выгоду, получаемую от работы. Люди отличаются по производительности труда и по субъективной оценке его обременительности, но момент, до которого они будут работать, есть, в сущности, результат рационального расчета, в котором обременительность работы сопоставляется с удовольствием, получаемым от ее результатов. Более усердная работа отдельного рабочего стимулируется большими материальными выгодами: человек охотнее задержится на работе, если начальство за сверхурочные дает двойную плату. Желание и рассудок -- вот что по традиционной либерально-экономической теории адекватно описывает различия в стимулах к работе. Но самый термин "трудовая этика" подразумевает различия в том, каким образом и до какой степени работа людей определяется культурой и обычаями, то есть в определенном смысле -- тимосом. И действительно, очень трудно дать адекватную характеристику человека или народа с сильной трудовой этикой в строго утилитарных терминах традиционной либеральной экономики. Возьмем современную личность "типа А" -- ревностного в работе юриста, или работника руководства корпорации, или японского "человека зарплаты", работающего на конкурентоспособную японскую транснациональную корпорацию. Такие люди запросто могут работать семьдесят -- восемьдесят часов в неделю, с редкими и короткими отпусками, продвигаясь по карьерной лестнице. Они могут получать зарплату весьма высокую по сравнению с теми, кто трудится не с такой отдачей, но усердие, с которым они работают, не связано строго с получаемой платой. На самом деле в строго утилитарных терминах их поведение иррационально:345 работают они так много, что никогда не способны воспользоваться своими деньгами; они не могут насладиться ленью, поскольку таковой у них не имеется, и они в процессе работы разрушают свое здоровье и перспективы комфортабельного житья на пенсии, поскольку вряд ли до нее доживут. Можно возразить, что такие люди работают ради своей семьи или ради будущих поколений, и это, несомненно, какой-то мотив лает, но большинство "трудоголиков" почти не видят своих детей и так одержимы карьерой, что семейная жизнь слишком часто от этого страдает. Причина, по которой они работают так усердно, только частично связана с материальным вознаграждением: совершенно ясно, что они получают удовольствие от самой работы или от статуса и признания, которые эта работа им дает. Их ощущение собственной ценности связано с тем, насколько усердно и умело делают они свою работу, насколько быстро продвигаются по служебной лестнице, и с уважением, которое они получают от других. Даже материальному имуществу они радуются более ради репутации, которую это имущество дает, чем благодаря фактическому использованию этой собственности, поскольку у них слишком мало времени на последнее. Иными словами, работают они более для удовлетворения тимоса, нежели желания. На самом деле многие эмпирические исследования трудовой этики считают ее в основе своей не утилитарной. Наиболее известные из этих работ, конечно, "Протестантская этика" и "Дух капитализма" Макса Вебера (1904--1905 гг.). Вебер никоим образом не был первым, кто заметил связь между протестантизмом, особенно его кальвинистским или пуританским вариантом, и развитием капиталистической экономики. Вообще это наблюдение было уже настолько общим местом, когда Вебер писал свою книгу, что он считал, что бремя опровержения этого тезиса лежит на других.346 После публикации Вебера это положение бесконечно оспаривалось. Но хотя многие ставили под сомнение конкретную причинно-следственную связь, указанную Вебером между религией и экономическим поведением, мало кто станет опровергать существование сильной взаимосвязи между первой и вторым.347 Связь между протестантизмом и экономическим ростом остается очевидной сегодня в Латинской Америке, где за масштабными обращениями в протестантизм (обычно в евангелические секты Северной Америки) следовал серьезный рост личных доходов и снижение преступности, потребления наркотиков и так далее.348 Что хотел объяснить Вебер -- это почему многие капиталистические предприниматели прежних времен, посвящавшие свою жизнь бесконечному накоплению богатства, с виду мало были заинтересованы в потреблении этого богатства. Их умеренность, самодисциплина, честность, чистоплотность и отвращение к простым удовольствиям составляли "аскетизм от мира сего", который Вебер понимал как видоизменение кальвинистского учения о предопределении. Работа не есть неприятная деятельность, выполняемая ради пользы или потребления, скорее это "призвание", которое, как надеялся верующий, будет способствовать его спасению от вечного проклятия. Работа предпринималась ради совершенно нематериальной и "иррациональной" цели, то есть человек хотел продемонстрировать, что он "избран". Рвение и дисциплина, с которыми работал верующий, не могли быть объяснены никакими обыденными расчетами удовольствия и страдания. Вебер считал, что исходный духовный импульс, лежащий в основе капитализма, в последующие годы атрофировался, и работа ради материальных благ снова встроилась в капитализм. Тем не менее "идея долга в призвании человека" продолжала жить в современном мире "как призрак мертвых религиозных верований", и трудовая этика современной Европы не может быть до конца объяснена без обращения к ее духовным истокам. Аналоги "протестантской этики" были обнаружены и в других культурах для объяснения их экономического успеха.349 Например, Роберт Белла показал, как трудовая этика современных японцев может быть прослежена до некоторых японских религиозных источников, которые послужили функциональными эквивалентами кальвинизма. Буддистская секта "Дзодо Синею", или "Чистая Земля", например, требует экономности, бережливости, честности, усердия в труде и аскетического отношения к потреблению, легитимизируя стремление к выгоде, в то время как в более ранней японской конфуцианской традиции этого нет.350 Движение "Синкагю" Исиды Байгана, хотя и менее влиятельное, чем "Дэодо Синею", тоже проповедует некоторую форму "мистицизма от мира сего", настаивая на экономности и прилежании и принижая потребление.351 Эти религиозные течения увязаны этическим кодексом класса самураев "Бусидо". "Бусидо" -- это идеология воина-аристократа, прославляющая смертельный риск, но одобряющая вместо праздного господства аскетизм, бережливость, а превыше всего -- образование. Таким образом, "дух капитализма" с его аскетической трудовой этикой и рациональностью не обязательно должен был прийти в Японию извне вместе с искусством мореплавания и прусской конституцией; он с самого начала присутствовал в японских религиозных и культурных традициях. Наряду с этими случаями, когда религиозные верования способствовали экономическому развитию или сделали его возможным, есть и легион примеров, когда религия и культура служили препятствиями. Например, индуизм -- одна из немногих великих мировых религий, не основанных на учении о равенстве людей. Напротив, доктрина индуизма делит людей на сложную лестницу каст, определяющих их права, привилегии и образ жизни. Любопытный парадокс: индуизм не был особым препятствием либеральной политике в Индии (хотя растущая религиозная нетерпимость наводит на мысль, что это может перемениться), но явно представлял собой барьер на пути экономического роста. Обычно это относят на счет того факта, что индуизм освящает нищету и социальную инертность низших каст: обещая им возможность более высокого рождения в следующих жизнях, он диктует людям примирение с тем состоянием, в котором они родились сейчас. Ганди, отец современной Индии, одобрил традиционное освящение нищеты в индуизме и дал ему несколько более современную форму. Он проповедовал добродетели простой приятной жизни как духовный подвиг. Индуизм, быть может, облегчал ежедневное бремя жизни тем индийцам, что жили в сокрушительной нищете, а "духовность" этой религии невероятно привлекательна для молодых людей среднего класса на Западе-. Но она вызывает в своих последователях определенный род оцепенения и инертности "от мира" сего", которые во многих 'отношениях противоположны духу капитализма. Есть много весьма успешных индийских предпринимателей, но они (как и китайцы) преуспевают ироде бы куда больше вне рамок своей культуры. Отмечая, что многие из великих индийских ученых свои работы выполняли за границей, романист В.С. Найпол пришел к такому заключению. "Индийская нищета дегуманизирует куда сильнее любой машины; и, куда более чем в любой машинной цивилизации, люди в Индии --- единицы, замкнутые в строжайшем послушании своим представлением о дхарме. Ученый, возвращающийся в Индию, теряет индивидуальность, приобретенную им за границей; он возвращается в безопасный мир кастовой идентичности, и снова мир его становится простым. Есть подробные правила, удобные, как бинты; а личное восприятие и суждение, которые когда-то вызвали в нем творческие силы, отбрасываются как бремя... Проклятие касты -- это не только неприкасаемость и следующее из нее обожествление в Индии грязи, это еще и проклятие в той Индии, что пытается расти, еще и всепроникающее послушание, которое из него следует, готовое удовлетворение, увядание духа авантюризма, отвержение всех, у кого есть индивидуальность и возможность превзойти других".352 Гуннар Мирдал в своем великом исследовании нищеты в Южной Азии пришел к выводу, что в целом индийская религия представляет собой "колоссальную силу социальной инерции" и нигде не способствовала переменам в отличие от кальвинизма и "Дзедо Синею".353 Имея такие примеры, как сознательное освящение нищеты в индуизме, большинство социологов предположили, что религия есть один из тех аспектов "традиционной культуры", которому предстоит увянуть под действием индустриализации. Религиозные верования в основе своей иррациональны, и потому в конце концов уступят рациональному стяжательству, составляющему современный капитализм. Но если Вебер и Белла правы, то не существует фундаментального противоречия между определенными видами религии и капитализмом: действительно, капитализм в европейском и японском вариантах во многом стал возможным благодаря религиозным учениям, поощрявшим труд "по призванию", то есть ради самого труда, а не ради потребления. Чистый экономический либерализм -- доктрина, которая призывает людей обогащаться ad infinitum (до бесконечности (лат.)), применяя рассудок для решения, проблемы удовлетворения своих желании собственности -- может быть достаточен, чтобы объяснить функционирование большинства капиталистических обществ, но не дает полного описания наиболее конкурентоспособных и динамичных. Самые преуспевающие капиталистические общества поднялись наверх, потому что у них нашлась трудовая этика, в основе своей иррациональная и "до-современная", которая велит людям жить аскетически и загонять себя до ранней смерти, поскольку труд -- сам себе награда. Это предполагает, что даже в конце истории некоторая форма иррационального тимоса по-прежнему необходима, чтобы наш рациональный либерально-экономический мир продолжал функционировать или хотя бы чтобы мы оставались в первых рядах мировых экономических держав. На все это можно возразить, что, какова бы ни была религиозная природа трудовой этики в Европе и Японии, сейчас она полностью отделена от своих духовных источников благодаря тотальной секуляризации современного общества. Люди больше не верят; что работают "по призванию", но просто трудятся, как диктуют законы капитализма, в рациональном преследовании собственных интересов. Отделение капиталистической трудовой этики от ее духовных корней и рост культуры, делающей упор на законность и желательность немедленного потребления, заставил некоторых довольно многочисленных наблюдал гелей предсказывать резкий спад трудовой этики и в силу этого -- подрыв самого капитализма.354 Создание "общества изобилия" окончательно затупит жало естественных потребностей и склонит людей искать благословения праздности, а не работы. Прогнозы заката трудовой этики получили видимое подтверждение в многочисленных исследованиях семидесятых годов, обнаруживших у многих американских менеджеров ощущение, что стандарты профессионализма, самодисциплины и усердия у их рабочих снижаются.355 И мало кто из современных корпоративных менеджеров окажется образцом аскетического бережливого трудолюбия, описанного Вебером. Считалось, что трудовая этика будет размываться не фронтальной атакой, но проникновением иных ценностей, не совместимых с "аскетизмом от мира сего", -- таких как "самореализация" или желание иметь не просто работу, но "содержательную работу". Хотя в Японии трудовая этика остается весьма сильной, тот же процесс постепенной дегенерации ценностей труда составит и там, весьма вероятно, проблему в будущем, когда руководители высшего и среднего звена будут так же секулярны и отделены от своих культурно-духовных корней, как их американские и европейские коллеги. Оправдаются ли эти предсказания падения трудовой этики в Соединенных Штатах -- еще предстоит увидеть. Пока что тенденция к снижению трудовой этики, замеченная в семидесятых, по всей видимости, дала обратный ход, по крайней мере среди профессиональных и руководящих работников в Соединенных Штатах.356 Причины этого кажутся прежде всего экономическими, а не культуральными. У многих слоев населения реальные стандарты жизни и надежность работы снижались в течение восьмидесятых годов, и людям пришлось работать усерднее просто для сохранения своего положения. Даже тех, чье материальное благосостояние в этот период постоянно росло, тяга рационального собственного интереса заставляла работать усердно и долго. Те, кто боялся последствий влияния консюмеризма на трудовую этику, были склонны, подобно Марксу, забывать о бесконечной эластичности человеческих желаний и опасений, которые заставляют человека работать на износ. Важность роли рационального собственного интереса в стимулировании трудовой этики станет очевидной, если сравнить производительность труда рабочих Восточной и Западной Германии, принадлежащих к одной культуре, но имеющих различные материальные стимулы. Устойчивость сильной трудовой этики на капиталистическом Западе может в меньшей степени служить свидетельством устойчивости "призраков мертвых религиозных верований" по Веберу, нежели силы желания, подкрепленной рассудком. ; Тем не менее остаются важные различия в силе влечения к труду между странами, разделяющими приверженность к экономическому либерализму; такими странами, где рациональный собственный интерес не вызывает сомнений. Эти различия отражают факт, что в некоторых странах тимос нашел себе иные приложения вне религии, в которых может проявиться в современном мире. Например, японская культура (как многие другие в Восточной Азии) ориентирована в основном на коллективы, а не наличности. Эти коллективы, начиная от самых малых и непосредственных, то есть семьи, расширяются с помощью различных отношений "патрон-клиент", возникающих при воспитании и образовании человека, включают корпорацию, на которую он работает, и так до самого большого коллектива, имеющего значение в японской культуре: до нации. Индивидуальность личности очень сильно размывается в коллективе: человек работает не столько ради своей ближайшей выгоды, сколько ради благосостояния более широкой группы или групп, и которые он входит. И статуе его определяется в меньшей степени его личными заслугами, чем заслугами группы. Его приверженность группе носит поэтому в высшей степени тимотический характер: обработает ради признания, которое дает ему группа, и ради признания своей группы другими группами, а не просто ради ближайшей материальной выгоды, которую дает ему зарплата. Если группа, признания которой он хочет добиться, представляет собой всю нацию, возникает экономический национализм. И действительно, в Японии экономический национализм куда сильнее развит, чем в США. Он выражается не в открытом протекционизме, а в менее явных формах, например, наличием сетей традиционных отечественных поставщиков, которые поддерживаются японскими производителями, и волей платить пусть более высокую цену, но за японский продукт. Именно эти групповые тенденции лежат в основе такой практики, как пожизненный найм, используемый некоторыми японскими корпорациями, и они делают эту практику эффективной. Согласно предпосылкам западного экономического либерализма, пожизненный найм должен подрывать экономическую эффективность, создавая работникам излишнюю надежность -- как профессорам университета, которые тут же перестают писать работы, как только получат постоянную должность. Опыт коммунистических стран, где фактически каждому гарантировалась пожизненная постоянная работа, тоже эту точку зрения подтверждает. Самым способным людям должна доставаться самая трудная и ответственная работа, и за нее должна платиться самая высокая зарплата; и наоборот: корпорация должна иметь возможность сбрасывать балласт. Взаимная лояльность патрона и клиента создает, в терминах либеральной экономики, окостенелость рынка, снижающую экономическую эффективность. И все же в контексте группового .сознания, выращенного японской культурой, патерналистская лояльность, выказываемая компанией своему работнику, вызываете его стороны повышенное усердие, поскольку он работает не только для себя, но ради славы и репутации более широкой группы -- организации. Организация побольше означает не просто получаемый раз в две недели платежный чек, но источник признания и защитный зонтик для семьи и друзей. А высокоразвитое национальное самосознание японцев дает еще более широкий источник самоидентификации и мотивации за пределами семьи или компании. Таким образом, даже в век, когда религиозная духовность, можно считать, исчезла, трудовая этика может поддерживаться из-за гордости своим трудом, основанной на признании человека перекрывающимся набором коллективов. Высокоразвитое коллективное сознание обычно и в других регионах Азии, но его куда меньше в Европе, а в современных Соединенных Штатах оно почти полностью отсутствует: здесь идея пожизненной преданности единственной корпорации просто не будет понята. Но и вне Азии существуют определенные формы коллективного самосознания, способствующие поддержанию трудовой этики. В некоторых европейских странах, например в Швеции и Германии, отлично развит экономический национализм, принимающий форму общего желания со стороны менеджмента и труда работать совместно ради расширения экспортных рынков. Другим источником коллективного самосознания традиционно служили профессиональные гильдии: высококвалифицированный механик работает не только чтобы отбить табельные часы, но еще и потому, что гордится результатами своего труда. То же самое можно сказать и о свободных профессиях, чьи относительно высокие стандарты квалификации поддерживают удовлетворение тимоса. Экономический коллапс коммунизма учит нас, что некоторые формы коллективного самосознания намного ниже других в смысле стимулирования сильной трудовой этики. Советский или восточногерманский рабочий, от которого местный партийный чиновник требует работать ради построения социализма или пожертвовать выходным днем ради демонстрации солидарности с Вьетнамом или Кубой, считал работу всего лишь бременем, от которого по возможности следует уклоняться. Все демократизировавшиеся страны Восточной Европы столкнулись с проблемой восстановления трудовой этики на базе личного собственного интереса после десятилетий привыкания к работе на процветание государства. Но опыт определенного успеха экономики некоторых стран Азии и Европы заставляет предположить, что в тех из них" где практикуется капиталистическая система с ее развитой сетью персональных стимулов, личный интерес, лежащий в центре западной либерально-экономической теории, может быть менее значительным источником мотивации, чем определенные формы коллективного интереса. На западе давно признается, что человек будет усерднее работать ради своей семьи, чем ради себя самого, и что во времена войн и кризисов людей можно призвать к труду ради нации. С другой стороны, весьма атомистический экономический либерализм Соединенных Штатов или Великобритании, основанный исключительно на рациональном желании, в определенный момент становится экономически контрпродуктивным. Это может случиться тогда, когда рабочие не гордятся своим трудом как таковым, но считают его всего лишь услугой, которую следует продать, или когда рабочие и менеджеры видят друг в друге антагонистов в игре с нулевой суммой, а не союзников в конкуренции с рабочими и менеджерами другой страны.357 Точно так же, как культура влияет на способность страны установить и поддерживать политический либерализм, она влияет и на ее способность сделать экономический либерализм эффективным. Как и в случае политической демократии, успех капитализма в определенной мере зависит от выживания прежних культурных традиций в современную эпоху. Экономический либерализм, как и политический, не является полностью самоподдерживающимся, но зависит до некоторой степени от иррационального тимоса. Широкое принятие либерализма, политического или экономического, большим числом стран не устраняет различий между ними, основанных на культуре, -- различий, которые очевидным образом становятся более выраженными по мере стирания различий идеологических. Уже сейчас торговые споры с Японией занимают в умах американцев больше места, чем вопрос о свободе во всем мире, вопреки тому факту, что у Японии и Соединенных Штатов, формально говоря, одна и та же экономическая и политическая система. Постоянное и, похоже, неустранимое положительное сальдо Японии в торговле с Соединенными Штатами сейчас является более следствием культурных факторов, таких как высокая норма сбережений или замкнутый характер отношений с поставщиками в Японии, чем какого-либо законодательного протекционизма. Идеологические конфликты холодной войны можно было урегулировать полностью, когда стороны шли на компромисс по конкретным политическим вопросам вроде Берлинской стены или вообще отказывались от идеологии в целом. Но постоянные культурные различия между явно либеральными, демократическими, капиталистическими государствами искоренить оказалось гораздо сложнее. Эти культурные различия в отношении к работе в Японии и в Соединенных Штатах кажутся положительно ничтожными, если сравнивать с культурными различиями, разделяющими, с одной стороны, Японию и Соединенные Штаты, с другой -- любые страны третьего мира, где не удалось заставить капитализм работать. Экономический либерализм открывает оптимальный путь к процветанию любому народу, желающему им воспользоваться. Для многих стран вся трудность в том, чтобы усвоить рыночно ориентированную политику. Но на самом деле политика -- это лишь необходимое предусловие для высоких темпов роста. "Иррациональные" формы тимоса -- религия, национализм, способность ремесел и профессий поддерживать стандарты работы и гордость трудом, -- все это продолжает оказываться на экономическом поведении бесчисленными способами, дающими свой вклад в богатство или нищету нации. И устойчивость этих различий может означать, что международная жизнь будет все больше рассматриваться как конкуренция не между соперничающими идеологиями -- поскольку почти все экономически преуспевающие государства будут организованы примерно по одним чертежам, -- но между различающимися культурами. Влияние культуры на экономическое развитие, стимулирующее или тормозящее, указывает на возможное препятствие на описанном в части второй пути победного марша Универсальной Истории. Современная экономика -- процесс индустриализации, детерминированный современной наукой -- вынуждает гомогенизацию человечества и по дороге разрушает широкий спектр традиционных культур. Но он может и не выиграть каждую битву, сталкиваясь иногда с такими культурами и проявлениями тимоса, которые переварить трудно. А если процесс экономической гомогенизации остановится, то и будущее процесса демократизации окажется неясным. Хотя многие народы мира на сознательном уровне считают, что хотят иметь у себя капиталистическое процветание и либеральную демократию, не каждый из них сможет усвоить то и другое. Таким образом, несмотря на явное отсутствие в настоящий момент системных альтернатив либеральной демократии, в будущем могут утвердиться некоторые новые авторитарные альтернативы, в прошлом, возможно, неизвестные. Эти альтернативы, если они возникнуть, будут созданы двумя различными группами народов: теми, кто в силу культуральных причин постоянно терпит экономический крах, и теми, кто будет непомерно успешен в капиталистической игре. Первый феномен -- возникновение антилиберальных учений из экономического краха -- в прошлом уже случался. Сегодняшнее возрождение исламского фундаментализма, коснувшееся практически любой страны мира со значительным мусульманским населением, может считаться реакцией мусульманских обществ на неудачу в попытках поддержать свое достоинство лицом к лицу с немусульманским западом. Под конкурентным прессом преобладающей в военном отношении Европы некоторые исламские государства в девятнадцатом -- начале двадцатого веках предприняли коренные модернизационные усилия в попытках ассимилировать западную практику, которую считали необходимой для сохранения конкурентоспособности. Эти модернизационные программы, как реформы Мэйдзи в Японии, состояли из всепроникающих попыток внедрить принципы западного рационализма во все аспекты жизни -- от экономики, чиновничьей структуры и армии до образования и социальной политики. Наиболее систематические усилия в этом направлении предприняла Турция: Оттоманские реформы девятнадцатого века сменились в двадцатом реформами основателя современного турецкого государства Кемаля Ататюрка, старавшегося создать светское государство на основе турецкого национализма. Последним большим интеллектуальным импортом, воспринятым исламским миром с Запада, был секулярный национализм, представленный великим панарабским националистическим движением Насера в Египте и партии БААС в Сирии, Ливане и Ираке. Но в отличие от реформ Мэйдзи в Японии, которая воспользовалась западными технологиями для победы над Россией в 1905 году и нападения на Америку в 1941 году, почти все исламские страны так и не усвоили импортированные с Запада идеи и не достигли того экономического или политического успеха, на который рассчитывали реформаторы девятнадцатого и начала двадцатого столетий. До пришествия нефтяного богатства в шестидесятых -- семидесятых годах двадцатого века ни одна исламская страна не могла составить конкуренции Западу в экономическом или военном смысле. Многие, конечно, оставались колониями в течение Второй мировой войны, а идея создания секулярного панарабского единства рухнула после унизительного поражения Египта от Израиля в 1967 году. Возрождение исламского фундаментализма, ставшее заметным после Иранской революции 1978--1979 гг., совсем не было случаем "традиционных ценностей", доживших до современной эпохи. Эти ценности, искаженные и подпорченные терпимостью, были благополучно побеждены в течение предыдущих ста лет. Исламское возрождение было ностальгическим стремлением к прежним, более чистым ценностям, которые, как говорилось, существовали в далеком прошлом" и они не были ни дискредитированными "национальными ценностями" недавнего прошлого, ни западными ценностями, столь неудачно пересаженными на Ближний Восток. В этом отношении исламский фундаментализм совсем не поверхностно напоминает европейский фашизм. Как и в случае фашизма, неудивительно, что фундаменталистское возрождение наиболее тяжело поразило самые с виду современные страны, потому что это их традиционные культуры оказались под наибольшей угрозой от импорта западных ценностей. Силу исламского возрождения можно понять только, если понять, насколько глубоко было ранено достоинство6 исламского общества двойной неудачей: не вышло ни сохранить преемственность традиционной общественной структуры, ни успешно ассимилировать технику и ценности Запада. Даже в Соединенных Штатах можно заметить начало возникновения антилиберальных идеологий -- отдаленный результат различий отношений культур к экономической деятельности. В зените расцвета движения за гражданские права большинство черного населения Америки жаждали полной интеграции в белое общество, подразумевавшее полное принятие доминантных культурных ценностей американского общества. Проблема черных американцев понималась не как проблема самих ценностей, а как проблема согласия белого общества признать достоинство черных, принимающих эти ценности. Но несмотря на отмену санкционированных законом барьеров на пути равенства в шестидесятых годах и возникновение положительных программ действия, отдававших предпочтение черным, определенный слой американского черного населения не только не смог преуспеть экономически, но фактически потерял почву под ногами. Однако одним из политических результатов экономической неудачи явилось все более часто слышимое утверждение, будто традиционные мерки экономического успеха -- работа, образование и занятость -- представляют собой не универсальные, но "белые" ценности. Вместо того чтобы стремиться к интеграции в слепое к цвету общество, некоторые черные лидеры подчеркивают необходимость черпать гордость в своеобразной афро-американской культуре с ее собственной историей, традицией, героями и ценностями, равной культуре белого общества, но отдельной от нее. В некоторых случаях это стремление превращается в "афроцентризм", утверждающий превосходство природной африканской культуры над "европейскими" идеями, такими как социализм и капитализм. Жажда признания достоинства этой отдельной культуры со стороны системы образования, работодателей и самого государства для многих чернокожих сменило жажду признания их недифференцированного человеческого достоинства, например христианского, достоинства человека как морального существа, о чем говорил Мартин Лютер Кинг. Результатом такого способа мышления явилась возрастающая самосегрегация черных -- очевидная сегодня в большинстве американских университетских кампусов -- и упор на политику группового достоинства вместо индивидуальных достижений или экономической деятельности как основного пути социального роста. Но если новые антилиберальные могут быть усвоены теми, кого в экономическом соревновании стреноживает культура, то иным потенциальным источником авторитарных идей могут оказаться и те, кто достиг заметного экономического успеха. Наиболее серьезный вызов, брошенный сегодня либеральному универсализму Американской и Французской революций, исходит не из коммунистического мира, экономический крах которого виден всем, у кого есть глаза, но от тех стран Азии, где либеральная экономика сочетается с каким-либо патерналистским авторитаризмом. Много лет после Второй мировой войны Япония и другие страны Азии смотрели на Соединенные Штаты и Европу как на модель для полной модернизации общества и верили, что должны перенимать все -- от технологии до западных приемов менеджмента, а главное -- политическую, систему, иначе утратят конкурентоспособность. Но колоссальный экономический успех Азии привел к все растущему пониманию, что этим успехом страны Азии обязаны не просто усвоению западной практики, а тому, что в этих странах сумели сохранить определенные традиционные черты собственных культур (например, сильную трудовую этику) и объединить все это в современную экономическую и деловую среду. Политическая власть в Азии имеет особые корни по сравнению с Европой и Северной Америкой, и либеральная демократия там рассматривается совсем не так, как в странах ее исторического рождения.358 Те же самые группы конфуцианского общества, которые так важны для сохранения трудовой этики, не меньшую роль играют и как основа политической власти. Личность получает свой статус не благодаря своим личным способностям или ценности, но в той степени, в которой она является членом общепризнанной группы и подчиняется ее правилам. Если же человек начинает стремиться к утверждению личного достоинства и прав, выступая против группы изнутри, он подвергается остракизму и потере статуса, которые могут быть так же сокрушительны, как явная тирания традиционного деспотизма. Такое положение создает огромное давление, требующее конформизма, который дети в подобной культуре усваивают с самого раннего возраста. Иными словами" личность в азиатском обществе подвергается тому, что Токвиль назвал "тиранией большинства" -- или, точнее, большинств во всех социальных группах, малых и больших, с которыми взаимодействует личность. Эту тиранию можно проиллюстрировать парой примеров из японской жизни, которым найдется параллель и в любой другой культуре Восточной Азии. Первая и главная социальная группа, которой Личности в Японии обязаны почитанием, -- это семья, и благожелательная власть отца над детьми послужила исходной моделью любым властным отношениям в обществе, в том числе отношением между правителем и управляемыми.359 (И в Европе тоже власть отцовская послужила моделью власти политической, но современный либерализм есть открытый разрыв с этой традицией.)360 В Соединенных Штатах от детей ожидается почтение к авторитету родителей, но они, вырастая, начинают утверждать свою личность, противопоставлял себя родителям: Акт подросткового бунта, когда ребенок открыто отвергает ценности и желания родителей, является почти необходимым моментом формирования личности взрослого человека.361 Это потому, что лишь в этом акте бунта ребенок вырабатывает психологические ресурсы самодостаточности и независимости, тимотическое чувство личной ценности, основанное на способности ребенка оставить защитный зонтик своего дома, и это чувство будет впоследствии поддерживать личность взрослого. И только когда бунт выдохнется, ребенок может вернуться к отношениям взаимного уважения с родителями -- на этот раз уже не как зависимый, а как равный. В Японии, наоборот, частота подросткового бунта куда реже: раннее почтение к родителям должно продолжаться и в жизни взрослого. Тимос человека направлен не столько на его собственную личность, из качеств которой он черпает гордость, сколько на семью и другие группы, чья репутация куда важнее репутации любого из его членов.362 Гнев возникает не тогда, когда люди отказывают человеку в персональном признании, но когда позорят его группу.363 Таким образом, в Японии родители продолжают влиять на важные решения детей -- такие, как выбор супруга, чего не допустит ни один уважающий себя молодой американец Второе проявление группового самосознания в Японии -- это уменьшение роли демократической "политики" в привычном западном понимании этого слова. Иными словами, западная демократия строится на состязании различных тимотических мнений о добром и дурном, выносимых в передовые статьи и, в конечном счете, на выборы разных уровней, когда политические партии, представляющие различные интересы -- или тимотические точки зрения, -- сменяют на выборных постах друг друга. Такое состязание считается естественным и, разумеется, необходимым элементом нормально функционирующей демократии. В Японии же общество как целое считает себя единой, большой группой с единым и стабильным источником власти. Упор на групповую гармонию оттесняет конфронтацию на обочину политики; нет смены политических партий у власти в борьбе по "вопросам", а есть десятилетиями продолжающаяся доминация либерально-демократической партии (ЛДП). Конечно, существует открытое состязание между ЛДП и оппозиционными социалистической и коммунистической партией, но последняя сделала себя маргинальной благодаря своему экстремизму. Серьезная политика, вообще говоря, происходит не на виду у общественности, а в центральном аппарате или в задних комнатах ЛДП.364 В самой ЛДП. политика постоянно маневрируют во фракциях, основанных на личных взаимоотношениях патрона и клиента, лишенных, в общем, того, что на Западе понимается под политическим содержанием. В Японии упор на групповой консенсус частично уравновешен почтением к личностям, действующим против шерсти, как покойный писатель Юкио Мисима. Но во многих других азиатских странах мало уважения оказывается принципиальным индивидуалистам вроде Солженицына или Сахарова, восстающим против несправедливостей общества. В романе Фрэнка Капры "Мистер Смит едет в Вашингтон" Джимми Стюарт изображает деревенского простачка, которому назначено политическими боссами представлять штат после смерти избранного сенатора. Прибыв в Вашингтон, Стюарт восстает против увиденной им коррупции и, к отчаянию тех, кто должен был им манипулировать, в одиночку устраивает в Сенате обструкцию, чтобы заблокировать прохождение беспринципного закона. Этот персонаж, Стюарт, -- в некотором смысле архетипический американский герой. Во многих же азиатских странах такое полное отвержение превалирующего консенсуса одной личностью сочли бы полным сумасшествием. Японская демократия по американским или европейским меркам выглядит несколько авторитарной. Самые властные люди в стране -- это либо высшие чиновники, либо лидеры-фракции ЛДП, занявшие свои должности не в результате всенародного выбора, во на основании полученного образования или в результате личного покровительства; Эти люди принимают ключевые решения, влияющие на благосостояние общества, и при этом возможность избирателей голосованием или иным образом влиять на них весьма ограничена. Система остается в основе своей демократической, потому что она демократическая формально, то есть отвечает критериям либеральной демократии: периодические выборы и гарантии основных прав. Западный концепции универсальных прав личности были восприняты и усвоены большими массами японского общества. С другой стороны, есть отношения, в которых можно сказать, что Япония управляется благожелательной диктатурой одной партии, и не потому, что эта партия навязала себя обществу, как было с КПСС в Советском Союзе, но потому, что народ Японии выбрал себе такую форму правления. Современная японская система правления отражает широкий общественный консенсус, коренящийся в японской культуре с ее ориентацией на коллектив, культуре, которой было бы глубоко некомфортно при более "открытых" состязаниях или смене партий у власти. Учитывая широкое распространение консенсуса в большинстве азиатских стран, заботящихся о желательности групповой гармонии, не приходится удивляться, что в этом регионе распространен и авторитаризм в более явных разновидностях. Можно привести -- и приводится -- возражение, что некоторая форма патериалистского авторитаризма более соответствует конфуцианским традициям Азии и, что самое важное, более совместима с последовательно высокими темпами экономического роста, чем либеральная демократия. Демократия", как утверждал Ли, -- путы на ногах экономического роста, потому что она мешает рациональному экономическому планированию и продвигает своего рода эгалитарные поблажки эгоизму личности, когда мириады частных интересов утверждают себя за счет общества в целом. Сам Сингапур стал в последние годы притчей во языцех за свои усилия подавить критицизм прессы и за нарушение прав человека по отношению к политическим противникам режима. Кроме того, сингапурское правительство вмешивается в частную жизнь граждан в такой степени, которая, на Западе была бы совершенно неприемлемой, указывая, до какой длины юноши имеют право отращивать волосы, объявляя вне закона видеосалоны и вводя суровые штрафы за такие мелкие нарушения, как брошенный мусор или не спущенная вода в общественном туалете. По меркам двадцатого века авторитаризм в Сингапуре весьма мягок, но он выделяется двумя чертами. Во-первых, ему сопутствует необычайный экономический успех, а во-вторых, он оправдывает себя без извинений, не утверждая, что он -- переходный режим, а объявляя себя системой высшей по сравнению с либеральной демократией. Азиатские страны много теряют из-за своей групповой психологии. Они требуют от своих граждан высокой степени конформизма и подавляют даже самые невинные формы самовыражения личности. Ограничения, накладываемые таким обществом, наиболее заметны в положении женщин, из-за приверженности общества традиционной патриархальной семье не имеющих возможностей для жизни вне дома. Потребители почти, не обладают правами и должны принимать экономическую политику, о которой их тоже практически не спрашивают. Признание на групповой основе абсолютно иррационально: в одной крайности оно может стать источником шовинизма и войны, как было в тридцатых годах двадцатого века. И даже без войны признание, ориентированное на группу, весьма дисфункционально. Например, все развитые страны сейчас подвергаются нашествию большого числа людей из стран более бедных и менее стабильных, привлеченных возможностью получить работу и безопасную жизнь. Японии не меньше Соединенных Штатов нужны низкооплачиваемые рабочие для некоторых профессий, но она вряд ли способна воспринять иммигрантов из-за фундаментальной нетерпимости составляющих ее общество групп. Атомистический либерализм Соединенных Штатов, наоборот, есть единственно приемлемый базис для ассимиляции больших групп иммигрантов. Но давно предсказанный крах традиционных азиатских ценностей перед лицом современного консюмеризма что-то очень медленно материализуется. Это, возможно, связано с тем, что общество азиатских стран обладает определенной силой, с которой его члены не спешат расстаться, особенно глядя на предлагаемые альтернативы. Пусть американские рабочие не должны распевать гимн своей компании, выполняя физические упражнения, но одной из наиболее частых жалоб на жизнь в современной Америке стало именно указание на то, что не хватает общественной жизни. Распад общественной жизни в современной Америке начинается в семье, которая в течение последних лет шестидесяти распадается и атомизируется, что хорошо знакомо всем американцам. Но он заметен и в отсутствии (в любом разумном смысле) у большинства американцев привязанности к месту и в исчезновении отдушин для общения за пределами тесного семейного круга. А ведь это именно ощущение общины предлагают общества азиатских стран, и для многих выросших в этой культуре социальный конформизм и ограничения индивидуализма -- цена весьма невысокая. В свете подобных рассуждений кажется, что Азия и, в частности, Япония представляют собой критическую поворотную точку мировой истории. Можно себе представить, что Азия, продолжая экономический рост еще в течение лет шестидесяти, развивается в двух достаточно различных направлениях. С одной стороны, все более космополитичное и образованное население азиатских стран будет и дальше усваивать западные идеи универсального и взаимного признания, что приведет к дальнейшему распространению формальной либеральной демократии. Значимость коллективов как источников тимотической идентификации будет снижаться, азиаты более озаботятся индивидуальным достоинством, правами женщин и личным потреблением, усваивая принципы универсальности прав человека. Это тот процесс, который привел Тайвань и Южную Корею к формальной демократии за последние тридцать лет. Япония уже достаточно далеко продвинулась по этому пути в послевоенный период, а упадок патриархальных институтов превращает ее в куда более "современную" страну, чем, скажем, Сингапур. С другой стороны, если азиаты убедятся, что своим успехом более обязаны своей, а не заимствованной культуре, если экономический рост Америки и Европы будет уступать росту на Дальнем Востоке, если западные общества будут и дальше страдать от прогрессирующего распада основных социальных институтов, таких как семья, и если они будут относиться к Азии с недоверием и враждебностью, то системные антилиберальные и недемократические альтернативы, сочетающие экономический рационализм с авторитарным патернализмом, могут на Дальнем Востоке закрепиться. До сих пор многие азиатские страны хотя бы на словах декларируют приверженность западным принципам либеральной демократии, принимая ее форму и изменяя содержание под азиатские культурные традиции. Но может произойти и открытый разрыв с демократией, в котором сама форма будет отвергнута как искусственное заимствование с Запада, как не имеющая отношения к успешному функционированию азиатских стран, подобно тому, как западные приемы менеджмента не нужны для их экономики. Начало отказа Азии от либеральной демократии как от системы можно усмотреть как в теоретических заявлениях Ли Кван Ю, так и в работах некоторых японских авторов вроде Синтаро Исихары. Если такая альтернатива в будущем возникнет, роль Японии окажется ключевой, поскольку эта страна уже сменила Соединенные Штаты как образец для модернизации для многих азиатских стран.365 Новый азиатский тоталитаризм не окажется скорее всего знакомым нам жестоким тоталитарным полицейским государством. Это будет тирания почитания, добровольного повиновения людей высшему авторитету и подчинения жесткой система социальных норм. Сомнительно, чтобы такую политическую систему можно было бы экспортировать в другие культуры, не имеющие конфуцианского наследия, как нельзя экспортировать исламский фундаментализм за пределы исламского мира.366 Империя почитания, которую представляет собой такая система, может породить беспрецедентное процветание, но она означает и продленное детство для большинства граждан, а потому -- неполное удовлетворение тимоса. В современном мире наблюдается любопытный двойной феномен: победа универсального и однородного государства наряду с упорством народов. С одной стороны, имеется прогрессирующая гомогенизация человечества, вызванная современной экономикой и технологией, а также распространением по всему миру идеи о рациональном признании" как единственно легитимной основе правления. С другой стороны, повсюду наблюдается сопротивление этой гомогенизации, и новое утверждение (в основном на субполитическом уровне) культурной идентичности, укрепляющей в конечном счете барьеры между людьми и странами. Триумф холоднейшего из холодных чудовищ оказался неполным. В то время как число приемлемых форм экономической и политической организации последние сто лет постоянно уменьшается, возможные интерпретации оставшихся форм -- капитализма и либеральной демократии -- продолжают разнообразиться. Это наводит на мысль, что даже пусть идеологические различия между государствами уходят на задний план, остаются другие существенные различия, уходящие в культурную и экономическую плоскость. Эти различия заставляют предположить, что существующая система .государств в ближайшее время не коллапсирует в буквально универсальное и однородное государство.367 Нация останется основным полюсом идентификации, пусть даже все больше и больше наций будут принимать одни и те же формы экономической и политической организации. Значит, мы должны рассмотреть, как будут выглядеть отношения между такими государствами и как они будут отличаться от знакомого нам международного порядка. Ради богов, в которых мы веруем, ради людей, которых мы знаем, кто из-за принуждения своей натуры правит повсюду, где есть у них власть. И в нашем случае, поскольку не мы ввели и действие этот закон, и, не мы были первыми, кто применил его, но мы застали его действующим и надеемся оставить его и действии на все времена, потому мы пользуемся им, хорошо сознавая, что и вы, и другие, обладай той властью, что есть у нас, сделали бы то же самое. Речь афинян к мелянам, Фукидид, "История Пелопонесской войны"368 Существование направленной истории должно иметь важные последствия для международных отношений. Если пришествие универсального и однородного государства означает установление рационального, признания на уровне индивидуумов, живущих в одном и том же обществе, и отмену отношений господства и рабства между ними, то распространение такого типа государства во всей международной системе должно подразумевать конец отношений господства и рабства и между нациями -- то есть конец империализма, а с ним и ослабление вероятности войны, основанной на империализме. Но как события двадцатого века породили глубокий пессимизм относительно возможности Универсальной Истории и прогрессивных изменений в пределах стран, так взрастили они и пессимизм относительно отношений между странами. Последний вид пессимизма в определенном смысле куда более всепроникающий, чем пессимизм относительно внутренней политики. Потому что в то время как главные направления теории в экономике и социологии с прошлого века бьются с проблемой истории и исторических перемен, теоретики международных отношений разговаривают так, будто истории вообще не существует -- например, будто война, и империализм всегда присутствуют на горизонте человечества, и фундаментальные их причины сегодня те же, что и во времена Фукидида. В то время как все остальные аспекты социальной среды человека -- религия, семья, экономическая организация, концепции политической легитимности -- подвержены исторической эволюции, международные отношения рассматриваются как навеки застывшие: "война вечна".369 Пессимистический взгляд на международные отношения получил систематическое изложение, проходящее под названием "реализма", realpolitik или "политики с позиций силы". Реализм, будь он назван так сознательно или нет, представляет собой основную каyву для понимания международный отношений и влияет на образ мыслей практически любого профессионала международной политики в Соединенных Штатах и в приличной части остального мира. Чтобы понять влияние распространения демократии на международную политику, мы должны проанализировать слабости этой доминирующей школы интерпретации -- реализма. Истинным родоначальником реализма был Макиавелли, считавший, что люди должны ориентироваться не на мнение философов о том, как им следует Жить, а на реальную жизнь, и он учил, что лучшие государства, если хотят выжить, должны копировать политику худших. Но как доктрина, предназначенная для решения проблем современной политики, реализм появился на сцене лишь после окончания Второй мировой войны". С тех пор он принимал несколько форм. Исходная его формулировка была дана в пред- и ранний послевоенный период такими авторами, как теолог Рейнольд Нибур, дипломат Джордж Кеннан и профессор Ганс Моргентау, чей учебник по международным отношениям оказал наверное, наибольшее влияние на подход американцев к внешней .политике в период "холодной" войны.370 С тех нор, появлялось много академических версий этой теории, например, нео- или "структурный" реализм, но главным наиболее видным выразителем реализма в прошлом поколении был Генри Киссинджер. Будучи государственным секретарем, Киссинджер считал своей долговременной задачей отучить американскую общественности от традиционного вильсоновского либерализма, научив более "реалистичному" пониманию международной политики. Реализм характеризует мышление многих учеников и протеже Киссинджера, которые продолжали формировать американскую внешнею политику еще долго после ухода своего учителя с поста госсекретаря. Все реалистской теории начинают с предположения, что угроза безопасности есть универсальное и достоянное свойство международного порядка, что вызвано неизменно анархическим характером этого порядка.371 В отсутствие международного сюзерена, каждое государство испытывает потенциальную угрозу со стороны любого другого и не имеет других средств для избавления от нее, как взять оружие для собственной защиты.372 Это чувство угрозы в некотором смысле неизбежно, поскольку каждое государство будет неверно понимать "оборонительные" действия других государств как угрожающие для себя и предпринимать собственные оборонительные меры, которые, в свою очередь, будут поняты как агрессивные. Таким образом, угроза превращается в самоосуществляющееся пророчество. Последствием такой ситуации будет стремление всех государств усилить свою мощь по отношению к остальным. Соревнование и война -- неизбежный побочный продукт международной системы, не из-за природы самих государств, но из-за анархического характера системы как целого. Это стремление к силе не зависит от внутренних свойств государств: они могут быть теократиями, рабовладельческими аристократиями, фашистско-полицейскими государствами, коммунистическими диктатурами или либеральными демократиями. Моргентау объясняет, что "в самой природе политики -- вынуждать актера, действующего на политической сцене, использовать идеологию для маскировки своей непосредственной цели", которой всегда является завоевание.373 Например, Россия вела экспансию при царском режиме, как потом и при большевиках; постоянной была именно экспансия, а не конкретная форма правления.374 Исследует ожидать, что будущее правительство России, полностью избавившись от марксизма-ленинизма, останется столь же экспансионистским, поскольку этот экспансионизм выражает волю русского народа к завоеваниям.375 Пусть Япония стала сейчас не военной диктатурой, а либеральной демократией, но прежде всего она остается Японией и господствует в Азии с помощью йен вместо пуль.376 Если тяга к завоеваниям по сути одинакова для всех государств, то реальный фактор, определяющий вероятность войны, -- это не агрессивное поведение конкретных государств, а сбалансированность сил в системе государств. Если они сбалансированы, агрессия вряд ли окупится; если нет, то у государства будет искушение воспользоваться своим преимуществом над соседями. Реализм в его чистой форме утверждает, что распределение суш есть единственный важнейший определяющий фактор войны и мира. Силы могут быть распределены "биполярно", когда два государства в системе господствуют над всеми остальными. Это было так для Афин и Спарты во времена Пелопонесских войн, для. Рима и Карфагена через пару столетий или для Советского Союза и Соединенных Штатов в период "холодной" войны. Альтернативой является "многополярная" система, в которой сила распределена, среди большего количества стран, как это было. в Европе восемнадцатого и девятнадцатого веков. Среди реалистов велся продолжительный опор о том, какая система -- биполярная или многополярная -- более эффективна для поддержания длительной Международной стабильности. Большинство из них соглашались, что биполярные системы выглядят более стабильными, хотя причины для этого, вероятно, связаны с исторически случайными факторами, такими как неспособность современных национальных государств проявлять полную гибкость в создании системы союзов.377 Поэтому биполярное распределение сил после Второй мировой войны считалось одной из причин, но которой Европа жила в мире беспрецедентно долго -- полстолетия после 1945 кода. В своей крайней форме реализм рассматривает национальные государства как бильярдные шары, внутреннее содержимое которых, Скрытое непрозрачной оболочкой, не существенно для их поведения. Наука международной политики не требует знания того, что згам внутри, -- необходимо лишь знать законы механики, управляющие их взаимодействием: надо знать, что шар отскакивает от борта под тем же углом, что и ударяет в него; надо знать, как энергия одного шара распределится между двумя, с которыми он одновременно столкнулся. Значит, международная политика не описывает взаимодействие сложных и исторически сложившихся человеческих обществ, как и войны не вызваны конфликтом ценностей. При "бильярдном" подходе, чтобы определить вероятность войны или мира, достаточно знать, является международная система биполярной или многополярной. Реализм принимает форму одновременно и описания международной политики, и предписания, как государства должны вести свою внешнюю политику. Предписывающее значение реализма, очевидно, связано с его описательной точностью. Предположительно, ни один хороший человек не захочет оперировать циничными догматами реализма, если не будет к этому вынужден, как говорит Макиавелли, поведением "многих, кто не так хорош". Описательный реализм приводит к некоторым знакомым "правилам дорожного движения", определяющим политику. Первое правило состоит в том, что окончательное решение проблем внешней угрозы следует искать в поддержании баланса сил против потенциальных врагов. Поскольку война есть последний арбитр в спорах между государствами, эти государства должны иметь достаточную мощь для самообороны. Они не могут полагаться только на международные соглашения или на международные организации вроде ООН, которая не имеет власти для проведения своих санкций в жизнь. Рейнольд Нибур, рассматривая провал попытки Лиги Наций наказать Японию за вторжение в Манчжурию, утверждал, что "престиж международного сообщества недостаточно высок... чтобы добиться достаточного единства общественного духа, дисциплинировать непокорные государства".378 Истинной монетой в царстве международной политики является военная сила. Другие формы силы, такие как природные ресурсы или промышленная мощь, тоже важны, но главным образом как средства создания военной мощи для самообороны. Второй принцип реалистического подхода состоит в том, что друзей и врагов следует выбирать главным образом на основе их мощи, а не на основе идеологии или внутреннего характера режима. Примеров этого в мировой политике не счесть -- например, союз СССР -- США для победы над Гитлером или соглашение администрации Буша с Сирией против Ирака. После поражения Наполеона антифранцузская коалиция, предводительствуемая австрийским министром иностранных дел Меттернихом, отказалась расчленять или иным образом наказывать Францию на том основании, что она будет необходима как противовес будущим угрозам европейскому миру, исходящему с новых и неожиданных сторон. И действительно, в последующие годы не Франция, а Россия и Германия старались опрокинуть европейский статус кво. Бесстрастное уравновешивание сил, свободное от соображений идеологии или реванша, было предметом первой книги Киссинджера и остается классическим примером реализма на практике.379 Третий и связанный с предыдущими догмат указывает, что при оценке внешних угроз государственный деятель должен внимательнее изучать военный потенциал, нежели намерения. Реализм подразумевает, что намерения всегда, в определенном смысле, присутствуют; даже если сегодня страна выглядит дружественно и не воинственно, завтра у нее может измениться настроение. Военный потенциал -- количество танков, самолетов и стволов -- не столь изменчив и сам по себе определяет намерения. Последнее указание или цепь указаний теории реализма относится к необходимости исключить из внешней политики морализм. Моргентау нападал на широко распространенную среди государств тенденцию "отождествлять моральные ценности конкретной нации с моральными законами, которые правят вселенной", утверждая, что это ведет к гордости и постановке недостижимых целей, в то время как "концепция интересов, определенная в терминах силы... избавляет нас и от этих моральных излишеств, и от этого политического безумия".380 Киссинджер утверждает в том же русле, что есть два рода международных систем: "легитимные" и "революционные". В первых все входящие в них государства признают фундаментальную легитимность друг друга и не пытаются подорвать их или каким-либо иным образом поставить под сомнение их право на существование. В революционных международных системах постоянно происходят крупные конфликты благодаря нежеланию определенных членов этих систем признать статус кво.381 Очевидным примером революционного государства был Советский Союз, который с момента своего возникновения посвятил себя борьбе за мировую революцию и глобальную победу социализма. Но и либеральные демократии вроде Соединенных Штатов тоже иногда действовали как революционные государства, когда пытались внедрить свою форму поведения в таких неподходящих для этого местах, как Вьетнам или Панама. Революционные системы государств по сути более подвержены конфликтам, чем легитимные: их члены не удовлетворены сосуществованием и каждый конфликт считают манихейской борьбой за основные принципы. А, поскольку мир, особенно в атомном веке, есть важнейшая цель, легитимные системы государств намного предпочтительнее революционных. Отсюда понятно, что существует сильная оппозиция внесению морализма во внешнюю политику. Как считает Нибур: "...моралист может так же завести в тупик, как и политический реалист. Обычно он не Может признать как неизбежные элементы несправедливости и принуждения, которые наличествуют в любой современной разновидности социального мира... Слишком некритическое прославление сотрудничества и взаимности поэтому кончается примирением с традиционными несправедливостями и предпочтению более тонких -- видов принуждения более открытым".382 Это приводит к несколько парадоксальной ситуации: реалисты, которые постоянно стремятся поддержать баланс сил, основанных на военном потенциале, наиболее склонны пытаться приспособиться к сильный врагам -- это следует непосредственно из позиции реалистов. Ведь если конкуренция между государствам и в некотором смысле перманентна и универсальна, то изменение идеологии или руководства враждебного государства не даст фундаментального решения дилеммы международной напряженности. Попытки решить проблему безопасности революционными средствами -- например, оспаривая легитимность основ враждебного правительства путем критики за нарушение прав человека -- и опасны, и вредны. Поэтому не случайно, что ранние реалисты вроде Меттерниха были дипломатами, а не воинами и что реалист Киссинджер, в общем, относясь с пренебрежением к ООН, стал архитектором советско-американской разрядки в семидесятых годах --разрядки между либеральной демократией и полностью переформированным Советским Союзом. Как пытался в то время объяснить Киссинджер, сила советского коммунизма была постоянным аспектом международной реальности, таким, который нельзя было убрать по собственному желанию или фундаментально реформировать, и американцам следовало привыкнуть к идее приспособиться к этой силе и взаимодействовать с ней, а не враждовать. У СССР и США был общий интерес -- избежать ядерной войны, и Киссинджер совершенно последовательно возражал против припутывания вопроса о правах человека -- например, права советских евреев на эмиграцию -- к вопросу об осуществлении этого общего интереса. Реализм сыграл большую и положительную роль в формировании американского образа мыслей о внешней политике после Второй мировой войны. Эта роль состояла в том, что США были избавлены от склонности искать безопасности в действительно наивной форме либерального интернационализма: например, полагаться на ООН в вопросах безопасности. Реализм в этот период был подходящей базой для понимания международной политики, поскольку мир действовал согласно реалистеким предположениям. Это было не столько потому, что реализм отражает вневременную истину, сколько потому, что мир был резко разделен на государства с радикально отличными и взаимно враждебными идеологиями. В первой половине двадцатого века мировая политика определялась сперва агрессивным европейским национализмом -- прежде всего немецким, -- а потом столкновением фашизма, коммунизма и либеральной демократии. Фашизм явным образом воспринял утверждение Моргентау о том, что вся политическая жизнь есть непрекращающаяся борьба за господство, а либерализм и коммунизм были равно универсальны в своих понятиях справедливости и распространили свой конфликт практически в каждый утолок земного шара. Неослабная враждебность этих идеологий гарантировала, что парадигма либерального интернационализма, предназначенная для регулирования взаимодействий либеральных государств, будет либо игнорироваться, либо использоваться нечестно для преследования агрессивных национальных целей. Япония, Германия и Италия издевались над резолюциями Лиги Наций в период между войнами, точно так же, как право вето Советского Союзй в Совете Безопасности ООН после 1946 года полностью обессилило эту организацию.383 В таком мире международное право было иллюзией, а военная сила -- фактически единственным средством обеспечения безопасности. И реализм поэтому выглядел как адекватная основа для понимания происходящих в мире процессов и обеспечивал интеллектуальную поддержку послевоенному созданию НАТО и других военных союзов с Западной Европой и Японией, Реализм -- вполне подходящая точка зрения на международную политику для пессимистического века, и он вполне естественно вырос из биографий основных его проводников. Например, Генри Киссинджер лично испытал, как цивилизованная жизнь превратилась в брутальную схватку за власть, когда ему пришлось в детстве бежать из нацистской Германии. В своей дипломной работе по Канту, написанной в студенческие годы в Гарварде, он критиковал точку зрения Канта на исторический прогресс и предлагал иную, временами приближавшуюся к некоему нигилизму: что нет ни Бога, ни секулярного механизма, подобного Универсальной Истории Гегеля, который мог бы придать смысл потоку событий. История есть хаотическая и непрерывная последовательность схваток между нациями, в которой у либерализма нет особо привилегированного положения.384 Но вклад раннего реализма в американскую внешнюю политику не должен заставить нас закрыть глаза на серьезные его дефекты как основы взгляда на международные отношения -- и как описания реальности, и как указаний для формирования политики. Потому что реализм стал чем-то вроде фетиша среди "искушенных" в международной политике, которые часто воспринимают допущения реализма некритически, не видя аспектов, в которых эти допущения уже не соответствуют современному миру. Устойчивость этой теоретической основы, пережившей назначенное ей время, привела к некоторым довольно странным предложениям о том, как надо мыслить и действовать в мире после "холодной" войны. Например, предлагали, чтобы Запад постарался сохранить Варшавский договор, поскольку биполярное разделение Европы как раз и обеспечило тот мир, который царил, на континенте с 1945 года,385 и утверждали, что конец раздела Европы положит начало большей нестабильности и напряженности, чем это было в период "холодной" войны, а средством против этого может послужить намеренное распространение ядерного оружия на Германию.386 Оба эти предложения вызывают мысль о враче, который, проведя ракового больного через долгий и мучительный процесс, химиотерапии, добился ремиссии, а теперь отчаянно пытается убедить пациента продолжать химиотерапию, потому что в прошлом она была успешной. Продолжая лечите болезнь, которой больше нет, реалисты предлагают дорогую и опасную терапию здоровым пациентам. А чтобы понять, почему пациент в сущности здоров, надо снова рассмотреть предположение реалистов о причине болезни-- то есть о войне между нациями. Реализм -- это теория, утверждающая, что напряженность, агрессия и война -- перманентные возможности в международной системе государств, и что это состояние -- состояние человеческое, то есть такое, которое не может быть изменено возникновением конкретных форм и видов человеческих обществ, поскольку коренится в неизменной природе человека. В поддержку такого мнения реалисты указывают на преобладание войн в истории человечества, от первых кровавых битв, описанных в Библии, и до мировых войн двадцатого века. Все это звучит интуитивно правдоподобно, но; реализм покоится на двух шатких фундаментах: непозволительном редукционизме относительно мотивов и поведения человеческих обществ и отказе учитывать вопросы Истории. В своей чистейшей форме реализм пытается изгнать все соображения внутренней политики и вывести вероятность войны только из структуры международной системы. Согласно одному реалисту, "конфликт между государствами -- дело обычное, поскольку международная система создает мощные стимулы для агрессии... Государства стараются выжить в этой анархии, максимально усиливая свою мощь по отношению к другим государствам..."387 Но эта чистая форма реализма скрыто возвращает в высшей степени редукционистские допущения относительно природы человеческих обществ, составляющих международную систему, ошибочно приписывая эти допущения "системе", а не единицам, ее образующим. Например, совершенно нет причины предполагать, что любое государство в анархическом международном порядке должно ощущать угрозу со стороны другого государства, если нет причины думать, что человеческие сообщества сами по себе агрессивны. Международный порядок, описываемый реалистами, очень напоминает естественное состояние Гоббса, где человек находится в состоянии войны всех против всех. Но гоббсовское состояние войны возникает не из простой жажды самосохранения, а потому что самосохранение сосуществует с тщеславием или жаждой признания. Если бы не было людей, которые желают навязать другим свои взгляды, в частности, людей, пропитанных духом религиозного фанатизма, сам Гоббс бы сказал, что первобытное состояние войны вообще никогда бы не возникло. Одного самосохранения мало, чтобы объяснить войну всех против всех. Мирное естественное состояние -- именно это постулировал Руссо. Он отрицает, что тщеславие или amour-propre для человека естественно, и утверждает, что естественный человек, жертва страха и одиночества, по сути своей мирен, так как его немногие эгоистические потребности легко удовлетворяются. Страх и незащищенность ведут к постоянному стремлению не ко все большей власти, а к изоляции и покою: естественное состояние населено травоядными личностями, которые вполне готовы жить и давать жить другим, лишь бы ощущать собственное существование без зависимости от других людей. Или, говоря другим языком, мир рабов, стремящихся к сохранению собственного естественного существования, был бы свободен от конфликтов, потому что лишь господ влечет в кровавую битву. Вполне возможно представить себе анархические системы государств вполне мирные, в которых вопросы биполярности и многополярности абсолютно несущественны, если постулировать, что человеческие сообщества ведут себя подобно человеку в естественном состоянии Руссо или рабу Гегеля, то есть если их единственный интерес заключается в самосохранении. Реалистское утверждение, что государства воспринимают друг друга как угрозу и поэтому вооружаются, берется не столько из исследования системы, сколько из скрытого предположения, что человеческие сообщества в своем международном поведении напоминают гегелевского господина, ищущего признания, или тщеславного первого человека Гоббса, а не робкую личность Руссо. Факт, что мир в исторических системах государств был столь трудно достижим, отражает другой факт: некоторые государства ищут не только самосохранения. Как гигантские тимотические личности, они ищут признания собственной ценности или достоинства на династической, религиозной, националистической или идеологической почве, и при этом заставляют другие государства сражаться или покоряться. Поэтому исходной почвой войны между государствами является не самосохранение, а тимос. Как человеческая история началась с кровавой битвы всего лишь за престиж, так международный конфликт начинается с борьбы за признание между государствами, которая есть изначальный источник империализма. Поэтому реалист: ничего не может вывести из голых фактов распределения сил в системе государств. Такая информация приобретает смысл, только если сделать определенные допущения о природе обществ, составляющих систему, а именно: что по крайней мере некоторые из них стремятся не только к самосохранению, но и к признанию. Раннее поколение реалистов, таких как Моргентау, Кеннан, Нибур и Киссинджер, допускали в свой анализ некоторые соображения о внутреннем характере государств и потому могли лучше объяснить причины конфликтов, чем "структурные" реалисты более поздней академической школы.388 Первые хотя бы признавали, что движущей конфликта должно быть человеческое желание господства, а не механическое взаимодействие в системе бильярдных шаров. И тем не менее реалисты всех мастей тяготели к весьма редукционистским объяснениям поведения государств, когда говорили о внутренней политике. Трудно, например, понять, как реалист, подобный Моргентау, может эмпирически доказать, что борьба за власть является, как он утверждает, "универсальной в пространстве и времени", поскольку есть бесчисленные примеры того, как и общества, и личности действовали по иным мотивам, нежели желание укрепить свою относительную власть и силу. Греческие полковники, уступившие власть гражданским в 1974 году, или аргентинская хунта, ушедшая в 1983 году от власти навстречу возможному судебному преследованию, -- оба эти случая трудно описать как "борьбу за укрепление своей власти". Великобритания в последней четверти девятнадцатого века приличную часть своих национальных сил посвятила приобретению новых колоний, в частности в Африке, а после Второй мировой войны почти столько же сил затратила на ликвидацию своей империи. Турция до Первой мировой войны мечтала о пан-тюркской или пан-туранской империи от Адриатики до Центральной Азии, но впоследствии под руководством Ататюрка отказалась от этих империалистических целей и отступила в границы компактного национального государства в Анатолии. И неужели страны, стремящиеся к уменьшению, можно считать такими же примерами борьбы за усиление, как и те страны, что стремятся к расширению путем завоевания и военного строительства? Моргентау возразил бы, что эти примеры действительно иллюстрируют борьбу за власть, потому что есть разные формы власти и силы и разные пути к ним. Некоторые государства стараются сохранить имеющуюся у них мощь путем политики статус кво, другие -- путем политики империализма, а третьи стараются продемонстрировать свою мощь путем политики престижа. Деколонизирующаяся Великобритания или кемалистская Турция равно стремятся к максимальному увеличению своей мощи, потому что вынуждены консолидироваться. Уменьшаясь, они гарантировали себе мощь на долгосрочную перспективу.389 Государство не обязано стремиться к увеличению мощи традиционными способами военной и территориальной экспансии: того же можно достигнуть путем экономического роста или возглавив борьбу за свободу и демократию. Но при дальнейшем рассуждении становится очевидно, что определение "мощи" или "власти" столь широко, что охватывает и цели государств, старающихся уменьшиться, и цели государств, использующих насилие и агрессию для расширения территории, а потому теряет свое описательное или аналитическое значение. Такое определение не помогает нам понять, почему страны начинают войны. Ибо ясно, что некоторые проявления "борьбы за власть", столь широко определенной, не только не угрожают другим, но явно имеют положительное значение. Например, если мы будем трактовать поиск экспортных рынков Южной Кореей и Японией как проявления борьбы за усиление, то такая борьба может вестись обеими странами к взаимной выгоде и выгоде всего региона в целом, потому что регион получит доступ к постоянно дешевеющим продуктам. Очевиден факт, что все государства должны стремиться к мощи для достижения своих национальных целей, давке если эти цели не выходят за рамки простого выживания. Поиск усиления в этом смысле, конечно же, универсален, но значение его тривиально. Совсем другое дело -- сказать, что все государства стремятся максимально увеличить свою мощь, в частности военную. И в каком же смысле будет полезно считать современные государства вроде Канады, Испании, Голландии или Мексики такими, которые стремятся к максимальной мощи? Каждое из них определенно стремится стать богаче, но это богатство желанно ради внутреннего потребления, а не для укрепления своей силы по отношению к соседям. На самом деле эти страны поддержали бы экономический рост соседей, поскольку их процветание тесно связано с таким ростом.390 Поэтому государства не просто стремятся к усилению; они преследуют разнообразные цели, диктуемые концепциями легитимности.391 Такие концепции действуют как мощные ограничения в поиске усиления ради самого усиления, и те государства, которые пренебрегают соображениями легитимности, подвергают себя риску. Когда Великобритания отказалась после Второй мировой войны от Индии и других областей империи, это было сделано в большой мере из-за истощения победой. Но еще дело было и в том, что многие британцы поверили в несовместимость колониализма с Атлантической Хартией и Всеобщей Декларацией Прав, на основе которых Великобритания только что завершила войну с Германией. Если бы максимальное усиление было главной целью Великобритании, страна могла бы вполне попытаться удержать свои колонии, как поступила после войны Франция, или завоевать их заново после восстановления своей экономики. То, что последний образ действий оказался неприемлемым, связано с тем фактом, что Великобритания согласилась с приговором, который современный мир вынес колониализму как нелегитимной форме господства. Тесная связь, существующая между силой и концепцией легитимности, нигде не получала лучшей иллюстрации, чем в Восточной .Европе. В 1989 и 1990 годах, когда распался Варшавский договор и в центре Европы возникла объединенная Германия, мир увидел такой сдвиг баланса сил, какой никогда не наблюдался в мирное время. Изменения в материальном балансе сил не произошло; ни один танк в Европе не был уничтожен в бою или даже перемещен в рамках договоров о контроле над вооружениями. Сдвиг произошел целиком за счет изменений стандартов легитимности: коммунистическая власть оказалась дискредитирована в странах Восточной Европы одной за другой, а у самих Советов не хватало уверенности в себе, чтобы восстановить империю силой; и скрепы Варшавского пакта растаяли быстрее, чем могли бы в жару настоящей войны. И не важно, сколько танков и самолетов есть у страны, если ее танкисты и летчики не желают стрелять в гражданских демонстрантов, защищая режим, которому они, повидимости, служат. Легитимность составляет, по выражению Вацлава Гавела, "силу бессильных". Реалисты, которые рассматривают только способности, но не намерения, оказываются в невыигрышном положении, когда намерения меняются столь радикальным образом. Тот факт, что концепции легитимности изменились так резко за короткое время, указывает на вторую главную слабость реализма: он не учитывает историю392 Отлично разбираясь во всех прочих отношениях политической и социальной жизни, реализм рисует международные отношения как изолированные в лишенном времени вакууме, иммунные к происходящим вокруг эволюционным процессам. Но эта кажущаяся одинаковость международной политики от Фукидида до "холодной"-войны на самом деле маскирует значительные отличия в образе действий, с помощью которых государства добиваются усиления, контролируют силу и реагируют на нее. Империализм -- господство одного сообщества над другим с помощью силы -- возникает непосредственно из желания аристократического господина быть признанным в качестве высшего -- то есть из его мегалотимий. Та же тимотическая тяга, которая заставляла господина подчинять себе раба, неизбежно заставляет искать признания всех людей, ведя свое общество в кровавый бой против другого. Этот процесс не имеет логического конца до тех пор, пока господин либо создаст всемирную империю, либо погибнет. Жажда господ добиться признания, а не структура системы государств -- вот исходная причина войны. Таким образом, империализм и война связаны с определенным социальным классом, классом господ, иначе называемым аристократией, представителя которого в былые дни получали свой социальный статус за готовность рисковать жизнью. В аристократических сообществах (каковыми можно считать почти все людские сообщества до последней пары сотен лет) стремление князей к всеобщему, но неравному признанию широка рассматривалось как легитимное. Война ради территориальных завоеваний с целью расширения господства рассматривалась как нормальное человеческое стремление, пусть даже ее разрушительное действие и осуждалось некоторыми моралистами и писателями. Тимотическое стремление господина к признанию может принять и другие формы, например религиозные. Желание религиозного господства -- то есть признания своих богов и идолов иными народами -- может сопровождаться желанием личного господства, как было в завоеваниях Кортеса или Пизарро, либо может полностью исключать секулярные мотивы, как в религиозных войнах шестнадцатого-семнадцатого веков. Это не недифференцированная борьба за усиление -- реалисты могли бы назвать ее общей почвой для династической и религиозной экспансии, -- но борьба за признание. Однако эти проявления тимоса были очень сильно смещены в ранний период новой истории из-за все более рациональных форм признания, последним выражением которых стало современное либеральное государство. Буржуазная революция, пророками которой были Гоббс и Локк, стремилась морально возвысить страх смерти раба над аристократической доблестью господина и тем сублимировать такие иррациональные проявления тимоса, как честолюбие принца и религиозный фанатизм в неограниченное накопление собственности. Там, где когда-то был конфликт по династическим или религиозным вопросам, теперь появились новые зоны мира, построенные современным либеральным европейским народом-государством. Политический либерализм в Англии положил конец религиозным войнам между протестантами и католиками, которые чуть не уничтожили страну в семнадцатом веке: с его появлением религия потеряла свое жало, потому что стада терпимой. Гражданский мир, порожденный либерализмом, логически должен был иметь аналог в отношениях между государствами. Империализм и воина исторически были порождены аристократическим общественным устройством. Если либеральная демократия устранила классовые различия между рабами и господами, сделав рабов хозяевами самим себе, то она должна была в конечном счете устранить и империализм. Этот тезис был сформулирован в несколько иной форме экономистом Йозефом Шумпетером, который утверждал, что демократическое капиталистическое общество отличается не-воинственностью и антиимпериалистичностью, поскольку дает иной выход энергии, ранее приводившей в движение войну: "Система конкуренции полностью поглощает энергию большинства людей на всех уровнях экономики. Постоянное прилежание, внимание и концентрация энергии -- вот условия выживания в этой системе, в первую очередь в конкретно экономических профессиях, но также и в других видах деятельности, организованных по аналогичной модели. И остается гораздо меньше излишней энергии, которая может быть направлена на войну и завоевания, чем было в докапиталистическом обществе. Та излишняя энергия, что еще остается, направляется главным образом на предпринимательство, на достижение сияющей цифры -- известный тип капитана индустрии, -- а остаток ее прилагается в искусстве, науке и общественных движениях... Чисто капиталистический мир поэтому не мог бы предложить плодородной почвы империалистическим импульсам... Дело в том, что люди такого мира были бы, вероятнее всего, по сути своей настроены не воинственно".393 Шумпетер определил империализм как "бесцельную склонность государства к неограниченной силовой экспансии".394 Это неограниченное стремление к завоеваниям не является универсальной характеристикой любого человеческого общества и не может быть вызвано абстрактным поиском безопасности со стороны обществ рабов. Наоборот, оно возникает в конкретных местах и временах, как в Египте после изгнания гиксосов (семитическая династия, управлявшая Египтом с восемнадцатого по шестнадцатый век до н.э.) или после обращения арабов в ислам в результате установления аристократического строя, моральные основы которого ориентированы на войну.395 Генеалогия современных либеральных обществ, восходящая к самосознанию рабов, а не господ, и влияние на них последней великой рабской идеологии -- христианства, проявляется сегодня в распространении сочувствия и устойчиво Снижающейся толерантности к насилию, смерти и страданиям. Это заметно, например, в постепенном исчезновении смертной казни в развитых странах или снижении терпимости развитых обществ к потерям на войне.396 Во время Гражданской войны в Америке расстрел солдата за дезертирство был рутинным делом; во время Второй мировой войны за это преступление был казнен только один солдат, и потом его вдова подала в суд на правительство США от его имени. Британский Королевский Военный Флот силой набирал моряков из низших классов на службу, которую можно было считать рабством; сейчас он должен заманивать их зарплатами, сравнимыми с зарплатами в гражданском секторе, и обеспечивать домашний уют на борту корабля. Принцы семнадцатого и восемнадцатого столетий, не задумываясь, посылали на смерть десятки тысяч солдат из крестьян ради собственной личной славы. Сегодняшние руководители демократических государств не поведут свои страны на войну без серьезной причины национального масштаба и еще сто раз подумают перед таким серьезным решением, потому что форма правления страны не позволит им вести себя опрометчиво. И если они на это идут, как в случае Америки во Вьетнаме, их ждет суровое наказание.397 Токвиль, отмечая подъем сострадания, уже когда писал "Демократию в Америке" в тридцатых годах девятнадцатого века, цитирует письмо, которое мадам де Севинье написала своей дочери в 1675 году. Там она спокойно описывает колесование мошенника, похитившего какие-то бумаги, и его четвертование после смерти (то есть разрубание тела на четыре части); "части его тела были выставлены в четырех углах города".398 Токвиль, пораженный, как легко она об этом говорит, точно о погоде, приписывает произошедшее с тех пор смягчение нравов росту равенства. Демократия сносит стены, разделявшие ранее классы общества, те стены, что мешали образованным и чувствительным людям вроде мадам де Севинье хотя бы признать этого мошенника равным себе человеком. Сегодня наше сострадание охватывает не только низшие классы людей, но и высших животных.399 . Вместе с распространением социального равенства произошли важные изменения и в экономике войны. До промышленной революции национальное богатство извлекалось из небольшой прибавочной стоимости, тяжким трудом созданной массой крестьян, живущих едва на уровне поддержки собственного существования, как было почти во всех сельскохозяйственных странах: Честолюбивый принц мог увеличить свое богатство, лишь захватив чью-то чужую землю с крестьянами или завоевав определенные ценные ресурсы, например, золото и серебро Нового Света. Но после промышленной революции важность земли, населения и природных ресурсов как источника богатства резко снизилась по сравнению с технологией, образованием и рациональной организацией труда. Колоссальный роет производительности труда, обеспеченный последними факторами, был куда более существенным и давал куда большие экономические выгоды, чем территориальные завоевания. Такие страны, как Япония, Сингапур и Гонконг, с малой территорией, ограниченным населением и без природных ресурсов оказались в экономически выигрышном положении без необходимости прибегать к империализму ради увеличения своего богатства. Конечно, как показала попытка Ирака захватить Кувейт, контроль над определенными природными ресурсами, например над нефтью, потенциально обещает огромные экономические выгоды. Но последствия этого вторжения вряд ли сделают подобный метод освоения ресурсов привлекательным в будущем. Учитывая факт, что доступ к тем же ресурсам может быть получен мирным путем через глобальную систему свободной торговли, война имеет куда меньше экономического смысла, чем это было двести или триста лет тому назад.400 И в то же время экономические издержки войны, о которых так сокрушался Кант, выросли с прогрессом технологии экспоненциально. Уже во время Первой мировой войны технология обычных вооружений сделала войну такой дорогой, что целые общества оказались подорванными участием в войне, даже на стороне победителя. Нет необходимости говорить, что ядерное оружие увеличило потенциальные социальные издержки еще во много раз. Роль ядерного оружия в сохранении мира в период "холодной" войны достаточно широко признана.401 Рассуждая об отсутствии войн в Европе с 1945 года, очень трудно отделить эффект наличия ядерного оружия от таких факторов, как биполярность. В ретроспективе, однако, кажется разумным предположить, что тот или иной кризис "холодной" войны -- берлинский, кубинский или ближневосточный -- мог бы вырасти в настоящую войну, если бы сверхдержавы не осознавали ужасную потенциальную цену конфликта.402 Фундаментально невоинственный характер либерального общественного строя очевиден в необычайно мирных отношениях, которые страны с таким строем поддерживают друг с другом. Существует большая масса литературы, отмечающей тот факт, что очень мало есть примеров, если они вообще есть, когда одна либеральная демократия шла бы войной на другую.403 Политолог Майкл Доил, например, утверждает, что за двести примерно лет существования современных либеральных демократий не было ни одного такого примера.404 Конечно, либеральные демократии могут воевать с государствами с иным общественным строем, как воевали, например, Соединенные Штаты в двух мировых войнах, в Корее, во Вьетнаме и недавно -- в Персидском заливе. Энтузиазм, с которым велись, эти воины, может быть, даже превосходил энтузиазм традиционных монархий или деспотий. Но в отношениях между собой либеральные демократии демонстрируют мало недоверия или интереса к господству друг над другом. Они придерживаются одинаковых принципов всеобщего равенства и прав, и поэтому у них нет оснований оспаривать легитимность друг друга. В таких государствах мегалотимия находит себе иные выходы, кроме войны, или атрофируется до такой степени, что вряд ли может спровоцировать современную версию кровавой битвы. Смысл утверждения не столько в том, что либеральная демократия сковывает естественные инстинкты агрессии и насилия у человека, сколько в том, что она фундаментально преобразует эти инстинкты и устраняет мотивы для империализма. Миротворческое влияние либеральных идей на международную политику можно увидеть в изменениях, произошедших в Советском Союзе и Восточной Европе начиная с середины восьмидесятых годов. Согласно теории реалистов, демократизация в СССР не должна была изменить его стратегическую позицию; и действительно, многие наблюдатели, воспитанные в реализме, предсказывали совершенно явно, что Горбачев никогда не допустит падения Берлинской стены или потери советских "предмостных укреплений" в Восточной Европе. И все же именно эти поразительные изменения произошли во внешней политике Советского Союза между 1985 и 1989 годами, и не в результате каких-либо изменений в международном положении Советского Союза, а из-за того, что Горбачев назвал "новым мышлением". Советские "национальные интересы" не оказались данностью и били резко перетолкованы в радикально минимальных терминах Горбачевым и бывшим министром иностранных дел Эдуардом Шеварднадзе;405 "Новое мышление" началось с того, что по-иному стали оцениваться .внешние угрозы для Советского Союза. Демократизация в СССР привела непосредственно к уменьшению роли прежних столпов советской внешней политики, таких как страх перед "капиталистическим окружением" или НАТО как "реваншистской агрессивной" организацией. Напротив, теоретический журнал КПСС "Коммунист" в начале 1988 года объяснял, что "не существует влиятельных политических сил в Западной Европе или США", планирующих "военную агрессию против социализма", и что "буржуазная демократия служит вполне определенным барьером па пути развязывания подобной войны".406 Таким образом, видимо, восприятие иностранной угрозы не определяется "объективно" положением государства в системе государств, но очень сильно зависит от идеологии. Изменения в восприятии угрозы вымостили путь к массивным односторонним сокращениям обычных вооружений и Советском Союзе. Свержение коммунизма в Восточной Европе привело к аналогичным объявлениям об одностороннем сокращении сил в Чехословакии, Венгрии, Польше и других демократизирующихся государствах. Все это могло случиться потому, что новые демократические силы в Советском Союзе и Восточной Европе лучше западных реалистов понимали: демократии не представляют друг для друга серьезной угрозы.407 Некоторые реалисты пытались объяснить примечательный эмпирический факт отсутствия войн между либеральными демократиями утверждением, что такие страны либо не являются соседними (и потому не могут друг с другом воевать), либо вынуждены к сотрудничеству перед лицом сильной угрозы со стороны ее либерально-демократических стран. То есть состояние мира между такими традиционными антагонистами, как Великобритания, Франция и Германия, с 1945 года объясняется не их общей приверженностью к либеральной демократии, а общим страхом перед Советским Союзом, который побудил их объединиться в союз НАТО и Европейское Сообщество.408 Заключения такого рода возможны только, если настаивать на точке зрения, будто страны -- это бильярдные шары, и последовательно отворачиваться от всего, что происходит у них внутри. На самом деле есть страны, чьи мирные отношения можно объяснить как в первую очередь результат более масштабной внешней угрозы и которые вернутся к враждебности, как только эта угроза исчезнет. Например, Сирия и Ирак мирились друг с другом во время конфликтов с Израилем, но практически все остальное время дрались зубами и когтями. И даже в "мирное" время враждебность таких союзников очевидна каждому, кто согласен видеть. Но между демократиями, объединившимися против Советского Союза во время "холодной" войны, такой враждебности нет. Кто в современной Франции или Германии ждет случая форсировать Рейн ради захвата новых территорий или отмщения за старые обиды? Говоря словами Джона Мюллера, война между современными демократиями вроде Голландии или Дании "немыслима даже на подсознательном уровне".409 У Соединенных Штатов и Канады граница длиной в целый континент не охраняется уже почти век, несмотря на вакуум силы в Канаде. Чтобы быть последовательным, реалист должен был бы ратовать за захват Канады Америкой, поскольку такая возможность представилась с концом "холодной" войны -- конечно, если этот реалист -- американец. Думать, что европейский порядок, возникший из "холодной" войны, вернется к конкуренции великих держав девятнадцатого века -- значит не понимать насквозь буржуазного характера жизни сегодняшней Европы. Анархическая система государств либеральной Европы не порождает недоверия и напряженности, потому что почти все европейские государства слишком хорошо друг друга понимают. Они знают, что их соседи слишком хорошо к себе относятся и слишком консюмеристски настроены, чтобы идти на смертельный риск; там полно предпринимателей и менеджеров, но нет князей или демагогов, амбиции которых только и могут развязать войну. И все же именно эта буржуазная Европа сотрясалась войной на памяти еще живущих. Империализм и война не исчезли с приходом буржуазного общества; и самые разрушительные войны в истории произошли уже после буржуазной революции. Как же мы это объясним? Гипотеза Шумпетера состояла в том, что империализм -- некоторый вид атавизма, пережиток раннего этапа социальной эволюции человека: "это стихия, вырастающая из условий жизни -- не настоящего, но прошлого, или, говоря в терминах экономического толкования истории, из прошлых, а не современных производственных отношений".410 В то время как Европа прошла через несколько буржуазных революций, ее правящие классы до конца Первой мировой войны и после продолжали рекрутироваться из рядов аристократии, для которой концепции национального величия и славы не были заменены коммерцией. Воинственный этос аристократических сообществ мог передаться сменившим их демократическим, и иногда он всплывает наверх в минуты кризиса или энтузиазма. К объяснению Шумпетера, что империализм и война -- атавистические пережитки аристократических обществ, мы должны добавить еще одно, выведенное непосредственно из истории тимоса. Между прежними формами признания, представленными династическими и религиозными амбициями, и полностью современным разрешением, которое он находит в универсальном и однородном государстве, тимос может принять форму национализма. Национализм явно имел немалое отношение к войнам двадцатого века, и его возрождение в Восточной Европе и Советском Союзе -- вот что угрожает миру в посткоммунистической Европе. И вот этим вопросом мы сейчас и займемся. Национализм -- специфически современное явление, поскольку он заменяет отношения господства и рабства взаимным и равным признанием. Но он не является полностью рациональным, поскольку это признание распространяется только на членов определенной национальной или этнической группы. Он все же более демократичная и эгалитарная форма легитимности, чем, скажем, наследственная монархия, в которой целые народы могут рассматриваться как элемент родового наследства. Поэтому неудивительно, что националистические движения тесно связаны с демократическими еще со времен Французской революции. Но достоинство, к признанию которого стремится националист, есть не универсальное человеческое достоинство, но лишь достоинство его группы. Требования признания такого рода потенциально недуг к конфликту с другими группами, ищущими признания своего достоинства, и поэтому национализм вполне способен заменить религиозные и династические амбиции в качестве основы империализма, как это в точности было в Германии. Сохранение империализма и войн после великих буржуазных революций восемнадцатого-девятнадцатого веков связано поэтому не только с пережитками атавистического воинского этоса, но еще и с тем фактом, что мегалотимия господ не полностью сублимирована в экономическую деятельность. Международная система в последние два столетия представляла собой смешение либеральных и нелиберальных обществ. В последних иррациональные формы тимоса, подобные национализму, часто действовали свободно, и все государства были в той или иной степени заражены национализмом. Европейские нации тесно переплетены друг с другом, особенно в Восточной и Юго-Восточной Европе, и разделение их на сепаратные национальные государства послужило крупным источником конфликта--такого, которой во многих областях продолжается. Либеральные государства вступали в войну для, защиты себя от нападения нелиберальных, а также сами завоевывали не европейские государства и правили ими. Многие с виду либеральные, государства были, поражены примесью нетерпимого национализма и не могли универсализировать свои концепции прав человека, поскольку гражданство было основано на расовом или этническом происхождении. "Либеральные" Англия и Франция в последние десятилетия девятнадцатого века могли основывать большие колониальные империи в Азии и Африке и править силой, а не народным согласием, поскольку достоинство индийцев, алжирцев, вьетнамцев и прочих считали ниже своего собственного. Говоря словами историка, Уильяма Лангера, империализм "был еще и проекцией национализма за границы Европы, проекцией в мировом масштабе освященной временем борьбы за усиление и за баланс сил в том виде, в котором она столетиями существовала на этом континенте".411 Возвышение современного государства-нации после Французской революции имело ряд важных последствий, которые фундаментально изменили международную политику.412 Династические войны, в которых принц вел в бой крестьянские массы разных наций для завоевания города или провинции, стали невозможны. Испания больше не могла "владеть" Нидерландами, как и Австрия Пьемонтом, просто благодаря завоеванию или какому-нибудь браку, заключенному сто лет назад. Под тяжестью национализма стали рушиться многонациональные Габсбургская и Оттоманская империи. Современная военная мощь, как и современная политика, стала куда более демократической, опираясь на участие в войне всего народа. С началом участия в войне широких масс цели войны должны были измениться так, чтобы каким-то образом удовлетворять нацию в целом, а не только амбиции единоличного правителя. Союзы и объединения стали куда более устойчивы, потому что страны я народы уже нельзя было обменивать друг на друга как шахматные фигуры. И это было так не только в формально демократических странах, но и в национальных государствах, таких как Германия Бисмарка, которым приходилось нести ответственность перед диктатом национальной идентичности даже в отсутствие суверенности народа.413 Более того, когда у масс населения появился мотив для войны в виде национализма, они стали подниматься до таких высот тимотического гнева, какие редко можно было увидеть в династических конфликтах, а это стало мешать лидерам взаимодействовать с врагом умеренно или гибко. Главный пример такого -- Версальский мирный договор, окончивший Первую мировую войну. В отличие от Венского конгресса Версальское соглашение не смогло восстановить действующий баланс сил в Европе из-за необходимости при проведении границ между странами на месте бывших Германской и Австро-Венгерской империй учесть, с одной стороны, принцип национального суверенитета, а с другой -- требования французской общественности о возмездии Германии. Однако, признавая колоссальную мощь национализма в последние два века, необходимо рассматривать этот феномен в соответствующей перспективе. Для журналистов, государственных деятелей и даже ученых обычным является утверждение, что национализм отражает Глубокие и фундаментальные чаяния человеческой природы и что "нации", составляющие основу национализма, являются такими же вневременными социальными сущностями и такими же старыми, как государство или семья. Здравый смысл Подсказывает, что однажды пробудившийся национализм представляет такую стихийную силу истории, что его не остановить другими формами социальной приверженности, такими как религия или идеология, я он в конечном счете заглушит такие хилые растения, как коммунизм или либерализм.414 Недавно эта точка зрения получила видимую эмпирическую поддержку в виде подъема националистических чувств в Восточной Европе и Советском Союзе, и в такой степени, что некоторые наблюдатели предсказывают эру национального возрождения после "холодной" войны, как было в девятнадцатом веке415 Советский коммунизм утверждал, что национальный вопрос -- всего лишь отросток более фундаментального классового вопроса, И заявлял, что в Советском Союзе первый решен раз и навсегда движением к бесклассовому обществу. Теперь, когда националисты сменяют у руля коммунистов в одной советской республике за другой, как и в странах Восточной Европы, очевидная пустота такой претензии подрезала правдоподобность утверждения о решении национального вопроса и со стороны многих других универсалистских идеологий. Не отрицая силы национализма в обширных регионах мира после "холодной" войны; все же скажем, что считать национализм перманентным и всепобеждающим -- и узко, и неверно. Во-первых, такая точка зрения абсолютно не понимает, насколько национализм -- недавнее и случайное явление. Национализм не имеет, по словам Эрнеста Геллнера, "каких-либо глубоких корней в душе человека",416 Патриотическая привязанность к большим социальным труппам существует у людей столько, сколько существуют эти группы, но лишь после промышленной революции эти группы были определены как лингвистически и культурно однородные сущности. В доиндустриальном обществе всепроникающими были классовые различия между людьми одной нации, и эти различия были непреодолимыми барьерами на пути каких-либо взаимоотношений. Русский дворянин имел куда больше общего с французским дворянином, чем с крестьянином из своего поместья. У негр не только социальные условия походили на условия француза, но он еще и говорил с французом на одном языке, зачастую не будучи способен общаться с собственными крестьянами.417 Для субъектов политики, национальность не имела значения: император Габсбург Карл Пятый мог править землями Германии, Испании и Нидерландов одновременно, а Оттоманы управляли турками, арабами, берберами и европейскими христианами. Но та же экономическая логика современной науки, о которой мы говорили в части второй, заставила все страны стать более эгалитарными, однородными и образованными. Правители и управляемые должны были заговорить на одном языке, поскольку взаимодействовали и национальной экономике; крестьяне, выбиравшиеся из деревни, должны были стать грамотными, в, своем языке и получить достаточное образование для работы на современных заводах, а потом -- и в офисах. Прежние социальные деления по классу, родству, племени и секте увяли под давлением требования постоянной подвижности рабочей силы, оставив людям в качестве главных форм социального родства лишь общий язык и языковую культуру. Поэтому национализм -- во многом продукт индустриализации и демократических, эгалитарных идеологий, которыми она сопровождается.418 Нации, созданные современным национализмом, во многом были основаны на прежнем "естественном" языковом разделении. Но еще они были намеренным продуктом националистов, у которых была некоторая степень свободы в определении того, кто или что составляет язык или нацию.419 Например, "пробуждающиеся" сейчас нации в советской Средней Азии не существовали как осознающие себя языковые сущности до большевистской революции; сегодня узбекские и казахские националисты роются в библиотеках, чтобы "переоткрыть" исторические языки и культуры, которые для многих из них являются совершенно новыми. Эрнест Реллнер указывает, что на земле существует более восьми тысяч "естественных" языков, из которых семьсот основных, но наций всего двести. Многие из прежних национальных государств, включающих в себя две или более таких групп, как, например, Испания с ее баскским меньшинством, сейчас подвергаются давлению -- от них требуют признания идентичности этих новых групп. Это указывает на то, что нации не являются перманентными или "естественными" центрами привязанности людей в течение всех веков. Ассимиляция нации или ее возрождение вполне возможны и на самом деле довольно обычны.420 Похоже, что каждый национализм проходит определенный жизненный цикл. На некоторых этапах исторического развития, например в аграрных обществах, он вообще не присутствует в сознании людей. Он расцветает сильнее всего в момент перехода к индустриальному обществу или сразу после и становится особенно агрессивным, когда народу, прошедшему первые фазы экономической модернизации, отказывают и в политической свободе, ив национальной идентичности. Поэтому неудивительно, что две западноевропейские страны, породившие фашистский ультранационализм, Италия и Германия, были также последними в индустриализации и политическом объединении или что самый сильный национализм, возникший сразу после Второй мировой войны, пришелся на бывшие европейские колонии в третьем мире. Если учитывать прецеденты, нас не должно удивлять, что сегодня самый сильный национализм наблюдается в Советском Союзе или Восточной Европе, где индустриализация произошла сравнительно поздно и где национальная идентичность долго подавлялась коммунизмом. Но для национальных групп, чья национальная идентичность находится под меньшей угрозой и имеет больший стаж, значение нации как источника тимотической идентификации заметно ослабевает. Окончание начального, интенсивного периода национализма сильнее всего заметно в регионе, наиболее пострадавшем от националистических страстей, -- в Европе. На этом континенте две мировые войны послужили отличным стимулом перекроить национализм более толерантным образом. Испытав на себе страшную иррациональность, латентно скрытую в националистической форме признания, население Европы постепенно стало воспринимать как альтернативу всеобщее и равное взаимное признание. Результатом явилось сознательное стремление со стороны переживших эти войны к устранению национальных границ и обращению эмоций населения от национального самоутверждения к экономической деятельности. В результате, как известно, появилось Европейское Сообщество -- проект, который только набрал инерцию за последние годы под давлением экономической конкуренции со стороны Северной Америки и Азии. ЕС, очевидным образом, не отменило национальные различия, и эта организация встретила трудности на пути строительства суперсуверенитета, на который рассчитывали ее основатели. Но разновидности национализма, проявляемого в ЕС по таким вопросам, как сельскохозяйственная политика и денежная единица, -- это уже весьма одомашненные разновидности, и они куда как далеки от той силы, что увлекла народы в две мировые войны. Те, кто утверждает, что национализм слишком стихийная и мощная сила, чтобы его укротило сочетание либерализма и экономического эгоизма, должны бы вспомнить судьбу организованной религии -- механизма признания, непосредственно предшествовавшего национализму. Было время, когда религия играла всемогущую роль в европейской политике; протестанты и католики организовывали политические фракции и сжигали богатства Европы в религиозных войнах. Как мы видели, английский либерализм возник как прямая реакция на религиозный фанатизм времен Гражданской войны в Англии. Вопреки тем, кто в те времена верили будто религия есть необходимый и постоянный элемент политического ландшафта, либерализм укротил религию в Европе. После многовековой вражды с либерализмом религия научилась быть терпимой. В шестнадцатом веке большинству европейцев показалось бы диким не использовать политическую власть для насаждения своей веры. Сегодня мысль, что религиозная практика, отличная от принятой человеком, оскорбляет веру этого человека, -- такая мысль показалась бы дикой даже самым ревностным церковникам. То есть религия оказалась отодвинута в сферу частной жизни -- изгнана, и, кажется, более или менее навсегда, из политической жизни европейцев, присутствуя лишь в очень узких темах --- например, в вопросе об абортах.421 В той степени, в которой национализм может быть обезврежен и модернизирован подобно религии, когда конкретные виды национализма получат отдельное, но равное с другими видами признание, в той же степени ослабеет и националистическая основа империализма и войн.422 Многие считают, что сегодняшний крен в сторону европейской интеграции -- всего лишь минутная тенденция, привнесенная опытом Второй мировой и "холодной" войн, а на самом деле история современной Европы движется к национализму. Но может оказаться, что две мировые войны сыграли по отношению к национализму ту же роль, что и религиозные войны шестнадцатого-семнадцатого веков по отношению к религии, изменив сознание не только непосредственно следующего поколения, но и дальнейших. Если национализм должен ослабнуть как политическая сила, то его необходимо сделать толерантным, как было с религией. Национальные группы могут сохранять свой язык и чувство идентичности, но эта идентичность будет выражать себя главным образом в культуре, а не в политике. Пусть французы смакуют свои вина, а немцы -- свою колбасу, но это все будет делаться сугубо в сфере частной жизни. Такая эволюция происходит уже в наиболее развитых либеральных демократиях Европы на протяжении жизни двух последних поколений. Хотя в современных европейских странах национализм еще весьма выражен, он сильно отличается по характеру от того, который имел место в девятнадцатом веке, когда понятия "народов" и национальной идентичности еще были относительно новы. После краха гитлеризма ни один западноевропейский национализм не усматривал ключ к своей национальной идентичности в господстве над другими народами. Напротив: большинство современных националистов пошли по пути Ататюрка, видя свою миссию в консолидации и очищении национальной идентичности в пределах традиционной родины. Конечно, можно бы сказать, что все зрелые национализмы проходят сейчас через процесс "турнификации". Такой национализм не выглядит способным создать новую империю, а может лишь разрушить существующую. Наиболее радикальные сегодня националисты вроде Республиканской партии Шенхубера в Германии или Национального Фронта Де Пена во Франции озабочены не тем, чтобы править иностранцами, а тем, чтобы их изгнать и, как жадный бюргер из пословицы, одним без помех наслаждаться благами жизни. Но наиболее удивителен и показателен тот факт, что русский национализм, обычно считающийся самым ретроградным в Европе, тоже быстро проходит через процесс "турцификации" и отбросил прежний экспансионизм ради концепции "малой России".423 Современная Европа быстро несется к избавлению от суверенности и наслаждению своей национальной идентичностью при мягком свете частной жизни. Как религии, национализму не грозит опасность исчезновения, но он, как и религия, теряет способность стимулировать европейцев рисковать своей уютной жизнью в великих актах империализма.424 Это, конечно, не значит, что в Европе не будет больше националистических конфликтов, и особенно между недавно освобожденными национализмами Восточной Европы и Советского Союза, которые дремали, лишенные возможности действовать, под правлением коммунистов. Конечно, можно ожидать более высокой степени националистического противостояния в Европе после конца "холодной" войны. Национализм в этих случаях есть неизбежное сопутствующее обстоятельство расширяющейся демократизации, когда национальные и этнические группы, долго лишенный голоса, начинают выражать себя ради суверенитета и независимости. Сцена была готова для гражданской войны, например, в Югославии после свободных выборов в Словении, Хорватии и Сербии в 1990 году -- эти выборы привели к власти в двух бывших республиках некоммунистические, стремящиеся к независимости правительства. Развал долго существовавших многоэтнических государств обещает быть насильственным и кровавым процессом, тем более если учесть степень взаимопроникновения различных национальных групп. Например, в Советском Союзе около 60 миллионов человек (половина из них русские) живут за пределами своих родных республик, а одну восьмую населения Хорватии составляют сербы. Серьезные перемещения населения уже начались в Советском Союзе и будут усиливаться по мере того, как республики будут двигаться к независимости. Многие из вновь возникающих националистических движений, особенно в регионах с низким социоэкономическим развитием, могут оказаться весьма примитивными -- то есть нетерпимыми, шовинистическим" и внешне агрессивными.425 Более того, прежние национальные государства могут подвергнуться атаке снизу, когда малые лингвистические группы потребуют сепаратного признания. Словаки сейчас требуют признания идентичности, отдельной от чехов. Мира и процветания либеральной Канады недостаточно для многих франко-канадцев Квебека, которые требуют еще и сохранения своих культурных различий. Потенциал возникновения новых национальных государств, в которых достигнут национальной идентичности курды, эстонцы, осетины, тибетцы, словенцы и так далее, бесконечен. Но эти новые проявления национализма следует поместить в соответствующую перспективу. Во-первых, наиболее интенсивные будут возникать главным образом в наименее модернизированных уголках Европы, особенно на Балканах и возле них, а также в южных частях бывшей Российской империи. Скорее всего, они будут вспыхивать, не затрагивая долговременной эволюции более старых националистических движений в сторону толерантности, о которой говорилось выше. В то время как народы советского Закавказья уже повинны в актах невыразимой жестокости, мало есть свидетельств, что национализмы северной половины Восточной Европы -- Чехословакии, Венгрии, Польши и стран Балтии -- будут развиваться в агрессивном направлении, несовместимом с либерализмом. Это не значит, что не могут распасться существующие государства, например Чехословакия, или что у Польши с Литвой не будет пограничных споров. Но такие вещи не должны вызвать мальстрем политического насилия, характерного для других регионов, и им будет противостоять давление за экономическую интеграцию. Во-вторых, влияние новых националистических конфликтов на мир и безопасность в масштабе Европы и мира будет куда меньше, чем было в 1914 году, когда один сербский националист нажал на спусковой крючок, Первой мировой войны, убив наследника австро-венгерского трона. Хотя Югославия дробится, а освободившиеся венгры и румыны бесконечно грызутся над статусом венгерского меньшинства в Трансильвании, в Европе нет великих держав, заинтересованных в использовании подобных конфликтов для улучшения своего стратегического положения. Напротив, наиболее развитые страны Европы будут как от смоляного чучелка шарахаться от этих противостояний, вмешиваясь лишь в случае вопиющих нарушений прав человека либо угрозы своим гражданам. Югославия, с территории которой началась Великая война, поражена гражданской войной и распадается. Но остальная Европа достигла существенного консенсуса по подходу к урегулированию этой проблемы; а также насчет необходимости отделить вопрос о Югославии от более серьезных вопросов европейской безопасности.426 В-третьих, важно осознавать переходный характер борьбы новых национализмов, возникших в Восточной Европе и Советском Союзе. Это родовые муки нового и в общем (хотя и не во всем) более демократического порядка в этом регионе, возникающего при закате коммунистических империй. И есть основания ожидать, что многие из новых национальных государств, которые возникнут в этом процессе, будут либеральными демократиями, а их националистические движения, сейчас ожесточенные борьбой за независимость, созреют и в конечном счете пройдут тот же процесс "турцификации", что и в Западной Европе. Принцип легитимности на основе национальной идентичности в значительной мере возобладал и в третьем мире после Второй мировой войны. Туда он пришел позже, чем в Европу, потому что индустриализация и национальная независимость тоже появились там позже, но влияние его оказалось точно таким же. Хотя относительно мало стран третьего мира после 1945 года были формальными демократиями, почти все они отказались от религиозных или династических титулов легитимнасти ради принципа национального самоопределения. Новизна этих националистических движений означала, что они стремятся/к самоутверждению энергичнее, чем старые, лучше оформленные и более самодовлеющие аналогичные движения Европы. Например, панарабский национализм был основан на той же тяге к национальному единению, что национализм Италии и Германии в девятнадцатом реке, но он нет привел к созданию единого и политически интегрированного арабского государства. Однако подъем национализма в третьем мире в некоторых смыслах ограничил международный конфликт. Широкое признание принципа национального самоопределения -- не обязательно формального самоопределения путем свободных выборов, но права национальных групп жить независимо на своей традиционной родине -- очень затруднило всем попытки военной интервенции или территориальных приобретений. Мощь национализма третьего мира почти повсеместно одержала триумф независимо, по всей видимости, от относительного уровня технологии или развития: французов изгнали из Вьетнама и Алжира, США -- из Вьетнама, Советы -- из Афганистана, ливийцев -- из Чада, вьетнамцев-- из Камбоджи, и так далее.427 Основные изменения, произошедшие в мировых границах после 1945 года, были в основном связаны с разделением стран вдоль национальных разделительных линий, а не присоединения территорий -- например, разделение Пакистана и Бангладеш в 1971 году. Многие факторы, делающие территориальные завоевания невыгодными для развитых стран -- быстрая эскалация военных расходов, в том числе расходов на управление враждебным населением, возможность развития национальной экономики как более надежный источник богатства, и тому подобное, -- все это применимо и к конфликтам между странами третьего мира.428 Национализм остается более интенсивным в третьем мире, Восточной Европе и Советском Союзе, и здесь он продержится дольше, чем в Европе или в Америке. Динамизм этих новых националистических движений, по всей видимости, убедил многих жителей стран с развитой либеральной демократией, что национализм есть клеймо нашего века, -- но они не заметили заката национализма у себя дома. Любопытно, почему люди верят, что столь недавнее историческое явление, как национализм, будет отныне неотъемлемым элементом социального ландшафта. Это экономические силы поощрили национализм путем смены классовых барьеров национальными и создали в этом процессе централизованные и лингвистически однородные сущности. Те же самые экономические силы поощряют сегодня устранение национальных барьеров путем создания единого мирового рынка. И тот факт, что окончательная политическая нейтрализация национализма может не произойти при жизни нашего поколения или следующего, не отменяет перспективы, что она когда-нибудь случится. Среди стран, не являющихся либеральными демократиями, продолжает превалировать политика с позиции силы. Относительно поздний приход в третий мир индустриализации и национализма поведет к резким различиям в поведении большинства стран третьего мира, с одной стороны, и промышленных демократий -- с другой. В предвидимом будущем мир будет разделен на постисторическую часть и часть, застрявшую в истории.429 В постисторическом мире основным направлением взаимодействия между государствами будет экономика, и старые правила политики с позиции силы утратят свое значение. Имеется в виду, что можно вообразить себе многополярную Европу, где доминирует экономическая мощь Германии, но соседи Германии тем не менее не ощущают серьезной военной угрозы и не делают специальных усилий для повышения своей готовности к войне. Будет иметь место значительная экономическая конкуренция, но мало военной. Постисторический мир будет по-прежнему разделен на национальные государства, но националистические движения в нем будут жить в мире с либерализмом и будут выражать себя все больше только в сфере частной жизни. Тем временем экономическая рациональность подточит многие традиционные черты суверенитета, объединяя рынки и производства. С другой стороны, исторический мир будет все еще расколот многими религиозными, национальными и идеологическими конфликтами (в зависимости от степени развитости участвующих стран), в которых по-прежнему будут применимы старые правила политики с позиции вилы. Такие страны, как Ирак и Ливия, будут вторгаться в пределы своих соседей и вести кровавые битвы. В историческом мире национальное государство останется главным центром политической идентификации. Пограничная линия между историческим и постисторическим миром быстро меняется, и поэтому ее трудно провести. Советский Союз сейчас совершает переход из одного лагеря в другой; и его распад приведет к появлению государств-преемников, из которых одни перейдут к либеральной демократии, а другие-- нет. Китай после площади Тяньаньмынь далек сейчас, .от либеральной демократии, но по мере хода экономических реформ его внешняя политика становится все более, можно сказать буржуазной. Похоже, что сегодняшнее руководство Китая понимает, что, не может обратить экономические реформы вспять и что Китаю придется оставаться открытым для международной экономики. Это вряд ли даст возможность вернуться в, каком бы то ни было смысле к маонстской внешней политике, несмотря на .попытки возродить маоизм внутри страны. Крупные страны Латинской Америки -- Мексика, Бразилия, Аргентина -- при жизни прошлого поколения перешли из исторического мири и постисторический, и хотя сползание назад возможно У любой из них, сейчас они тесно связаны с другими промышленными демократиями экономической взаимозависимостью. Исторический и постисторический миры будут во многих отношениях вести параллельные, но отдельные существования со сравнительно малым взаимодействием. Однако будут существовать некоторые направлений, на которых эти миры будут сталкиваться. Первое из них -- нефть, которая была фундаментальной причиной кризиса, вызванного иракским вторжением в Кувейт. Добыча нефти остается сосредоточенной в историческом мире, и она имеет решающее значение для экономического здоровья постисторического мира. Вопреки всем разговорам о росте глобальной взаимозависимости по различным товарам во время нефтяного кризиса Семидесятых, нефть остается единственным товаром, производство которого достаточно сосредоточено для того, чтобы ее рынком можно было манипулировать в политических целях, и обрушение этого рынка приведет к немедленным опустошительным последствиям в постисторическом мире. Второе направление взаимодействия не так отчетливо видно, как нефть, но в долговременной перспективе даже более, наверное, тревожно. Это иммиграция. Имеется постоянный поток людей из бедных и нестабильных стран в богатые и безопасные, и это затрагивает практически все страны развитого мира. Этот поток, в последние годы постоянно увеличивающийся, может быть вдруг ускорен политическими бурями в историческом мире. События вроде распада Советского Союза, или серьезных этнических стычек в Восточной Европе, или поглощения Гонконга нереформированным коммунистическим Китаем будут причиной для массовой миграции населения из исторического в постисторический мир. И этот поток людей даст гарантию, что постисторический мир будет иметь свои интересы в историческом: или из-за своих попыток умерить поток, или из-за того, что новые иммигранты войдут в политическую систему и будут подталкивать новообретенную родину к большему участию. . Оказалось, что постисторическим странам очень трудно ограничить иммиграцию по крайней мере по двум причинам. Во-первых, возникают трудности при попытке сформулировать любой справедливый принцип недопущения иностранцев, который не был бы расистским или националистическим, то есть не нарушал бы универсальный принцип прав, которому привержены либеральные демократии. Все развитые демократии поставили ограничения на иммиграцию раньше или позже, но обычно это делалось, так сказать, вопреки совести. Вторая причина роста иммиграции -- экономическая, поскольку почти любая развитая страна испытывает дефицит некоторых видов неквалифицированного иди малоквалифицированного труда, которого в третьем мире неисчерпаемые запасы. Не все низкооплачиваемые рабочие места можно экспортировать. Экономическая конкуренция на едином глобальном рынке поощрит дальнейшую интеграцию региональных рынков труда, как ранний капитализм выпестовал рост единого национального государства ради более высокой степени мобильности рабочей силы внутри страны. И последнее направление взаимодействия между двумя мирами -- это будут определенные вопросы "мирового порядка". То есть выше конкретной угрозы, которую определенные исторические страны представляют для своих соседей, многие постисторические страны Сформулируют абстрактный интерес в предотвращений распространения определенных Технологий в исторический мир, на том основании, что этот мир максимально доступен конфликтам и насилию. В настоящий момент эти технологии включают ядерное оружие, баллистические ракеты, химическое и биологическое оружие и тому подобное. Но в будущем вопросы мирового порядка могут коснуться и определенных типов экологических интересов, которым угрожает бесконтрольное распространение технологий. Если постисторический мир будет вести себя настолько отлично от исторического, насколько здесь предполагается, то постисторические демократии будут иметь общий интерес как в защите себя от внешних угроз, так и в продвижении дела демократии в страны, где ее пока еще нет. Как руководство к действию реалистская точка зрения на международные отношения остается вполне актуальной, несмотря на победы демократии в семидесятых -- восьмидесятых годах. Историческая половина мира продолжает действовать на основе реалистских принципов, а постисторическая пользуется методами реализма, имея дело со странами, остающимися пока в истории. Отношение между демократическими и недемократическими режимами будет по-прежнему характеризоваться взаимным недоверием и опасением, и, несмотря на растущую экономическую взаимозависимость, сила будет оставаться в их взаимоотношениях ultima ratio (окончательным доводом (лат.)). С другой стороны, как описательная модель функционирования мира реализм оставляет желать многого. Чувство настороженности и стремление к максимальному усилению, которое реалисты приписывают всем государствам всех времен и народов, при более пристальном анализе оказывается фикцией. Исторический процесс человечества породил ряд концепций легитимности -- династическую, религиозную, националистическую и идеологическую, -- дающих каждая основу для империализма и войны. Каждая из этих форм легитимности, предшествующих современному либерализму, основана на некотором виде отношений господства и рабства, и потому империализм в определенном смысле диктуется общественным строем. Но как менялись в ходе истории концепции легитимности, так же менялись и международные отношения; хотя может казаться, что война и империализм постоянно присутствуют в истории, в каждом веке войны велись из-за совершенно разных целей. Нет и не было "объективных" национальных интересов, дающих общую нить поведения государств в разных местах и в разное время, но есть плюрализм национальных интересов, определенных действующим принципом легитимности и теми лицами, которые этот принцип истолковывают. И вполне естественным кажется, что либеральная демократия, стремящаяся упразднить различие между господами и рабами, должна иметь совершенно иные цели внешней политики. Мир в постисторической реальности возникнет не потому, что у главных государств принципы легитимности одни и те же. Такое состояние дел бытию и раньше, например, когда все государства в Европе были монархиями или империями. Мир возникнет из специфической природы демократической легитимности, ее способности удовлетворять, жажду признания человека. Различие между демократическими и недемократическими государствами, возможность более широкого исторического процесса, ведущего к распространению к мире либеральной демократии, предполагает, что традиционный морализм американской внешней политики с его заботой о правах человека и "демократических ценностях" не так уж наивен.430 Генри Киссинджер в семидесятых годах утверждал, что революционные вызовы коммунистическим государствам вроде Советского Союза и Китая приносят моральное удовлетворение, но весьма неразумны практически, поскольку перекрывают путь к "реалистическим" соглашениям по таким вопросам, как контроль над вооружениями или урегулирование региональных конфликтов. Бывшего президента Рейгана в 1987 году резко критиковали за призыв к Советам снести Берлинскую стену, и критиковали даже в Германии, которая давно уже приспособилась к "реальности" советской державы. Но мир развивался в сторону демократии, и оказалось, что революционные вызовы легитимности Советского Союза не только приносили моральное удовлетворение, но были политически разумны, поскольку совпадали с вскоре выраженными надеждами многих людей, живших в то время под властью коммунизма. Конечно, никто не будет отстаивать политику военного вызова недемократическим государствам, имеющим мощное оружие, тем более ядерное. Революции того сорта, что произошли в Восточной Европе в 1989 году, -- события редкие, даже беспрецедентные, а демократия не может строить свою внешнюю политику в расчете на неизбежное падение каждой диктатуры, с которой у нее возникает противостояние. Но, рассчитывая баланс сил, демократия должна помнить, что легитимность -- это тоже разновидность силы, а у сильных государств часто бывают внутренние слабости. Это значит, что демократия, выбирающая себе друзей и врагов по идеологическим соображениям -- то есть по тому, демократичны они или нет, -- скорее приобретет себе более сильных и устойчивых союзников в долгосрочной перспективе. А имея дело с врагом, не следует забывать устойчивые моральные различия своего и его режима или вслед за сильным отметать в сторону вопросы о правах человека.431 Мирное поведение демократий предполагает далее, что Соединенные Штаты и другие демократические страны имеют долговременные интересы по сохранению сферы демократии в мире и ее распространению туда, куда это возможно и позволяется расчетом. То есть раз демократии не воюют друг с другом, то постоянное расширение постисторического мира будет более мирным и успешным. Тот факт, что коммунизм в Восточной Европе и Советском Союзе пал, а непосредственная военная УГроза со стороны Варшавского договора практически испарилась, не должен делать нас безразличными к тому, кто станет наследником восточно-европейского коммунизма. Потому что в долгосрочной перспективе главной гарантией Запада от возрождения угрозы из этой части мира, или, например, из воссоединенной Германии, или от экономически доминирующей Японии будет процветание в этих странах либеральной демократии. Необходимость, чтобы демократические страны вместе распространяли демократию и мир между народами, -- идея почти такая же старая, как сам либерализм. Задачи дня международной лиги демократии, где правит закон, были сформулированы Иммануилом Кантом в его знаменитой статье "Вечный мир", а также "Идее всеобщей истории". Кант утверждал, что преимущества, полученные человеком при переходе от естественного состояния к гражданскому обществу, во многом сводятся на нет состоянием войны, преобладающим между государствами: "Использование друг против друга всех сил общества для вооружения, вызываемые войной опустошения, еще в большей степени -- необходимость быть всегда к ней готовым, [все это] препятствует полному развитию природы человека".432 Работы Канта по международным отношениям впоследствии стали интеллектуальной основой современного либерального интернационализма. Кантианская лига вдохновила американские попытки основать Лигу Наций, а впоследствии -- ООН. Как отмечалось выше, послевоенный реализм во многих отношениях явился антидотом этой струе либерального интернационализма, утверждая, что истинное решение проблемы международной напряженности лежит не столько в международном праве, сколько в балансе сил. Сокрушительная неудача попыток Лиги Наций и ООН обеспечить коллективную безопасность сперва от угроз Муссолини, Японии и Гитлера, а потом от советского экспансионизма привела к общей дискредитации кантианского интернационализма и международного права вообще. Но чего многие не поняли -- это что фактическое воплощение идеи Канта имело серьезные дефекты из-за того, что не следовало собственным предписаниям Канта.433 Кантовская "Первая дефинитивная статья" для вечного мира утверждает, что государства, образующие международную систему, должны быть республиками, то есть либеральными демократиями.434 "Вторая дефинитивная статья" утверждает, что "международное право должно быть основано на федерализме свободных государств",435 то есть государств с республиканскими конституциями. Кантовские доводы прямолинейны: государства, основанные на республиканских принципах, вряд ли будут воевать друг с другом, поскольку самоуправляемые народы с большей неохотой пойдут на издержки войны, чем деспотические режимы, а международная федерация, чтобы она была действенной, должна иметь общие либеральные принципы права. Международное право -- это всего лишь внутренний закон, переписанный в большем масштабе. Организация Объединенных Наций не выполнила этих условий с самого начала. Хартия Объединенных Наций вообще опустила все упоминания о "свободных нациях" ради более слабого принципа "суверенного равенства всех ее членов".436 Иначе говоря, членство в Объединенных Нациях было открыто любому государству, подходящему под определенные минимальные критерии суверенности, независимо от того, народная это суверенность или нет. И сталинский Советский Союз был с самого начала членом-основателем организации, с постоянным местом в Совете Безопасности и правом пето на резолюции этого органа. После деколонизации Генеральная Ассамблея наполнилась кучей стран третьего мира, имевших мало общего с кантовскими либеральными принципами, и эти страны обрели в лице ООН удобный инструмент для проталкивания нелиберальных политических решений. Предварительного консенсуса о справедливых принципах политического устройства или природе прав не было, и потому неудивительно, что ООН ничего не смогла добиться реально важного в критическом вопросе коллективной безопасности за все время своего существования. Неудивительно также, что американский народ всегда глядел на ООН с большим подозрением. Ее предшественница, Лига Наций, была несколько более однородной по политическому характеру своих членов, хотя после 1933 года туда вошел Советский Союз. Но ее способность проводить в жизнь принципы коллективной безопасности решительно ослаблялась тем, что два важных игрока системы государств -- Япония и Германия -- не были демократическими и не желали играть по правилам Лиги. С ослаблением "холодной" войны и подъемом движений за реформы в Советском Союзе и Китае ООН стряхнула с себя часть прежнего бессилия. В Совете Безопасности прошли беспрецедентные экономические санкции против Ирака, а санкционирование применения силы после вторжения в Кувейт указывало на такой тип международных действий, которые могут стать возможными в будущем. Совет безопасности все еще может, однако, сползти назад из-за действий таких не до конца реформированных держав, как Россия и Китай, а в Генеральной Ассамблее по-прежнему полно не свободных государств. И разумно будет усомниться, что ООН станет основой "нового мирового порядка" в следующем поколении. Если попытаться создать лигу наций согласно предписаниям Канта, избавленную от фатальных недостатков прежних международных организаций, то ясно, что получится что-то больше похожее на НАТО, чем на ООН -- то есть лига по-настоящему свободных государств, собранных воедино своей общей приверженностью к либеральным принципам. Такая лига будет куда более способна применить силу для защиты своей коллективной безопасности от угроз со стороны недемократических стран. Составляющие ее государства сумеют в своих взаимоотношениях придерживаться принципов международного права, фактически такой кантианский либеральный международный порядок волей-неволей возник в период "холодной" войны под защитным зонтиком таких организаций, как НАТО, Европейское Сообщество, OECD, Большая Семерка, ГАТТ437 и другие, предварительным условием членства в которых является либеральность. Сегодня промышленно развитые демократии эффективно объединены сетью обязывающих юридических соглашений, регулирующих взаимные экономические интересы. Эти страны могут вести политическую борьбу за квоты на говядину, или структуру Европейского-Монетарного Союза, или по вопросу о том, как вести себя с Ливией или в арабо-израильском конфликте, но применение силы для решения таких споров между либеральными демократиями попросту немыслимо. Соединенным Штатам и другим либеральным демократиям придется посмотреть в глаза тому факту, что после коллапса коммунистической системы мир, в котором они живут, все меньше и меньше остается прежним миром геополитики и что правила и методы исторического мира не подходят к жизни в постисторическом. Для последнего главными вопросами станут вопросы экономические -- например, поощрение конкурентоспособности и новаторства, управление внутренними и внешними дефицитами, поддержка полной занятости, совместная работа над серьезными экологическими проблемами и так далее. Иными словами, либеральным демократиям придется примириться с фактом, что они -- наследники буржуазных революций, начавшихся четыреста лет назад. Постисторический мир -- это мир, в котором стремление к комфортному самосохранению победило желание рисковать жизнью в битве за престиж и в котором борьбу за господство сменило всеобщее и рациональное признание. Современные люди могут ad infinitum спорить, достигли ли они постисторического мира -- то есть не возникнут ли в международной жизни новые империи, дикторы, неудовлетворенные националисты, добивающиеся признания, или новые религии, сметающие все на своем пути, как вихрь пустыни. Но в определенный момент им придется также задуматься над вопросом: пост-исторический дом, построенный ими для себя, -- дом, который служил верой и правдой как убежище от бешеных бурь двадцатого столетия, -- тот ли это дом, где они хотят жить долго-долго? Потому что практически для каждого жителя развитых стран сегодня достаточно очевидно, что либеральная демократия куда предпочтительнее основных своих соперников -- фашизма и коммунизма, -- но стоит ли она выбора сама по себе? Или в чем-то либеральная демократия оставляет нас фундаментально неудовлетворенными? Останутся ли противоречия в самом сердце нашего либерального порядка даже после того, как последний фашистский диктатор, лощеный полковник и секретарь парткома исчезнут с лица земли? Этим вопросом мы и займемся в заключительной части книги. Собственно так называемая история, в которой люди ("классы") борются между собой за признание и сражаются против Природы своим трудом, Марксом названа "царством необходимости" (Reich der Notwendigkeit); за пределами его (jenseits) лежит "царство свободы" (Reich der Freiheit), в котором люди -- безоговорочно друг друга взаимно признавая не воюют, работают же как можно меньше. Александр Кожев, "Введение в чтение Гегеля"438 Ранее при обсуждении возможности написания Универеальной Истории мы говорили, что на время оставим вопрос о том, действительно ли направленные исторические изменения составляют прогресс. Если история тем или ни иным путем ведет к либеральной демократии, то вопрос этот становится вопросом о благе либеральной демократии и принципов свободы и равенства, на которых она строится. Здравый смысл подсказывает, что либеральная демократия имеет много преимуществ над своими основными соперниками в двадцатом веке, фашизмом и коммунизмом, и наша верность унаследованным ценностям и традициям диктует решительно принять сторону демократии. Но делу либеральной демократии не питательно лучше всего служить нерассуждающим участием и отказом прямо говорить о ее недостатках. И, очевидно, невозможно ответить на вопрос, пришла ли история к своему концу, если не рассмотреть поглубже вопрос о демократии и о том, чем она нас не устраивает. Мы привыкли думать о выживании демократии в терминах внешней политики. В глазах таких людей, как Жан-Франсуа Ревел, самой большой слабостью демократии является неспособность себя защитить от решительной и беспощадной тирании. Вопрос о том, отступила ли, и если да, то надолго ли, угроза такой тирании, продолжает волновать нас в мире, где полно авторитаризмов, теократии, нетерпимых национализмов и прочего. Но давайте пока что предположим, что либеральная демократия укротила своих иностранных соперников и в обозримом будущем серьезных угроз ее выживанию не предвидится. Предоставленные самим себе, могут ли эти стабильные, долго существующие либеральные демократии Европы и Америки поддерживать себя неопределенно долго или, когда-нибудь они рухнут от какой-то внутренней гнили, как было с коммунизмом? Несомненно, что либеральные демократии поражены кучей проблем вроде безработицы, загрязнения среды, наркотиков, преступности и тому подобного, но помимо этих непосредственных трудностей есть более серьезный вопрос: существует ли в либеральных демократиях более серьезный источник недовольства, то есть является ли жизнь в них по-настоящему удовлетворительной. Если таких "противоречий" мы не видим, тогда мы можем вместе с Гегелем и Кожевым сказать, что достигли конца истории. Но если такие противоречия есть, нам придется сказать, что История в строгом смысле слова продолжается. Мы уже говорили, что для ответа на этот вопрос недостаточно посмотреть на мир в поисках эмпирических свидетельств стоящих перед демократией проблем, поскольку такие свидетельства будут всегда неоднозначны и потенциально обманчивы. Конечно, мы не можем принять крах коммунизма за доказательство, что в будущем никакие вызовы демократии невозможны или что демократию не постигнет однажды такая же судьба. Вместо этого нам нужен внеисторический стандарт, которым можно измерить демократическое общество, некое понятие "человека как такового", которое позволит нам увидеть ее потенциальные дефекты. Вот почему мы обратились к "первому человеку" Гоббса, Локка и Гегеля. Утверждение Кожева, что человечество уже достигло конца истории, основано на его точке зрения, что жажда признания есть самая .фундаментальная человеческая потребность. По его мнению, жажда признания была двигателем истории с самой первой кровавой битвы; история кончилась, поскольку универсальное и однородное государство осуществило взаимное признание, эту жажду полностью удовлетворившее. Упор Кожева на жажду признания кажется вполне уместным как основа для понимания перспектив; либерализма, потому что, как мы видели, основные исторические феномены последних нескольких веков -- религия, национализм и демократия -- могут быть поняты по сути своей как различные проявления жажды признания. Анализ способов, которые удовлетворяют и не удовлетворяют тимос в современном обществе, вероятно, позволит нам более глубоко рассмотреть вопрос об адекватности либеральной демократии, нежели простой анализ желания. Тогда вопрос о конце истории сводится к вопросу о будущем тимоса: действительно ли либеральная демократия адекватно удовлетворяет жажду признания, как утверждает Кожев, или эта жажда остается в корне неудовлетворенной и потому может проявиться в какой-то совершенно иной форме. Наши ранние попытки построить Универсальную Историю дали два параллельных исторических процесса: один -- направляемый современной наукой и логикой желания, другой -- борьбой за признание. Оба эти процесса удобно сошлись в одной и той же конечной точке, капиталистической либеральной демократии. Но могут ли желание и тимос быть так тщательно удовлетворены одними и теми же видами общественных и политических институтов? Не может ли быть, что при удовлетворении желания возникает неудовлетворение тимоса и, наоборот, что ни одно человеческое общество не может удовлетворить "человека как человека"? На возможность, что либеральное общество не дает одновременного удовлетворения желания и тимоса, а наоборот -- выявляет глубокое противоречие между ними, -- указывала критика либерализма как слева, так и справа. Атаки слева утверждают, что обещание универсального взаимного признания остается в либеральных обществах по сути не выполненным по только что указанным причинам: экономическое неравенство, порождаемое капитализмом, ipso facto (в силу самого факта (лат.)) вызывает к жизни неравенство признания. Критики справа указывают, что проблема либерального общества заключается не в недостаточной универсальности признания, но в самой цели равного признания. Последнее проблематично, поскольку люди изначально неравны; относиться к ним как к равным -- значит не утверждать, а отрицать их человеческую сущность. Мы рассмотрим оба эти аргумента по очереди. Из этих двух категорий критики либерального общества слева в прошлом столетии встречались куда чаще. Проблемы неравенства будут еще многие годы занимать либеральные общества, потому что они в определенном смысле в контексте либерализма неразрешимы. Но даже при этом они кажутся куда менее фундаментальными "противоречиями", чем несоответствия, указываемые справа, то есть сомнения в желательности равного признания как конечной цели. Социальное неравенство бывает двух категорий: то, происхождение которого можно проследить до соглашений между людьми, и то, которое восходит к природе или природной необходимости. В первую категорию попадают юридические барьеры на пути равенства: разделение общества на замкнутые сословия, апартеид, сегрегационные законы, имущественный ценз при голосовании и тому подобное. Кроме того, есть условные виды неравенства, связанные с культурой, такие как отношение различных этнических и религиозных групп к экономической деятельности (о чем говорилось выше). Это последнее различие не связано с законодательством или политикой, но и к природному его тоже не отнести. Природные ограничения равенства начинаются с неодинакового распределения природных способностей и свойств среди населения. Не каждый может стать концертирующим пианистом или центровым у "Лейкерсов", и не у всех, как указывал Мэдисон, есть одинаковые способности к накоплению собственности. Красивые юноши и девушки имеют больше возможностей выбора брачного партнера, чем их невзрачные сверстники. Есть также формы неравенства, явно прослеживаемые до действия капиталистического рынка: разделение труда в экономике и беспощадная работа самих рынков. Эти формы неравенства не более "природны", чем сам капитализм, но они с необходимостью подразумеваются выбором капиталистической системы. В современной экономике невозможно добиться производительности без рационального разделения труда и без возникновения победителей и побежденных при перетекании капитала из одной отрасли, региона или страны в другие. Все по-настоящему либеральные общества в принципе стремятся устранять источники условного неравенства. Кроме того, динамизм капиталистической экономики разрушительно действует на многие условные и культурные барьеры благодаря постоянно меняющемуся спросу на труд. Столетие марксистской мысли приучило нас считать капиталистическое общество крайне не эгалитарным, но на самом деле оно куда более эгалитарно в смысле социального эффекта, чем сельскохозяйственное, которому оно пришло на смену.439 Капитализм -- это динамическая сила, постоянно атакующая чисто условные социальные отношения, заменяющая наследственные привилегии новой стратификацией, основанной на квалификации и образовании. Без всеобщей грамотности и образования, без высокой социальной мобильности и открытия путей таланту, а не привилегиям, капиталистическое общество работать не будет -- или будет работать не так эффективно, как могло бы. Кроме того, практически все современные демократии регулируют экономику законодательно, перераспределяют доходы от богатых к бедным и берут на себя некоторую ответственность за общественное благосостояние -- от социального страхования и медицинской помощи в США до более полной системы социальной поддержки в Германии и Швеции. Хотя Соединенные Штаты, быть может, наименее из всех западных демократий склонны к патерналистской роли, основы социального законодательства "Нового Курса" были приняты консерваторами и оказались практически недоступны отмене. То, что возникло из всех этих процессов уравнивания, было названо "обществом среднего класса". Это неточное выражение, поскольку общественная структура современной демократии все еще напоминает классическую пирамиду, а не рождественский орнамент, выпирающий посередине. Но середина этой пирамиды остается достаточно вместительной, а высокая социальная мобильность позволяет почти каждому идентифицировать себя с надеждами среднего класса и считать себя его членом, хотя бы потенциальным. Общества среднего класса в некоторых отношениях остаются весьма не эгалитарными, но источники этого неравенства все больше будут относиться к природному неравенству талантов, экономически необходимому разделению труда и к культуре. Замечание Кожева, что послевоенная Америка фактически достигла марксова "бесклассового общества", можно понимать так: социальное неравенство элиминировано не полностью, но те барьеры, которые остались, в некотором смысле "необходимы и неискоренимы" из-за природы вещей, а не по воле человека. В этих пределах о таком обществе можно сказать, что оно достигло марксова "царства свободы", эффективно устранив природные заботы и позволяя людям присваивать себе то, что они хотят в обмен на минимальный (по любой исторической мерке) объем работы.440 . Но даже этому относительно мягкому стандарту равенства большинство существующих либеральных демократий не соответствует. Из неравенств, возникающих из-за условности, а не из природной необходимости, труднее всего искоренить те, что возникают из-за культуры. Такова ситуация с так называемой "черной беднотой" в современной Америке. Барьеры на пути молодого чернокожего, растущего в Детройте или Южном Бронксе, только начинаются с плохих школ -- проблема, которая хотя бы теоретически может быть решена политикой. В обществе, где статус почти полностью определяется образованием, развитие такого ребенка скорее всего будет деформировано еще даже до того, как он достигнет школьного возраста. В отсутствие домашней среды, способной передать культурные ценности, необходимые, чтобы воспользоваться соответствующими возможностями, такой юноша будет испытывать постоянную тягу "улицы", предлагающую жизнь более знакомую и манящую, чем жизнь среднего класса Америки. В таких обстоятельствах достижение полного юридического равенства для чернокожих и возможности, предлагаемые экономикой США, мало что изменят в жизни этого юноши или девушки. Решение подобных проблем культурального неравенства не просто, более того, вполне вероятно, что принимаемые для помощи черной бедноте социальные меры повредят этим людям, подорвав семью и увеличив их зависимость от государства. Никто еще никогда не решил проблему "создания культуры" -- то есть возрождения внутренних моральных ценностей -- политическими средствами. Вот почему принцип равенства, пусть правильно сформулированный в Америке 1776 года, для многих американцев почти двести двадцать лет спустя еще ждет своей реализации. Более того, пусть капитализм способен создавать огромный объем богатства, он все равно не может удовлетворить человеческого желания получить равное признание -- изотимию. С разделением труда появляются различия в достоинстве различных профессий: мусорщики и рассыльные всегда будут пользоваться меньшим уважением, чем нейрохирурги или футбольные звезды, а достоинство безработных будет еще ниже. В процветающих демократиях проблема нищеты преобразовалась из проблемы природных потребностей в проблему признания; Ущемление бедных или бездомных меньше относится к их материальному благополучию, чем к их достоинству. Поскольку у них нет богатства или собственности, остальное общество не воспринимает их всерьез: к ним не адресуются политики, полиция и суд защищают их права не так уж ревностно; им не найти работу в обществе, где ценится умение полагаться на себя, а работу, которую они могут найти, они сами считают унизительной, и у них очень мало возможностей улучшить свое положение путем образования или как-то иначе реализовать свой потенциал. Пока будет оставаться различие между богатыми и бедными, пока некоторые профессии будут считаться престижными, а другие -- унизительными, до тех пор никакой уровень, материального процветания не исправит эту ситуацию и не устранит ежедневного урона, который наносится достоинству менее обеспеченных. Таким образом, то, что удовлетворяет желание, не удовлетворяет одновременно с ним и тимос. Факт, что существенное социальное неравенство останется даже в самом совершенном либеральном обществе, означает, что между принципами-близнецами свободы и равенства, на которых такое общество основано, будет существовать напряженность. Эта напряженность, явно подмеченная Токвилем,441 будет такой же --"необходимой и неискоренимой", как и неравенство, от которого она происходит. Любая попытка дать обездоленным "равное достоинство" будет означать ограничение свободы или прав других людей, тем более что сам источник обездоленности коренится глубоко в структуре общества. К каждое рабочее или, студенческое, место, предоставленное соискателю из меньшинства в рамках какой-либо программы, означает одним рабочим или студенческим местом меньше для других; каждый доллар правительства, потраченный на общественное здравоохранение или пособия, означает доллар, изъятый из частной экономики; каждая попытка защитить рабочих от безработицы или фирму от банкротства означает уменьшение экономической свободы. Нет фиксированного или естественного пункта, в котором свобода и равенство друг друга уравновешивают, как нет способа оптимизировать то и другое одновременно. Одна крайность, марксистский проект, стремилась реализовать крайнюю форму социального равенства за счет свободы, элиминировав естественное неравенство путем вознаграждения не таланта, но потребности, а также упразднением разделения труда. Все будущие попытки расширить социальное равенство за пределы "общества среднего класса" должны учитывать провал марксистского проекта. Потому что ради искоренения этих с виду "необходимых и неискоренимых" различий необходимо создать чудовищно мощное государство. Китайские коммунисты или красные кхмеры Камбоджи могли пытаться устранить различия между городом и деревней, или между физическим и умственным трудом, но лишь ценой лишения всех, даже самых ничтожных прав. Советы могли пытаться вознаграждать потребность, а не труд или талант, но лишь ценой создания общества, где был потерян интерес к труду. И эти коммунистические общества в результате создали в себе значительное социальное неравенство -- то, что Милован Джилас назвал "новым классом" партийных чиновников.442 После всемирного краха коммунизма мы оказались в примечательной ситуации, когда критикам либерального общества слева особенно не хватает радикальных решений для преодоления наиболее неподатливых форм неравенства. Какое-то время тимотическое желание индивидуального признания само держалось против тимотического желания равенства. Сегодня мало кто из критиков либерального общества готов ратовать за полное отбрасывание либеральных принципов в политике или в экономике ради преодоления существующего экономического неравенства.443 Основные споры касаются не принципов либерального общества, но точной меры, в которой должно наступить приемлемое равновесие между свободой и равенством. В каждом обществе свобода и равенство уравновешиваются по-своему -- от индивидуализма Америки Рейгана или Британии Тэтчер и до христианской демократии Европы и социал-демократии Скандинавии. Эти страны сильно отличаются друг от друга социальной практикой и качеством жизни, но в них конкретный выбор между свободой и равенством по каждому вопросу совершается под широким навесом либеральной демократии без ущемления лежащих в ее основе принципов. Желание усилить социальную демократию не обязательно должно выполняться за счет формальной демократии, а потому само по себе не опровергнет возможность конца истории. Несмотря на то что левые сейчас отходят от прежнего вопроса об экономических классах, неясно, перестанет ли либеральная демократия сталкиваться с новыми и потенциально более радикальными вызовами, основанными на иных формах неравенства. Уже сейчас такие формы неравенства, как расизм, сексизм и гомофобия, сменили традиционный классовый вопрос у левых в кампусах колледжей современной Америки. Раз установлен принцип равного признания человеческого достоинства каждого -- принцип удовлетворения изотимии, -- нет гарантий, что люди будут и дальше мириться с естественными или необходимыми остаточными формами неравенства. Сам по себе факт, что природа распределяет способности неравномерно; тоже несправедлив. И то, что теперешнее поколение воспринимает неравенство такого рода как естественное или необходимое, не значит, что и следующие поколения будут воспринимать его так же. Какое-нибудь политическое движение может в один прекрасный день реанимировать план Аристофана из его комедии "Женщины в народном собрании" заставлять красивых юношей жениться на уродливых женщинах и наоборот,444 или будущее предложит новые технологии для преодоления этой изначальной несправедливости со стороны природы и перераспределения таких благ природы, как красота или ум, "по справедливости".445 Посмотрим, например, что случилось с нашим отношением к людям с физическими или умственными недостатками. Раньше у людей было чувство, что с этими инвалидами природа обошлась дурно, как если бы они родились близорукими или косоглазыми, и просто им надо жить с этими недостатками. Но современное американское общество стало искать средство не только помочь инвалидам жить, но и восстановить их достоинство. Способ помощи инвалидам, выбранный многими правительственными ведомствами и университетами, оказался во многих отношениях куда более экономически дорогим, чем мог бы быть. Вместо того чтобы обеспечить инвалидов специальными транспортными услугами, многие муниципалитеты переделали все автобусы, чтобы они стали доступны инвалидам. Вместо того чтобы сделать для инвалидных колясок скромные отдельные входы в здания, устроили пандусы к парадным дверям. Эти расходы и усилия были предприняты не столько, чтобы устранить физический дискомфорт инвалидов, так как это можно было сделать дешевле, сколько чтобы избежать уязвления их достоинства. При этом защищали их тимос -- надо было преодолеть природу и показать, что инвалид может ездить на автобусе или войти через парадную дверь, как и всякий другой. Стремление к равному признанию -- изотимия -- не обязательно уменьшается с достижением более полного де-факто равенства или материального изобилия, а может даже им стимулироваться. Токвиль объяснял, что когда различия между социальными классами или группами велики и поддерживаются давними традициями, люди им покоряются или принимают их. Но если общество мобильно и группы сближаются, люди более остро воспринимают и отвергают оставшиеся различия. В демократических странах любовь к равенству -- более глубокая и постоянная страсть, чем любовь к свободе. Свободу можно иметь и без демократии, но равенство -- исключительное определяющее свойство демократических эпох, и потому люди цепляются за него крепче. Эксцессы свободы -- надменное выступление Леоны Хелмсли или Дональда Трампа, преступления, совершенные Айвеном Боевски или Майклом Милкеном, ущерб, нанесенный компанией "Эксон Вальдес" заливу Прудхо -- это куда более заметно, чем дурные стороны крайнего равенства, такие как ползучая посредственность или тирания большинства. И политическая свобода остается возвышенным удовольствием небольшого числа граждан, а равенство обеспечивает простые радости огромным массам людей.446 Таким образом, хотя либеральные начинания в общем за последние четыреста лет достигли успеха в исключении из политической жизни наиболее заметных форм мегалотимии, наше общество продолжает интересоваться вопросами уравнивания достоинства. В сегодняшней демократической Америке есть большая масса июлей, посвятивших свою жизнь тотальному искоренению любых малейших признаков неравенства. Они стремятся, чтобы ни одна девочка не должна была платить за стрижку локонов больше мальчика, чтобы ни один отряд бойскаутов не был запретен для вожатого-гомосексуалиста, чтобы не был построен ни один дом без бетонного пандуса для инвалидных колясок к передней двери. Эти страсти бушуют в американском общества благодаря, а не вопреки незначительности остающихся видов неравенства. Форма будущих вызовов слева нашему теперешнему либерализму может принять и заметно отличные формы от знакомых нам по двадцатому веку. Угроза свободе, которую представлял коммунизм, была столь непосредственной и очевидной, а учение его так дискредитировано, что трудно себе представить какое бы то ни было его возрождение в развитом мире. Будущие угрозы либеральной демократии слева, будут, вероятнее всего, рядиться в одежды либерализма, меняя его смысл изнутри, а не идти фронтальной атакой на основные демократические институты и принципы. Например, почти все либеральные демократии в прошедшие лет тридцать видели пролиферацию новых "прав". Не удовлетворяясь защитой всего лишь жизни, свободы и имущества, многие демократии определили также права на частную жизнь, путешествия, занятость, отдых, сексуальные предпочтения, аборты, детство и так далее. Нет необходимости говорить, что многие из этих прав неоднозначны в своем социальном содержании и взаимно противоречива. Легко можно предвидеть ситуации, в которых основные права, определенные, скажем, Декларацией независимости и конституцией, были бы серьезно ограничены вновь придуманными правами, цель которых -- более глубокое уравнивание общества. Непоследовательность этой нашей беседы о природе прав -- проявление более глубокого философского кризиса, касающегося возможности рационально понять человека. Права возникают непосредственно из понимания того, что представляет собой человек, но если нет согласия по вопросу о природе человека или если считать, что такое понимание в принципе невозможно, то любая попытка определить права или помешать созданию новых и, возможно, иллюзорных прав будет тщетной. Как пример того, как это может произойти, рассмотрим возможность будущей супер универсализации прав, когда будет утрачено различие между человеком и не-человеком. Классическая политическая философия считала, что человек обладает достоинством, средним между зверями и богами; природа человека отчасти животная, но у него есть разум, а в силу этого -- специфически человеческие добродетели, которых нет у других видов. Для Канта, Гегеля и христианской традиции, на которой они строили свои рассуждения, различие между человеком и не-человеком было абсолютно ключевым. Люди обладают достоинством, превосходящим достоинство всего, что есть в природе, потому что только они свободны: то есть они являются беспричинными причинами, не определяемыми природными инстинктами и способными на самостоятельный моральный, выбор. Сегодня все говорят о человеческом достоинстве, но нет консенсуса в вопросе о том, почему люди им обладают. И немногие среди людей считают, что человек обладает достоинством, поскольку способен на моральный выбор. Общим направлением современной науки и философии со времен Канта и Гегеля было опровергать возможность самостоятельного морального выбора и понимать поведение человека исключительно в терминах подсознательных импульсов. То, что являлось Канту как свободный и рациональный выбор, рассматривалось Марксом как продукт экономических сил, а Фрейдом -- как действие глубоко скрытых сексуальных побуждений. Согласно Дарвину, человека буквальном смысле слова развился из недочеловека; то, что представляет собой человек, все более и более глубоко исследуется в терминах биологии и биохимии. Социальные науки двадцатого века говорили нам, что человек есть продукт социальных и природных условий, и человеческое поведение, как поведение животных, происходит согласно определенным детерминистским законам. Изучение поведения животных показывает, что они тоже могут вступать в битвы за престиж и -- кто знает? -- испытывать гордость или ощущать жажду признания. Современный человек видит, что существует непрерывный путь от "живой слизи", как сказал Ницше, и до него самого; он отличается количественно, но не качественно, от животной жизни, из которой сам произошел. Самостоятельный человек, рационально способный следовать законам, созданным им для себя, был сведен к мифу самопрославления. Достоинство превосходства человека ведет его на покорение природы, то есть манипулирование и освоение природы для собственных целей, что позволяет сделать современная наука. Но современная наука вроде бы показывает, что нет существенных различий между человеком и природой, а человек -- просто более организованная и разумная форма слизи. Но если нет оснований говорить, что у человека есть достоинство, высшее по отношению к природе, то оправданию господства человека над природой приходит конец. Эгалитаристская страсть, отрицающая существование определяющих различий между людьми, может быть обобщена до отрицания существенных различий между человеком и высшими животными. Движение за права животных заявляет, что обезьяны, крысы или соболя могут так же страдать, как и человек, что дельфины обладают более высокой формой разума; почему же тогда закон запрещает убивать людей, но не эти создания? Но ведь на этом дело не кончается. Потому что как отличить высших животных от низших? Кто может определить, что в природе способно страдать? И действительно, почему способность испытывать боль или наличие высшего интеллекта должны принадлежать исключительно высшим? И вообще, почему у человека больше достоинства, чем у любой части природного мира -- от мелкого камешка до самой далекой звезды? И почему не дать насекомым, бактериям, кишечным паразитам и вирусам ВИЧ тех же прав, что людям? Тот факт, что большинство современных энтузиастов экологии не верят в то, что надо дать такие права, показывает, что верят они в некую концепцию высшего человеческого достоинства. То есть они хотят защитить детенышей тюленей и змеешеек, потому что мы, люди, хотим, чтобы они были. Но с их стороны это просто лицемерие. Если нет рациональной основы для утверждении, что достоинство человека превыше достоинства природы, то нет рациональной основы для того, чтобы одна часть природы, скажем, тюленята, была выше другой, скажем, вирусов ВИЧ. На самом деле существует экстремистское крыло экологического движения, куда более последовательное на этот счет, которое считает, что природа как таковая -- не только разумные животные, но все создания природы -- имеет равные права с человеком. Следствием этой точки зрения оказывается безразличие к массовому голоду в таких странах, как Эфиопия, поскольку это просто природа расплачивается с человеком за излишнюю жадность, а человек должен вернуться к "естественным" цифрам мировой популяции порядка ста миллионов (вместо сегодняшних пяти миллиардов с чем-то) и больше не нарушать экологический баланс, как он это все время делает со времен промышленной революции. Распространение принципа равенства не только на людей, но и на другие создания природы сегодня, может быть, и звучит дико, но вызвано оно тем, тупиком, в котором находится мысль в вопросе: что есть человек? Если мы в самом деле считаем, что он не способен на моральный выбор или самостоятельное использование разума, если его можно целиком понять в недочеловеческих терминах, то не только возможно, но и неизбежно, что права будут постепенно распространены на животных и на другие создания природы. Либеральная концепция равной и универсальной человечности со специфически человеческим достоинством подвергнется нападению и сверху, и снизу: теми, кто будет говорить, что принадлежность к определенной группе означает больше, чем быть человеком, и теми, кто, считает, что человек от нечеловека ничем не отличается. Интеллектуальный тупик, в котором оставил нас современный релятивизм, не дает возможности определенно ответить на любую из этих атак и потому не даст возможности защитить либеральные права в традиционном понимании. Есть много людей, неспособных удовлетвориться взаимным признанием, какое доступно в универсальном и однородном государстве, поскольку богатый будет и дальше, говоря словами Адама Смита, упиваться своим богатством., а бедный -- стыдиться своей нищеты и понимать, что собратья-люди его просто не замечают. Несмотря на коллапс коммунизма, неполная взаимность признания будет источником дальнейших попыток слева найти альтернативу либеральной демократии и капитализму. Но хотя неравное признание равных людей является наиболее знакомым обвинением против либеральной демократии, есть основания полагать, что более масштабная и в конечном счете более серьезная угроза надвигается справа, то есть дело в тенденции либеральной демократии давать равное признание неравным людям. К этой угрозе мы сейчас и перейдем. Самый универсальный признак современной эпохи: человек в неимоверной степени утратил достоинство в своих собственных глазах. Долгое время центр и трагический герой существования вообще; потом хотя бы намерение доказать свою близость к решительной и по сути ценной стороне существования -- как у всех метафизиков, которые желают прицепиться к достоинству человека, с их верой, что моральные ценности есть ценности кардинальные. Те, кто оставил Бога, цепляются намного сильнее за веру в мораль. Ницше, "Воля к власти"447 Невозможно было бы завершить это наше обсуждение, ничего не сказав о том, кто, как считается, возникнет в конце истории -- о последнем человеке. Согласно Гегелю, универсальное и однородное государство полностью снимает противоречие, существующее при отношениях господства и рабства, делая рабов господами самих себя. Исчезает ситуация, когда господин получает признание только от существ, в чем-то недотягивающих до человека, а рабам отказывают в каком бы то ни было признании их как людей. Вместо этого каждая личность, свободная и осознающая собственную ценность, признает любую другую за те же качества. В устранении противоречия "господин -- раб" остается что-то от каждого термина: от господина -- свобода, от раба -- труд. Карл Маркс представляет один большой полюс критики Гегеля: он отрицал, что признание будет универсальным, потому что существование экономических классов этого не позволит. Но другой, более, быть может, глубокий критический взгляд принадлежит Ницше. Поскольку, хотя мысли Ницше никогда не были воплощены в движения масс или политические партии, как мысли Маркса, вопрос, который он поднял -- о направлении процесса человеческой истории, -- остался неразрешенным, и вряд ли он будет решен даже после того, как последний марксистский режим исчезнет с лица земли. Для Ницше очень мало была разницы между Гегелем и Марксом, потому что этих двоих была одна и та же цель: общество, реализующее универсальное признание. Фактически он поднял вопрос: признание, которое может быть универсализовано, -- стоит ли оно того, чтобы его получать? Разве качество признания не важнее намного, чем его универсальность? И разве цель универсализации признания не приведет неизбежно к его тривиализации и обесцениванию? Последний человек Ницше -- это, в сущности, побеливший раб. Ницше полностью согласен с Гегелем, что христианство -- рабская идеология, а демократия -- это секуляризованная форма христианства. Равенство всех июлей перед законом" -- это реализация христианского идеала, что все верующие равны в Царствии Небесном. Но христианская вера в равенство всех людей перед Богом -- не более чем предрассудок, порожденный негодованием слабых против тех, кто сильнее их. Христианская религия начиналась с осознания, что слабые могут победить сильного, если собьются в стадо, воспользуются оружием вины и совести. В новые времена этот предрассудок стал распространенным и неодолимым, не потому, что оказался правдой, а из-за огромного числа слабых людей.448 Либеральная демократия не составляет синтез морали господина с моралью раба, как утверждал Гегель. Для Ницше оно олицетворяет безусловную победу раба.449 Свобода и удовлетворение господина ничем не обеспечены, потому что демократическим обществом никто фактически не правит. Типичный гражданин либеральной демократии -- это человек, который, будучи воспитан Гоббсом и Локкому отбросил гордую веру в свое превосходство ради более удобного самосохранения. Для Ницше человек демократии состоит целиком из желания и рассудка; он искусен в отыскании новых способов удовлетворять массу мелких желаний путем тщательного расчета собственного долговременного интереса. Но он полностью лишен мегалотимии, доволен своим счастьем и абсолютно не испытывает стыда за свою неспособность подняться над мелкими желаниями. . Гегель, разумеется считал, что современный человек борется не только за удовлетворение желаний, но и за признание, и получает его, когда ему универсальным и однородным государством предоставляются права. В наши времена действительно верно, что люди лишенные прав, борются за них, как это было и есть в Восточной Европе, Советском Союзе и Китае. Другое дело опять-таки, получают ли они удовлетворение как люди от самого акта предоставления прав. Вспоминается шутка Гручо Маркса, что он никогда не хотел бы быть членом клуба, который допустит его в свои члены: чего стоит признание, которое достается каждому только за то, что он -- человек? После успешной либеральной революции вроде восточногерманской 1989 года от новой системы прав выигрывает каждый. И выигрывает независимо от того, боролся ли этот человек за свободу, был ли он доволен своим прежним рабским существованием или вообще работал на тайную полицию режима. Общество, которое с самого начала предоставляет такое признание ради удовлетворения тимоса, очевидно, лучше того, где каждому отказывают в человеческом достоинстве. Но разве предоставление либеральных прав само по себе является исполнением огромного желания, которое вело господина-аристократа на смертельный риск? И если даже многих удовлетворяет признание такого скромного типа, удовлетворит ли оно тех немногих, у кого натура куда более честолюбива? Если каждый полностью доволен всего лишь благом предоставления ему прав в демократическом обществе и не имеет иных стремлений, кроме простого гражданства, не сочтем ли мы сами его достойным презрения? А с другой стороны, если тимос остается существенно неудовлетворен универсальным и взаимным признанием, не покажет ли это критическую слабость демократического общества?450 Можно заметить внутреннее противоречие концепции универсального признания, наблюдая за движением "самооценки", появившимся в Соединенных Штатах последние годы. Пример его -- комиссия по самооценке, учрежденная штатом Калифорния в 1987 году.451 Это движение начинается с верного психологического наблюдения, что успешные действия в жизни происходят из чувства собственного достоинства, а если люди этого чувства лишены, то вера в собственную никчемность становится самовыполняющимся пророчеством. Начальная предпосылка, одновременно кантианская и христианская (пусть даже активисты движения и не знают своих интеллектуальных корней), состоит в том, что каждый человек есть человек, а потому обладает определенным достоинством. Кант сказал бы в христианской традиции, что все люди одинаково способны решать, жить им по моральному закону или нет. Но это универсальное достоинство зависит от способности человека сказать, что некоторые действия противоречат моральному закону, а потому дурны. Оценить себя по-настоящему -- это значит иметь способность ощущать стыд или отвращение к себе, если не соответствуешь определенным стандартам. Проблема современного движения самооценки в том, что его участники, живя в демократическом и эгалитарном обществе, редко проявляют волю сделать выбор, что именно следует оценивать. Они готовы идти обниматься с каждым, говорить, что, как бы ни была разбита и ужасна его жизнь, он все равно имеет самоценность, он -- кто-то. Из этого действия они никого не хотят исключить как недостойного. Если это тактика, то может быть, что человек, полностью опустившийся и невезучий, будет поддержан на плаву в критический момент кем-то, кто готов оказать поддержку без разбора ради "человеческого достоинства" или "личности". Но кончится тем, что мать будет знать: можно наплевать на своего ребенка, отец будет знать: можно снова уйти в запой, дочь будет знать: можно врать как хочешь, потому что "штучки, которые проходят в других местах, ничего не стоят в том самом ярко освещенном переулке, где каждый сам за себя". Самоуважение должно быть связано с каким-то успехом, каким угодно скромным. И чем труднее этот успех, тем больше чувство самоуважения; человек больше гордится пройденным обучением на морского пехотинца, чем, скажем, стоянием в очереди за бесплатным супом.. Но мы, жители демократического общества, в корне не любим говорить, что определенная личность или образ жизни стоят больше, чем другие.452 Есть и еще одна проблема насчет универсального признания, сформулированная вопросом: "Кто оценивает?" Ведь разве не зависит удовлетворение от признания в огромной мере от качества той личности, которая это признание дает? Разве не больше удовлетворение от признания одного, чье суждение вы уважаете, чем многих, которые ничего не понимают? И разве не исходят наивысшие и потому наиболее удовлетворяющие формы признания от все более узких групп людей, поскольку высочайшие достижения могут судить только те, кто достиг аналогичного успеха? Например, физик-теоретик будет, очевидно, куда больше ценить признание своей работы лучшими из своих коллег, нежели журналом "Тайм". И если даже человека не интересуют такие заоблачные достижения, вопрос о качестве признания остается критически важным. Например, будет ли признание, которое человек получает за свое гражданство в большой современной демократии, более удовлетворительным, чем признание, получаемое в небольшой, тесно спаянной доиндустриально и сельскохозяйственной общине? Ведь пусть последняя не имеет политических "прав" в современном смысле, члены этих небольших и стабильных социальных групп, переплетенные связями родства, работы, религии итак далее, взаимно признают и уважают друг друга, пусть даже они часто подвергаются эксплуатации и унижениям со стороны своих феодальных господ. И наоборот, жители современных больших городов, обитающие в огромных жилых квартирах могут быть признаны государством, но они чужие для тех самых людей, с которыми рядом живут и работают. Ницше считал, что никакое человеческое превосходство, величие или благородство невозможно иначе как в аристократическом обществе.453 Иными словами, истинная свобода творчества может возникнуть только из мегалотимии, то есть желания быть признанным лучше других. Даже если люди рождаются свободными, они никогда не лезут вон из кожи просто, чтобы быть как все. Дело в том, что желание быть признанным высшим другими необходимо, если человек должен быть высшим для самого себя. Это желание -- не только основа завоеваний и империализма, оно также необходимое условие для создания чего бы то ни было, что в жизни чего-то стоит, -- великих симфоний, картин, романов, этических кодексов или политических систем. Ницше указывал, что любая форма фактического превосходства должна изначально исходить из недовольства, разделения личности в себе и, в конечном счете, войны против себя со всеми муками, которые она несет: "человек должен нести в себе хаос, чтобы породить танцующую звезду". Доброе здоровье и довольство собой -- это помехи. Тимос -- это та сторона человеческой натуры, которая ищет борьбы и жертвы, пытается показать, что личность есть нечто лучшее и более высокое, чем пугливое, обремененное потребностями, ведомое инстинктами и. физически детерминированное животное. Не все люди ощущают эту тягу, но у тех, в ком она есть, тимос не может быть удовлетворен знанием, что его носитель всего лишь равен по ценности другим людям. Стремление быть неравным выходит на свет во всех аспектах жизни, даже в таких событиях, как революция большевиков, которые стремились создать общество, основанное на полном равенстве людей. Такие люди, как Ленин, Троцкий и Сталин, никак не стремились быть просто равными другим: будь оно так, Ленин никогда бы не уехал из Самары, а Сталин вполне мог остаться семинаристом в Тбилиси. Чтобы сделать революцию и создать целиком новое общество, требуются примечательные личности с высокой твердостью, умением видеть, беспощадностью и интеллектом-- свойства, которыми первые большевики обладали в полной мере. И при этом общество, которое они стремились построить, намеревалось отменить честолюбие и все те свойства, которыми обладали его строители. Наверное, поэтому все левые движения, от большевиков и китайских коммунистов до немецких "зеленых", упираются в конце концов в кризис "культа личности" своих лидеров, Поскольку есть неустранимое противоречие между изотимическими идеалами эгалитарного общества и мегалотимическими типами, необходимыми для его создания. Личности вроде Ленина или Троцкого, стремящиеся к чему-то чистому и высокому, легче поэтому возникают и обществах, приверженных мнению, что люди не созданы равными. Демократическое общество, приверженное противоположному мнению, практикует веру в равенство всех образов жизни и всех ценностей. Оно не говорит своим гражданам, как следует жить или как стать счастливыми, доблестными или великими.454 Вместо этого оно культивирует достоинство толерантности, которое становится в этом обществе главным. А если люди неспособны утверждать, что некий конкретный образ жизни выше другого, они скатываются к утверждению самой жизни, то есть тела, его потребностей и страхов. Пусть не все души могут быть равно доблестны или талантливы, но все тела способны страдать, поэтому любое демократическое общество склонно к сочувствию и выдвижению на первый план вопроса о предотвращении телесных страданий. И не случайно, что люди в демокра-тических странах заняты прежде всего материальными приобретениями и живут в экономическом мире, созданном для удовлетворения бесчисленных мелких потребностей тела. Согласно Ницше, последний человек "оставил места, где жизнь трудна, потому что человеку нужно тепло". "Человек по-прежнему работает, поскольку работа есть вид развлечения. Но он осторожен, чтобы развлечение не стало слишком мучительным. Человек более не становится бедным или богатым: то и другое требует слишком больших усилий. Кто еще хочет править? Кто подчиняться? И то, и другое требует слишком много усилии. Ни одного пастуха и одно стадо! Все хотят одного и того же, все стали одинаковыми: тот, кто чувствует иначе, добровольно отправляется в сумасшедший дом".455 Людям демократического общества становится особенно трудно принимать всерьез вопросы общественной жизни, имеющие истинное моральное содержание. Мораль требует различать лучшее и худшее, добро и зло, а это видимым образом нарушает демократический принцип толерантности. По этой причине последний человек более всего начинает заботиться о собственном здоровье и безопасности, поскольку здесь нет противоречий. В сегодняшней Америке мы чувствуем себя обязанными критиковать других за привычку к курению, но никак не за религиозные верования или моральное поведение. Для американцев здоровье тела -- что есть и пить, какие делать упражнения, как держать форму -- стало куда более важным делом, чем моральные вопросы, терзавшие их предков. Ставя самосохранение на первое место, последний человек напоминает раба в гегелевской кровавой битве, с которой началась история. Но ситуация последнего человека ухудшилась в результате целого исторического процесса, который протек с .того времени, сложной кумулятивной эволюции человеческого общества к демократии. Согласно Ницше, живое существо не может быть здоровым, сильным или продуктивным, если не живет в определенных горизонтах, то есть системе ценностей и верований, принимаемых абсолютно и некритично. "Ни один художник никогда не напишет своей картины, ни один полководец не одержит победы, ни один народ не завоюет свободы" без таких горизонтов, без любви к работе, которую они любят "в бесконечно большей степени, чем она этого заслуживает".456 Но именно наше осознание истории делает такую любовь невозможной. Ибо история учит нас, что в прошлом таких горизонтов было немерено -- цивилизации, религии, этические кодексы, "системы ценностей". Люди, которые в них жили, лишенные нашего современного осознания истории, верили, что их горизонты -- единственно возможные. Те же, кто вошел в этот процесс поздно, кто пережил прежние эпохи человечества, столь некритичными быть не могут. Современное образование, универсальное образование, без которого ни одно общество не может подготовиться к жизни в современном экономическом мире, освобождает людей от приверженности традиции и авторитету. Люди начинают осознавать, что их горизонт -- всего лишь один из горизонтов, не твердая земля, а мираж, который исчезает, если подойти ближе, открывая за собой очередной горизонт. Вот почему современный человек есть последний человек: он изнурен историческим опытом и лишен иллюзии возможности прямого испытания ценностей. Иными словами, современное образование стимулирует определенные тенденции к релятивизму, то есть учению, в котором все горизонты и системы ценностей относительны, связаны со своими местом и временем, и никакие слова не суть истина, но отражают предубеждения или интересы тех, кто их произносит. Учение, которое утверждает, что нет привилегированных точек зрения, очень точно подходит к желанию демократического человека верить, что его образ жизни не хуже и не лучше других. Релятивизм в этом контексте ведет к освобождению не великих или сильных, но лишь посредственных, которым теперь сказано, что стыдиться им нечего.457 Раб в начале истории отверг смертельный риск в кровавой битве, поскольку инстинктивно ее опасался. Последний человек в конце истории знает, что незачем рисковать жизнью ради какой-то великой цели, поскольку считает историю полной бесполезных битв, где люди дрались друг с другом, решая, следует быть христианином или мусульманином, протестантом или католиком, немцем или французом. Верность флагу, которая вела людей на отчаянные акты храбрости и самопожертвования, последующей историей была квалифицирована как глупый предрассудок. Современный образованный человек вполне удовлетворен видением дома и одобрением самого себя за широкие взгляды и отсутствие фанатизма. Как сказал о таких людях Заратустра у Ницше: "Ибо так говорите вы: "Мы всецело действительность, и притом без веры и суеверия"; так выпячиваете вы грудь -- ах, даже и не имея груди!"458 В современных демократических обществах есть много людей, особенно молодых, которым мало просто одобрять себя за широту взглядов, но которые хотят "жить в горизонте". То есть они хотят выбрать какую-то веру и приверженность "ценностям" более глубоким, чем просто либерализм, например, ценностям, предлагаемым традиционными религиями. Но перед ними встает почти неодолимая трудность. У них такая свобода выбора веры, какая вряд ли была хоть в одном обществе на протяжении всей истории: можно стать мусульманами, буддистами, теософами, кришнаитами, последователями Линдона Ла-Руша, не говоря уже о более традиционных вариантах вроде католицизма или баптистской церкви. Но сама широта выбора сбивает с толку, и те, кто выберет какой-то путь, осознают, что осталась еще куча других. Они напоминают персонажа Вуди Аллена Мики Сача, который, узнав, что у него рак в последней стадии, отправляется в отчаянное путешествие по супермаркету мировых религий. И успокаивается он на выборе не менее произвольном: слушает блюз Луи Армстронга "Картофельная голова" и решает, что все же есть в жизни истинные ценности. Когда общины были связаны вместе единой верой, полученной в наследство от весьма далеких предков, авторитет этой веры принимался как данность и был составным элементом моральной личности человека. Вера привязывала человека к семье и к обществу в целом. Сделать такой выбор в современном обществе -- это мало требует затрат или влечет последствий, но и еще меньше дает удовлетворения. Верования теперь больше разделяют, чем объединяют людей, потому что слишком много есть альтернатив. Конечно, человек может вступить в одну из многих узких общин верующих, но эти общины вряд ни будут перекрываться с его кругом общения на работе или по месту жительства. А когда вера станет неудобной -- если родители лишат верующего субсидии или окажется, что гуру запускает лапу в кассу, -- то вера просто проходит, как любая стадия подросткового развития. Озабоченность Ницше насчет последнего человека повторялась многими мыслителями нового времени, которые достаточно глубоко заглянули в характер демократического общества.459 Например, Токвиль предвосхитил озабоченность Ницше тем, что образ жизни господина не исчезнет с лица земли с пришествием демократии. Господин, который определял закон для себя и других, а не пассивно повиновался ему, был когда-то благороден и более удовлетворен, чем раб. Поэтому Токвиль; считал сугубо частный характер жизни в демократической Америке критически важной проблемой, такой, которая может привести к атрофии моральных связей, соединявших человека с другими в додемократических обществах. Как после него Ницше, он беспокоился, что отмена формальных отношений господ и рабов не сделает последних собственными господами, но ввергнет их в рабство нового вида. "Я стремлюсь увидеть новые обличья, под которыми может появиться в мире деспотизм. Первое, что поражает наблюдателя, -- это неисчислимое множество людей, равных и одинаковых, неустанно стремящихся к мелким суетным удовольствиям, которыми они перенасыщают свою жизнь. Каждый из них, живя отдельно от других, чужд судьбе всех остальных; человечество в целом представляют для нега его дети и личные друзья. Что же до его сограждан, он рядом с ними, но он их не видит, он касается их, но не ощущает, он существует лишь в себе и для себя одного, и пусть у него и существует родство, страну он, можно сказать, утратил. Над этой расой людей стоит огромная и покровительствующая власть, взятая исключительно для того, чтобы обезопасить их благоденствие и надзирать за их судьбой. Эта власть абсолютная, подробная, регулярная, осмотрительная и благожелательная. Она была бы похожа на авторитет родителей, если бы, как у родителей, ее целью было бы подготовить людей к взрослости, но она, напротив, стремится держать их в вечном детстве; ее вполне устраивает, что люди наслаждаются жизнью, лишь бы они не думали ни о чем, кроме этого наслаждения".460 В большой стране вроде Америки гражданские обязанности ничтожны, и малость личности по сравнению с огромностью страны заставляет первую считать себя совсем не собственным господином, но величиной малой и бессильной перед лицом событий, которыми она не в силах управлять. И если не говорить на совершенно абстрактном, теоретическом уровне, в каком тогда смысле можно сказать, что человек стал сам себе господином? Токвиль предвосхитил Ницше в том, что слишком хорошо понимала как много теряется, когда в обществе аристократия сменяется демократией. Последняя, замечал он, производит меньше красивых, но бесполезных вещей, обычных в аристократическом обществе, от стихов и метафизических теорий до яиц Фаберже; с другой стороны, делаются в гораздо большем количестве полезные, но уродливые веши: электрические инструменты, шоссейные дороги, "тойота Камрис" и сборные дома. (Современная Америка сумела исхитриться и сделать так, что ее самые талантливые и привилегированные молодые люди производят и не красивое, и не полезное, например, вороха судебных тяжб, затеваемых юристами каждый год.) Но утеря изощренных ремесел -- это мелочь по сравнению с утерей определенных человеческих способностей в моральной и теоретической сферах, возможностей, которые вскармливались праздным и намеренно антиутилитарным этосом аристократического общества. В знаменитом пассаже о математике и религиозном писателе Паскале Токвиль говорит: "Если бы Паскаль стремился только к какому-то крупному приобретению или даже если бы его стимулировали только любовь и голод, я не могу себе представить, как мог бы он так направить силы своего ума, как он это сделал, на открытие того, что так тщательно скрывал Создатель. Когда я вижу, как он отрывается душой от всего, что было ему дорого, чтобы посвятить себя целиком этим исследованиям, и, преждевременно разрывая нити, связывающие тело с жизнью, умирает стариком, не дожив до сорока, я замираю в восхищении и понимаю, что никакая ординарная причина не может вызвать таких экстраординарных усилий".461 Паскаль, который в детстве самостоятельно открыл предложения Евклида, заключил себя в монастыре в возрасте тридцати одного года. К стулу, на котором он принимал приводящих за советом посетителей, был привязан пояс с гвоздями, и когда Паскаль ловил себя на том, что получает от разговора удовольствие, он откидывался на сиденье, умерщвляя, плоть.462 Как и Ницше, Паскаль был болен в течение всей своей взрослой жизни и последние четыре года полностью утратил способность общаться с другими людьми. Он не бегал трусцой, не волновался насчет того, как пассивное курение скажется на его здоровье, но сумел вычеркнуть сам себя из жизни за несколько лет до смерти в западной традиции глубочайшей духовной медитации. Тот факт, что столь многообещающая карьера в такой полезной области, как математика, могла быть принесена в жертву религиозным созерцаниям, особенно злила одного американского биографа, который предположил, что если бы только Паскаль позволил себе "соскочить с цели... он смог бы реализовать все, что в нем было, а не сгноить лучшую половину этого под массой бессмысленного мистицизма и банальных наблюдений о ничтожестве и достоинстве человека".463 "Раньше весь мир был сумасшедшим", -- говорят наиболее утонченные из последних людей. Если Ницше больше всего боялся, что "американский образ жизни" победит, то Токвиль смирился с его неизбежностью и с тем, что он будет распространяться. В отличие от Ницше он был чувствителен к мелким улучшениям жизни больших масс при демократии. И в любом случае он чувствовал, что победный марш демократии настолько неудержим, что любое сопротивление и безнадежно, и контрпродуктивно: самое большее, на что можно было надеяться, -- это обучить яростных приверженцев демократии, что есть у демократии серьезные альтернативы, которые можно сохранить, несколько умерив саму демократию. Александр Кожев разделял веру Токвиля в неизбежность современной демократии, хотя он тоже в аналогичных терминах понимал ее цену. Потому что если человек определяется своим желанием бороться за признание и своей работой по покорению природы и если в конце истории он достигнет одновременно признания себя как человека и материального изобилия, то "Человек, носящий это имя по праву", прекратит существовать, потому что прекратит работать и бороться. "Исчезновение Человека в конце Истории не будет поэтому космической катастрофой: природный Мир останется таким, каким был извечно. И потому оно не будет также биологической катастрофой: Человек останется жить как животное в гармонии с Природой или данным ему Бытием. Что исчезнет -- это Человек, носящий это имя по праву, то есть исчезнет Действие, отрицающее данность, и Ошибка, или, более общо, Субъект как противоположность Объекту..."464 Конец истории будет означать конец войнам и кровавым революциям. Согласившись о целях, люди не будут иметь великих дел, за которые можно воевать.465 Они будут удовлетворять свои потребности путем экономической деятельности, но не будут рисковать жизнью в бою. Иными словами, они снова станут животными, какими были до того, как кровавые битвы начали историю. Пес рад, что спит на солнышке и в миске есть еда, и у него нет недовольства своим положением. Его не волнует, что другие собаки работают: лучше, или что он застрял на карьерной лестнице, или что где-то на другом конце света собак угнетают. Если человек сможет создать общество, из которого изгнана несправедливость, его жизнь станет похожей на жизнь этого пса. То есть человеческая жизнь включает любопытный парадокс: она вроде бы требует несправедливости, чтобы было против чего бороться, потому что лишь эта борьба зовет человека к более высокому состоянию. В отличие от Ницше Кожей не впадает в ярость по поводу животного состояния в конце истории; он даже доволен был провести остаток своей жизни в чиновничьей структуре, созданной для надзора за строительством последнего дома для последнего человека; в Европейской Комиссии. В нескольких иронических сносках к своим комментариям Гегеля Кожев указывал, что конец истории означает также конец искусства и философии, то есть конец его деятельности. Уже не будет возможно создавать великое искусство, передающее величайшие стремления эпохи, как "Илиада" Гомера, Мадонны Леонардо да Винчи или Микеланджело, или гигантский Будда в Камакуре, потому что не будет больше новых эпох и никаких особых различий в человеческом духе, которые могли бы изображать художники. Можно будет писать бесконечные стихи о красоте весны или изящной выпуклости груди юной девушки, но ничего фундаментально нового о положении человека уже не скажешь. Философия тоже станет невозможной, поскольку в системе Гегеля она получила статус истины. "Философы" будущего, если захотят сказать что-то отличное от Гегеля, ничего нового сказать не смогут, будут лишь повторять прежние формы незнания.467 Но более того: "Что еще исчезнет... это не только философия или поиск изменчивой Мудрости, но и сама Мудрость. Потому что у этих постисторических животных не будет более никакого [изменчивого] понимания Мира и самих себя"".468 Революционеры, боровшиеся против "Секуритате" Чаушеску в Румынии, храбрые китайские студенты, стоявшие против танков на площади Тяньаньмынь, литовцы, воевавшие с Москвой за национальную, независимость, русские, защищавшие свой парламент и президента, не были самыми свободными и потому самыми "человеческими" из людей. Это были бывшие рабы, доказавшие, что готовы рисковать жизнью в кровавой битве за свободу. Но когда они победят, как это и должно быть в конце юнцов, они создадут себе стабильное демократическое общество, в котором борьба и труд в старом смысле станут ненужными и в котором сама возможность когда-нибудь стать столь же свободными и полными человеческого достоинства, как в период революционной борьбы, существовать не будет.469 Сегодня они воображают, что будут счастливы, когда доберутся до этой земли обетованной, потому что многие потребности и желания, существующие в сегодняшних Румынии или Китае, будут удовлетворены. Когда-нибудь у этих людей тоже появятся посудомоечные машины, видеомагнитофоны и личные автомобили. Но будут ли люди этим удовлетворены? Или окажется, что удовлетворение человека в отличие от счастья дает не сама цель, а борьба и труд на пути к ней? Когда Заратустра у Ницше говорил толпе о последнем человеке, поднялся крик: "Дай нам этого последнего человека, о Заратустра!"; "Преврати нас в этих последних людей!" Жизнь последнего человека -- это жизнь физической безопасности и материального изобилия -- именно то, что так любят обещать своему электорату западные политики. И это действительно "суть и цель" многотысячелетней истории человека на; земле? Не следует ли нам бояться, что мы будем и счастливы, и удовлетворены нашим положением и не будем больше людьми, но животными, вида Homo sapiens Или есть опасность, что на каком-то уровне мы будем счастливы, но все же не удовлетворены сами собой на ином уровне, и потому будем готовы снова потянуть мир обратно в историю со всеми ее войнами, несправедливостями и революциями? Для тех, кто верит в либеральную демократию, трудно пройти за Ницше достаточно далеко по той дороге, по которой он ведет. Он был открытым -- противником демократии и рациональности, на которой она зиждется. Он надеялся на рождение новой морали, предпочитающей сильных слабым, которая возвысит социальное неравенство и даже внесет в жизнь определенный род жесткости. Чтобы быть истинными ницшеанцами, надо закалить себя телом и духом; Ницше -- у которого зимой синели пальцы, потому что он отказывался топить свою комнату, и который еще за много лет до наступления безумия вряд ли хоть один день из десяти проводил без мучительных головных болей -- зовет к образу жизни, не смягченному ни уютом, ни миром. С другой стороны, мы можем охотно признать некоторые острые психологические наблюдения Ницше, даже отвергая его мораль. То, что наше желание справедливости и кары слишком часто коренится в негодовании слабых против сильных, то, что ощущение сочувствия и равенства может ослабить дух, тот факт, что некоторые люди намеренно не ищут уюта и безопасности и не удовлетворяются счастьем, как его понимает англосаксонская утилитарная традиция, то, что желание борьбы и риска -- составные части души человека, отношение между желанием быть выше других и возможности личного совершенства и преодоления себя, -- все эти глубокие суждения могут считаться точным отражением состояния человека, и их можно воспринять, не порывая с христианско-либеральной традицией, в которой мы живем. Разумеется, глубокие психологические мысли Ницше нам знакомы, поскольку он говорит о жажде признания. В центре внимания Ницше, можно сказать, будущее тимоса, для которого он видит угрозу со стороны исторического чувства человека и распространения демократии. Философию Ницше можно в широком смысле рассматривать как радикализацию историзма Гегеля; точно так же и его психология может считаться радикализацией внимания Гегеля к признанию. Хотя мы не обязаны разделять ненависть Ницше к либеральной демократии, но мы можем воспользоваться его проницательными суждениями относительно нелегких отношений между демократией и жаждой признания. То есть в той степени, в которой либеральная демократия эффективно изгоняет из жизни мегалотимию и заменяет ее рациональным потреблением, мы становился последними людьми. Но против этой мысли люди восстают, они восстают против идеи стать недифференцированными членами универсального и однородного государства, где каждый подобен другому, куда ни подайся на земле. Люди хотят быть гражданами, а не буржуа,, ведущими жизнь рабов без господ, жизнь рационального потребления, скучную жизнь, наконец. Люди захотят иметь идеалы, ради которых можно жить и умирать, пусть даже самые великие идеалы уже, по существу, реализованы на земле, и они захотят рисковать жизнью, пусть даже международная система преуспеет в отмене войн. Вот это и есть "противоречие", которое либеральная демократия до сих пор не разрешила. В долгосрочной перспективе либеральная демократия может быть подорвана изнутри либо избытком мегалотимии, либо избытком изотимии -- то есть фанатическим желанием равного признания. Интуиция мне подсказывает, что первое будет представлять в конечном счете большую угрозу демократии, чем второе. Цивилизация, которая предается необузданной изотимии, фанатически стремится исключить любые проявления неравного признания, быстро упрется в пределы, положенные самой природой. Мы находимся в конце периода, в котором коммунизм стремился использовать мощь государства для искоренения экономического неравенства и тем подорвал основы современной экономической жизни. Если завтрашние изотимические страсти попытаются объявить вне закона различие между уродами и красавцами или притвориться, что безногий не только духовно, но и физически равен человеку здоровому, то такие утверждения сами себя со временем опровергнут, как случилось с коммунизмом. Это не слишком хорошее утешение, поскольку опровержение изотимических предпосылок марксизма-ленинизма заняло почти полтора века. Но здесь природа -- наш союзник, и если кто-то допытается изгнать природу в дверь, она влезет в окно. С другой стороны, природа постарается сохранить существенную степень мегалотимии даже в нашем эгалитарном и демократическом мире. Ибо Ницше был абсолютно прав в своем мнении, что некоторая степень мегалотимии есть необходимое условие для самой жизни. Цивилизация, лишенная тех, кто желает быть признанным выше других, которая не подтверждает каким-либо образом здравость и добрую природу такого желание, будет бедна литературой и искусством, музыкой и интеллектуальной жизнью. Ею будут править некомпетентные, потому что мало кто из качественных людей выберет службу обществу. В смысле экономического динамизма от нее тоже многого ждать не приходится: ремесла и промышленность будут в ней косны и неизменны, а технология -- второго сорта. И что, наверное, самое важное, она не сможет защитить себя от другой цивилизации, зараженной мегалотимией в высокой степени граждане которой будут готовы расстаться с уютом и безопасностью и не побоятся рискнуть жизнью ради господства. Мегалотимия остается, как и раньше, морально неоднозначным явлением: она рождает и добро, и зло одновременно и неизбежно. Если либеральная демократтия будет когда-нибудь подорвана мегалотимией, это произойдет потому, что мегалотимия нужна для либеральной демократии, а на основе одного только универсального и равного признания ей не выжить. И потому неудивительно, что современная либеральная демократия вроде Соединенных Штатов допускает заметную свободу для тех, кто желает быть признанным более великим, чем другие. Усилия демократии по изгнанию мегалотимии или ее превращению в изотимию в лучшем случае неполны. И действительно, долговременное здоровье и стабильность демократии можно считать находящимися в прямой зависимости от того, какие отдушины для мегалотимии доступны ее гражданам. Эти отдушины не только отводят латентную энергию тимоса и направляют ее на полезные цели, они еще служат проводами заземления, сбрасывающими избыточную энергию, которая иначе разорвала бы общество на части. Первая и самая важная из этих отдушин в либеральном обществе -- это предпринимательство и иные формы экономической деятельности. Работа выполняется прежде всего и главным образом для удовлетворения "системы потребностей" -- желаний, а не тимоса. Но, как мы видели ранее, она быстро становится и ареной тимотической борьбы: поведение предпринимателей и промышленников трудно было бы понять просто как дело удовлетворения собственных потребностей. Капитализм не просто позволяет, но положительно требует некоторой подконтрольной и сублимированной мегалотимии в борьбе предприятий за то, чтобы стать лучше соперников. На том уровне, на котором действуют такие предприниматели, как Генри Форд, Эндрю Карнеги или Тед Тернер, потребление не является существенным мотивом: человек может заиметь лишь сколько-то домов, машин и жен, а потом потеряет счет. Конечно, такие люди "жадны" и желают получать все большие суммы денег, но деньги здесь скорее знак или символ их умелости как предпринимателей, а не средство приобретения товаров или личного потребления. Эти люди не рискуют жизнью, но они рискуют своим состоянием, положением и репутацией, преследуя некоего рода славу; они работают до и изнеможения и отказываются от маленьких удовольствий ради больших и нематериальных, их труд часто воплощается в изделиях и машинах, показывающих поразительное господство над суровейшим из господ -- природой, и хотя они не одержимы гражданственным духом в классическом смысле слова, они по необходимости участвуют в жизни гражданского общества. Поэтому классический капиталист-предприниматель, описанный Йозефом Шумпетером, не является последним человеком Ницше. Сама структура демократических капиталистических стран вроде Соединенных Штатов манит наиболее талантливые и честолюбивые натуры в бизнес, а не в политику, в армию, в университет или в церковь. И это кажется не так плохо для долговременной стабильности демократической политики, что экономическая деятельность может занять такие честолюбивые натуры на все время жизни. Это не просто потому что такие люди создают богатство, распределяющееся по экономике в целом, но и потому что этих людей удерживают подальше от политики и армии. В этих профессиях дух исканий привел бы их к попыткам предложить новации во внутренней или авантюры во внешней политике -- с потенциально катастрофическими последствиями для гражданского устройства. Именно такую ситуацию, конечно, и планировали первые основатели либерализма, которые надеялись противопоставить интересы страстям. Древними республиками вроде Спарты, Афин и Рима много восхищались за порожденные ими патриотизм и гражданственность: они рождали граждан, а не буржуа. Но дело в том, что до промышленной революции у этих граждан выбор был невелик: жизнь торговца или ремесленника, не предусматривающая славы, динамизма, новизны или господства, человек продолжал то же ремесло или торговлю, которыми занимались его отец и дед. Неудивительно, что честолюбивый Алкивиад пошел в политику, где, отвергнув советы благоразумного Никия, вторгся на Сицилию и навлек крушение на афинское государство. Основатели современного либерализма понимали, что, в сущности, алкивиадову жажду признания лучше было бы направить на создание первой паровой машины или микропроцессора. Тимотические возможности экономической жизни не обязательно воспринимать узко. Проект покорения природы с помощью современной науки, который всегда был тесно переплетен с экономической жизнью капитализма, по самой своей природе есть высокотимотическая деятельность. Она требует желания господства над "почти бросовыми материалами природы" и жажды признания себя более великим, чем другие ученые и инженеры. Наука как область деятельности вряд ли может считаться лишенной риска, как для отдельного ученого, так и для общества, поскольку природа вполне способна огрызнуться ядерным оружием или вирусами СП И Да. Демократическая политика также дает отдушину для честолюбивых натур. Электоральная политика -- это тимотическая деятельность, поскольку человек конкурирует с другими за общественное признание на основе конфликтующих точек зрения на то, что правильно и неправильно, справедливо и несправедливо. Но создатели современных демократических конституций вроде Гамильтона и Мэдисона понимали потенциальную опасность мегалотимии в политике и знали, как тиранические амбиции уничтожали древние демократии, а потому последовательно окружили лидеров демократий современным изобилием институциональных ограничений власти. Первым и наиболее важным из них является, конечно, суверенность народа: современный руководитель считает себя первым министром, то есть первым среди слуг народа, а не господином народа.470 Руководитель обращается к страстям людей, будь эти люди низки или благородны, невежественны или информированы, и должен делать много унизительных вещей, чтобы быть избранным или переизбранным. В результате современные лидеры редко правят: они реагируют, организуют, рулят, но при этом институционально ограничены в возможности действовать, а потому им затруднительно оставить свой личный отпечаток на народе, которым они якобы управляют. Более того, в самых передовых демократиях главные вопросы относительно общественного управления уже решены, и это еще больше сужает и без того узкие политические различия между политическими партиями в Соединенных Штатах или в других демократиях. Не очевидно, что те честолюбивые; натуры, которые в прежние времена стремились бы стать господами или государственными деятелями, так же охотно пойдут заниматься демократической политикой. Но в первую очередь во внешней политике демократические политики могут еще достичь определенной степени признания, невозможной практически в любой из остальных областей общественной жизни, ибо внешняя политика традиционно является ареной важных решений и столкновения больших идей, даже если масштаб таких столкновений сейчас уменьшается благодаря победе демократии. Уинстон Черчилль, проведший свою страну через Вторую мировую войну, показал умение господствовать ничуть не менее великое, чем у государственных деятелей додемократических времен, и за это получил признание всемирного масштаба. Война Америки в Персидском заливе в 1991 году показывает, что политик вроде Джорджа Буша, непоследовательный и ограниченный во внутренних вопросах, может тем не менее создать в мире новую реальность, пользуясь своим конституционным мандатом на власть как глава государства и главнокомандующий. Хотя из-за многих неудачных президентств за последние десятилетия блеск этой должности сильно полинял, такой успех президента, как победа в войне, приносит широкое публичное признание, абсолютно недоступное самому преуспевающему промышленнику или предпринимателю. Так что демократическая политика будет по-прежнему привлекать к себе людей, которые хотят получить признание выше, чем у других. Рядом с постисторическим миром существует огромный исторический мир, и он продолжает манить к себе определенные личности именно потому, что остается царством борьбы, войны, несправедливости и нищеты. Орд Уингейт ощущал себя оппозиционером и чужаком в Великобритании между двумя войнами, но добровольно пошел помогать евреям в Палестине организовать армию, помогал эфиопам в борьбе за независимость с Италией и погиб подобающей смертью в 1943 году в авиационной катастрофе в дебрях бирманских джунглей, сражаясь с японцами. Регис Дебрэ смог найти выход своим тимотическим стремлениям, полностью невозможный в процветающей Франции среднего класса, сражаясь в джунглях Боливии бок о бок с Че Геварой. Наверное, для здоровья либеральных демократий полезно, что третий мир существует и поглощает энергии и амбиции подобных людей. Другое дело -- хорошо ли это для самого третьего мира. Помимо экономического царства и политической жизни, мегалотимия все чаще находит отдушины в таких чисто формальных видах деятельности, как спорт, альпинизм, автогонки и тому подобное. Спортивное соревнование не имеет "смысла" или цели иных, кроме как сделать одних победителями, а других -- проигравшими -- иными словами, удовлетворить желание быть признанным в качестве высшего. Уровень или вид соревнования совершенно произволен, как и правила спортивных игр. Рассмотрим такой спорт, как альпинизм, которым занимаются почти только жители процветающих постисторических стран. Чтобы сохранять форму, альпинисты должны неустанно тренироваться, мышцы торса и плечевого пояса у скалолазов развиты так, что при неосторожности могут оторвать сухожилия от кости. В ходе подъема восходители в Гималаях должны выдержать атаки дизентерии и снежных бурь в тесных палатках в предгорьях. Процент жертв при подъемах выше четырех тысяч метров весьма значителен; каждый год около дюжины людей погибают на таких пиках, как Монблан или Миттерхорн. Короче говоря, альпинист воссоздает для себя все условия исторической борьбы: опасность, болезни, тяжелую работу и, наконец, -- риск насильственной смерти. Но цель уже перестала быть исторической и стала чисто формальной: например, быть первым американцем или немцем, поднявшимся на вершину Канчен-джонгу-2 или Нанга Парбат, а если это уже достигнуто, быть первым, кто поднимется без запаса кислорода, и так далее. Для большей части постисторической Европы Кубок мира заменил военную конкуренцию в качестве главной отдушины для националистического стремления стать первыми. Как однажды сказал Кожев, его цель -- восстановить Римскую империю, но на этот раз -- в виде многонациональной футбольной команды. И, наверное, не случайно в одном из самых постисторических штатов США, Калифорнии, так распространены весьма рискованные виды отдыха, не имеющие иной цели, как вытряхнуть участника из комфорта буржуазного существования: скалолазание, скайдайвинг, полеты на дельтапланах, марафонский бег, бега "железных людей" и так далее. Потому что там, где невозможны традиционные формы борьбы вроде войны и где всеобщее материальное процветание снимает необходимость в борьбе экономической, тимотические личности начинают искать иные виды бессодержательной деятельности, которые принесут им признание. В очередной иронической сноске к своим лекциям по Гегелю Кожев замечает, что был вынужден пересмотреть свои прежние взгляды насчет того, что человек перестанет быть человеком и вернется в животное состояние, в результате поездки в Японию и случившегося у него там романа в 1958 году. Он утверждал, что после возвышения в пятнадцатом веке сегуна Хидееси Япония пережила состояние внутреннего и внешнего мира в несколько сот лет, очень похожего на постулированный Гегелем конец истории. Ни высшие, ни низшие классы не боролись друг с другом, и необходимости работать слишком тяжело тоже не было. Но вместо того чтобы предаваться любви и инстинктивным играм, как молодые животные, -- иными словами, вместо того чтобы превратиться в общество последних людей, японцы показали, что возможно оставаться людьми, изобретя для этого множество совершенно бессодержательных формальных искусств -- театр Но, чайную церемонию, икебану и тому подобное.471 Чайную церемонию не служит никакой явной политической или экономической цели; и даже ее символический смысл со временем утрачен. И псе же она является ареной для мегалотимии и форме чистого снобизма: существуют противоборствующие школы чайной церемонии и икебаны, с собственными учителями, послушниками, традициями и канонами хорошего и плохого. Сам формализм этой деятельности -- создание новых правил и ценностей, отделенных от любых утилитарный целей, как в спорте -- навел Кожева на мысль о специфически человеческой деятельности даже после конца истории. Кожев полушутливо предлагает, чтобы вместо вестернизации Японии Запад (включая Россию) сам японизировался (и этот процесс уже идет вовсю, хотя не в том смысле, в котором имел в виду Кожев). Иными словами, в мире, где борьба вокруг всех крупных вопросов в основном закончена, главной формой мегалотимии, желании человека быть признанным выше своих собратьев, станет чисто формальный снобизм.472 У нас в Соединенных Штатах утилитарные традиции мешают даже изящным искусствам стать чисто формальными. Художники любят убеждать себя, что они не только привержены эстетическим ценностям, но еще и социально ответственны. Но конец истории будет означать (в числе прочего) конец искусства, которое может считаться социально полезным, и потому сползание художественной деятельности в пустой формализм традиционных японских искусств. Таковы отдушины для мегалотимии в современных либеральных демократиях. Тяга быть признанным выше других не исчезла из жизни людей, но место и степень ее проявления изменились. Мегалотимические личности ищут признания не тем, что завоевывают чужие народы и земли, но пытаются победить Аннапурну, или СПИД, или технологию рентгеновской литографии. Фактически единственной формой мегалотимии, недозволенной при либеральной демократии, остается та, которая ведет к тирании. Разница между демократическим обществом и предшествовавшим ему аристократическим состоит не в том, что мегалотимия изгнана из жизни, но в том, что она загнана, так сказать, в подполье. Демократическое общество привержено утверждению, что все люди созданы равными, и господствующий Этос для них -- этос равенства. Хотя никому не запрещено законом хотеть быть признанным выше других, никого к этому и не поощряют. Таким образом, уцелевшие в современном обществе проявления мегалотимии существуют в некоторых натянутых отношениях с публично сформулированными идеалами общества. Хотя президентские гонки или подъем на Эверест могут привлечь некоторые честолюбивые натуры, есть иная широкая область современной жизни, предлагающая жажде признания более ординарное удовлетворение. Это -- общественность, то есть общественная жизнь в масштабе более скромном, чем вся страна. И Токвиль, и Гегель подчеркивали важность общественной жизни как средоточия гражданственности в современном государстве. В целом в современных национальных государствах гражданственность для широких масс ограничена выборами представительной власти раз в несколько лет. Правительство далеко и безлично в системе, где число прямых участников политического процесса ограничено кандидатами, соревнующимися за выборную должность, и, быть может, еще их избирательным штабом и журналистами, которые сделали политику своей профессией. Это составляет резкий контраст с маленькими республиками античности, требовавшими практически от всех граждан активного участия в жизни общества -- от принятия политических решений и до военной, службы. В нынешние времена гражданственность лучше всего выражается через "институты посредничества" -- политические партии, частные корпорации, профсоюзы, гражданские ассоциации, профессиональные организации, церкви, ассоциации учителей и родителей, школьные советы, литературные общества и так далее. Именно посредством таких гражданских организаций людей удается отвлечь от себя и собственных эгоистических забот. Мы обычно понимаем утверждения Токвиля в том смысле, что общественная жизнь в гражданском обществе полезна, так как служит школой для демократической политики на более высоком уровне. Но он также чувствовал, что она и сама по себе хороша, поскольку не дает демократическому человеку стать всего лишь буржуа. Частная ассоциация, сколь бы мала они ни была, составляет общество и в качестве такового служит моделью более масштабных объединений, ради которых личность может работать и жертвовать своими эгоистическими желаниями. Пусть американская общественная жизнь не зовет на великие дела доблести и самопожертвования, прославленные Плутархом, она ведет к "ежедневным небольшим актам самоотверженности", которые доступны куда большему количеству людей.473 Жизнь частной ассоциации дает куда более непосредственное удовлетворение, чем простое гражданство в большой современной демократии. Признание личности со стороны государства по необходимости безлично; а вот общественная жизнь содержит куда больше возможностей индивидуального признания со стороны людей, имеющих с этой личностью общие интересы, а зачастую и ценности, религию, национальность и так далее. Община признает человека не просто за его универсальную "личность", а за многие конкретные качества, эту личность составляющие. Можно черпать ежедневную гордость в том, чтобы быть членом союза ветеранов, местной церковной общины, общества трезвости, организации борьбы за права женщин или противораковой ассоциации, и каждая из этих организаций "признает" своих членов вполне личностно.474 Но если активная общественная жизнь, как подразумевает Токвиль, является лучшей гарантией, что члены демократического общества не превратятся в последних людей, то в современных обществах она находится под постоянной угрозой. А угрожает общественной жизни не какая-то сила вне общины, но самые принципы свободы и равенства, на которых эта община основана и которые становятся общими для всего мира. По англосаксонской версии либеральной теории, на основе которой созданы Соединенные Штаты, люди имеют по отношению к своей общине совершенные права, но не совершенные обязанности. Обязанности эти несовершенны, поскольку выводятся из прав, и община существует лишь для защиты этих прав. Поэтому моральные обязательства полностью договорные. Они не подписаны Господом Богом, не вытекают из страха человека за свою вечную жизнь или из естественного порядка космоса, а продиктованы тем, что сторона, подписавшая контракт, заинтересована в выполнении этого контракта остальными сторонами, Возможность общественной жизни в долгосрочной перспективе ослабляется демократическим принципом равенства. Если сильнейшие общины объединены некими моральными законами, определяющими для членов общин дурное и доброе, то те же моральные законы определяют, кто может войти в общину, а кто нет. И если они имеют хоть какое-то значение, то люди, исключенные из общины благодаря нежеланию эти законы принять, будут иметь иную ценность или моральный статус, нежели члены общины. Однако в демократическом обществе наблюдается постоянная тенденция сдвига от простой толерантности к любому альтернативному образу жизни в сторону утверждения равенства всех образов жизни. Оно сопротивляется морали, которая оспаривает ценность или допустимость некоторых альтернатив, а потому противостоит и тому виду исключительности, который свойствен сильным и спаянным общинам. Ясно, что общины, соединенные лишь просвещенным эгоистическим интересом, имеют некоторые слабости по сравнению с теми, что спаяны абсолютным обязательством. Семья составляет самый нижний уровень общественной жизни, но во многих отношениях и самый важный. Очевидно, Токвиль не считал семью особенным барьером на пути демократического общества к социальной атомизации --быть может, потому, что рассматривал ее как расширение личности и считал естественной для общества любого вида. Но для многих американцев семья, уже не в широком смысле, а в очень узком ("ядерная" семья), является практически единственной знакомой формой общественной жизни или единственной общиной. Столь презираемая пригородная американская семья пятидесятых годов была на самом деле средоточием некой моральной жизни, потому что американцы, не желая бороться, жертвовать собой или терпеть трудности ради своей страны или великого международного дела, часто готовы на это ради своих детей. Но семья не бывает действенной, если построена на либеральных принципах -- то есть когда члены семьи относятся к ней как к акционерному обществу, созданному ради их пользы, а не как к семье, основанной на долге и любви. Воспитание детей или сохранение брака на всю жизнь требует личных жертв, которые выглядят иррациональными с точки зрения расчета затрат и выгод, поскольку истинные плоды прочной семейной жизни зачастую пожинаются не теми, кто берет на себя самые трудные обязанности, а только последующими поколениями. Многие проблемы современной американской семьи -- высокий процент разводов, отсутствие родительского авторитета, отчужденность детей и так далее -- возникают именно из того факта, что отношение семьи к своим членам строится на строго либеральной почве. То есть когда семейные обязанности выходят за те рамки, на которые подписывался участник контракта, он пытается условия этого контракта отменить. На уровне самой большой ассоциации, самой страны, либеральные принципы могут оказаться деструктивными для высших форм патриотизма, необходимых для самого выживания общества. Ибо в англосаксонской либеральной теории есть широко признаваемый дефект: люди ни за что не станут погибать ради страны, основанной только на принципе рационального самосохранения. Аргумент, что люди будут рисковать жизнью ради защиты своей собственности или семьи, оказывается в конечном счете несостоятельным, поскольку по либеральной теории собственность существует ради самосохранения, но не наоборот. И всегда будет возможно покинуть страну, увезя с собой семью и деньги, чтобы уклониться от призыва. И тот факт, что жители либеральных стран не псе пытаются уклониться от военной службы, отражает другой факт. ими движут такие мотивы, как гордость и честь. А гордость, как мы знаем, есть именно то качество, которому надлежит быть подавленным мощным левиафаном либерального государства. Возможность активной общественной жизни также подвергается серьезному давлению капиталистического рынка. Принципы либеральной экономики не обеспечивают никакой поддержки традиционным общественным объединениям; наоборот, они стремятся разъединять и атомизировать людей. Требования образованности и подвижности рабочей силы означают, что люди современного общества все меньше связаны с общинами, в которых они выросли или где жили до того их семьи.475 Их жизнь и социальные связи менее стабильны, потому что динамизм капиталистической экономики требует постоянного изменения места и характера производства, а потому -- и работы. В этих условиях людям труднее пустить корни в общине или установить постоянные связи с товарищами по работе или соседями. Личность должна постоянно готовить себя к новой карьере в новом городе. Чувство идентичности, которое давал региональный и местный патриотизм, слабеет, и человек вновь оказывается в микроскопическом мире своей семьи, которую возит с собой с места на место, как садовую мебель. В отличие от либерального общества община, имеющая общий "язык добра и зла", может соединять людей более сильным клеем, чем та, что основана только на общем интересе. Те группы и общины в Юго-Восточной Азии, которые кажутся столь важными для внутренней дисциплины и экономического успеха, основаны не на контракте между сторонами, преследующими свой интерес. Ориентированность на общину в азиатских культурах имеет корни в религии или в таких учениях, как конфуционизм, приобретший в многосотлетней традиции статус религии. Аналогично наиболее сильные формы общественной жизни в Соединенных Штатах имеют корни в общих религиозных ценностях, а не в рациональном эгоистическом интересе. Общины пилигримов и других пуритан, основавшие Новую Англию, были связаны общей заинтересованностью не в материальном благосостоянии, но в прославлении Бога. Американцы любят возводить свою любовь к свободе именно к этим нонконформистским сектам, бежавшим от религиозных преследований из Европы семнадцатого века. Но хотя эти религиозные общины были весьма независимы по своему нраву, они никак не были либеральными в том смысле, в котором понимало либерализм поколение, осуществившее Революцию. Они искали свободу исповедовать свою религию, а не свободу религии как таковую. Мы могли бы, как часто и бывает, счесть их группами нетерпимых и узколобых фанатиков.476 Когда Токвиль посетил Америку в тридцатых годах девятнадцатого века, локковский либерализм уже завоевал интеллектуальную жизнь страны, но подавляющее, большинство гражданских объединений, которые Токвиль наблюдал, остались религиозными по своим корням или целям. Либералы локковского толка, совершившие Американскую революцию, например, Джефферсон или Франклин, или страстно веровавшие в свободу и равенство, как Авраам Линкольн, заявляли не колеблясь, что свобода требует веры в Бога. Иначе говоря, общественный договор между индивидами, преследующими, свой рациональный интерес, не был самоподдерживающимся, он требовал дополнительно веры в божественные награду и наказание. Сегодня мы прошли путь к тому, что по праву считается чистейшей формой либерализма; Верховный суд США решил, что даже не уточняющее вероисповедание определение "вера в Бога" может оскорбить атеистов, а потому в общественных школах недопустимо. В ситуации, когда любой морализм или религиозный фанатизм обуздывается ради толерантности, в интеллектуальном климате, ослабляющем возможность веры в какую-то одну доктрину из-за более важной обязанности быть открытым всем верованиям и "системам ценностей" мира, нас не должно удивлять, что сила общественной жизни в Америке идет на спад. Этот спад произошел не вопреки либеральным принципам, но благодаря им. Такая ситуация приводит к мысли, что никакое фундаментальное усиление общественной жизни не будет возможно, если личности не вернут некоторые права объединениям и не примут вновь определенные исторические формы нетерпимости.477 Другими словами, либеральная демократия не самодостаточна: общественная жизнь, на которой она основана, должна в конечном счете исходить из источника, отличающегося от либерализма.478 Люди, составлявшие американское общество в момент основания Соединенных Штатов, не были изолированными, рациональными личностями, подсчитывающими собственный интерес. Наоборот, в основном это были члены религиозных общин, спаянные общим моральным кодексом и верой в Бога. Рациональный либерализм, который они в конце концов приняли, не был защитой их прежней культуры, но существовал с ней в некоторых трениях. "Правильно понятый собственный интерес" стал широко понимаемым принципом, который положил низкое, но твердое основание общественной добродетели в Соединенных Штатах, зачастую более твердое, чем могли бы положить религиозные или средневековые ценности сами по себе. Но за долгий срок эти либеральные принципы оказали разъедающее воздействие на ценности, предшествующие либерализму и необходимые для сохранения сильных общий/а потому необходимые и для возможности самоподдержания для либерального общества. Закат общественной жизни предполагает, что в будущем мы рискуем стать безмятежными и самопоглощенными последними людьми, лишенными тимотических стремлений к высшим целям и жаждущими только личного комфорта. Но существует и обратная опасность, а именно что мы снова станем первыми людьми, ввязывающимися в кровавые и бессмысленные войны за престиж, только на этот раз-- с современным оружием. И действительно, эти проблемы взаимосвязаны, поскольку отсутствие регулярных и конструктивных выходов для мегалотимии могут просто привести к ее выбросу на поверхность в экстремальной и патологической форме. И разумно поинтересоваться, все ли люди верят, что виды борьбы и жертв, возможные в самодовольном и процветающем либеральном обществе, достаточны для выражения всего, что есть высшего в человеке. Потому что разве нет резервуаров идеализма, которые нельзя исчерпать -- да что там, из которых едва ли даже зачерпнули, -- если человек становится исследователем, как Дональд Трамп, или альпинистом, как Рейнгольд Мейсснер, или политиком, как Джордж Буш? Как бы ни была трудна во многих смыслах жизнь этих людей, и при всем признании, которое они получают, жизнь их не самая трудная, и дело, которому служит каждый из них, не самое серьезное и не самое справедливое. А поскольку это так, то горизонт человеческих возможностей, ими определенный, не будет окончательно удовлетворителен для наиболее тимотических натур. В частности, доблести и честолюбие, выявляемые войной, вряд ли найдут свое выражение в либеральных демократиях. Будет много войн в переносном смысле -- вспомним корпоративных юристов, специализирующихся по насильственным захватам, считающих себя акулами или разбойниками, или биржевых маклеров, воображающих себя, как сказано в "Кострах тщеславия" Тома Вулфа, "хозяевами вселенной". (Это, правда, бывает лишь при повышении ресурсов на рынках.) И все же, утопая в мягкой коже сиденья своей "БМВ" они в глубине души знают, что были когда-то настоящие разбойники и настоящие хозяева мира, которые с презрением плюнули бы на мелкотравчатые достоинства, необходимые для завоевания богатства или славы в современной Америке. И долго ли мегалотимия будет удовлетворяться метафорическими войнами и символическими победами -- вопрос остается открытым. Есть подозрение, что некоторые люди не будут удовлетворены пока не проявят себя тем самым актом, который составлял человеческую сущность в начала истории: они захотят пойти на смертельный риск в битве и тем без тени сомнения доказать себе и своим собратьям, что они свободны. Они намеренно будут искать дискомфорта и возможности принести себя в жертву, потому что боль и страдание будут единственным способом определенно продемонстрировать, что они могут думать о себе хорошо, что они остаются людьми. Гегель -- вопреки своему интерпретатору Кожеву -- понимал, что необходимость испытывать гордость своей человеческой сущностью не обязательно удовлетворится "миром и процветанием" конца истории.479 Перед людьми будет стоять постоянная опасность выродиться из граждан в простых буржуа и испытывать при этом презрение к себе. Поэтому последним испытанием для гражданского достоинства было и остается одно: погибнуть за свою страну, а значит, государство должно будет требовать военной службы и продолжать войны. Этот аспект гегелевской мысли привел к тому, что автора назвали милитаристом. Но Гегель никогда не прославлял войну ради самой войны, не считал, что она есть главная цель человека; война для него была важна из-за своих вторичных эффектов, воздействующих на характер общества. Гегель считал, что без возможности войны и жертв, которых она требует, человек станет мягкотелым и самопоглощенным, общество выродится в трясину эгоистического гедонизма, и общественная жизнь постепенно исчезнет. Боязнь же людского "господина и повелителя -- Смерти" -- это сила, подобной которой нет; она способна вырвать человека из самопоглощенности и напомнить людям, что они -- не изолированные атомы, но члены общества, построенного на общих идеях. Либеральная демократия, которая способна в каждом поколении проводить короткую и решительную войну для защиты своей свободы и независимости, будет куда более здоровой и удовлетворенной, чем знающая лишь непрерывный мир. Точка зрения Гегеля на войну отражает общий опыт битв: пусть люди редко подвергаются таким ужасным страданиям и страху, как в бою, полученный выжившими опыт имеет тенденцию ставить все на свете в определенную перспективу. То, что в гражданской жизни называется героизмом и жертвой, становится положительно мелким, дружба и доблесть получают новое и более глубокое значение, а жизнь людей преображается воспоминанием об участии в том, что было куда больше их самих. Как заметил один писатель о конце Гражданской войны в Америке -- одном из самых кровавых и страшных конфликтов нового времени: "Один из ветеранов Шермана, возвращаясь домой вместе с другими, заметил, что когда армии снова растворялись в народе, приспособиться к этому было трудновато. Люди всюду побывали и все видели, величайшее переживание жизни закончилось, и надо было жить дальше, а найти общую цель в эти тихие дни мира было очень нелегко..."480 Но что если, скажем так, мир "наполнится" либеральными демократиями, и в нем не станет тирании и гнета, достойных этого названия, чтобы против них сражаться? Опыт подсказывает, что если люди не могут бороться за правое дело, потому что это правое дело уже победило в предыдущих поколениях, они будут бороться против правого дела. Иными словами, они пойдут на борьбу от определенной скуки, потому что не могут себе представить жизни в мире без борьбы. И если львиная доля мира, в котором они живут, будет характеризоваться мирными, и процветающими либеральными демократиями, они будут бороться против мира и процветания -- и против демократии. Действие такой психологии можно усмотреть в основе событий во Франции 1968 года. Студенты, которые временно взяли Париж и свергли генерала де Голля, не имели никаких "рациональных" причин для бунта, потому что в основной массе это были изнеженные отпрыски одного из самых свободных и самых процветающих обществ на земле. Но именно отсутствие борьбы и жертвы в жизни среднего класса, которую они вели, позвало их на улицы драться с полицией. Хотя многие из них были увлечены неработоспособными фрагментами идей вроде маоизма, конкретного видения лучшего общества у них не было. Положительная программа их протеста не представляла интереса; но они отвергали жизнь в обществе, где идеалы стали в определенном смысле невозможны. Скука от мира и процветания в прошлом имела куда более мрачные последствия. Возьмем, например, Первую мировую войну. Истоки конфликта до сих пор остаются сложными, их много изучают, но они полны противоречий. В интерпретациях причин войны, включая германский милитаризм и национализм, прогрессирующий распад баланса сил в Европе, возрастающую окостенелость систем союзов, стимулы, которые связали с нападением и превентивным ударом военные, технологические доктрины, глупость и неосмотрительность отдельных лидеров -- во всем этом есть элементы истины. Но помимо этого, был еще один нематериальный, но решающий фактор, ведущий к войне: общественность многих европейских стран просто хотела войны, потому что пресытилась скукой и нехваткой общественной жизни в мирные времена. Большинство рассуждений о решениях, проложивших путь к войне, сосредоточены на рациональных стратегических расчетах, и в них не учитывается огромный народный энтузиазм, который послужил толчком для всех стран к мобилизации. Резкий австрийский ультиматум Сербии, последовавший за убийством эрцгерцога Франца-Фердинанда в Сараево, был встречен в Берлине сумасшедшими восторженными публичными демонстрациями в поддержку Австро-Венгрии, несмотря на то что у Германии не было прямого интереса в этой ссоре. В течение семи критических дней в конце июля и начале августа 1914 года шли огромные националистические митинги перед министерством иностранных дел и резиденцией кайзера; когда последний вернулся 31 июля из Потсдама в Берлин, его кортеж захлестнули толпы, призывавшие к войне. Вот в такой атмосфере и были приняты ключевые решения, поведшие к войне.481 На той же неделе эти сцены повторились в Париже, Петрограде, Лондоне и Вене. И во многом энтузиазм этих толп был вызван чувством, что война означает наконец-то национальное единство и гражданственность, преодоление раскола между капиталистами и пролетариями, протестантами и католиками, рабочими и крестьянами, характерного для гражданского общества. Как описал чувство толпы в Берлине один очевидец: "Никто никого не знает, но все охвачены одним всепоглощающим порывом: Война, война, и чувство объединения".482 В 1914 году Европа пережила столетний мир со времен последнего конфликта континентального масштаба" который был урегулирован Венским конгрессом. Это столетие, казалось, видело расцвет современной технологической цивилизации в индустриализующейся Европе, цивилизации, несущей за собой невиданное материальное процветание и возникновение общества среднего класса. Демонстрации за войну, прошедшие, в разных столицах Европы в августе 1914 года, можно рассматривать в некоторой степени как бунты против этой цивилизации среднего класса с ее безопасностью, процветанием и отсутствием трудных задач. Растущая изотимия повседневной жизни больше не казалась удовлетворительной. Возродилась в массовом масштабе мегалотимия: мегалотимия не отдельных принцев, но целых наций, ищущих признания своей ценности и достоинства. В Германии, больше чем повсюду, многие видели в войне восстание против материализма коммерческого мира, созданного Францией и этим архетипом буржуазного общества -- Великобританией. Конечно, у Германии было много конкретных претензий к существующему порядку в Европе, от колониальной и морской политики и до угрозы русской экономической экспансии. Но, читая оправдания войны у немецких авторов, поражаешься последовательным проведением мысли о необходимости какого-то вида бесцельной борьбы, той борьбы, что окажет очистительное моральное действие совершенно независимо от того, получит ли Германия колонии и добьется ли свободы на морях. Комментарии молодого немецкого студента-юриста по дороге на фронте сентябре 1914 года типичны: развенчивая войну как дело "ужасное, недостойное человека, глупое, старомодное и во всех смыслах разрушительное", он тем не менее приходит к ницшеанскому выводу, что "определенно ключевым вопросом всегда была готовность человека к жертве, а не цель этой жертвы".483 Pflicht, или долг, понимается не как дело просвещенного собственного интереса или договорного обязательства; это абсолютная моральная ценность, демонстрирующая внутреннюю силу человека и его превосходство над материализмом и природным предопределением. Это начало свободы и творчества. Современная мысль не ставит барьера будущей нигилистической войне против либеральной демократии со стороны тех, кто был взращен на ее лоне. Релятивизм -- учение, которое утверждает, что все ценности всего лишь относительны, и которое критикует любые "привилегированные точки зрения" -- должен привести также к подрыву демократии и ценностей толерантности. Релятивизм -- это не такое оружие, которое можно навести на врагов, выбранных произвольно. Оно стреляет во все стороны, отшибая ноги не только у "абсолютизма", догм и твердости западных традиций, но и у традиций, сосредоточенных на терпимости, разнообразии и свободе мысли. Если ничто не может быть абсолютно верным, если все ценности определяются своей культурой, то и лелеемые принципы вроде равенства людей тоже должны быть устранены. Нет тому лучшего примера, чем мысли самого Ницше. Он считал, что уверенность человека в том, что нигде нет истины, есть одновременно и угроза, и возможность. Угроза, поскольку, как отмечалось выше, она подрывает возможность жизни "в пределах горизонта". Но и возможность, потому что допускает полную свободу человека от прошлых моральных ограничений. Высшей формой творчества для Ницше было не искусство, но создание самого высшего -- новых ценностей. Его проект, когда он освободился от лохмотьев прежней философии, верившей в возможность абсолютной истины или права, был "переоценить все ценности", начиная с ценностей христианства. Он намеренно старался подорвать веру в равенство людей, утверждая, что это просто предрассудок, внедренный в нас христианством, Ницше надеялся, что принцип равенства когда-нибудь уступит морали, оправдывающей господство сильных над слабыми, а кончил прославлением того, что превратилось в учение жестокости. Он ненавидел общества диверсифицированные и толерантные, предпочитая нетерпимые, инстинктивные и безжалостные -- индийскую касту чандала, которая пыталась вывести новые расы людей, или "белокурых хищных бестий", которые "без колебаний запускают страшные когти в население".484 Отношение Ницше к немецкому фашизму обсуждается давно, и если от узколобых обвинений в том, что он -- праотец упрощенческих доктрин национал-социализма, его можно защитить, то все же перекличка его мыслей и нацизма не случайна. Как и у его последователя, Мартина Хайдеггера, релятивизм у Ницше сносил все философские подпорки, поддерживающие западную либеральную демократию, заменяя их учением силы и господства.485 Ницше считал, что эра европейского нигилизма, которой он помогал прийти, поведет к "безграничным войнам духа", бесцельным войнам, чье единственное назначение -- утвердить самое войну. Современный либеральный проект пытается сдвинуть основы человеческого общества от тимоса на более безопасную почву желания. Либеральная демократия "решила" проблему мегалотимии, ограничив и сублимировав се сложным рядом институциональных ограничений -- принцип суверенности народа, определение прав, власть закона, разделение властей и так далее. Либерализм также сделал возможным современный экономический мир, освободив желание от всех ограничений на жажду нажины и соединив его союзом с рассудком в виде современной науки. Новое, динамичное и бесконечно богатое поде деятельности внезапно открылось человеку. Согласно англосаксонским теоретикам либерализма, праздным господам предстояло склониться к убеждению оставить свое тщеславие и найти себе дом в этом экономическом мире. Тимосу полагалось подчиниться желанию и рассудку, то есть желанию, руководимому рассудком. Гегель тоже понимал, что фундаментальный переход, который случился в современной жизни, явился одомашниванием господина и его метаморфозой в человека экономического. Но он понимал, что это означает не столько отмену тимоса, сколько его трансформацию в новую и, как верил Гегель, высшую форму. Мегалотимия немногих должна была уступить дорогу изотимии многих. Человек не перестанет иметь грудь, но эта грудь не будет более надуваться столь чрезмерной гордостью. Те, кого не мог удовлетворить прежний, додемократический мир, составляли большинство человечества; те же, кто остался неудовлетворенным в современном мире универсального признания, куда более малочисленны. Отсюда и примечательная стабильность, и сила демократии в современном мире. Работу всей жизни Ницше можно в некотором смысле рассматривать как попытку радикально сдвинуть это равновесие обратно в сторону мегалотимии. Гнев стражей Платона более не должен был ограничиваться какой-либо концепцией общего блага. Общего блага нет: попытки его определить просто отражают силу тех, кто вводит определение. Разумеется, общее благо, защищающее самодовольство последнего человека, истощилось. Уже нет хорошо или плохо воспитанных стражей, остались только более или менее гневные. И поэтому они будут отличаться друг от друга главным образом силой своего гнева -- то есть способностью навязать свои "ценности" другим. Уже не одной из трех частей человека, как для Платона, а человеком в целом стал тимос для Ницше. Оглядываясь назад, мы, живущие в век старости человечества, могли бы прийти к следующему заключению. Ни один режим -- ни одна "социоэкономическая система" -- не может удовлетворить всех и повсюду, в том числе и либеральная демократия. Вопрос не в неполноте демократической революции, то есть не в том, что блага свободы и равенства не были распространены на всех людей. Неудовлетворенность возникает именно там, где триумф демократии наиболее полон: это неудовлетворенность свободой и равенством. Таким образом, те, кто остался неудовлетворенным, всегда будут иметь потенциал запустить историю заново. Более того, оказывается, что рациональное признание не является самоподдерживающимся, но должно опираться на до-современные, не-универсальные формы признания, чтобы оно могло быть действенным. Стабильная демократия требует иногда иррациональной демократической культуры, и спонтанное гражданское общество вырастает из долиберальных традиций. Капиталистическому процветанию лучше всего способствует сильная трудовая этика, которая, в свою очередь зависит от призраков мертвых религиозных верований, если не от самих верований, либо же от иррациональной приверженности к расе или нации. Групповое, а не универсальное признание -- лучшая поддержка экономической деятельности и общественной жизни, и даже если оно в конечном счете иррационально, эта иррациональность еще очень не скоро приведет к подрыву обществ, в которых оно существует. Итак, универсальное признание не только не дает универсального удовлетворения, но сама способность экономического общества создавать и поддерживать себя на рациональной основе в чем-то сомнительна. Аристотель считал, что история будет циклической, а не секулярной, поскольку все режимы в чем-то несовершенны, и это несовершенство постоянно будет подталкивать людей к желанию сменить режим на что-нибудь другое. Не можем ли мы, по всем перечисленным причинам, отнести то же самое к современной демократии? Следуя Аристотелю, мы могли бы постулировать, что общество последних людей, состоящих только из желания и рассудка, будет сменяться бестиальными первыми людьми, ищущими только признания, и обратно, и так до бесконечности. И все же эти две опорные колонны вряд ли равны друг другу. Ницшеанская альтернатива заставляет нас полностью разорвать с той частью души, что ведает желаниями. Последнее столетие показало нам страшные последствия попыток пробудить необузданную мегалотимию, потому что в нем мы уже в некотором смысле испытали "безграничные войны", предсказанные Ницше. Толпы, требовавшие войны в августе 1914 года, получили жертвы и опасности, которых хотели, и даже куда больше. Последующее течение Великой войны показало, что каковы бы ни были положительные вторичные эффекты войны в смысле структуры общества, они полностью задавлены ее разрушительными последствиями первого порядка. В двадцатом веке риск жизнью в кровавой битве полностью демократизировался. Он уже не отмечал исключительные натуры, а стал опытом, навязанным массам мужчин, а потом -- и массам женщин и детей. Он вел не к удовлетворению признания, но к безымянной и бессмысленной смерти. Никак не пробуждая творческие способности, современная война подорвала народную веру в такие понятия, как храбрость и героизм, и выпестовала глубокое ощущение отчуждения и распада личности у тех, кто ее испытал. Если людям будущего наскучат мир и процветание и они станут искать новой тимотической борьбы и трудностей, последствия обещают быть еще более ужасными, потому что сейчас есть ядерное и иное оружие массового поражения, которое может убить миллионы людей мгновенно и анонимно. Барьером на пути возрождения истории и возвращения первых людей стоит внушительный Механизм современной науки, который мы описали во второй части нашей книги; Механизм, приводимый в движение не ограниченным желанием и управляемый рассудком. Возрождение мегалотимии в современном мире будет означать разрушение этой мощной и динамичной глобальной экономики и попытку перелома логики технологического развития. Такие переломы оказались возможными в конкретные моменты в конкретных местах, например, когда такие страны, как Германия или Япония, жертвовали собой ради национального признания, -- но сомнительно, может ли весь мир в целом совершить такой перелом достаточно надолго. Германией и Японией двигало желание навязать признание своего превосходства в войнах первой половины двадцатого века, но при этом они считали, что защищают свою экономику, завоевывая себе нео-меркантилистское Lebensraum (Жизненное пространство (нем)) или "сферу со-процветания". Последующий опыт показал обеим странам, что экономической безопасности куда проще было бы достичь либеральной свободной торговлей, чем войной, а путь военных завоеваний для экономических ценностей полностью деструктивен. При взгляде на современную Америку мне не кажется, что мы столкнулись с проблемой избытка мегалотимии. Те серьезные молодые люди, которые толпами идут в школы права и бизнеса, трудолюбиво заполняют свои резюме в надежде поддержать стиль жизни, который, как они считают, им положен, -- мне кажется, что им куда больше грозит опасность стать последними людьми, чем оживить страсти первого человека. Для них либеральная идея наполнить жизнь материальными приобретениями и безопасным, разрешенным честолюбием слишком хорошо подходит. И трудно отыскать великие неудовлетворенные стремления или иррациональные страсти под внешним обликом среднего юриста-стажера. То же справедливо и для других регионов постисторического мира. В восьмидесятых годах лидеры большинства европейских стран не выказывали стремлений к великой борьбе или жертвам, имея дело с такими проблемами, как "холодная" война, уничтожение голода в третьем мире или военные, акции против терроризма. Были фанатики, вступавшие во Фракцию Красной Армии в Германии или в Красные Бригады в Италии, но это были считанные маргиналы-сумасшедшие, которых поддерживала на плаву только помощь советского блока. После великих событий осени 1989 года в Восточной Европе значительная часть немцев засомневалась насчет мудрости объединения, потому что это обойдется слишком дорого. Это не признаки цивилизации, натянутой, как пружина, готовой принести себя в жертву на костер нового, еще невиданного фанатизма, -- это признаки цивилизации вполне удовлетворенной своим настоящим и будущим. Платон утверждал, что хотя тимос есть основа добродетелей, сам по себе он не хорош и не плох, но требует воспитания, дабы он служил общему благу. Иными словами, тимос должен управляться рассудком и стать союзником желания. В городе справедливости все три стороны души были удовлетворены и уравновешены под водительством разума.486 Этот наилучший из режимов было бы крайне трудно реализовать, поскольку он должен удовлетворять человека целиком -- одновременно его рассудок, желание и тимос. Но если даже для реального режима невозможно удовлетворить человека полностью, наилучший режим давал образец, с которым можно сравнивать существующие режимы. Тот режим наилучший, который наилучшим образом удовлетворяет все три стороны души одновременно. Если рассмотреть доступные нам исторические альтернативы в данном аспекте, кажется, что либеральная демократия дает наибольшие возможности всем трем сторонам. Если она и не годится как самый справедливый режим "в речах", то может послужить хотя бы самым справедливым режимом "в реальности". Потому что, как учит нас Гегель, современный либерализм основан не столько на отмене жажды признания, сколько на ее трансформации в более рациональные формы. Если тимос не сохранен полностью в его более ранних проявлениях, то он и не отменен полностью. Более того, ни одно существующее либеральное общество не основано исключительно на изотимии; все они должны допускать некоторую степень безопасной и укрощенной мегалотимии, даже если это идет вразрез с принципами, которые такое общество искренне проповедует. Если верно, что исторический процесс покоится на двух колоннах-близнецах -- желании и рациональном признании, и что современная либеральная демократия сеть политическая, система, наилучшим образом и, в каком-то смысле сбалансированно удовлетворяющая обе эти потребности, то, по-видимому, основной угрозой демократии будет наше непонимание того, что на самом деле поставлено на карту. Потому что, хотя современные общества развились до демократических, современная мысль зашла в тупик и не может прийти к согласию о том, что составляет суть человека и его специфическое достоинство, а потому не может определить права человека. Таким образом открывается путь к преувеличенным требованием признания равных прав с одной стороны, и к высвобождению заново мегалотимии -- с другой.487 Эта путаница мысли может произойти, несмотря ни то что история движется в согласованном направлении рациональным желанием и рациональным признанием и несмотря на то, что либеральная демократия в реальности дает наилучшее возможное решение проблемы человека. Возможно, что если события пойдут так, как, шли в последние несколько десятков лет, идея универсальной и направленной к либеральной демократий истории станет более приемлемой для людей, и релятивистский тупик современной мысли в каком-то смысле разрешится сам. То есть культурный релятивизм (европейское, изобретение) кажется приемлемым для нашего столетия, потому что впервые Европа оказалась вынужденной всерьез встретиться с неевропейскими культурами в процессе колониализма и деколонизации. Многие из событий последнего века -- упадок моральной самоуверенности европейской цивилизации, подъем третьего мира, возникновение новых идеологий -- способствует укреплению веры в релятивизм. Но если со временем все больше и больше стран с различающимися культурным и историческим наследиями пойдут одинаковыми долговременными путями развития, если будет наблюдаться постоянная конвергенция институтов, управляющих обществом в наиболее передовых странах, и если гомогенизация человечества будет в результате экономического развития продолжаться, то идея релятивизма может показаться куда более странной, чем сейчас. Потому что очевидное различие "языка добра и зла" народов окажется несущественным фактом на этой конкретной стадии их исторического развития. Человечество будет казаться не тысячей цветущих побегов на стольких же различных растениях, а длинной цепью фургонов на одной дороге. Некоторые будут двигаться к городу быстро и резко, другие встанут на отдых в прерий, а то и застрянут в колее на горном перевале. Некоторые будут подожжены при нападениях индейцев и брошены на дороге. Кое-кто из погонщиков, оглушенный битвой, потеряет чувство направления и какое-то время будет гнать фургон не туда, а в паре-другой фургонов народ устанет от езды и решит встать постоянным лагерем, вернувшись для этого назад в удобное место. Еще кто-то найдет объездные пути, ведущие туда же, куда и главная дорога, хотя окажется, что для перехода через последнюю горную цепь придется выезжать на тот же перевал. Но подавляющее большинство фургонов медленно будет продвигаться к городу, и почти все они в конце концов туда приедут. Фургоны все подобны друг другу: пусть они выкрашены по-разному и сделаны из разных материалов, у каждого четыре колеса и лошади в запряжке, а внутри сидит семья, которая надеется и молится, чтобы путешествие Окончилось благополучно. Очевидную разницу в положении фургонов не следует считать за отражение перманентных и неизбежных отличий между людьми, которые в них едут, а лишь следствием разных позиций, которые они занимают на дороге. Александр Кожев считал, что в конечном счете история сама докажет свою рациональность. Имеется в виду, что въедет в город число фургонов достаточное, чтобы любой разумный человек, поглядев на ситуацию, согласился, что было только одно путешествие и только одно место назначения. Сомнительно, чтобы сейчас мы уже достигли этого момента, потому что, несмотря на недавнюю всемирную либеральную революцию, доступные нам свидетельства о разбредании фургонов не дают возможности сделать такое заключение. Не можем мы и в окончательном анализе сказать: если большая часть фургонов доберется до города, не выйдет ли так, что их пассажиры, оглядев новые места, решат предпринять еще одно, и более дальнее, путешествие?

    ПРИМЕЧАНИЯ

Вместо предисловия 1 "The End of History" The National Interest 16 (Summer 1989 г.), стр. 3-18. 2 Первые Попытки ответить на некоторые из этих критических замечаний см. мою статью "Reply to My Critics", The National Interest 18 (Winter 1989--1990); стр. 21-22. 3 Локк и особенно Мэдисон не понимали, что одной из целей республиканского правления является защита гордого самоутверждения граждан республики. Глава 1. Наш пессимизм 4 Emile Fackenheim, God's Presence in Historiy: Jewish Affirmations and Philosophical Reflections (New York: New York Universites Press, 1970), рр.5--б. 5 Robert Mackenzie, The Nineteenth Century -- A History, цитата приводится у Коллингвуда (R.G. Collinwood), The Idea of History (New York: New York Oxford Universites Press, 1956), р. 140. 6 Encyclopaedia Britannica, 11th edition (London, 1911) vol. 27, р.72. 7 Norman Angell, The Great Illusion: A Study of the Relation of Military Power to National Advantage (London: Heinemann, 1914). 8 Paul Fussel, The Great War and Modern Memory (New York: New York Oxford Universites Press, 1956). 9 Эту мысль высказал Modris Eksteins, Rites of Spring: The Great War and the Birth of the Modern Age (Boston: Houghton Mifflin, 1989, pp. 176-191); см. также Fussel (1975), рр. 19--20. 10 Эрих Мария Ремарк, Лениздат 1959, стр. 19. 11 Цитируется у Экштейна (Ekstein 1989), стр. 291. 12 Это замечание принадлежит Жан-Франсуа Ревелю (Jean-Fran?ois Revel), "But We Follow the Worse" The National Interest (Winter 1989-1990): 99-103. 13 См. ответ Гертруды Гиммельфарб (Gertrude Himmelfarb) на исходную статью "The End of History?", The National Interest (Winter 1989): 25--26. См. также статью Лешека Колаковского (Leszek Kolakowsky) "Uncertainties of a Democratic Age", Journal of Democracy 1, no. 1 (1990): 47-50. 14 Курсив наш. Henry Kissinger, "The Perlament Challenge of: U.S. Policy Toward the Soviet Union" в книге Kissinger, America Foreign Policy, third edition (New York: Norton, 1977), р. 302. 15 В том числе и автора этой книги, который в 1984 году писал, что "среди американских обозревателей, пишущих о Советском Союзе, сложился очень последовательный стиль: преувеличивать проблемы советской системы и недооценивать ее эффективность". Обзор под редакцией Роберта Бернса (Robert Bernes), After Brezhnev в The American Spectator17, no. 4 (April 1984), р. 35-37 16 Жан-Франсуа Ревель (Jean-Fran?ois Revel), How Democracies Perish (New Zork: Harper and Row, 1983), р. 3. 17 Jeanne Kirpatrick, "Dictatorshops and Double Standarts", Commentary 68 (November 1979); 34--35. 18 Хорошую критику Ревеля, написанную до перестройки и гласности, см. Stephen Sestanovich, "Anxiety and Ideology", University of Chicago Law Rewiew 52, по. 2 (Spring 1985): 3--16. 19 Revel (1983), р. 17; Не вполне ясно, насколько сам Ре-нель верил своим более резким формулировкам насчет относительной силы и слабости демократии и тоталитаризма. Многие его издевки над провалами демократии могут быть отнесены на счет риторической необходимости пробудить собратьев-демократов от очевидной дремоты и раскрыть им глаза на угрозу советской мощи. Очевидно, если бы он считал демократии столь никчемными, какими он их описывает, незачем было бы писать How Democracies Perish. 20 Джерри Хоуг (Jerry Hough), The Soviet Union and Social Science Theory (Cambridge, Mass.: Havard University Press, 1977), р. 8. Хоуг продолжает так: "Есть, конечно, ученые, которые предположили бы, что политическое участие в Советское Союзе в чем-то не настоящее... что слово "плюрализм" не может быть употреблено в разумном смысле при описании Советского Союза... такие утверждения я не считаю достойными длительного и серьезного обсуждения". 21 Hough (1977), р. 5. Джерри Хоуг, переписывая классическую работу по советскому коммунизму Merle Fainsod How the Soviet Union is Giverned, большой раздел отводит под описание старого брежневского Верховного Совета, который Хоуг защищает как форум, где формулируются и отстаиваются социальные интересы. Эту книгу любопытно перечитывать в свете деятельности Съезда народных депутатов и нового Верховного Совета, созданных Горбачевым после девятнадцатой партконференцию в 1988 году, и многих республиканских верховных советов, возникших после 1990 года. См. How the Soviet Union is Giverned (Cambridge, Mass.: Havard University Press, 1979), рр. 363--380. 22 James McAdams, "Crise in the Soviet Empire: Three Ambiguites in Search of Prediction", Comparative Politics 20, no. 1 (October 1987): 107-118. 23 О советском общественном договоре см. Peter Hauslohner, "Gorbathev's Social Contrac t", Soviet Economy 3 (1987), 54--89. 24 См., например, утверждение Ригби, что коммунистические страны достигли легитимности на основе "целесообразности". "Introduction: Political Legitimacy, Weber and Communist Mono-organizational System", сб. под редакцией Rigby and Ferenc Feher, Political Legitimation in Communist States (Nnew York: St. Martin Press, 1982). 25 Samuel Huntington, Political Order in Chanbung Societes (New Haven: Yale University Press, 1968), р. 1. См. также заключение в работе Timothy J. Colton, The Dilemma of Reform in Soviet Union, расширенное и переработанное издание (New York: Council on Foreign Relations, 1986), рр. 119--122. 26 Общее описание см. Dankwart A. Rustow "Democracy: A Global Revolution?" Foreign Affairs 69, no. 4 (Fall 1990): 75--90. Глава 2. Слабость сильных государств I 27 Понятие легитимации было весьма разработано Максом Вебером, который классифицировал знаменитое трехчленное разделение властей как традиционное, рациональное и харизматическое. Велись серьезные споры, какая из этих веберовских категорий лучше характеризует власть в таких тоталитарных странах, как нацистская Германия или Советский Союз. См., например, различные работы в книге Rigby and Feher (1982). Оригинальные рассуждения Вебера о типах власти можно найти в The Theory of Social and Economic Organization под редакцией Talcott Parson (New York: Oxford University Press, 1947), рр. 324--423. Трудность классификации тоталитарных государств по категориям Вебера наводит на мысль об ограниченности этой довольно формальной и искусственной системы идеальных типов. 28 Положение сформулировано в ответе Кожева Штрауссу, "Tyranny and Wisdom" в книге Leo Straus, On Tyranny (Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 1963), рр. 152--153. 29 Внутреннее инакомыслие в государстве Гитлера проявилось в июле 1944 года в виде заговора на его жизнь и стало бы, наверное, таким же всепроникающим, как в Советском Союзе, если бы этот режим продержался еще несколько десятилетий. 30 По этому поводу см. введение к сборнику под редакцией Guillermp O'Donnell and Phillippe Schmitter, Transition from Authoritarian Rule: Tentative Conclusions about Uncertain Democracies (Baltimore: John Hopkiens University Press, 1986d), р. 15. 31 Классический труд на эту тему -- сб. под редакцией Juan Linz, The Breakdown of Democratic Regimes: Crisis, Breakdown and Reequilibration (Baltimore: John Hopkiens University Press, 1978). 32 Цитата из статьи некоего швейцарского журналиста в работе Phillippe C. Schmitter, "Liberation by Golpe: Retrospective Thoughts on the Demise of Authoritarianism in Portugal", Armed Forces and Society 2, no. 1 (November 1975): 5--33. 33 См. там же и в Thomas C. Bruneau, "Continuity and Change in Potuguese Politics: The Years after the Revolution of 25 April 1974" в сб. под редакцией Geoffrey Pridham, The New Mediterranean Democracies: Regime Transition in Spain, Greece, and Portugal (London: Frank Cass, 1984). 34 Kenneth Maxwell, "Regime Overthrow and Prospects for Democratic Transition in Portugal" в сб. под редакцией Guillermo O'Donnell, Phillippe Schmitter, and Lawrence Whitehead, Transition from Authoritarian Rule: Southern Europe (Baltimore: John Hopkins University Press, 1986c), p. 136 35 Kenneth Medhurst, "Spain Evolutionary Pathway from Dictatorship to Democracy" B Pridham (1984), рр. 31-32, и в Jose Casanova, "Modemization and Democratization: Reflections on Spain's Transition to Democracy", Social Research 50 (Winter 1983): 929-973. 36 Jose Maria Maravall and Julian Srtamaria, "Politieal Change in Spain and the Prospect for Democracy", B O'Donnell and Phillippe Schmitter (1986c), p. 81.р. Опрос, проведенный в декабре 1975 года, показал, что 42,2% опрошенных и 51,7% процента выразивших мнение склонялись к необходимости изменений, чтобы вывести Испанию на уровень демократических государств Западной Европы. John F. Coverdale, The Political Transformation of Spain after Franco (New York: Praeger, 1979), p. 17. 37 Несмотря на оппозициютвердых франкистов, 77,7% всех граждан, обладающих избирательным правом, голосовали на декабрьском референдуме в 1976 году, и из них 94,2% проголосовали "за". Coverdale (1979), р; 53. 38 P. Nikiforos Diamandouros, "Regime Change and Prospects for Democracy in Greece: 1974--l983", В O'Donnell, Schmitteri and Whitehead (1986c), p. 148. 39 На отсутствие у военных уверенности в себе указало восстановление традиционной иерархии командования, которое выбило почву из-под ног главы режима, бригадир-генерала Деметриоса Иоаннидеса. "Transition to, and Consolidation of, Democratic Politics in Greece, 1974--1983: A Tentative Assessment", B Pridham (1984), pp. 53--54. 40 См. Carios Waisman, "Argentina: Autarkic Industrailization and Illegitimacy" в сб. под редакцией Larry Diamond, Juan Linz and Semour Martin Lipset, Democracy in Developing Countries, vol. 4, Latin America (Boulder, Colo: Linne Rienner, 1988b), p. 85. 41 Cyntia McClintock, "Peru; Precarious Regimes, Authoritarian and Democratic", B сб. Diamond et al. (1988b), p. 350. Кроме того, резкое противостояние между традиционной перуанской олигархией и реформистской партией страны АПРА к тому времени достаточно смягчилось, чтобы президент из этой партии смог прийти к власти в 1985 году. 42 Об этом периоде бразильской истории см. Thomas E. Skidmore, The Politics of Military Rule in Brazil, 1964-1985 (New York: Oxford University Press, 1988), pp. 210-255. 43 Charles Guy.Gillespie and Luis Eduarcto Gonzaicz, "Uruguay: the Survival of Old and Autonomous Institutions" В СБ. Diamomd et al. (1988b), pp. 223-226. 44 Фервурд, министр по делам коренного населения после 1950 года и премьер-министр с 1961 по 1966 год, учился в Германии в двадцатые годы и привез оттуда в Южную Африку "неофихтеанокую" теорию Народа (Volk). см. T.R.H. Davenport, South Africa: A Modem History (Johannesburg: Macmillan South Africa, 1987), p. 318. 45 Цитируется у John Kane-Berman, South Africa's Silent Revolution (Johannesburg; South African Institute of Race Relations, 1990), p. 60. Разумеется, заявление было сделано в ходе предвыборной кампании 1987 года. 46 К этим примерам можно добавить Ирак под властью Саддама Хусейна, Как и многие полицейские государства двадцатого века, Ирак выглядел просто великолепно, пока его военная сила не рухнула под тяжестью американских бомб. Впечатляющая военная машина, самая большая на Ближнем Востоке и основанная на нефтяных запасах, уступающих только Саудовской Аравии, оказалась гнилым орехом, поскольку иракское население вовсе не желало сражаться за режим. Это сильное государство показало коренную слабость, в течение одного десятилетия втянувшись в две разрушительные и ненужные войны -- такие войны, которые вряд ли затеял бы демократический Ирак. ответственный перед своим народом. Хотя Саддам Хуссйн, к удивлению своих противников, пережил войну его будущее и статус Ирака как сильной державы в регионе под серьезным вопросом. 47 Забастовки и протесты действительно сыграли определенную роль в добровольных уходах авторитарных правительств в Греции, Перу, Бразилии, Южной Африки и т.д., но в других случаях падение режима определялось, как мы видели, внешнеполитическим кризисом. Однако никак нельзя сказать, что эти факторы вынудили отстранение прежних режимов от власти -- те вполне могли бы удержаться, если бы решили цепляться за власть. Глава 3. Слабость сильных государств II, или Поедание ананасов на Луне 48 В сборнике под редакцией Ю. Афанасьева "Иного не дано" (Москва, "Прогресс" 1989), стр. 510. 49 Стандартное определение тоталитаризма было дано в книге Carl. J. Friedrich and Zbignew Brzezinski, Totalitarian Dictatorship and Autocracy, second edition (Cambridge, Mass: Harvard University Press, 1965). 50 Mikhail Heller, Cogsm the Wheel: The Formation of Soviet Man (New York: Knopf, 1988). 51 Custine, Marguis de. Journes for Our Time N 4 1951. P. 30. 52 Все эти юго-восточные европейские страны после 1989 года прошли путь одной и той же эволюции. Осколки бывшего коммунистического режима сумели перекраситься в "социалистов" и выиграть приемлемо честные выборы, но потом попали под огонь интенсивной критики, поскольку население радикализировалось в своих требованиях демократии. Такое давление свергло режим в Болгарии и сильно ослабило других "перекрашенных", кроме Милошевича в Сербии. 53 Ed Hewett, Reforming the Soviet Economy: Equality versus Efficiency (Washington, D.C.: Brookings Institution, 1988), p. 38. 54 Андерс Аслунд (Anders Aslund); цифры Селюнина и Ханина и Абела Аганбегяна приводятся в работе Aslund, Gorbachev's struggle for Economic Reform (Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 1989), p. 15. Аслунд указывает, что советские расходы оборону в процентах от ВНП, по оценке ЦРУ достигавшие 15--17% чистого материального продукта в течение почти всего послевоенного периода, на самом деле доходили до 25-- 30%. В начале девяностых годов такие официальные представители Советского Союза, как Эдуард Шеварднадзе, обычно указывали цифру оборонных затрат в советской экономике в размере 25% ВНП. 55 Там же. 56 Обзор этих различных школ советской экономики см. Aslund (1989), pp. 3--8, И Hewlett (1988), pp. 274-302. Репрезентативный пример советской критики центрального планирования см. в статье Гавриила Попова "Реструктуризация управления экономикой" в сб. под редакцией Афанасьева (1989), стр. 621-623. 57 Совершенно ясно, что и Андропов, и Горбачев до некоторой степени понимали размеры экономического застоя, когда занимали свой пост, и что ранние реформы обоих этих лидеров были продиктованы пониманием необходимости предотвратить экономический кризис. См. Marshall I. Coldman, Economic Reform in the Age of High Technology (New York: Norton, 1987), p. 71. 58 Почти все внутренние причины неэффективности и патологии централизованного планирования, вскрытые в ходе перестройки были документально изложены в пятидесятых годах в таких книгах, как Joseph Berliner, Factory and Management In the USSR (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1957), основанных на беседах с эмигрантами. Предположительно, КГБ вполне был в состоянии провести аналогичный анализ для таких советских лидеров, как Горбачев и Андропов, после их прихода к власти. 59 В 1985 году Горбачев фактически восхвалял деятельность Сталина в целом; к концу 1987 года он (как ранее Хрущев) все еще одобрял действия Сталина в период коллективизации. И только в 1988 году он оказался готов согласиться с ограниченной либерализацией, которую отстаивали Бухарин и Ленин в период нэпа в начале двадцатых готов. См. упоминание о Бухарине в речи Горбачева на торжественном заседании, посвященном семидесятой годовщине Великой Октябрьской социалистической революции. 60 На самом деле существуют русские националисты правого крыла вроде Александра Проханова, поддерживающие антикапиталистическую и антидемократическую идеологию, которая все же не является марксистской. В таких склонностях обвиняют Александра Солженицына, но он в конечном счете является критичным сторонником демократии. См. его статью "Как нам обустроить Россию" в "Литературной газете" No18 (от 18 сентября) 1990 года, стр. З--6. 61 Я полностью подписываюсь под точкой зрения Джереми Азраэля (Jeremy Azrael), который считает, что перед русским народом следовало бы извиниться и его многочисленным западным хулителям, считавшим его неспособным выбрать демократию, и собственной русофобской интеллигенции. 62 Среди университетских советологов шел долгий спор относительно окончательного успеха тоталитарного проекта, а также о том, точен ли термин "толитарный" при описании режимов послесталинского СССР или любого из его бывших сателлитов в Восточной Европе. Датирование конца тоталитарного периода СССР сегодняшним днем поддерживает Андраник Мигранян в статье "Долгая дорога к европейскому дому", "Новый мир" No7 (июль 1989), стр. 166--184. 63 Vaclav Havel e. a. The Power of Powerless (London: Hutchinson, 1985), p. 27. Этот термин также использует Хуан Линц (Juan Linz) для описания коммунистических режимов брежневской эпохи. Неправильно было бы говорить, что Советский Союз под управлением Хрущева и Брежнева стал просто еще одним авторитарным государством. Некоторые советологи, например Джерри Хоуг (Jerry Hough), считали, что видят возникновение "групп интересов" или "институционального плюрализма" в Советском Союзе шестидесятых -- семидесятых годов. Но хотя некоторые переговоры и компромиссы имели место, скажем, между различными советскими экономическими министерствами или между Москвой и партийными лидерами провинций" подобные взаимодействия происходили в рамках очень жестких правил, определеннйхтамим государством. См. сборник под редакцией H. Gordon Skilling and Franklyn Griffiths, Interest Groups in Soviet Politics (Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1871) И Hough (1979), pp. 518--529. 64 Ху Яобан, бывший помощник Дэна, студентами воспринимался как сторонник реформ в Коммунистической партии Китая. Хронологию этих событий см. Lucian W. Pye, "Tiananmen and Chinese Political Culture", Asian Survey 30, no. 4 (April 1990b): 331-347 65 Это предполагал Генри Киссинджер в статье "The Caricature of Deng as Tyrant Is Unfair", Washington Post (August I, 1989), Р.А21. 66 lan Wilson and You Ji, "Leadership by 'Lines': China's Unresolved Succession", Problems of Communism 39, no. 1 (January-February 1990): 28-44. 67 Разумеется, общества такого типа весьма различно рассматриваются в таких отдельных дисциплинах, как "синология", "советология" или "кремлинология", которые обращают внимание не на широкие просторы гражданского общества, но лишь на политику ее предполагаемого суверена, а зачастую на политику группы десятка или дюжины людей у власти. Глава 4. Мировая либеральная революция 68 Dokumente zu Hegels Entwicklung под редакцией Hoff J. Hoffmeister (Stuttgart, 1936), p. 352. 69 Обзор этой перемены дан, в частности, в статье Sylvia Nasar "Third World Embracing Reforms to Encourage Economic Growths, New York Times (July 8, 1991), p. Al. 70 По поводу переосмысления легитимности революционных диктатур, которое произошло за последние десять лет в Латинской Америке, см, Robert Barros, "The Left and Democracies: Recent Debates in Latin America*, Telos6& (1986): 49-- 70. Пример замешательства, в которое события в Восточной Европе повергли левых, см. Andre Gunder Frank, "Revolution in Eastern Europe: Lessons for Democratic Social Movement (and Socialist?)" Third World Quarterly 12, No. 2 (April 1990); 36-52 71 James Bryce, Modern Democracies, vol. 1 (New York, Mac-millan, 1931), рр. 53-54. 72 Принимая поправки Шумпетера к определениям демократии в восемнадцатом веке, мы можем вместе с ним сказать, что демократия есть "свободная конкуренция между кандидатами в лидеры за голоса электората". Joseph Shumpeter, Capitalismus, Socialismus and Democracy (New York: Harper Brothers,, 1950), р. 284. См. также дискуссию об определении демократии у Хантингтона -- Samuel Huntington, "Will More Countries Become Democratic" Political Sciense Querteerly 99, no. 2 (Summer 1984); рр. 193-218. 73 Расширение избирательного права в большинстве демократических стран, включая Англию и Соединенные Штаты, было постепенным процессом; многие современные демократии достигли всеобщего избирательного права достаточно позд-но в двадцатом веке, и все же их можно было назвать демократиями еще до этого. См. Bryce, vol. I (1931), рр. 20--23. 74 Вслед за восточно-европейскими революциями 1989 года началось движение за демократизацию в различных странах Ближнего Востока, таких как Египет и Иордания. Но в этом регионе мира сильным барьером на пути демократии оказался ислам. Как показали алжирские муниципальные выборы в 1990 году или на десять лет раньше иранские события, большая степень демократии не обязательно ведет к большей либерализации, поскольку приводит к власти исламских традиционалистов, желающих установить нечто вроде народной теократии. 75 Хотя Ирак и исламская страна, партия БААС Саддама Хусейна -- откровенно светская арабская националистическая организация" Попытки Хусейна примерить на себя мантию ислама после вторжения в Кувейт были лицемерием в свете его прежних усилий выставить себя защитником секулярных ценностей от исламских фанатиков в Иране во время войны с этой страной. 76 Конечно, он может бросить вызов либеральной демократии бомбами и пулями террористов -- вызов значительный, но не губительный. 77 Предположение, что либеральной демократии нет жизнеспособной альтернативы, высказанное в моей исходной статье "Конец истории?", вызвало множество возмущенных откликов от людей, указывавших на исламский фундаментализм, национализм, фашизм и многие другие возможности. Но никто из этих критиков не считает, что эти альтернативы выше либеральной демократии, и во всей совокупности возражений на статью никто, насколько мне известно, не предложил альтернативной формы социальной организации, которую лично считал бы лучше демократии. 78 Разнообразные отличия такого сорта указаны в статье Robert M. Fishman, "Rethinking State and Regime: Southern Europe Transition to Democraty", World Politics 42, no. 3 (April 1990): 422-440. 79 Эта таблица с некоторыми модификациями основана на таблице, приведенной в работе Michael Doyl, "Kant, Liberal Legacies, and Foreign Affairs", Philosophy and Public Affairs (Summer 1983а); 205--235. Условия Доила, при которых страну можно считать либеральной демократией, включают рыночную экономику, представительное правление, внешнеполитический суверенитет и юридические права. Исключаются страны с населением меньше миллиона. Включение многих из этих государств в список либеральных демократий может, вполне вероятно, оказаться непоследовательным. Например, Болгария, Колумбия, Эль-Сальвадор, Никарагуа, Мексика, Перу, Филиппины, Сингапур, Шри-Ланка и Турция исследовательской корпорацией Freedom House названы лишь "частично свободными" -- или из-за сомнения в честности последних выборов, или из-за неспособности государства защищать права отдельных людей. Был и обратный ход: Таиланд перестал быть демократией с 1990 года. С другой стороны, многие государства, не вошедшие в список, стали с 1991 года демократиями или решили в ближайшем будущем провести свободные выборы. См. обзор "дома свободы" Freedom at Issue (January-February 1990). 80 Афинская демократия могла казнить своего самого знаменитого гражданина, Сократа, фактически за то, что он пользовался правом на свободу слова и развращал молодежь. 81 Howard Wiarda, "Toward a Framework for Study of Political Change in Iberio-Latin Traditions, World Politics 15 (January 1973): 106-135. 82 Howard Wiarda, "The Ethnocentrism of Social Science (sic): Implications for Research and Policy", Review of Politics 43, no. 2 (April 1981): 163-197. Глава 5. Идея для Универсальной Истории 83 Ницше Ф. Соч. в двух томах, Т. 1. М., 1990. С. 213. 84 Геродот, так называемый "отец истории", фактически написал такое энциклопедическое исследование по греческим и варварским обществам, но практически без какой-либо связующей общей нити, очевидной не эзотерическому читателю. 85 См. "Государство", книга VII, и "Политика", книга VIII. 86 По этому вопросу см. Leo Strauss, Thoughts on Machiavelli (Glengoe, I11.: Free Press, 1958), p. 299. 87 О двух весьма различных точках зрения на прошлые попытки написать Универсальную Историю см. J.B. Bury, The Idea of Progress (New York: Macmillan, 1932) И Robert Nisbet, Social Change and History (Oxford: Oxford University Press, 1969). 88 Современная практика нумерации годов до и после Рождества Христова, принятая теперь и многими нехристианскими странами, начинается с работы одного из таких христианских историков седьмого века, Исидора Севильского. См. R.G. Collingwood, The Idea of History (New York: Oxford University Press, 1956), pp. 49, 51 89 Среди других попыток написания универсальной истории в начале нового времени можно назвать Jean Bodin, Louis de Roy, De la vicissitude ou vari?t? des choses en I'univers, веком позже -- Bossuet, Discours sur I'histoire universelle (Paris, F. Didot, 1852). CM. Bury, pp. 37-47. 90 Цитируется в Nisbet (1969), p. 104. CM. TaKxe Bury (1932), p. 104-111. 91 См. Nisbet (1969), p. 120-121. 92 Обсуждение эссе Канта см. Collingwood, pp. 98--103, H William Galston, Kant and the Problem of History (Chicago: University of Chicago Press, 1875), особенно стр. 205--268. 93 "Идея всеобщей Истории с космополитической точки зрения", в издании: Kant I. On history. Indianapolis, 1963. P. 11--13. 94 Там же, стр. 16. 95 Кант, "Идея" (1963), стр. 23-26. 96 Поверхностно-неправильных прочтений Гегеля в эмпиристической или позитивистской традиции -- миллионы. Например: "Но что касается Гегеля, я даже не считаю его талантливым. Он совершенно неудобоваримый автор. Как даже его самые страстные апологеты должны признать, стиль его "безусловно скандален". И что касается содержания его работ, превосходны они только в одном: в выдающемся отсутствии оригинальности... Заимствованные идеи и методы он с завидной целеустремленностью, хотя без малейших признаков блеска, направил на одно: сражаться против открытого общества и тем служить своему хозяину, Фридриху-Вильгельму Прусскому... Вся эта история с Гегелем не стоила бы даже упоминания, если бы не ее пагубные последствия, показывающие, как легко шут может оказаться "творцом истории"" (Карл Поппер, "Открытое общество и его враги"). "Из его метафизики следует, что истинная свобода состоит в повиновении произвольному авторитету, что свобода слова -- зло, что абсолютная монархия -- добро, что прусское государство есть лучшее из существующих на время написания его работ, что война есть добро, а любая международная организация ради мирного урегулирования споров была бы несчастьем" (Бертран Рассел, "Непопулярные статьи"). Традицию отрицания за Гегелем либерализма продолжает Пол Херст (Paul Hirst): "Ни один внимательный читатель "Философии права" Гегеля не может принять автора за либерала. Политическая теория Гегеля -- это точка зрения прусского консерватора, который считает, что политические реформы после поражения под Иеной уже достаточно далеко продвинулись. ("Endism", London Review of Books [November 23. 1989]) 97 Это утверждение можно найти у Галстона (Galston, 1975), р. 261. 98 Эта цитата взята из записи лекций Гегеля по истории, которая дошла до нас как "Философия истории"; см.: Hegel Y.W.F. The Philosophy of History. N 4., 1956. Р. 17-18. 99 Ibid.Р.19. 100 Хорошие коррективы к обычным взглядам на Гегеля как на авторитариста можно найти у Shlomo Avonery, Hegel's Theoty of Modern State (Cambridge: Cambridge University Press, 1972), и Stephen B. Smith, "What is Recht in Hegel's Philosophy of Richt?", American Political Science Review 83, no. 1 (1989а) 3--18. Вот несколько примеров, как неправильно понимали Гегеля: хотя он действительно поддерживает монархию, его концепция монархии в абзацах 275--286 "Философии права" близка к современному пониманию сути главы государства и вполне совместима с существующими в настоящее время конституционными монархиями -- пониманию, очень далекому от оправдания прусской монархии его дней, Гегеля можно прочесть как эзотерическую критику ее практики. Верно, что Гегель был противником свободных выборов и ратовал за сословную организацию общества. Но это не было связано с возражениями против принципа народного суверенитета как такового. Корпоративизм Гегеля можно считать сравнимым с "искусством объединения" Токвиля: в большом современном государстве участие в политике должно быть опосредовано рядом более мелких организаций и ассоциаций, иначе оно будет бессмысленно и бесполезно. Членство в сословии зависит не от рождения, но от рода занятий, и открыто для всех. Насчет приписываемого Гегелю прославления войны см. часть пятую данной книги. . 101 Прочтение Гегеля, подчеркивающее недетерминистские аспекты его системы, см. Terry Pinkard, Hegels Dialectic: The Expansion of Possibility (Philadelphia: Themple University Press, 1988). 102 Hegel (1956). Р. 318-323 103 "Историцизм" в этом смысле следует отличать от использования этого термина Карлом Поппером в "Нищете историцизма" и других работах. Со своим обычным отсутствием проницательности Поппер идентифицирует историцизм как претензию на умение предсказывать будущее по историческому прошлому, и в этом смысле такой философ, как Платон, верящий в существование неменяющихся глубинных основ человеческой природы, оказывается таким же "историцистом", как Гегель. 104 Это исключение составлял Руссо, у которого во "Втором дискурсе" представлено историческое описание человека, природа желаний которого со временем меняется в корне. 105 Это означает среди прочего, что люди не полностью подчиняются законам физики, управляющим всей остальной природой. Сейчас, наоборот, большинство современных общественных наук строятся на предположении, что изучение человека может быть встроено в изучение природы, поскольку суть человека не отличается от сути природы. Быть может, это допущение и является причиной того, что социальная наука не может утвердить еебя как широко признанная "наука". 106 См. рассуждения Гегеля об изменчивой природе желаний в абзацах 190--195 "Философии права". 107 Гегель о консюмеризме; "То, что англичане называют "комфортом", есть нечто неистощимое и неограниченное. [Другие могут открыть, что то, что вы считаете] комфортом, на самом деле есть дискомфорт, и эти открытия никогда не кончатся. Поэтому необходимость еще большего комфорта не возникает непосредственно в вас, она предлагается вам теми, кто надеется получить выгоду от его создания". Курсив наш. "Философия права", добавление к параграфу 191. 108 Такая интерпретация Маркса стала модной в результате работы Георга Лукача "История и классовое сознание". 109 По этим вопросам см. Shlomo Avineri, The Social and Political Thoughts of Karl Marx (Cambridge: Cambridge University Press, 1971). 110 Лекции Кожева в Ecole Pratique приведены в Introduction ? la lecture de Hegel (Paris: Gallimard, 1947), английский перевод Introduction to the Reading of Hegel, перевод James Nichols (New York: Basic books, 1969). Среди учеников Кожева было в последующие годы много прославленных имен: Raymond Queneau, Jacques Lacan, George Bataille, Raymond Aron, Eric Weil, Georges Fessard И Maurice Merleau-Ponty. Полный список см. Michael S. Roth, Knowing and History (Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 1988), pp. 225--227. О Кожеве см. также Barry Cooper, The End of History: An Essay on Modem Hegelianism (Toronto: University of Toronto Press, 1984). 111 Raymond Aren, Memoirs (New York and London: Holmes and Meier, 1990), pp. 65--66. 112 Конкретнее: "После этой даты [1806] что произошло? Ничего вообще, подтягивание провинций. Китайская революция была всего лишь введением в Китае кодекса Наполеона". Из интервью в La quinwine literaire, 1--15 июня 1968 года, цитируется у Рота (Roth, 1988), стр. 83. 113 Кожев, (1947), стр. 436. 114 Нельзя безоговорочно считать самого Кожева либералом, поскольку он часто высказывал страстное восхищение Сталиным и утверждал, что нет существенной разницы между Соединенными Штатами, Советским Союзом и Китаем пятидесятых годов: "Если американцы кажутся богатыми совето-китайцами, то это потому, что русские и китайцы -- это единственные американцы, которые до сих пор бедны, но быстро богатеют". Тем не менее тот же Кожев был верным слугой Европейского Сообщества и буржуазной Франции и верил, что "Соединенные Штаты уже достигли окончательного этапа марксистского "коммунизма", видя это практически в том, чтобы все члены "бесклассового общества" могли присваивать все, что им кажется хорошим, без необходимости работать для этого больше, чем душа пожелает". Определенно, послевоенные Америка и Европа реализовали "универсальное признание" полнее, чем сталинская Россия когда бы то ни было. Поэтому Кожева более правдоподобно определить как либерала, чем как сталиниста, Кожев (1945), стр. 436. 115 Max Betoff, "Two Historians, Arnold Toynbee and Lewis Namier", Encounter 74 (1990): 51--54. 116 Не существует единого текста, дающего авторитетное определение теории модернизации, и за много лет появилось много вариантов исходного проекта. Помимо работы Daniel Lerner, The Passing of Traditionell Society (Glencoe, I11.: Free Press, 1958), теория модернизации развивалась и в других работах Talcott Parsons, особенно The Structure of Social Action (New York: Mc-Grow-Hill, 1937), и в работах Edward Shils, Towarda General Theory of Action (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1951) И The Social System (Glencoe, I11.: Free Press, 1951). Сокращенная и относительно доступная версия взглядов Парсонса (Parsons) содержится в его работе "Evolutionary Universals in Society", American Sociological Review 29 (June 1964): 339--357. В этой традиции написаны девять томов, спонсированных американским советом по социологическим исследованиям (American Sociological Research Councii) между 1963 и 1975 годами, начиная с Lucian Pye, Communication and Political Development (Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1963) И Konqaa Raymond Grew, Crises of Political Development in Europe and the United States (Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1968). Обзоры истории этой литературы см. в статьях amuel Huntington and Gabriel Almond в сборнике под редакцией Myron Weiner and Samuel Huntington Understanding Political Development (Boston: Little, Brown, 1987), а также Leonard Binder "The Natural History of Development Theory", Comparative Studios m Society and History 28 (l 986); 3-33. 117 "Страна, промышленно более развитая, показывает менее развитой лишь картину ее собственного будущего". К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч. 2-е изд. Т. 23. С. 9. 118 См., например, Lerner (1958), р. 46. 119 Хотя концепция экономического развития достаточно интуитивна, это в меньшей степени относится к "политическому развитию". В этом понятии неявно скрыта иерархия исторических форм политической организации, которая для большинства ученых современной Америки находит свою кульминацию в либеральной демократии. 120 Таким образом, стандартный американский учебник для студентов-политологов гласит: "Литература о политическом развитии остается сильно нагруженной ориентацией демократического плюрализма на стабильность и упором на модифицирующие изменения... Концептуально неготовая иметь дело с радикальными изменениями и фундаментальными преобразованиями систем, американская социология пропитана нормативной приверженностью к порядку". James A. Bill and Robert L. Hardgrave, Jr., Comparative Politics: The quest for Theory (Lanham, Md.: University Press of America, 1973, p. 75. 121 Mark Kesselman, "0rder or Movement? The Literature of Political Development as Ideology", World Politics 26 no. 1 (October 1973): 139--154. СМ. ТАКЖЕ Howard Wiarda, "The Ethnocentrism of Social Science [sic]: Implication for Research and Policy", Review of Politics 43, no. 2 (April 1981): 163-197. 122 Среди других критических работ этого направления можно назвать Joe Migdal, "Studying the Politics of Development and Change: The State of the Art" в сб. под редакцией Ada Finifter Political Science: The State of the Discipline (Washington, D.C.: American Political Science Association, 1983), pp. 309--321; a TaioKe Nisbet (1969). 123 Так Гэбриэл Алмонд (Gabriel Almond) в обзоре теории модернизации, отвечая на обвинения в этноцентризме, цитирует Lucian Pye, Communications and Political Development, утверждая, что "воспитание целого поколения в духе культурального релятивизма оказало свое действие, и социальные мыслители сейчас настораживаются от любой крнцепции, которая могла бы предполагать веру в "прогресс" или "стадии цивилизации"". Weiner and Huntington (1987), p. 447. Глава 6. Механизм желания 124 У циклической теории есть решительные сторонники и в наши дни. См. ответ Ирвинга Кристола (lrving Kristol) на мою исходную статью "End of History?", The National Interest 16 (Summer 1989): 26-28. 125 Кумулятивносгь и прогрессивность природы современной науки оспаривал Томас Кун (ТЬотаз Кипп), указавший на разрывы и революционную природу изменений в науках. В самых радикальных своих утверждениях он вообще отвергал возможность "научного" познания природы, поскольку все "парадигмы", с помощью которых ученые понимают природу, в конечном счете оказываются непригодными. Имеется в виду, например, что теория относительности не просто добавила новые сведения к уже установленным истинам механики Ньютона, но показала, что вся ньютоновская механика в некотором фундаментальном смысле неверна. Однако скептицизм Куна к нашей теме не имеет отношения, поскольку научная парадигма не должна быть "верной" в каком бы то ни было окончательном эпистемологическом смысле, чтобы приводить к верным и далеко идущим выводам. Она всего лишь должна давать человеку возможность прогнозировать природные явления и в них вмешиваться. Тот факт, что механика Ньютона не годится при скоростях, близких к скорости света, и не подходит как теоретическая база для создания атомной электростанции или водородной бомбы, не значит, что она неадекватна при покорении природы в других аспектах -- например, в морской навигации, передвижении с помощью парового двигателя или создании дальнобойной пушки. Более того, среди парадигм есть иерархия, установленная не человеком, а природой: теория относительности не могла быть открыта до открытия законов движения Ньютона. Именно эта иерархия парадигм обеспечивает преемственность и направленность движения научного знания. См. Thomas S. Kuhn, The Structure of Scientific Revolutions, second edition (Chicago: University of Chicago Press, 1970), в особенности стр. 95--110, 139--143 H 170--173. Обзор критик Kyнa смю. Terence Ball, "From Paradigms to Research Programs: Toward a Post-Kuhnian Political Sciences, American Journal of Political Science 20, no. 1 (February 1976): 151--177. 126 Есть примеры, как менее технологически развитая страна "побеждала" более развитую: Вьетнам и Соединенные Штаты, Афганистан и Советский Союз, но причины этих поражений -- слишком различные политические ставки с обеих сторон. Не приходится сомневаться, что в обоих этих случаях преимущество в технологии обеспечивало возможность победы. 127 См. Samuel Huntington, Political Order in Changing Societies (New Haven, Conn.: Yale University Press, 1968), pp. 154--156. То же утверждается в работе Walt Rostow, The Stage of Economic Growth: A Non-Communist Manifesto (Cambridge: Cambridge University Press, 1960), pp. 26--27, 56. 128 Huntington (1968), pp. 122-123. 129 Сравнение процессов модернизации в Турции и Японии см. сборник под редакцией Robert Ward and Dankwart Rustow, Political Development in Japan and Turkey (Princeton, N.H.: Princeton University Press, 1964). 130 О прусской реформе см. Gordon A. Craig, The Politics of the Prussian Army 1640--1945 (Oxford: Oxford University Press, 1955), pp. 32--53, H Hajo Holborn, "Moltke and Schlieffen: The Prussian-German Schoolo в сб. под редакцией Edward Earl The Makers of Modem Strategy (Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1948), pp. 172-173. 131 Alexander Gerschenkron, Economic Backwardness in Historical Perspective (Cambridge, Mass: Harvard University Press, 1962), p. 17. Такого рода реформа "сверху" является, конечно, обоюдоострой: разрушая старые, традиционные или феодальные институты, она создает новые, "современные" формы бюрократического деспотизма. В случае Петра Великого Гершенкрон указывает на то, что модернизация повела к усилению гнета российского крестьянства. 132 Много есть и других примеров модернизации по военной необходимости, как, скажем, "Сто дней" в Китае, запущенных поражением Китая от Японии в 1895 году, или реформы шаха Резы в двадцатых годах после советских и британских вторжений в 1917--1918 годах. 133 Тем не менее высшие советские военные чины, такие как бывший начальник Генерального штаба маршал Огарков, не считали радикальные экономические реформы и демократизацию решением проблемы модернизации вооруженных сил. Необходимость сохранить конкурентоспособность в военной области была для самого Горбачева более весомым фактором в 1985--1986 годах, чем в последующий период. Когда цели перестройки стали более радикальными, боевая готовность отошла на второй план перед более серьезными внутренними задачами. К началу девяностых годов процесс реформ сам по себе резко ослабил советскую экономику и понизил ее военную конкурентоспособность. Обзор взглядов советских военных на необходимость экономических реформ см. Jeremy Azrael, The Soviet Civilian Leadership and the Military High Command, 1976-1986 (Santa Monica, Calif.: The RAND Corporation, 1987), pp. 15--21. 134 Многие из этих тем сформулированы у Найпола (V.S. Naipaul), Among the Believers (New York: Knopf, 1981). 135 Nathan Rosenberg and L. E. Birdzell, Jr., "Science, Technology, and the Western Miracle", Scientific American 263, no. 5 (November 1990): 42--54; о доходе на душу населения в восемнадцатом веке см. David S. Landes, The Unbound Prometheus: Technological Change and Industrial Development in Western Europe from 1750 to the Present (New York: Cambridge University Press, 1969), p. 13. 136 Технология и законы природы, на которых она основана, обеспечивают определенную регулярность и последовательность процесса изменения, но они никак не определяют характер экономического развития механически, как иногда подразумевают Маркс и Энгельс. Например, М1спае1 Рюге и Спаг1е8 8аЬе1 утверждают, что американская модель организации промышленности, в которой с девятнадцатого века делался акцент на массовое производство стандартизованных товаров и весьма детализированное разделение труда за счет пренебрежения искусством работника, не является необходимой, и странами с иными традициями, например Германией и Японией, была перенята в гораздо меньшей степени. См. The Second Industrial Divide (New York: Basic Books, 1984), pp. 19-48, 133-164. 137 Мы будем пользоваться термином "организация труда" вместо более привычного "разделение труда", поскольку последний стал подразумевать все возрастающее разделение ручных работ на простые до отупения. Хотя такое и произошло в процессе индустриализации, имеются другие направления развития технологии, которые обращают этот процесс и заменяют ручные работы другими, гораздо большего интеллектуального содержания и сложности. Предвидение Маркса, что в индустриализованном мире рабочие станут просто придатками машин, в общем, не оправдалось. 138 Возникновение и распространение новых, все более специализированных задач предполагает, в свою очередь, новые приложения для технологий в производственном процессе. Адам Смит в "Богатстве наций" указывает6 как сосредоточение на единственной простой работе часто открывает такие новые возможности для машинного производства, которые ускользнули бы от искусного ремесленника, внимание которого рассеяно между различными работами; следовательно, разделение труда зачастую приводит к созданию новой технологии -- и наоборот. Adam Smith, An Inquiry into the Nature and Causes of the Wealth of Nations, vol. 1 (Oxford: Oxford University Press, 1976), pp. 19-20. 139 Чарльз Линдблом указывает, что в конце семидесятых годов половина американского населения работала в бюрократических структурах частного сектора, а еще тринадцать миллионов американцев работали в правительственных учреждениях страны, штата и местного самоуправления. См. Charles Lindblom, Politics and Markets: The World's Political-Economic System (New York: Basik Books, 1997), pp. 27--28. 140 Маркс соглашался, что Адам Смит прав, подчиняя машинное производство разделению труда, но только относительно периода производства до конца девятнадцатого столетия, когда машины использовались лишь спорадически. 141 Трудно поверить, что это знаменитое пророчество из "Немецкой идеологии" было высказано всерьез. Помимо экономических последствий от отмены разделения труда, неясно, может ли такая дилетантская жизнь вообще кого-то устраивать. 142 В этом отношении Советы были" в общем, разумнее, хотя у них тоже были свои пунктики насчет того, чтобы одновременно быть и "красным", и "спецом". См. Maurice Meisner, "Marx, Mao and Deng on the Division of Labor in History" в сборнике под редакцией Arif Dirlil and Maurice Meisner, Marxism and the Chinese Experience (Boulder, Colo.: Westview Press, 1989), рр. 79-116. 143 Durkheim указывает, что концепция разделения труда асе больше используется в биологических науках для характеристики не человеческих организмов и что одним из основных примеров этого я влени" выступает биологическое разделение труда между мужчинамил женщинами в создании детей. См. The Division of Labor in Society (New York: Free Press, 1964), рр. 39-41, 56-61. 144 Большие и централизованные бюрократические системы были характерны для империй прежних времен, например, Китая и Турции. Однако эти системы не были созданы для оптимизации экономической эффективности, и потому были совместимы со стагнацией и традиционным общественным строем. 145 Конечно, эти революции часто пользуются возможностью, предоставленной сознательным политическим вмешательством в виде земельной реформы. 146 Juan Linz "Europe's Southern Frontier: Evolving Trends toward What?" Daedalus 108, no. 1 (Winter 1979): 175-209. Глава 7. Варваров у ворот нет 147 То есть Руссо в отличие от Гоббса и Локка утверждает, что агрессия не является естественной для человека и неотъемлемой частью его естественного состояния. Поскольку у естественного человека Руссо потребностей мало, а те, что есть, относительно легко удовлетворяются, то нет причины грабить или убивать своих собратьев, нет причины на самом-то деле жить в гражданском обществе. См. Discours sur l'Origine, et les Fondaments de l'in?galit? parmi les Hommes в Oevres Complutes, vol. 3 (Paris: ?ditions Gallimard, 1964), p.136. 148 Обсуждения значения этой природной целостности и sentiment de l'existence у Руссо см. Arthur Melzer, The Natural Goodness of Man: On the System of Rousseau's Thought (Chicago: University of Chikago Press, 1900) в частности стр. 69--85. 149 Bill McKibben в работе The End of Nature (New York: Random House, 90), утверждает, будто мы вот-вот не оставим в природе ничего, не затронутого человеческой деятельностью. Конечно, это наблюдение верно, но Мак-Киббен ошибается в датировке этого момента лет на-четыреста. Первобытные племенные сообщества тоже изменяли природные условия своего обитания; разница между ими и современными технологическими цивилизациями лишь в масштабах. Но проект покорить природу и заставить ее служить благу человека был ядром научной революции начала новых времен; и поздно сейчас начинать жаловаться на манипуляции с природой в принципе. То, что мы сегодня считаем "природой" -- будь то озеро в национальном парке Анджелес или Адирондакская тропа, -- во многих отношениях такой же результат человеческого искусства, как Эмпайр-Стейт-Билдинг или космический шаттл. 150 Сейчас нам не следует принимать допущение о благой роли современной науки или экономического развития, которое она за собой ведет, а потому не надо; торопиться с суждением о том, как следует рассматривать возможность глобального катаклизма. Если наши исторические пессимисты окажутся правы и современная технология не послужит тому, чтобы люди стали счастливее, а вместо этого окажется их госпожой и уничтожительницей, то перспектива катаклизма, который, если можно так выразиться, сотрет все с доски и заставит человечество начать сначала, окажется проявлением благожелательности природы, а не ее жестокости. Такова была точка зрения таких классиков политической философии, как Платон и Аристотель, которые без всяких сантиментов считали, что все человеческие изобретения, в том числе их собственные работы, должны будут в конце концов пропасть при переходе человечества от этого цикла к следующему. По этому поводу см. Leo Strauss, Thoughts on Machiavelli (Glencoe, I11.: Free Press 1958), рр. 298-299. 151 Как утверждает Strauss, "трудность, подразумеваемая допущением, что изобретения, относящиеся к искусству войны, должны поощряться, -- единственная, создающая основу макиавеллиевской критики классической политической философии". Strauss, стр. 299. 152 Альтернативным решением было бы заменить международную систему государств мировым правительством, которое могло бы силой ввести мораторий на опасные технологии либо поистине глобальное соглашение об ограничении технологий. Помимо различных причин, по которым такого трудно было бы достичь даже в мире после катаклизма, проблема технических новшеств при этом вовсе не обязательно была бы решена. Научный метод по-прежнему останется доступным для криминальных групп, организаций национального освобождения или других диссидентов, и поведет к международному соревнованию технологий. Глава 8. Бесконечное накопление 153 О Дойчере (Deutcher) и других авторах, веривших в будущую конвергенцию Запада и Востока на оснрве социализма, см. Alfred G. Meyer, "Theories of Convergence" в сб. под редакцией Charles Johnson Change in Communist Systems (Stanford, Calif.: Stanford University Press, 1970), рр. 321 ff. 154 Термин "высокое массовое потребление" принадлежит Уолту Ростоу (Walt Rostow), в The Stages of Economic Growth: A Non-Comunist Manifesto [Cambridge: Cambridge University Press, 1960), "технотронная эра" -- Збигневу Бжезинскому (Zbigniew Brzezinski, в Between Two Ages: America's Role in Technetronic Era, New York: Viking Press 1970), а "постиндустриальное общество" -- Дэниелу Беллу (Daniel Bell); см. его работу "Notes on the Post-Industrial Society" I И II, The Public Interest 6--7 (Winter 1967a): 24--35 M (Spring 1967b): 102-118, и его описание источника концепции "постиндустриального общества" в The Coming of Post-Industrial Society (New York: Basic Books, 1973), pp. 33--40. 155 Bell (1967), p. 25. 156 Цифра, приведенная в Lucian W. Pye, "Political Science and Crisis ofAuthornarianism", American Political Science Review 84, no. 1 (March 1990): 3-17. 157 Даже в этих старейших отраслях социалистическая экономика заметно отстала от капиталистической в модернизации производственных процессов. 158 Цифры приведены Hewlett, (1988), р. 192, 159 Арона цитирует Jeremy Azrael, Managerial Power and Soviet Politics (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1966), p. 4. Azrael на ту же тему также цитирует следующих авторов: Otto Bauer, Isaac Deutscher, Herbert Marcuse, Walt Rpstow, Zbigniew Brzezinsky M Adam Ulam. см. также Alien Kassof, "The Future of Soviet Society" в сб. под ред. Kassof, Prospects for Soviet Society (New York: Council on Foreign Relations, 1968), p. 501. 160 Обсуждение способов, которыми советская система приспосабливалась к требованиям растущей промышленной зрелости, см. Richard Lowenthal, "The Ruling Party in a Mature Society" в сб. под редакцией Maric G. Field Social Consequences a/Modernization in Communist Societies (Baltimore: John Hopkins University Press, 1976). 161 Azrael (1966), pp. 173-180. 162 По отношению к Китаю' это отметил Фридман в работе Edward Friedman, "Modemization and Democratization in Leninist States: The Case of China, Studies in Comparative Communism 22, nos. 2--3 (Summer-Autumn 1989): 261--264. Глава 9. Победа видеомагнитофона 163 Цитируется по Lucian W. Pye, Asian Power arid Politics:The Cultural Dimension of Authority (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1985), p. 4. 164 В. И. Ленин, "Империализм как высшая стадия капитализма. Популярный очерк" // В.И. Ленин. Полное собр. соч. Т. 27. М., 1980. С. 299-426. 165 Обзор этой литературы см. Ronald Chilcote, Theories of comparative Politics: The Search for a'Paradigm (Boulder, Colo.: Westview Press, 1981); James A. Capoiaso, "Dependence, Dependency and Power in the Global System: A Structural and Begavior Analysis, International Organization 32 (1978): 13--43, а также "Dependency Theory: Continuities and Discontinuities in Development Studies", International Organisation 34 (1980): 605--628 и J. Samuel Valenzuela and Arturo Valenzuela, "Modernization and Dependency: alternative Perspectives in the Study of Latin American Underdevelopment", Comparative Politics 10 (July 1978): 535-557. 166 Выводы этого комитета излагались, в частности, в El Segundo Decenio de las Naciones Unidas Para el Desarollo: Aspectas Basicos del la Estrageria del Desarollo de America Latino (Lima, Peru: ECLA, 14--23 April, 1969). Работу Пребиша продолжали такие экономисты, как Osvaldo Sunkel И Celso Furtado, а популяризировал в Северной Америке Andre Gunder Franh СМ. Osvaldo Sunkel, "Big Business and 'Dependenda'"; Foreign Affairs 50 (April 1972): 517--531; Celso Furtadd, Economic Development of Latin America: A Survey from Colonial Times to the-Cuban Revolution (Cambridge: Cambridge University Press, 1970); Andre Gander Frank, Latin America: Underdevefopmeat of Revolution (NewYork: Monthly Review Press, 1969). В том же жанре писал Theotonio DOS Santos, "The Structure of Dependency", American Economic Review 40 (May 1980): 231-236. 167 О Пребише см. Walt W. Rostow, Theorists qf Economic Growth from David Hume to the Present (New York: Oxford University Press, 1990), pp. 403-407. 168 Osvaldo Sunkel и Pedro Paz, цитируется в Valenzuela Hnd Valenzuela (1978.), p. 544. 169 Это утверждение впервые было сделано относительно развития Германии в девятнадцатом веке Торстенсий Вебленом (Thorsten Veblen) в работе Imperial Germany and the Industrial Revolution (New York: Viking Press, 1942). См. также Alexander Gershenkron, Economic Backwardness in Historical Perspective (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1962), p, 8. 170 Некоторые последующие теоретики зависимости, признавая, что на самом деле в Латинской Америке обрабатывающая промышленность развивается, начинали отличать небольшой, изолированный "современный" сектор, связанный с западными транснациональными корпорациями, от традиционного сектора, чьи возможности развития подорваны первым. См. Tony Smith, "The Underdevelopment of Development Literature: The Case of Dependency Theory", World Politics 31, no. 2 (July 1979): 247--285, а также "Requiem or New Agenda for Third World Studies?" World Politics 37 (July 1985): 532-561; Peter Evans, Dependent Development: The Alliance of Multinational, State and Local Capital in Brazil (Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1979); Fernanda H. Cardoso and Enzo Faletto, Dependency and Development in Latin America (Berkley: University of California Press, 1979) и Cardoso,. "Dependent Capitalist Development in Latin American, New Left Review 74 (July-August 1972): 83--95. 171 Многие, но не все. Например, Фернандо Кардозо признавал, что "предпринимателей, по-видимому, привлекает "демократический либерализм" точно так же, как привлекает прочих действующих лиц общества", и что "похоже, что существуют структурные элементы, образовавшиеся при формировании массового индустриализованного общества, которые ведут к поиску социальной модели, где гражданское общество ценится выше государства". "Entrepreneurs and the Transition Process: The Brazilian Case"; в работе O'Donnell and Schmitter (1986b), p. 140. 172 В Соединенных Штатах точка зрения теории зависимости стала платформой для широкой атаки на теорию модернизации и ее претензии на звание эмпирической социальной науки. Говоря словами одного из критиков: "господствующие теории, используемые американскими социологами, никак не являются универсально верными, как утверждают их сторонники: они весьма конкретно связаны с весьма конкретными американскими интересами в Латинской Америке, а потому их куда точнее было бы назвать выражением идеологии, чем твердой основой научного знания". Концепция, что либо политический, либо экономический либерализм развитого мира должен быть конечной точкой исторического развития, подвергалась нападкам как вид "культурального империализма", который "навязывает американскую-- или, шире, западную -- культуру другим обществам..." См. SusanneJ. Bodenheimer, "The Ideology of Developmentalism: American Political Science's Paradigm-Surrogate for Latin American Studies", Berkley Journal of Sociology 15 (1970): 95--137; Dean C. Tipps, "Modernization Theory and the Comparative Study of Society: A Critical Perspective", Comparative Studies of Society and History 15 (March 1973): 199-- 226. Целая отрасль возникла вокруг усилий обратить теорию зависимости обратно ради весьма тенденциозного прочтения истории, в котором мир шестнадцатого века уже рассматривается как капиталистическая "мировая система", разделенная на "центр" и эксплуатируемую "периферию". Такая тенденция представлена в работах Иммануила Валлерштейна (Immanuel Wallerstein), в том числе в The Modem World-Systems в трех томах (New York: Academic Press, 1974 H 1980). Критики, не полностью неблагожелательные, что раскрывает их взгляд на ход истории, -- Theda Skocpol, "Wallerstein World Capitalist System: A Theoretical and Historical Critique", American Journal of Sociology 82 (March 1977): 1--75--1090; и Aristide Zolberg, "Origins of the Modern World System: A Missing Link", World Politics (January 1981): 253-281. 173 Это утверждение приводится в Руе (1985), стр,4. 174 Цитируется там же. стр. 5. 175 Там же. 176 Цифры взяты из "Taiwan and Korea: Two Path to, Prosperity", Economist 316, no. 7663 (July 14, 1990); 19-22. 177 Один из показателей роста широкого и образованного среднего класса-- регулярное чтение газет--акт, который, согласно Гегелю, заменит ежедневную молитву в обществах среднего класса в конце истории, В настоящее время показатель чтения газет на Тайване и в Корее не ниже, чем в Соединенных Штатах. Руе (1990а), р. 9. 178 Там же. Тайвань в начале восьмидесятых имел наинизший "Коэффициент Джини" (показатель равенства распределения доходов) среди всех развивающихся стран. См. Gary S. Fields, "Employment, Income Distribution and Economic Growth in Seven Small Open Economies", Economic Journal 94 (March 1984); 74-83. 179 О других попытках защитить теорию зависимости от азиатской очевидности см. Peter Evans, "Class, State and Dependence in East Asia: Lessons for Latin Americanists", И Bruce Cumings, "The Origins and Development of the Northeast Asian Political Economy: Industrial Sectors, Product Cycles and Political Consequenceso, обе работы в сб. под редакцией Frederic C. Deyo, The Political Economy of the New Asian Industrialism (Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 1989), pp. 45-83, 203-226. 180 О конкурентной природе успешных секторов японской промышленности см. Michael Porter, The Competitive Advantage of Nations (New York: Free Press, 1990), pp. 117--122. 181 Это утверждение высказано Лоренсом Гаррисоном (Lawrence Harrison) в Underdevelopment Is a State of Mind; The Latin American Case (New York: Madison Books, 1985). 182 Wemer Baer, The Brazilian Economy: Growth and Development, third edition (New York: Praeger, 1989), pp. 238--239. 183 Цифра из исследования Барансона приводится в Wemer Baer, "Import Substitution and Industrialization in Latin America: Experiences and Interpretations", Latin American Research Review 7, no. 1 (Spring 1972); 95--122. Многие ранее слаборазвитые европейские и азиатские страны защищали зарождающиеся отрасли промышленности, но не ясно, явилось ли это причиной их раннего экономического роста. Как бы там ни было, но в Латинской Америке импортозамещение проводилось без всякого разбора и продолжалось куда дольше, чем это можно было бы оправдать защитой нарождающихся отраслей. 184 По этому поводу см. Albert 0. Hirschmari, "The Turn to Authorittrianism in Latin America and the Search for Its Economic Determinants" в сб. под. ред. David Collier, The New Authoritarianism in Latin America (Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1979), p. 85. 185 Об общественном секторе в Бразилии см. Ваег (1989), рр. 238-273. 186 Hemando de Soto, The Other Path: The Invisible Revolution in the Third World (New York: Harper and Row, 1989), p. 134. 187 В предисловии к тому же, стр. XIV. 188 Цитируется в Hirschman (1979), стр. 65. 189 См. Sylvia Nasar, "Third World Embracing Reforms to Encourage Economic Growth", New York Times (July 8, 1990), pp. A1, D3. Глава 10. В стране культуры 190 Ницше Ф. Соч. в двух томах. М. 1990. Т. 2. С. 85. 191 Seymour Martin Lipset, "Some Social Requirements of Democracy: Economic Development and Political Legitimacy" American Political Science Review 53 (1959):69--105. см. также главу "Economic Development and Democracy" B S.M. Lipset, Politicot Man: Where, How and Why Democracy works in the Modem World. (New York: Doubleday, 1960), pp. 45-76; Phillips Cutright, "National Political Development; Its Measurement and Social Correlate", American Sociology Review 28 (1963):253--264; n Deane E. Neubauer, "Some Condition of Democracy", American Political Science Review 61 (1967: 1002--1009. 192 R. Hudson and J. R. Lewis, "Capital Accumulation: The Industrialization of Southern Europe?" в сб. под ред.Allan Williams, Southern Europe Transformed (London: Harper and Row, 1984), pp. 182 См. также Linz (1979), стр. 176. Эти темпы роста больше, чем за сравнимый период у шести исходных членов ЕС или девяти его членов после прекращения начального расширения сообщества. 193 Johan F. Coverdale, The Political Transformation of Spain after Franco (New York: Praeger, 1979), p. 3. 194 Linz (1979), p. 176. 195 Coverdale (1979), p.l. 196 "Taiwan and Korea: Two Path to Prosperity", Economist 316, no. 7663 (July 14, 1990), p. 19. 197 Pye (1990a), p.8 198 Согласно одному источнику, в то время пятую часть африкандерского населения можно было бы назвать "белыми бедняками" с таким определением: "лицо, ставшее настолько зависимым по моральным, экономическим или физическим причинам, что не может без посторонней помощи найти для себя средства к жизни..." Davenport (1987), р. 319. 199 В 1936 году 41% африкандеров проживали в сельской местности; к 1977 году эта цифра упала до 8%, при этом 27% остались "синими воротничками" -- рабочими, а 65% стали "белыми воротничками" -- менеджерами и специалистами. Цифры взяты из Hermann Gilomee and Laurence Schlemmer, From Apartheid to Nation-Building (Johannesburg: Oxford University Press, 1990), р. 120. 200 В начале шестидесятых годов Питер Уаqлз указывал, что Советский Союз начинает обучать технократов своей элиты на основе функциональных, а не идеологических критериев, и это в конце концов заставит их понять иррациональность и прочих аспектов их Экономической системы. См. Political Economy of Communism (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1962), р. 329. Moshe Lewin указывал на колоссальную важность урбанизации и образования как базы для перестройки. См. The Gorbachev Phenomenon: A Historical Interpretation (Berkley, Calif.: University of California Press, 1987). 201 Как отмечалось в части первой, в восьмидесятых годах многие африканские страны, включая Ботсвану, перешли К демократии, и еще многие запланировали выборы органов власта на девяностые. 202 Parsons (1964). рр. 355-356. 203 Есть и такой вариант этого функционального аргумента, что либеральная демократия необходима для гарантии правильной работы рынка. Дело а том, что авторитарный режим надзирает за рыночной экономикой и редко при этом готов не вмешиваться -- у него постоянное искушение воспользоваться властью государства в интересах роста, справедливости, национальной безопасности или ради других политических целей, имя которым легион. И только наличие политического "рынка", можно было бы сказать, предотвратит не нужное вмешательство государства в экономику благодаря реакции и сопротивлению немудрой государственной полигики. Такой аргумент приводит Марио Варгас Льоса уде Сото (1989), стр. ХVIII-ХIХ. 204 Нечто подобное происходило в Советском Союзе в шестидесятых -- Семидесятых годах, когда партия до некоторой степени стала меньше рулевым, направляющим курс экономического развития сверху, и больше третейским судьей, посредником между интересами различных секторов, министерств и предприятий. Партия могла диктовать на идеологической основе, что сельское хозяйство должно быть коллективизировано, а министерства -- работать по централизованному плану, но идеология мало может помочь в разрешении конфликта, скажем, двух отраслей химической промышленности, конкурирующих за инвестиционный ресурс. Утверждение, что советская партия, государство играла роль посредника в институциональных интересах, не подразумевает, что существовала настоящая демократия или что партия в других областях жизни общества не правила железной рукой. 205 О взглядах, возлагающих вину за ущерб природе на капитализм, см. Marshal Goldman, The Spoils of Progress: Environmental Pollution In the Soviet Union (Cambridge, Mass.: MIT Press, 1972). Обзоры экологических проблем в Советском Союзе и Восточной Европе см. Joan Debardleben, The Environment and Marxism-Leninism: The Soviet and East German Ezperience (Boulder, Colo. Westview, 1985); и B. Komarov, The Destruction of Nature in the USSR (London: M.E. Sharpe, 1980). 206 См. "Eastern Europe Faces Vast Environmental Blight", Washington Post (March 30, 1990), р. А1; "Czechoslovakia Tackles the Environment, Government Says a Third of the Country is Ecologically Devastated" Christian Science Monitor (June 21, 1990), р. 5. 207 Рассуждения на эти темы см. Richard Lowenthal "The Ruling Party in a Mature Society" в Field (1976), р. 107. 208 Эта точка зрения содержится во многих анализах в работах O'Donnel, Schmitter, Przewrski, опубликованных в томах transcription from Authoritarian Rule под редакцией O'Donnel, Schmitter (1986а, 1986b. 1986с, 1986d). 209 Однако в этой литературе по большей части обсуждается, как образование подготавливает людей к демократии и помогает ее консолидировать, а не объясняется, почему образование должно предрасполагать людей к демократии. См., например, Bryce (1531), рр, 70--79. 210 В развитых странах наверняка можно найти полубезработных обладателей ученой степени, которые зарабатывают меньше строительных подрядчиков с дипломом средней школы, но в целом существует тесная корреляция между доходом и образованием. 211 Это утверждение приводит David Apter в The politics of Modernization (Chicago: University of Chicago Press, 1965). 212 Это утверждение принадлежит Хантингтону (Huntington, 1968), стр. 134--137. Об экономических последствиях того, что американцы "рождаются равными", см. Louis Hartz, The Liberal Tradition in America (New York; Harcourt Brace, 1955). 213 Исключением из этого обобщения является возникновение большой испаноязычной популяции на американском юго-западе, которая отличается от прежних этнических групп размером и относительно малой степенью лингвистической ассимиляции. 214 Аналогичная ситуация существует в Советском Союзе; но здесь вместо старых общественных классов, оставшихся от феодализма, существует "новый класс" Партийных чиновников и номенклатурных руководителей, окруженных привилегиями и властью. Как латифундисты Латинской Америки, свою традиционную власть они могут использовать, чтобы исказить электоральные процессы в свою пользу. Этот класс образует неодолимое препятствие на пути как капитализма, так и демократии, и, чтобы тот или другая могли возникнуть, власть этого класса должна быть уничтожена. 215 Диктатуры как таковой явно недостаточно, чтобы провести в жизнь эгалитарные реформы. Фердинанд Маркое использовал власть государства для награждения своих личных друзей, бередя тем самым существующее социальное неравенство. Но модернизирующая диктатура, направленная на достижение экономической эффективности, в теории могла бы выполнить глубокие преобразования филиппинского общества за куда более короткий отрезок времени, чем демократия. 216 Cynthia McClintock, "Peru: Precarious Regimes, Authoritarian and Democratic", Larrz Diamond, Juan Linzt and Sezmour Martin Lipset, Democracz in Devolpment Countres, vol. 4, Latin America (Boulder, Reiner, 1988b), рр. 353--358. 217 Частично причиной этого явилось то, что большая часть отобранного у прежних олигархов была передана в неэффективный государственный сектора который вырос от 13% до 23% ВВП, пока военные были у власти. 218 Интервью Андроника Миграняна и Игоря Клямкина в "Литературной газете" (16 августа 1989 года; а также "Долгая дорога к европейскому дому", "Новый мир", No7 июль 1989): 166-184. 219 Аналогичное утверждение высказал Daniel H. Levine в своей критике книг O'Доннела и Шмиттера по поводу перехода от авторитаризма. Очень трудно представить себе возникновение демократии в какой бы то ни было форме, тем более ее консолидацию и стабилизацию там, где никто не верит в демократическую легитимность ради нее самой. См. "Paradigm Lost Dependence to Democracy", World Politics 40, no. 3 (April 1988): 377-394. 220 Обширная аргументация за превосходство авторитарных режимов в осуществлении ранней индустриализации приводится у Гершенкрона (1962). Связь между абсолютизмом и экономическим ростом в Японии после '1968 года установлена Koji Taira, "Japan's Modern Economic Growth: Capitalist Devolpment under Absolutism", в сборнике под редакцией Harry Wray, Hilary Conroy, Japan Examined: Perspectives on Modern Japanese History (Honolulu: University of Hawaii Press, 1983), рр. 34-41 221 Цифры приведены в работе: Samuel P. Huntington and Jorge I. Dominguez, "Political devolpment" в сб. под редакцией Fred I. Grinston, Nelson Polsby, Handbook of Political Science, vol. 3 (Reading, Mass.: Addison Wesley,1975), р.61. Глава 11. Ответ на прежний вопрос 222 И Сирия, и Ирак объявляют себя в некотором смысле социалистическими, хотя это заявление более отражает международную моду того времени, когда эти режимы пришли к власти, чем реальную суть их правления. Многие возразят против попытки классифицировать эти столь различные страны как "тоталитарные", учитывая ограниченность государственного контроля в каждой из них; наверное, лучшим термином был бы "неудавшийся" или "неумелый" тоталитаризм, что, однако, не уменьшает суровости режима. 223 Все давно заметили, что коммунизм победил сперва не в развитой стране с большими массами промышленного пролетариата вроде Германии, как предсказывал Маркс, а в полуиндустриализованной и полузападной России, а потом в Китае, почти полностью крестьянском и сельскохозяйственном. Обзор попыток коммунистов сжиться с этой реальностью см, Stuart Schram and Helene Carrere-D'Encosse, Marxism and Asia (London: Allen Lane, 1969). 224 См. walt Rostow, The Stages of Economoc Growth (Cambridge: Cambridge University Press 1960), рр. 162--163. 225 Это замечание сделал Цветан Тодоров (Tsvetan Todorov) в обзоре работы Zygmunt Bauman, Modernity and the Holocaust в The New Republic (March, 1990): 30--33. Тодоров правильно указывает, что нацистскую Германию нельзя брать как пример современного; она содержала как современные, так и антисовременные элементы, и последние до некоторой степени объясняют, почему стал возможным Холокост. 226 См., например, классические работы вроде Ralf Dahrendorf, Society and Democracy in Germany (Garden City, N.Y.: Doble-day, 1969) и Fritz Stern, The Politics of Cultural Despair (Berkley: University of California Press, 1961). Последняя --простеживает некоторые нацистские мотивы до ностальгии по органическо дудоиндустрйальному .обществу и широкого недовольства атомизирующими и отчуждающими свойствами экойомической современности. Параллельным примером может служить Иран под властью Хомейни: после Второй мировой войны Иран прошел через крайне быстрый период экономического роста, полностью нарушивший традиционные общественные отношения и культуральные нормы. Фундаменталистский Шиизм, подобно фашизму, можно считать Ностальгической попыткой восстановить в какой-то форме доиндустриальное общество новыми и радикально иными средствами. 227 Revel (1989-1990), рр. 99-103. Глава 12. Нет демократии без демократов 228 К. Маркс и О. Энгельс. Соч. 2-е изд. М. 1960, Т. 23. С. 33. 229 Два исключения составляют азиатские рыночно ориентированные авторитарные государства, к которым мы вернемся в части четвертой, и'исламский фундаментализм. 230 С исторической точки зрения нельзя утверждать превосходство одной формы "опровержения" над другой; в частности, нет оснований говорить, что государство, выживающее за счет большей экономической конкурентоспособности, каким-то образом "легитимнее" того, которое выживает за счет военной мощи. 231 Это утверждение и сравнение мировой истории с диалогом, сделанное Кожевым, приводится в Strauss (1963), рр. 178-179. 232 По этому поводу см. Steven B. Smith, Hegel's Critique of Liberalism: Rights in Context (Chicago: University of Chicago Press, 1989), р. 225. 233 Утверждалось, что матриархальные общества существовали когда-то в Средиземноморье, но были в определенную историческую эпоху сметены патриархальными. См., например, Maija Gimbutas, Language of the Goddess (New York: Harper and Row, 1989). 234 Такой подход, однако, не лишен собственных проблем. Во-первых и в главных, возникает вопрос, откуда исходит транс-историческое понимание человека. Если мы не должны признать в качестве руководства религиозное откровение, то стандарт должен быть основан на какой-то форме частного философского отражения. Сократ это делал, наблюдая за другими людьми и вступая е ними в диалог. Мы, живущие после Сократа, можем вступать в аналогичные диалоги с великими мыслителями прошлых времен, глубже всего понимавшими возможности человеческой природы. Либо же можно заглядывать глубоко в душу самим себе, чтобы понять истинные источники человеческой мотивации, как поступал Руссо и неисчислимое количество писателей и художников. Сейчас в области математики и (в меньшей степени) в естественных науках частное размышление может дать межсубъективное соглашение о природе истины, в форме "ясных и отчетливых идей" Декарта. Никому не придет в голову идти на рынке искать решение сложного уравнения в частных производных; можно обратиться к математику, верное решение которого будет одобрено другими математиками. Но в области гуманитарной нет "ясных и отчетливых идей", нет и общего согласия о природе человека, или о справедливости, или о человеческом удовлетворении, или о .лучшем режиме, который из этого выводится. Личности могут считать, что у них есть "ясные и отчетливые идеи" по этим вопросам, но так же поступают маньяки и безумцы, а граница между ними не всегда отчетлива. Тот факт, что некий философ мог убедить круг последователей в "очевидности" своих идей, может гарантировать, что этот философ -- не безумец, но не защищает группу от некоторого аристократического предубеждения. См. Alexandre Kojeve, "Tyranny and Wisdom" (1963), рр. 164--165. 235 В письме Кожеву от 22 августа 1948 года Лео Штраусе замечает, что даже в гегельянской системе Кожева философия природы все еще "незаменима". Он спрашивает: "Как еще может быть объяснена... уникальность исторического процесса? Он обязан быть уникальным, только если может быть только одна "земля" на конечном протяжении бесконечного времени... Кроме того, почему не должна единственная, временная, конечная земля быть подвержена катаклизмам (каждые 100000000 лет) с полным или частичным повторением исторического процесса? Здесь может помочь лишь телеологическая концепция природы человека". Цитируется по Leo Strauss, On Tyranny, издание переработанное и дополненное под редакцией Victor Gourevitch and Michael S. Roth (New York: Free Press, 1991), p. 237. См. также Michael Roth, Knowing and History; Appropriations of Hegel in Twentieth Century France (Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 1988), рр. 126-127. 236 Kant (1963), р. 13--17. Кант описывает Природу как обладающее собственной волей действующее начало, внешнее по отношению к людям; но мы можем, понимать это как метафору того аспекта человеческой натуры, который потенциала но существует во всех людях, но реализуется только в ходе их общественного и исторического взаимодействия. Глава 13. В начале, или Смертельная битва ради всего лишь престижа 237 Hegel, The Phenomenology of Mind, 1967. Р. 233. 238 Кожев (1947), стр. 14. 239 По вопросу о том, в каком отношении Кожев находится к подлинному Гегелю, см. Michael S. Roth, „A Proble of Recognition: Alexander Kojeve and the End of History", History and Theory 24, no. 3 (1985); 203-306. 240 Об интерпретации гегелевской борьбы за признание у Кожева см. Roth (1988), рр. 98-99 и Smith (1981). рр. 116-117. 241 Это утверждение сделано Смитом (Smith) (1989а), р. 115. См. также Steven Smith, "Hegel's Critique of Liberalism", American Political Science Review 80, no. 1 (March, 1986): 121--139. 242 David Riesman в The Lonely Crowd (New haven: Yale University Press, 1950) пользуется термином "ориентированные на других" (other-directed) для обозначения качества, в котором мы видели ползучий конформизм американского послевоенного общества; и это качество он противопоставлял "ориентированности на себя" (inner-directedness) американцев девятнадцатого века. По Гегелю, ни один человек не может быть по-настоящему "ориентирован на себя"; человек даже не может стать человеком без взаимодействия с другими людьми и признания с их стороны. То, что Ризман описывает как "ориентированность на себя", на самом деле оказывается скрытой формой "ориентированности на других". Например, явная самодостаточность людей весьма религиозных на самом деле основана на устраненной когда-то "ориентированности на других", потому что человек сам создает религиозные стандарты и объекты своей преданности. 243 См. также Фридрих Ницше, "К генеалогии морали" // Ф. Ницше. Соч. в двух томах Т. 2. М., 1990. С. 439--471. 244 Пример современного непонимания тех человеческих мотивов, что лежали в основе дуэли, см. John Muller, Retreat from Doomsday: The Obsolence of Major War (New York: Basik Books, 1989), рр. 9-11. 245 Гоббс Т. "Левиафан" // Гоббс Т. Избр. произв. в 2 томах. Т. 2. М., 1965. c. 231. 246 Эта формулировка восходит к Руссо в "Общественном договоре", где говорится "l'impulsion du seul appetite est esclavage" Ouvres complutes, vol. 3 (Paris: Gallimard, 1964), p. 365. Сам Руссо использует слово "свобода" как в гоббсовском, так и в гегелевском смысле. С одной стороны, в Second Discourse он говорит о человеке в естественном состоянии, свободном следовать своим природным инстинктам, таким как потребность в еде, самке и отдыхе; с другой стороны, только что процитированная фраза указывает на чувство автора, что "метафизическая" свобода требует освобождения от страстей и потребностей. Его рассуждения о человеческой способности к совершенству вполне совпадают с гегелевским пониманием исторического процесса как процесса самосоздания свободного человека. 247 Точнее, в первом варианте "Общественного договора" Руссо говорит: "dans la constitution de l'homme l'action de l'ame sur le corps est l'abyme de la philosophie". Rousseau (1964, vol. 3, p. 296 Глава 14. Первый человек 248 Гоббс Т. "Левиафан" // Гоббс Т. Избр. произв. в 2 томах. Т. 2. М., 1965. С. 118. 249 В отличие от естественного состояния Гоббса кровавая битва описана как некоторая характеристика положения дел в реальный исторический момент (точнее, в начальной точке истории). 250 Курсив наш. Гоббс Т. "Левиафан" // Гоббс Т. Избр. произв. в 2 томах. М., 1965. Т. 2. С. 152. 251 Гоббс Т. "О гражданине" //Там. же. Т. 1. С, 289. 252 См. письмо Кожева к Лео Штрауссу от 2 ноября 1936 года, где он заключает: "Гоббс не смог оценить значения труда и потому недооценивает значения борьбы ("тщеславия"). По Гегелю, трудящийся раб реализует: 1) Идею свободы; 2) Актуализацию этой идеи в борьбе. Таким образом, изначально "человек" всегда или господин, или раб; "человек полностью" в "конце" истории есть раб и господин (то есть и тот, и другой -- и одновременно ни тот, ни другой). И только это может удовлетворить его "тщеславие"". Курсив оригинала. Цитируется в Leo Strauss, издание переработанное и дополненное под редакцией Victor Gourevitch and Michael S. Roth (New York: Free Press, 1991), р. 233. 253 Сравнение Гоббса и Гегеля проводится в Leo Strauss, The Political Philosophy of Hobbs (Chicago Press, 1952), рр. 57--58. В примечании Штраусе объясняет, что "Г-н Александр Кожевников и автор намереваются предпринять детальное исследование связи между Гегелем и Гоббсом", -- проект, к сожалению, так и не завершенный. 254 Согласно Гоббсу, "радость, возникающая у человека из представления о собственной силе и способности, сеть то душевное ликование, которое называется словой; причем если она основана у человека на опыте его прежних деяний, то она совпадает с верой в свои собственные силы; если же это представление основано на лести других или же предполагается им самим ради удовольствия, связанного с таким представлением, то это называется тщеславием, каковое имя является вполне подходящим, так как вполнеобоснованная вера в собственные силы порождает попытку к действию, между тем как предположение о своих силах не порождает таковой я поэтому вполне правильно называется тщетным" (Гоббс Т. "Левиафан" // Гоббс Т; Избр. произв. в двух томах. М., 1965. Т. 2. С. 90--91 -- Курсив в ориг.). 255 См. Leo Strauss, Natural Right and History (Chicago: University of Chicago Press, 1953), рр. 187--188. 256 Гоббс одним из первых среди философов постулировал принцип равенства людей на основе, отличной от христианской. Согласно ему, люди были фундаментально равны друг другу в способности друг друга убивать; человек физически более слабый мог все же взять верх над противником за счет хитрости или объединения в шайку с другими. Универсализм современного либерального государства и либеральных прав человека поэтому изначально построен на постулированной универсальности страха перед насильственной смертью. 257 Штраусе замечает, что Гоббс вначале восхвалял аристократическую доблесть и что лишь на более позднем этапе своей деятельности он заменил аристократическую гордость в качестве первичного морального фактора страхом насильственной смерти. См. Strauss (1952), chap. 4. 258 Курсив в оригинале. По этому вопросу см. Strauss (1952), р. 13. 259 Концепция молчаливого согласия не:так нелепа, как это кажется на первый взгляд. Граждане старой и установившейся либеральной демократии могут, например, голосовать на выборах руководителей, но обычно их никогда не призывают утверждать базовые положения конституции. Откуда мы знаем, что они одобряют эти положения? Очевидно, из того факта, что они остаются в стране, по собственной воле и. участвуют в существующих политических процессах (или хотя бы не протестуют). 260 К сформулированному Гоббсом правом на самосохранение Локк добавляет еще одно фундаменталное человеческое право -- право на собственность. Право на собственность является производным от права на самосохранение: если у человека есть право на жизнь, то у него есть права и на необходимые для этой жизни средства, например, на еду, одежду, дом, землю и т.п. Создание гражданского общества не только мешает гордым убивать друг друга, но и позволяет людям защитить естественную собственность, которой они владели в естественном состоянии, и мирно ее наращивать. Превращение естественной собственности в условную собственность, то есть собственность, санкционированную общественным договором между ее владельцами, ведет к весьма фундаментальным изменениям в жизни человека. Это так, потому что до гражданского общества стяжательство человека было ограничено, согласно Локку, тем, что он мог добыть собственным трудом для своего потребления, если это имущество не портилось. Но гражданское общество есть предпосылка освобождения стяжательства; человек может накапливать не только то, что ему нужно, но все, что захочет, без ограничения. Локк объясняет, что источник всякой ценности (мы бы теперь сказали -- "экономической" ценности) есть человеческий труд, который умножает ценность "почти бросовых материалов" природы в сотни раз. В отличие от естественного состояния, где накопление богатства могло идти за счет другого, в гражданском обществе стремление к неограниченному богатству возможно и разрешено, поскольку беспрецедентная производительность труда ведет к обогащению всех. Оно возможно и разрешено в том случае, если гражданское общество защищает интересы "предприимчивых и рациональных" от "задиристых и сварливых". См. Локк...; Abram N. Shulsky, "The Concept of Property in the History of Political Economy" в сб. под редакцией James Nichols and Colin Wright From Political Economy to Economics... and Back? (San Francisco: Institut for Contemporary Studies Press, 1990), рр. 15--34; и Strauss (1953), рр. 235-246. 261 Обзор критики по литературе о классическом республиканизме и американском Основании см. Thomas Pangle, The Spirit of Modern Republicanism (Chicago: University of Chicago Press,1988) рр. 28--39. 262 Довольно многие серьезные американские ученые замечали, что Локк отводит гораздо больше места гордости, чем часто думают. Несомненно, Локк пытается умерить гордость деспотических и агрессивных, заставить их следовать своему рациональному интересу. Однако Натан Тарков указывал, что в "Некоторых мыслях по поводу образования" Локк поощряет людей гордиться свободой и презирать рабство; жизнь и свобода становятся сами по себе целями, потенциально достойными даже того, чтобы пожертвовать за них жизнью, а не просто средствами защиты собственности. Поэтому патриотизм свободного человека в свободной стране может сосуществовать с желанием комфортабельного самосохранения, как, похоже, это исторически произошло в Соединенных Штатах. Хотя ясно, что Локк (пусть это часто за ним не признается, как и за Мэдисоном и Гамильтоном), иногда ставит во главу угла признание, мне все же кажется, что Локк твердо стоит на другой стороне великого этического раздела в своем предпочтений самосохранения -- гордости. Даже если при внимательном чтении его трудов по образованию проявится "гордый" Локк, неясно, ослабит ли это всерьез ту первичность, которую Локк придает самосохранению в Second Treatise. См. Nathan Tarcov, Locke's Educations for Liberty (Chicago: University of Chicago Press, 1984), в особенности стр. 5--8 и 209--211; Tarcov, "The Spirit of Liberty and Early American Foreign policy", в Zuckert (1988), рр.136--138. См. также Pangle (1988), рр. 194, 227 и Harvey C. Mansfield, Taming the Prince: The Ambivalence of Modern Executive Power (New York: Free Press, 1989), рр. 204-211. 263 Потенциальная несовместимость капитализма и семейной жизни обсуждается в Joseph Schumpeter, Capitalism, Socialism and Democracy (New York: Harper Brothers, 1950), рр. 157--160. Глава 15. Отпуск в Болгарии 264 Платон. Соч. в 3 томах. Т. 3, ч. 1. М., 1971. С. 165-166. Цитируется "Одиссея" Гомера, XI, 489--491. 265 В западной философской традиции существует очень мало систематических исследований, феномена тимоса, или признания, несмотря на его важность для этой традиции. Одна попытка -- это сборник под редакцией Catherine Zuckert, Understanding the Political Spirit: Philosophical Investigations from Socrates to Nietzsche (New Haven, Conn.: Yale University Press1988). См. также рассуждения Аллена Блума о тимосе в комментарии к его переводу "Республики" Платона (New York: Basic Books, 1968), рр. 355-357, 375-379. 266 "Тимос" можно также перевести как "сердце" или "сердечность" 267 Дальнейшее обсуждение роли тимоса у Платона см. Catherine Zuckert, "On the Role of Spiritedness in Politics" и Mary P. Nicholas, "Spiritedness and Philosophiy in Plato's republic" (1988). 268 Обсуждение трех сторон души содержится в "Государстве" 435с--441с. Первоначальные рассуждения о тимосе содержатся в Книге II, 375а-375е и 376с. См. также 411а--411е, 441е, 442е, 456а, 465а, 4б7е, 536с, 547е, 548с, 550b, 553с-553b, 572а, 580а, 58d, 586с-586d, 590b, 606d. Эта многосторонняя характеристика природы человека имеет долгую историю после Платона и впервые была серьезно оспорена Руссо. См. Melzer (1990), рр. 65-68; 69. 269 "Государство", 439-е--440а. 270 Относительная недооценка тимоса или гордости у Гоббса очевидна в его более чем неудовлетворительном определении гнева. Гнев, утверждает он, есть "внезапная храбрость", а храбрость -- "то же самое, что надежда избежать вреда путем сопротивления", которая, в свою очередь, ссылается на страх, а он уже -- "антипатия из-за мнения, что объект может причинить вред". Вопреки Гоббсу, можно думать, что храбрость происходит от гнева и что сам по себе гнев есть полностью независимая страсть, ничего общего не имеющая с механизмом страха и надежды. 271 Гнев на себя эквивалентен стыду, и с тем же успехом можно было бы сказать, что Леонтий устыжен. 272 "Государство", 440с--440d. 273 Курсив наш. Havel et al. (1985), рр. 27-28. 274 Havel et al. (1985), p.38 275 См., например, не только частые упоминания достоинства и унижения, рассыпанные в "Силе бессильных", но и первое новогоднее обращение Гавела к нации, в котором он утверждает: "Государство, которое называет себя государством трудящихся, унижает работников... Прежний режим, вооруженный надменной и нетерпимой идеологией, низводил человека до рабочей силы, а природу -- до средства производства... Люди всего мира удивляются, что молчаливо-согласный, униженный, скептический чехословацкий народ, который явно больше ни во что не верил, вдруг сумел найти невероятные силы всего за несколько недель и стряхнуть с себя тоталитарную систему абсолютно достойным и мирным путем". Курсив наш. Цитируется в Foreign Broadcast Information Service FBIS-EEY-90-001, 2 января 1990 г., стр. 9-10. 276 Известный советский тележурналист Владимир Познер, говорящий с хорошим американским произношением, написал полную самооправданий автобиографию, в которой пытается реабилитировать решения, принимавшиеся им по мере подъема к вершинам профессии .журналиста в брежневском Советском Союзе. Он более чем лукавит перед своими читателями (наверное, и перед самим собой), объясняя, насколько сильно на него давили, заставляя идти на сделки с совестью, а потом задает риторический вопрос: кто может обвинить его за сделанный им выбор, учитывая страшную природу советской системы? Рутинное восприятие моральной деградации -- само по себе признак упадка тимотической жизни, который Гавел считает неизбежным следствием посттоталитарного коммунизма. См. Posner, Parting with Illusion (New York: Atlantic Monthly 1989). Глава 16. Краснощекий зверь 277 Цитируется по Abraham Lincoln, The Life and Writings of Abraham Lincoln (New York: Modern Library, 1940), р. 842. 278 Строго говоря, жажду признания можно рассматривать как вид желания, как голод или жажду, только объект желания не материален, а идеален. Тесная связь между тимосом и желанием видна из греческого слова, означающего желание -- "эпитимия". 279 Курсив наш. Adam Smith, The Theory of Moral Sentiments (Indianapolis: Liberty Classics, 1982), рр. 50--51. Я благодарен Абраму Шульски и Чарльзу Гризволду-младшему за эту и другие глубокие мысли Адама Смита. См. также Albert O. Hirshman, The Passion and the Interest (Princeton, N.Y.: Princeton University Press, 1977), рр. 107-108. 280 Руссо согласился бы здесь со Смитом, что естественных потребностей относительно мало и что желание частной собственности исходит исключительно из amour-propre или тщеславия человека, то есть из его тенденции сравнивать себя с другими. В чем они, разумеется, расходятся, это в оценке моральной приемлемости того, что Смит называет "улучшением собственных условий" (bettrein one's condition). 281 Alexis de Tocquevil, The Old Regim and the French Revolution (Garden City, N.Y.: Doubleday Anchor Books, 1955). См., в частности, часть 3, главы 4--6. 282 Эмпирическую документацию этого феномена см. Huntington (1968), рр. 40--47. 283 Упоминание Линкольна о его вере в справедливого Бога все же вызывает вопрос, не должны ли величайшие акты тимотического само преодоления быть поддержаны верой в Бога. 284 Экономический или социологический контекст вопроса об абортах имеет место, поскольку и сторонники, и противники группируются, в общем, по уровню образованности, доходов, по принадлежности к городскому или сельскому населению и т.д., но суть спора касается прав, а не экономики. 285 Румынский пример не так прост, поскольку есть свидетельства, что демонстрации в Тимишоаре не были полностью спонтанными и что бунт был заранее запланирован военными. 286 См., например, "East German VIPs under Attack for Living High Off Party Privileges", Wall Street Journal (November 22,1989), р.А6. Глава 17. Вершины и бездны тимоса 287 Nietzsche, Twilight of the Idols and the Antichrist. London, 1968. Р. 23. 288 См. на эту тему короткое, но блестящее эссе Джоан Дидион "On Self-Respect" в Didion, Slouching Towards Betlehem (New York: Dell, 1968), рр. 142-148. 289 Аристотель говорит о тимосе под рубрикой "величия души" (мегалопсихия), которое для него является главной человеческой добродетелью. Люди великой души "на многое претендуют и многого заслуживают" в смысле уважения, величайшей из всех внешних целей, и таким образом сохраняют середину между тщеславием (на многое претендовать и мало заслуживать) и приниженностью души (претендовать на малое и заслуживать многого). Величие души включает в себя все прочие добродетели (т.е. храбрость, справедливость, умеренность, правдивость и т.д.) и требует колокагаии (переводится как "моральное благородство"). Человек великой души, иными словами говоря, требует величайшего признания за обладание величайшей добродетелью. Интересно отметить, что,. согласно Аристотелю, человек великой души любит владеть "красивыми, но бесполезными вещами", поскольку лучше быть независимым (автаркус гар маллон). Жажда бесполезных вещей возникает у тимотических душ из того же импульса, который заставляет рисковать жизнью. Аристотель, "Никомахийская этика" II 7--9; IV 3. Принятие жажды признания или чести -- одно из главных различий между греческой и христианской моралью. 290 Согласно Сократу, тимос недостаточен для завершения справедливого города; он должен быть дополнен третьей стороной души, рассудком или мудростью -- в обличье короля-философа. 291 См., например, "Государство", 375b--376b. На самом деле Сократ сильно вводит Адеймантоса в заблуждение, утверждая, что тимос чаще всего друг рассудка, а не враг. 292 Как напоминание о совершенно ином этическом смысле, который когда-то придавался мегалотимии, приведем следующий пассаж из Клаузевица: "Из всех страстей, что вдохновляют человека на бой, ни одна, должны мы признать, не бывает так сильна и постоянна, как жажда чести и славы. В немецком языке эти слова несправедливо замараны уничижительной ассоциацией в терминах "жажда чести" (Ehrgeiz) и "погоня за славой" (Ruhmsucht). Злоупотребление этими благородными амбициями, несомненно, было причиной самых отвратительных зверств над людским родом, тем не менее по своим истокам они имеют право числиться среди самого возвышенного в природе человека. На войне они действуют как дыхание жизни, одушевляющее инертную массу. Другие эмоции могут быть более обычны и более чтимы -- патриотизм, идеализм, месть, энтузиазм любого рода, -- но они не могут заменить жажду славы и чести" (Carl von Clausewitz. On War. Princeton, 1976. Р. 105). За эту ссылку я благодарен Алвину Бернштейну. 293 Конечно, желание славы несовместимо с христианской добродетелью смирения. Alber O. Hirschman, The Passions and the Interests (Princeton, N.Y.: Princeton University Press, 1977), рр.9-11. 294 Отметим, в частности, главу 15 "Государя". Об этой общей интерпретации Макиавелли, "более великого, чем Колумб", см, Strauss (153), стр. 177--179, а также главу Штраусса о Макиавелли в сб. под редакцией Leo Strauss and Joseph Cropsey History of political Philosophy, second edition (Chicago: Rand McNally, 1972), рр. 271-292. 295 См. Книгу I, главу 43 "Дискурсов", озаглавленную "Только те, кто идут в бой ради собственной славы, -- хорошие и верные солдаты" Niccolo Machiavelli. The Prince and the Discourses N.4, 1950. P. 226--227, также Michael Doyl, "Liberalism and World Politics", American Political Science Review 80 no. 3 (December 1986) и Mansfield (1989), рр. 137, 239. 296 Mansfield (1989), рр. 129, 146. 297 См. Harvey C. Mansfield, Jr., "Machiavelli and the Modern Executive" в Zuckert (1988), р. 107. 298 Это мысль Гиршмана (1977), который убедительно прослеживает намеренное принижение тимоса у ранних мыслителей нового времени; 299 Жажда признания является центральной и для мысли Жан-Жака Руссо, который организовал первое крупное наступление на либерализм Гоббса и Локка. Резко не соглашаясь с картиной гражданского общества, провидимого Гоббсом и Локком, Руссо согласен с ними в том, что жажда признания является основной причиной зла в общественной жизни человека. Для жажды признания Руссо употребляет термин "amour-propre", или тщеславие ("себялюбие"), и противопоставляет ее "любви к себе" ("amour de soi"), которую считает свойственной естественному человеку, еще не испорченному цивилизацией. Amour de soi относилась к удовлетворению естественных потребностей человека в еде, отдыхе и сексе; это была эгоистическая страсть, но, в сущности, безвредная, поскольку, по мнению Руссо, человек в естественном состоянии жил одинокой и неагрессивной жизнью. С другой стороны, amour-propre возникла в результате исторического развития человека, когда люди вошли в общество и стали сравнивать себя друг с другом. Процесс сравнения ценности одного человека с ценностью другого является для Руссо основным источником человеческого неравенства, а также злобности и недовольства цивилизованного человека. Он послужил источником частной собственности и всех социальных неравенств, с ней связанных. Но решение, которое предлагал Руссо, в отличие от решения Гоббса и Локка не требовало полного изгнания упрямой самооценки человека. Следуя Платону, Руссо искал способ сделать тимос основой духа гражданственности в демократической и эгалитарной республике. Целью легитимного правительства, как описано в "Общественном договоре", является не защита прав собственности и частных экономических интересов, но создание социальной аналогий природной свободе, volonte generale, или общей воли. Человек снова приобретает естественную свободу не по Локку-- когда государство предоставляет его самому себе, чтобы он мог копить деньги или имущество,-- но путем активного участия в общественной жизни небольшой и спаянной демократии. Общую волю, составленную из индивидуальных воль жителей республики, можно себе представить как единую гигантскую тимотическую личность, находящую удовлетворение в своей свободе самоопределения и самоутверждения. См. Jean-Jacques Rousseau Oevres complutes, vol.3 (Paris: Gallimard, 1964), рр. 364--365; см. также обсуждение разъединения души, вызванное вхождением человека в общество и вытекающей из этого его зависимости от других у Artur Meltzer, The Natural Goodness of Man (Chicago: University of Chicago Press, 1990), рр. 70--71. 300 Конечно, смена этики в Японии, где этос аристократии сохранялся в военном сословий; прошла совсем не так гладко. Взрыв японского национализма, поведшего в конечном счете к Тихоокеанской войне с Соединенными Штатами, можно понимать как последний вздох традиционно тимотического класса. 301 The Federalist papers (New York: New American Library, 1961), р. 78. 302 Federalist (1961), рр. 78-79. 303 Эта интерпретация "Федералиста" представлена Дэвидом Эпштейном в The Political Glory of the federalist (Chicago: University of Chicago Press, 1990), рр. 6, 68-- 81, 136-141, 183-184, 193-197. Я благодарен Дэвнду Эпштейну, который обратил мое внимание на важность тимоса не только в "Федералисте", но и у многих других политических философов. 304 Federalist (1961), стр. 437. 305 См. первую главу C.S. Lewis, The Abolition of Man, or, Reflection on education with special reference to the teaching English in the upper from of schools (London: Collos, 1978), рр. 7--20. 306 Ницше Ф. Соч. в двух томах. М, 1990. С. 42. 307 Там же. С. 49-50. Глава 18. Господство и рабство 308 Кожев (1947), ст. 26 309 Под "долговременной перспективной" здесь понимается очень долгий период, измеряемый тысячами лет от первого появления социальных отношений "господин -- раб" и почти до Французской революции. Когда Кожев (или Гегель) говорит о рабах, он имеет в виду не только людей, юридически имеющих статус живого имущества, но и всех, чье достоинство "не признается", в том числе, например, юридически свободное крестьянство дореволюционной Франции. 310 Приводимый довольно схематический очерк исторического процесса в "Феноменологии" Гегеля снова следует интерпретации Кожева, и его тоже следует представлять себе как работу синтетического философа, Гегеля-Кожева; По этому поводу см. Roth (1988), рр.110--115 и Smith (1989а). рр. 119-121. 311 Господа, разумеется, ищут признания от других господ, но в этом процессе стремятся превратить этих господ в рабов в непрерывной череде битв за престиж. До появления рационального и взаимного признания человек может получить признание только от рабов. 312 Кожев утверждает, что страх смерти метафизически необходим для последующего развития раба, и не потому, что раб бежит от него, но потому, что этот страх открывает рабу его собственную ничтожность по сути, тот факт, что он -- существо, не имеющее постоянной идентичности или имеющее такую, которую сведет на нет время. Кожев (1947), стр. 175, 313 Кожев делает различие между рабом и буржуа, который работает на себя. 314 В этом месте можно заметить определенное сближение Гегеля и Локка по вопросу о труде. Для Локка, как и для Гегеля, труд есть первичный источник ценности; именно человеческий труд, а не "почти бросовые материалы" природы являются величайшим источником богатства. Для Локка. как и для Гегеля, не существует положительной естественной цели, которой служит труд. Естественные потребности человека относительно немногочисленны и легко удовлетворяются; локковский "человек собственности", накапливающий неограниченные количества золота и серебра, работает не ради этих потребностей, но ради удовлетворения --постоянно расширяющегося горизонта новых. В этом смысле труд человека является творческим, потому что включает в себя бесконечную постановку новых, все более амбициозных задач, Творчество человека направлено и на него самого, поскольку он изобретает для себя новые потребности. И наконец, Локк, как и Гегель, высказывает определенное противоприродное настроение в той степени, в которой считает, что люди находят удовлетворение в умении повелевать природой и использовать ее для собственных целей. Таким образом, учения и Локка, и Гегеля могут равно служить оправданием капитализма, экономического мира, созданного прогрессивным развитием современной науки. Но Локк и Гегель различаются в с виду незначительном, однако важном пункте. По Локку цель труда -- это удовлетворение желаний. Эти желания не фиксированы, они постоянно растут и меняются, но неизменное их свойство -- требовать удовлетворения. Локк считает труд по сути неприятным видом деятельности, предпринимаемой ради предметов, имеющих ценность, которые этот труд создает. И хотя конкретные цели труда не могут быть определены заранее на основе природных принципов -- то есть локковский закон природы молчит на тему о том, должен ли конкретный человек работать продавцом обуви или конструктором микросхем, -- но естественная основа для труда существует. Труд и неограниченное накопление имущества принимаются как средства ухода от страха смерти. Этот страх смерти остается отрицательным полюсом, на бегство от которого направлен весь труд человека. Даже если у богача куда больше имущества, чем; требуют его естественные потребности, одержимость накоплением богатства имеет в своей основе желание застраховаться от плохих времен, от возможного возвращения. В нищету, которая была его естественным состоянием. 315 По этому поводу см. Smith (1989а), стр. 120; и Avineri(1972),--стр. 88-89 316 См. Кожев в Smith (1963), стр. 183. Глава 19. Универсальное и однородное государство 317 Эту фразу передавали по-разному, например: "Шаг Бога в мире -- вот что такое государство" или "Путь Бога в мире -- вот чем государство должно быть". Из добавления к параграфу 258 "Философий права". 318 Сравните это с определением национализма у Эрнеста Геллнера: "Национализм как чувство или как движение может быть определен в терминах этого принципа [что политическая и национальная единица должны совпадать]. Националистическое чувство -- это ощущение гнева, вызванное .нарушен нем этого принципа, или чувство удовлетворение от его выполнения. Националистическое движение -- это движение, порожденное чувством подобного рода. Из Ernest Gellner, Nations and Nationalism (Ithaca, N.Y.: Cornell university Press, 1983), р. 1. 319 Это утверждение также принадлежит Геллнеру (1983), стр.7. Глава 20. Самое холодное из всех холодных чудовищ 320 Ницше Фю Соч. в двух томах. Т. 1. М. 1990. С 35. 321 Разумеется, как указывает Кожев, в христианской вере в жизнь вечную есть определенный элемент желания. Христианское желание благодати может не иметь причины более высокой, чем естественный инстинкт самосохранения. Жизнь вечная есть окончательное удовлетворение для человека, которым руководит страх насильственной смерти. 322 Как отмечалось выше, львиная доля конфликтов, с виду кипящих вокруг материальных объектов вроде провинции или национальной казны, на самом деле маскируют борьбу за признание со стороны завоевателя. 323 Эти термины взяты из современных социальных наук, стремящихся определить "ценности", делающие возможной современную либеральную демократию. Согласно Дэниелу Лернеру, например, "Одним из основных предположений данной работы является то, что подчеркнутая активность является господствующим стилем личной жизни лишь в современном обществе -- характеризующемся отчетливо выраженной индустриализацией, урбанизацией, грамотностью и участием" (Lerner 1958, р. 50). Термин "гражданская культура", впервые использованный Эдуардом Шилсом, был определен как "третья культура, не традиционная и не современная, но заимствующая у обеих: плюралистическая культура, построенная на общении и убеждении, культура консенсуса и разногласий, культура, допускающая изменения, но умеряющая их". Gabrial A. Almond and Sidney Verba, The Civic Culture (Boston: Little, Brown, 1963), р. 8. 324 Главенство добродетели толерантности в современной Америке было умело описано Аденом Блумом в The Closing of American Mind (New York: Simon and Shuster 1988), особенно в главе 1. Противоположный ей порок, нетерпимость, сегодня считается намного более недопустимым, нежели традиционные пороки честолюбия, похоти, жадности и т.д. 325 См. общее обсуждение предварительных условий для демократии, приводимое в начале каждого тома серии Diamond-Linz-Lipset Democracy in Development Countries (Boulder, Colo.: Lynn Reiner, 1988а); конкретнее -- обсуждение Латинской Америки в томе 4 (1988b), стр. 2--52. См. также рассуждения о предварительных условиях демократии в Huntington (1984), стр. 198-209. 326 Национальное единство -- единственное верное предварительное условие демократии, указанное у Рустова (Dankwart Rustow) в "Transkription to Democracy", Comparative Politics 2 (April 1970): 337-363. 327 Сэмюэл Хантингтон предполагает, что большое число католических стран -- участниц текущей "третьей волны" демократии превращает эту волну в католическое в некотором смысле явление, связанное с начавшимся в шестидесятых годах сдвигом католического сознания в более демократическом и эгалитарном направлении. Хотя в этих рассуждениях, несомненно, что-то есть, позволительно все же будет спросить, почему католическое сознание изменилось именно в это время. Ведь в католическом учении определенно нет ничего внутренне ему присущего, что должно было бы предрасполагать к демократической политике или сделать ложным старый аргумент, что авторитарная иерархическая структура католической церкви предрасполагает последнюю к авторитарной политике. Первопричины изменения католического сознания, кажется, такие: 1) Общая легитимность идей демократии, проникшая в католическую мысль (а не возникшая из нее); 2) Рост уровня социоэкономического развития, произошедший в большинстве католических стран в шестидесятых годах; 3) Долгосрочная "секуляризация" католической церкви, пошедшей через 400 лет по следам Мартина Лютера. См. Samuel Huntington, "Religion and the Third Wave", The National Interest no. 24 (Summer 1991): 29-42. 328 И даже у Турции есть проблемы насчет сохранения демократии с момента секуляризации государства. Из тридцати шести стран с большинством мусульманского населения "Дом Свободы" в 1984 году определил двадцать одну как "несвободные", пятнадцать как "частично свободные", и ни одну как "свободную". Huntington (1984), р. 208. 329 Обсуждение вопроса о Коста-Рике см; Harrison (1985), рр. 48-54. 330 Это наиболее выпукло сформулировал Barrington Moore в Social Origins of Dictatorship and Democracy (Boston: Beacon Press, 1966). 331 С этим тезисом связано множество проблем, снижающих его объяснительную силу. Например, довольно много централизованных монархий вроде Швеции впоследствии развились в весьма стабильные либеральные демократии. Некоторые авторы считают феодализм таким же препятствием для последующей демократии, как и его противоположность, и это составляет главное различие между опытом Северной и Южной Америки. См. Huntington (1984), р. 203. 332 Французы в разное время предпринимали множество попыток избавиться от привычки к централизму; в том числе попытки передать полномочия в таких областях, как образование, местной избранной власти. Это случалось и при консервативном, и при социалистическом правительстве в недавнем прошлом. Успешность этих попыток децентрализации пока что не ясна. 333 Аналогичное утверждение о последовательном развитии, начиная с национальной идентичности, к действенным демократическим институтам и к широкому участию, сделал Robert A. Dahl, Polyarchy: Participation and Opposition (New Haven: Yale University Press, 1971), р. 36. См. также eric Nordlinger, "Political Development: Time Sequence and Rates of Change", Worlds Politics 20 (1968) и Leonard Binderet al., Crise and Sequences in Political Development (Princeton: Princeton University Press, 1971). 334 Например, крушения чилийской демократии в семидесятых годах могло бы и не быть, если бы в Чили была не президентская-система, а парламентская, которая позволила бы сместить правительство и согласовать коалиции без слома всей институциональной структуры страны. По вопросу сравнения парламентской и президентской демократии см. Juan Linz, "The Perils of Presidentalism", Journal of Democracy 1, no. 1 (Winter 1990): 51-69. . 335 Это тема работы .Juan Linz, The Preakdown of Democratic Regimes: Crises, Breakdown and Reequilibration (Baltimore: John Hopkins University Press, 1978). 336 Вообще по этому вопросу снова ем. Diamond et al. (1988b), рр. 19--27. Академические исследования по сравнительной политике до конца Второй мировой войны были сосредоточены на конституционном праве и юридических доктринах. Под влиянием континентальной социологии послевоенная "теория модернизации" стала игнорировать право и политику и заниматься почти исключительно лежащими в их основе экономическими, культурными и социальными факторами, в них ища объяснений истокам и успеху демократии. За последние лет двадцать наметился некоторый возврат к прежней позиции, связанный со школой Хуана Линца из Йельского университета. Не отвергая важности экономических и культурных факторов, Линц и его сотрудники должным образом подчеркивают автономию и достоинство политики и более правильно уравновешивают се с областью суб-политического. 337 По мнению Вебера, западная свобода существует потому, что в основе западного города лежит организация воинов для самозащиты, а также потому, что западные религии (иудаизм, а потом христианство) очистили классовые отношения от магии и предрассудков. Для объяснения того, как возникли свободные и относительно эгалитарные социальные отношения средневекового города, нужно вспомнить несколько специфически средневековых новшеств, таких как система гильдий. См. Weber M. General Economic History. New Brunswich N.J., 1981. Р. 315-337. 338 Хотя никак неочевидно, что в СССР в результате горбачевского цикла реформ будут установлены долговременные демократические институты не существует абсолютных культуральных препятствий к тому, чтобы они укоренились на поколения вперед, В терминах таких факторов, как уровень образования, урбанизация, экономическое развитие и тому подобное, у русских очень много преимуществ перед такими странами третьего мира, как Индия и Коста-Рика, которые успешно демократизировались. Разумеется, убежденность, что тот или иной народ по глубоким культуральным причинам не может демократизироваться, сама становится препятствием к демократизации. Определенная русофобия среди самой русской элиты, глубокий пессимизм насчет способности советских граждан самим управлять своей жизнью и фатализм насчет неизбежности сильной государственной власти становятся в определенный момент самовыполняемыми пророчествами. Глава 21. Тимотические корни труда 339 Цитируется у Кожева (1947), стр. 9 340 См. выше, часть вторая, "Победа видеомагнитофона". 341 См. Thomas Sowell, The Economics and Politics of Rae: And International Perspective (New York: Quill, 1983); и Sowell, "Three Black Histories", Wilson Quarterly (Winter 1979): 99-106. 342 R.V Jones, The Wazard War: British Scientific Intelligence, 1939-1945 (New York: Goward, McCann and Geoghan, 1978), рр. 199, 229-230. . 343 Мнение, что работа по .сути своей неприятна, имеет глубокие корни в иудео-христианской традиции. В библейской истории о создании мира работа представлена в образе Бога, который трудом создал мир, но она же и проклятие, наложенное на человека за грехопадение. "Жизнь вечная" представляется не трудом, но "вечным покоем". См. Jaroslav Pelikan, "Commandment or Curse: The Paradox of Work in the Judeo-Christian Tradition", в Pelikan et al., Comparative Work Ethics: Judeo-Christian, Islamic and Eastsrn (Washington, D.C.: Library of Congress, 1985), рр. 9, 19. 344 Эту точку зрения поддержал бы и Лекк, который видит в труде лишь средство производить полезные для потребления вещи. 345 Современный экономист попытался бы объяснить поведение такого человека с помощью чисто формальных определений "полезности", которое охватывало бы все возможные цели, преследуемые людьми. То есть можно сказать, что современный трудоголик извлекает для себя некую "душевную полезность" из своего труда, в точности как аскетический протестант Вебера извлекает "душевную полезность" из своей надежды на вечное спасение. Тот факт, что желание денег, безделья, признания и вечного спасения могут быть свалены в одну кучу под формальной рубрикой полезности, указывает на бесполезность такого экономического определения для всех попыток объяснить что-то по-настоящему интересное в поведении человека. Спасая теорию, такое все включающее определение полезности лишает ее какой бы то ни было объяснительной способности. Было бы разумнее расстаться с обычным экономическим определением "полезности" и ограничить ею применение более узким, но лучше; отвечающим здравому смыслу значением: полезность есть все, что удовлетворяет желания людей или облегчает их страдания, в первую очередь путем приобретения собственности или иного материального имущества. Следовательно, об аскете, умерщвляющем плоть ради чисто тимотического удовлетворения, нельзя сказать, что он "добивается максимальной полезности". 346 Среди авторов, упоминаемых самим Вебером как отмечавших связь между протестантством капитализмом, был бельгийский автор Emile de Laveleye, который написал широко используемый в восьмидесятые годы девятнадцатого века учебник, и британский критик Mathew Arnold. Среди других называется русс кий.! автор Николай Мельгунов, John Keats. О предшественниках тезиса Вебера см. Reinhold Bendix, "The protestant Ethic -- Revisited", Comparative Studies in Societz and Hystorz 9, no. 3 (April 1967): 266--273. 347 Многие из критиков Вебера указывали на возникновение капитализма раньше Реформации, например, в еврейских общинах или общинах итальянских католиков. Другие отмечали, что пуританизм, о котором говорит Вебер, это уже обветшалый пуританизм, возникший лишь после широкого распространения капитализма, и который мог поэтому служить лишь разносчиком капитализма, но неего родителем. И наконец, приводится аргумент, что разница производительности протестантских и католических общин лучше объясняется препятствиями, которые чинила экономическому рационализму контрреформация, чем любым положительным вкладом протестантизма. Среди литературы с критикой этого тезиса Вебера можно назвать R. H. Tawney, Religion and Rise of Capitalism (New York: Harcourt, Brace and World, 1962); Kemper Fullerton, "Calvinism and Capitalisms, Harvard Theoretical Review 21 (1929): 163--191; Ernst Troeltsch, The Social Teaching of the Christian Churches (New York: Macmillan, 1950); Werner Sombart, The Quintessence of Capitalism (New York: Dutton, 1915); H. H.Robertson, Aspects of the Rise of Economic Individualism (Cambridge: Cambridge University Press, 1933). См. также сказанное о Вебере у Штраусов (Strauss, 1953). Штраусс указывает, что реформации предшествовала революция в рациональной философской мысли, которая также оправдывала бесконечное накопление материальных богатств и потому тоже послужила распространению легитимности капитализма. 348 См; Emilio Willems, "Culture Change and the Rise of Protestantism in Brazil and Chile", сб. под ред. S. N. Eisenstadt, The Protestant Ethic and Modernization: A Comparative View (New York: Basic Books, 1968), pp. 184-208; книгу Lawrence E. Harrison о влиянии культуры на прогресс, выходящую в Basic Books В 1992 году; И David Martin, Tongues of Fire: The Explosion of Protestantism in Latin America (Oxford: Basil Blackwell, 1990).Сом временная "Теология освобождения" в Латинской Америке -- достойный наследник контрреформации, поскольку она служит делегитимизации рационального, неограниченного капиталистического накопления. 349 Сам Вебер писал книги о религиях Китая и Индии, чтобы объяснить, почему дух капитализма не возник вэтих культурах. Этот вопрос несколько отличается от вопроса, почему эти культуры поощряли или подавляли капитализм, завезенный извне. О последнем вопросе см. David Gellner, "Max Weber, Capitalism and the Religion of India", Sociology 16, no. 4 (November 1982): 526-543. 350 Robert Bellah, Tokugawa Religion (New York: Vintage Books, 1978), pp. 117-126. 351 Там же, стр. 133-161. 352 V. S. Naipaul, India: A Wounded Civilisation (New York: Vintage Books, 1978), pp. 182-188. 353 Помимо духовного застоя, вызванного индуизмом, Мирдал замечал, что индуистский запрет на убийство коров сам по себе является огромным препятствием к экономическому росту в стране, где популяция непродуктивных коров по численности равна половине человеческого населения. Gunnar Myrdal, Asian Drama: An Inquiry into the Poverty of Nations (New York: Twentieth Century Fund, 1968), vol. 1, pp. 89-91, 95-96, 103. 354 Это утверждение сделал Daniel Bell в The Cultural Contradiction of Capitalism (New York: Basic Books, 1976), p. 21. см. также Michael Rose, Reworking the Worth Ethic: Economic Values and Socio-Cultural Politics (New York: Schocken Books, 1985, pp. 53--68. </A< p> 355 См. Rose (1985) H David Cherrington, The Work Ethics Working Values and Values that Work (New York: Amacori, 1980), pp. 12-15, 73. 356 Около 24% всей американской рабочей силы С полной занятостью работали в 1989 году 49 или больше часов в неделю, в то время как десятью годами раньше таких работников было всего 18%, согласно сообщению Бюро Трудовой Статистики. Как гласит обзор Луиса Харриса, среднее число часов отдыха в неделю для взрослого американца понизилось с 26,2 в 1973 году до 16,6 в 1987 году. Статистика цитируется в статье Peter T. Kilborn "Tales from the Digital Treadmill" New York Times (June 3, 1990), Section 4, рр. 1, 3. СМ. также Leslie Berkman, "40-Hour Week Is Part Time for Those on Fast Track" Los Angeles (March 22, 1990), part T, p. 8. За эти ссылки я благодарен Дойлу Мак-Манусу. 357 Различие между британскими и японскими рабочими см. у Роуза (Rose 1985), рр. 84--85. Глава 22. Империи презрения, империи почитания 358 Более подробное обсуждение этой темы см. Roderick McFarquhar, "The Post-Confucian Challenge", Economist (February 9,1980); 67--72; Lucian Pye, "The New Asian Capitalism: A Political Portrait", в сб. под редакцией Peter Berger and Hsin-Huang Michael Hsaio, In Search of East Asian Devolpment Model (New Brunswick, N.J.: Transaction Books, 1988), рр. 81--99; и Руе (1985), рр. 25-27, 33-34,325-326. 359 В Японии основные социальные отношения складываются не между сверстниками, но вертикально, между семпаи и когаи, старшим и младшим. Это так в семье, в университете, в фирме, где для человека основное -- его старший патрон. См. Japanese Society (Berkley: University of California Press, 1970), рр. 26ff. 360 Например, первый трактат Локка о правительстве начинается с нападок на Роберта Филмера, который отстаивал патриархальную политическую власть по образцу семьи. Обсуждение этого см. Tarcov (1984), стр. 9--22. 361 Это не случайно; Локк защищает права детей от некоторых проявлений родительскои власти во "Втором трактате". 362 Pye (1985, стр. 72) указывает, что японская семья отличается от китайской, поскольку личная честь в ней ставится не ниже семейной лояльности, и потому такая семья более открыта и адаптабельна. 363 Семья сама по себе вряд ли представляет большую ценность для экономической рациональности. В Пакистане и местами на Ближнем Востоке семейные связи ничуть не менее сильны, чем в Восточной Азии, и все же это часто составляет препятствие экономической рационализации, поскольку поощряет непотизм и предпочтения на родоплеменной основе. В Восточной Азии семья состоит не только из ныне живущих членов большой семьи, но и из долгой череды покойных предков, которые ожидают от человека определенных стандартов поведения. И такие сильные семьи развивают чувство внутренней дисциплины и прямоты, а не требуют непотизма. 364 Рекрутский скандал 1979 года и иные скандалы, свалившие двух премьер-министров из ЛДП в течение одного года, а также потеря этой партией большинства в верхней палате парламента показывают, что в японской политической системе есть и подотчетность западного типа. И все-таки ЛДП сумела пережить этот удар и восстановить свою гегемонию над политической системой, не проводя никаких структурных реформ ни в себе, ни в образе действий японских политиков и чиновников. 365 Например, южно-корейцы при создании своей правящей партии пытались скопировать не только республиканскую и демократическую партию Америки, но и японскую ЛДП. 366 В последние годы определенные приемы японского менеджмента, культивирующие преданность и верность коллективу, были с некоторым успехом экспортированы в США и Великобританию -- в одном пакете с прямыми японскими инвестициями в заводы и оборудование. Можно ли подобным образом, экспортировать, и другие азиатские социальные институты высокого .морального содержания, такие как семья или национальное чувство, -- сомнительно, учитывая их укорененность в культурном опыте тех стран, откуда они приходят. 367 Неясно, считал ли Кожев, что конец истории требует создания в буквальном смысле всеобщего (универсального и однородного государства. С одной стороны, он говорил, что история кончилась в 1806 году, когда система государств еще явно оставалась нетронутой; с другой стороны, трудно вообразить себе государство, являющееся полностью рациональным, если в нем не исключены все морально значимые национальные различия. Собственная работа Кожева на Европейское Сообщество указывает, что он считал уничтожение существующих государственных границ работой исторической значимости. Глава 23. Нереалистичность "реализма" 368 III 105.2. Сравнить с I 37б 40-41. 369 В книге Kennet Waltz, Theory of International Politics (New York: Random House, 1979). рр. 65--66, содержится следующий абзац: "Хотя перемен полно, случаи преемственности впечатляют не меньше, если не больше -- предложение, которое можно проиллюстрировать разными способами. Тот, кто читает апокрифическую книгу Первых Маккавеев, держа в уме события после Первой мировой войны, получит ощущение преемственности, характеризующей международную политику. Что во втором веке до рождества Христова, что в двадцатом после арабы и евреи дрались другс другом за остатки северной империи, а внешние по отношению к этой арене государства внимательно наблюдали или активно вмешивались. Чтобы привести более общую иллюстрацию, можно вспомнить знаменитый случай -- как Гоббс воспринимал то, что было современно Фукидиду. Менее известный случай, но не менее поразительный -- это осознание Луисом Дж. Галле актуальности Фукидида в век атомных бомб и сверхдержав". 370 Reinhold Niebuhr дает самое лаконичное изложение своих взглядов на международные отношения в Moral Man in Immoral Society: A Study in Ethics and Politics (New York: Schribbner's, 1932). Учебник МогMorgenthau Politics among Nations: The Struggle for Power and Peace (New York: Knopf, 1985) выходил шестым изданием; последнее после смерти Моргентау редактировал Кеннет Томпсон. 371 Waltz изначально различает причины на уровне государства и причины на уровне международной системы в книге Man. the State, and the War (New York: Columbia University Press,, 1959). 372 Реалисты показывают свою родственность либеральным националистам, подчеркивая, что отсутствие общего сюзерена и международного закона -- корни войны. На самом деле, как мы увидим, отсутствие общего сюзерена не кажется критическим фактором в деле предотвращения войны. 373 Вариант этого утверждения см. определение Трасимаха справедливости как "преимущества Сильнейшего" в "Государстве" Платона. 374 В отличие от многих послевоенных реалистов Джордж Кеннан не верил, что экспансия внутренне свойственна России, а считал ее продуктом советского национализма в сочетании с милитаризованным. марксизмом. Его стратегия сдерживания была построена на прогнозе, что советский коммунизм рухнет под воздействием внутренних причин. 375 Версию этого утверждения см. Samuel Huntington, "no Exit? TheErrors of Endism", National Interests 17 (Fall 1989); 3-11. 376 Kenneth Waltz критиковал таких реалистов, как Morgenthau, Kissinger, Razmond Aron, Stanlez Hoffman, за допущение примеси внутренней политики в теорию конфликта" например, за различение государств "революционных" и государств "статус кво". Он же, наоборот, старается объяснять международную политику исключительно на основе структуры системы без учета каких бы то ни было факторов внутреннего характера составляющих ее государств. Удивительным образом обращая обычное лингвистическое словоупотребление, он называет теории, учитывающие внутреннюю политику, "редукционистскйми" в отличие от своей теории; которая редуцирует всю сложность мировой политики к "системе", о которой, в сущности, можно знать только одно: биполярная она или многополярная. См. Walty (1979), стр. 18--78. 377 См. по этому поводу Walty (1979), рр. 70-71, 169-193. В теории многополярная система, подобная классическому европейскому согласию наций, должна иметь некоторые преимущества перед биполярной, поскольку государство, бросающее системе вызов, можно уравновесить быстрой переменой союзников; более того, поскольку сила распределена более равномерно, сдвиги равновесия в определенных пределах меньше меняют картину. Однако эта система наиболее эффективна в династическом мире, в котором государства совершенно свободно могут заключать и разрывать союзы и физически регулировать свою мощь добавлением или отбором провинций. В мире, где свобода государства заключать союзы ограничена национализмом и идеологией, многополярная система становится невыгодной. Совсем не ясно, была ли Первая мировая война результатом не многополярности, а загнивающей многополярности; которая все больше и больше напоминала биполярность. Германия и Австро-Венгрия по идеологическим причинам в сочетании с националистическими сомкнулись в более или менее постоянном союзе, заставив остальную Европу объединиться в столь же негибкий союз против себя. Угроза целостности Австрии со стороны сербского, национализма легким прикосновением столкнула неустойчивую биполярную систему в войну. 378 Niebuhr (1932).р. 110. 379 Henry A. Kissinger, A World Restored: Metternich, Castlereagh and the problems of Peace 1812-1822 (Boston: Houghton Mifflin, 1973), вособенности стр.312-- 332. 380 Morgenthau (1985), р. 13. 381 Там же, стр. 1--3. 382 Niebuhr .р. 2ЗЗ 383 Единственным исключением, конечно, была реакция на нападение Северной Кореи на Южную в 1950 году, которая стала возможном лишь из-за советского бойкота ООН. 384 О диссертации Киссинджера см. Peter Dickson, Kissinger and the Meaning of History (Cambridge: Cambridge University Press, 1978). 385 John gaddis, "One Germany -- In Both Alliances" New york Times (March 21, 1990), р. А27. 386 John J. Mearsheimer, "Bach to the Future: Instability in Europe after the Cold War", International Security 15, no. 1 (Summer 1990): 5-56 Глава 24. Сила бессильных 387 Mearsheimer (1990), стр. 12 388 Попытка Уолтца вычистить соображения внутренней политики из своей теории международных отношений возникла из желания сделать эту теорию строгой и научной -- в его терминологии, сохранить отчетливые "единицы" и "структурные" уровни анализа. Величественное интеллектуальное сооружение, которое он строит в усилиях найти регулярные и универсальные законы поведения человека в национальной политике, в конце концов оказывается рядом банальных наблюдений о поведении государств, которые все можно резюмировать одной фразой: "Главное -- это равновесие сил". 389 См. ответ афинян, следующий за обращением коринфян к лакедемонянам в "Истории" Фукидида (Л., 1981. С. 34), где они отстаивают эквивалентность Афин и Спарты, несмотря на то, что Спарта поддерживает статус кво; и их аргументы в диалоге с мелянами III 105. (См. эпиграф к главе 23.) 390 Конечно, когда соседи растут непропорционально быстро, возникают проблемы -- ситуация, которая часто приводит к негодованию. Однако современные капиталистические государства, встретившись с такой ситуацией, стараются не подорвать успех соседа, а повторить его. 391 Утверждение о взаимосвязи силы и легитимности и критику упрощающих концепций "политики с позиции силы" см. Макс Вебер (1946), "Политика как призвание" и "Престиж и мощь "великих держав"". 392 Аналогичное возражение на неисторическую позицию теории реализма Кеннета Уолтца, но с марксистской точки зрения, приведено в Robert W. Cox., "Social Forces, States and World Orders; в сб. под редакцией Robert O. Keohane, Neorealism and Its Critics (New York: Columbia university Press, 1986), рр. 213--216. См. также Geirge Modelski, "Is the World Politics Evolutionary Learning?" International Organization 44, no. 1 (Winter 1990): 1-24. 393 Joseph A. Schumpeter, Imperialism and Social Classes (New York: Meridian Books, 1955), р. 69. 394 Там же, стр. 5 395 Шумпетер не пользуется понятием тимоса, вместо этого давая довольно функциональное или экономическое определение безграничной жажды завоевания как пережитка времен, когда она была необходима, чтобы выжить. 396 Это оказалось верным даже в Советском Союзе, где жертвы операции в Афганистане оказались куда более политически заметны, даже при брежневском режиме, чем были склонны думать внешние наблюдатели. 397 Ни один из этих трендов не противоречит ни высокому уровню насилия в современных американских городах, ни все более привычному изображению насилия в популярной культуре. Для основных обществ среднего класса в Северной Америке, Европе и Азии личный опыт насилия или смерти куда ниже, чем два-три века назад, пусть даже только по причине улучшений в здравоохранении, из-за которых снизилась детская смертность и выросли сроки ожидаемой продолжительности жизни. Графическое изображение насилия в фильме -- возможно, отражение того, насколько оно не является обычным в жизни тех, кто ходит этот фильм смотреть, 398 Tocqueville 1945. Vol. 2. Р. 174-175. 399 Некоторые из этих утверждений сделал Джон Мюллер (John Mueller) в книге Retreat from Doomsday: The Obsolescence of Major War (New York: Basic Book, 1989). Мюллер указывает на исчезновение рабства и дуэлей как на примеры долго существовавшей общественной практики, отмененной в современном мире, и предполагает, что большую войну между развитыми странами, быть может, ожидает та же судьба. Он верно указывает на перемены, но, как замечает Карл Кайзен (Carl Kaysen 1990), они представлены как изолированные явления, происходящие вне общего контекста эволюции человеческих обществ за последние несколько сот лет. Отмена рабства и дуэлей имеет общие корни с отменой отношений господина и раба, произведенной Французской революцией, и обращением жажды признания у господина в жажду рационального признания универсальным и однородным государством. Дуэль в современном мире была бы явлением искусственным со стороны человека с моралью господина, желающего рискнуть жизнью в кровавой битве. Коренная причина секуялрного увядания рабства, дуэли и войны одна и та же--то есть пришествие рационального признания. 400 Многие из этих общих утверждений высказаны Карлом Кайзеном в его Превосходной обзорной статье о Джоне Мюллере, "Is War Obsolete?" International Security 10, no.4 (Sprin 1990); 42-64. 401 См., например, John Gaddis, "The Long Peace: Elements of Stability in the Postwor International System", International Security 10, no. 4 (Spring 1986): 99-142. 402 Конечно, ядерное оружие само по себе ответственно за наиболее серьезный конфликт СССР -- США во время "холодной" войны -- за кубинский ракетный кризис, но даже в этот момент перспектива ядерной войны не дала конфликту перерасти в настоящее вооруженное столкновение. 403 См., например, Dean V. Babst, "A Force for Peace", Industrial Research 14 (April 1972)" 55-58; Ze'ev Maoz and Nasrin Abdolaly, "Regim Types and International Conflict, 1816--1976", Journal of Conflict Resolution 33 (March 1989); 3-35; и R.J. Rummel, "Libertarianism and International Violence", Journal of Conflict Resolution 27 (March 1983): 27-71. 404 Это заключение в некоторой степени зависит от определения либеральной демократии у Доила. Англия и Соединенные Штаты вступили в воину в 1812 году, в то время когда британская конституция приобрела много либеральных черт. Доил уходит от этой проблемы, датируя превращение Британии в либеральную демократию прохождением Билля о реформе в 1831 году. Эта дата несколько произвольна -- избирательное право в Британии оставалось ограниченным довольно долго даже в двадцатом веке, и уж точно Британия не предоставила в 1831 году либеральных прав своим колониям. Тем не менее выводы Доила и верны, и поразительны. Doyl (1983d), рр. 205--235, и Doyl (1983b), рр. 205--235. См, также его работу "Liberalism and World Politics", American Political Science Review 80, no. 4 (October 1986): 1151-1169. 405 Разъяснение перемены советского определения "национального интереса" см. Stephan Sestanivich, "Inventing the Soviet National Interest", The National Interest. 20 (Summer 1990): 3--16. 406 В. Хуркин, С. Караганов и А. Кортунов, "Вызов безопасности: старое и новое", "Коммунист" (1 января 1988), стр. 45. 407 Уолтц предполагал, что внутренние реформы в Советском Союзе вызваны переменами в международном окружении и что перестройка сама по себе должна восприниматься как подтверждение теории реализма. Как отмечалось выше, внешнее давление и конкуренция много сделали, чтобы продвинуть реформы в Советском Союзе, и теория реализма могла бы быть реабилитирована, если бы был сделан шаг назад, чтобы потом сделать два вперед. Но при этом полностью упускаются из виду перемены национальных целей, произошедшие в Советском Союзе и в основе советской державы после 1985 года. См. комментарии Уолтца в United States Institute for Peace Journal 3, no. 2 (June1990 ), рр.6-7. 408 Mearsheimer (1990), р. 47. В невероятно ловкой редукции Миршаймер спрессовывает два столетия мира между либеральными демократиями до всего трех случаев: Британия и Соединенные Штаты, Британия и Франция, и западные демократий после 1945 года. Нет необходимости говорить, что случаев этих гораздо больше, начать хотя бы с примера США -- Канада. См. также Huntington (1989), рр. 6-- 7. 409 В современной Германии есть меньшинство, ратующее за возврат бывших немецких территорий, принадлежащих теперь Польше, Чехословакии и Советскому Союзу. Эта группа состоит в основном из тех, кто был изгнан из этих регионов после Второй мировой войны, или их потомков. Парламенты бывших Западной и Восточной Германий, а после парламент воссоединенной Германии отреклись от этих претензий. Возникнет ли снова в политически значимой степени в демократической Германии реваншизм, направленный против демократической Польши -- это хороший тест для тезиса, что либеральные демократии друг с другом не воюют. См. также Mueller (1990), р. 240. 410 Schumpeter (1955), p. 65. Глава 25. Национальные интересы 411 William L. Langer, "A Critique of Imperialism". в сб. под редакцией Harrison M. Wright, The New Imperialism: Analyse of Late Nineteenth-Century Expansion, second edition (Lexington, Mass.: D.C. Heath, 1976), р. 98. 412 По этому поводу см. Kaysen (1990), стр. 52. 413 Именно эта жесткость, а не внутренний дефект многополярноети объясняет разрушение европейского согласия девятнадцатого века и в результате -- вспыхнувшую Первую мировую войну. Если бы государства оставались организованы по династическому принципу легитимности, куда было бы проще европейскому согласию отреагировать на растущую мощь Германии быстрыми сменами союзов. Впрочем, без национального принципа Германия бы вообще не объединилась. 414 Многие из этих утверждений были сделаны Эрнестом Галлнером, Ernest Gallner, Nations and Nationalism (Ithaca, N.Y.: Cornell University Press 1983). 415 См., например, John Gray, "The End of History -- or of Liberalism?" The National Review (October 27, 1989): 33-55. 416 Gellner (1983), p. 34. 417 Франкофильство русской аристократии -- это, наверное, крайний случай, но практически во всех странах существуют отчетливые диалектные различия языка, которым говорит аристократия, и языка, которым говорит крестьянство. 418 Необходима осторожность, чтобы избежать слишком механического применения экономического объяснения национализма. Хотя национализм может во многом рассматриваться как продукт индустриализации, националистические идеологии иногда живут своей жизнью, независимой от уровня экономического развития страны. Как еще можно объяснить националистические движения в таких доиндустриальных странах, как Камбоджа или Лаос после Второй мировой войны? 419 Таким образом, например, Ататюрк на последнем этапе своей деятельности потратил много времени на исторические и лингвистические "исследования", в сущности, создавшие базис для современного турецкого национального самосознания того рода, который был Ататюрку желателен. 420 Gellner (1983), стр. 44-45. 421 Конечно, мне известно существование сильных христианско-демократических партий по всей Европе, но факт, что они сначала демократические, а потом уже христианские, а также секулярная природа их интерпретации христианства суть просто свидетельства триумфа либерализма над религией. Нетерпимая, антидемократическая религия ушла из европейской политики со смертью Франко. 422 Это будущее направление эволюции национализма поддерживает Геллнер (1983), стр. 113. 423 Конечно, есть крыло русского националистического движения, остающееся шовинистическим и имперским, и это крыло широко представлено в высшем командовании бывшего Советского Союза. Как можно было бы ожидать, имперский национализм старого стиля можно найти в наименее развитых частях Евразии; один пример -- шовинистический сербский национализм Слободана Милошевича. 424 Миршаймер отмечает национализм как практически единственный аспект внутренней политики, который он считает важным для войны и мира. Он определяет "гипернационализм" как источник конфликта и предполагает, что сам "гипернационализм" вызван к жизни внешней средой, или иначе -- неправильным преподаванием национальной истории в школе. Автор, кажется, не признает, что национализм и "гипернационализм" не появляются случайно, но возникают из специфического исторического, социального и экономического контекста и, как все исторические явления, подвержен внутренним законам эволюции. Mearshimer (1990), стр. 20-- 21,25,55-56. 425 Когда отстаивающий независимость Грузии "круглый стол" Звиада Гамсахурдия победил на выборах в 1991 году, одним из первых его дел было ввязаться в драку с осетинским меньшинством Грузии, отвергая за ним какие бы то ни было права на признание его национальным меньшинством. Это резко отличалось от действий Бориса Ельцина на посту президента России. В 1990 году Ельцин в поездке по России заверил все народы, составляющие республику, что их ассоциация с Россией будет полностью добровольной. 426 Интересно, что многие из новых национальных групп стремятся к суверенитету, несмотря на то что их размер и географическое положение не дают им шанса выжить независимо в военном смысле -- по крайней мере согласно идеям реалистов. Это наводит на мысль, что система государств уже не так грозна, как это было когда-то, и традиционный аргумент за большие государства -- национальная оборона -- уже не так остер. 427 Конечно, есть несколько важных исключений из этого правила, как, например, китайская оккупация Тибета, израильская оккупация Западного Берега и сектора Газа, и поглощение Гоа Индией. 428 Часто замечали, что вопреки иррациональности существующих национальных границ в Африке, перерезающих линии раздела племен и этнических групп, после достижения независимости ни одна из них не была успешно перенесена. См. Yehoshafat Harkabi, "Direction os Change in the World Strategic Order: Comments on the Address by Professor Kayser", в The Changing Strategic Landscape: IISS Conference Papers, 1988, Part II, Adelphi Paper No. 237 (London: International Institute for Strategic Studies, 1989), рр. 21-25. Глава 26. К Тихоокеанскому союзу 429 Это различие в большой степени соответствует старому различию между Севером и Югом, или между развитым и развивающимся миром. Однако это соответствие не полно, поскольку такие развивающиеся страны, как Коста-Рика или Индия -- действующие либеральные демократии, а некоторые развитые страны вроде нацистской Германии были тираниями. 430 Описание не реалистской внешней политики см. Stanley Kober, "Idealpolitik", Foregn Policz No. 79 (Summer, 1990); 3--24. 431 Одним из главных орудий ведения идеологической борьбы были радиостанции "Свободная Европа", "Свобода" и "Голос Америки", постоянно вещавшие на советский блок в течение "холодной" войны. Их третировали и игнорировали реалисты, считавшие, что "холодная" война есть целиком дел о танковых дивизий и ядерных боеголовок, но оказалось, что эти станции, спонсируемые США, сыграли важную роль в поддержании на плаву идеи демократии в Восточной Европе и Советском Союзе. 432 Из Седьмого тезиса "Идеи всеобщей истории" И. Канта. Соч. в 6 томах; Т. 6. М;, 1966. С. 17. Кант особенно был озабочен тем, что моральное усовершенствование человечества не может произойти, пока не будет решена проблема международных отношений, потому что это требует "долгого внутреннего совершенствования каждого общества ради воспитания своих граждан" (там же с. 18). 433 О точке зрения, что сам Кант не считал вечный мир осуществимым проектом, см. Kenneth Waltz, "Kant, Liberalism and War", American Political Science Review 56 (June1962): 331-340. 434 Кант определяет республиканскую конституцию как установленную "во-первых, на принципах свободы членов общества (как людей); во-вторых, на принципах зависимости всех от единого общего законодательства (как подданных); и в-третьих, на законе об их равенстве (как граждан)". Из "Вечного мира": И. Кант. Соч. в 6 томах. М., 1966; С. 257--310. 435 Там же. С. 271. 436 См. Carl Friedrich, Inevitable Peace (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1948), стр. 45. 437 Конечно, ГАТТ не требует, чтобы страны -- ее члены были демократиями, но имеет жесткие критерии либерализма для их экономической политики. Глава 27. В царстве свободы 438 Кожев (1947), стр. 435 (сноска). 439 По этому поводу см. Gellner (1983), стр. 32-34, 36. 440 Использование Кожевым термина "бесклассовое общество" для описания послевоенной Америки, как бы оно ни было уязвимо, явно имеет не марксистский смысл. 441 Tocqueville (1945), vol. 2, рр. 99--103. 442 См. Milovan Djilas, The New Class: An Analyse of the Communist System (New York: Praeger, 1957). 443 Практически все, кто критиковал мою статью "Конец истории?" слева, указывали на многочисленные экономические и социальные проблемы современного либерального общества, но никто из этих критиков не захотел пропагандировать явный отказ от либеральных принципов для их решения, как сделали когда-то Маркс и Ленин. См., например, Marion D?nhoff. "Am Ende aller Geschichte?" Die Zeit (22 сентября 1989), стр. 1; и Andre Fontaine, "Apres l'histoire, l'ennui?" Le Monde (27 сентября 1990), стр. 1. 444 Для тех, кому такая перспектива кажется весьма далекой, рекомендую составленный в колледже Смита список "конкретных проявлений угнетения", в который включен пункт, названный "Внешнизм" (lookism) -- это "мнение, будто внешний вид есть индикатор ценности человека". Цитируется по Wall Street Lournal (26 ноября 1990), стр. А 10. 445 О теории справедливости Джона Ролза см. Аллеи Блум "Justice: John Rawls versus the Tradition of Political Philosophy" в Bloom, Giants and Dwarfs: Essays 1960--1960 (New York, Simon and Schuster, 1990), р. 329. 446 Tocquevile (1945), vol. 2, рр. 100-101. Глава 28. Люди без груди 447 Ницше, "Воля к власти" 1:18 Nietzsche F. The Will to Tower N. 4. 1968 b. Р. 16. 448 См. Ницше, "К генеалогии морали" 2:11; "По ту сторону добра и зла"; афоризмы 46, 50, 51, 199, 201; 202, 203, 229. 449 См. "По ту сторону добра и зла", афоризм 260; также афоризм 260 о тщеславии и признании "простого человека" в демократическом обществе. 450 См. обсуждение вопроса о признании в ответе Штраусса (Leo Strauss) Кожеву в книге Штраусса "On Tyranny" (1963), стр. 222. См. также его письмо Кожеву от 22 августа 1948 года, где он предполагает, что сам Гегель верил, будто мудрость, а не только признание необходимы для удовлетворения человека и что Потому "окончательное государство обязано своей привилегией мудрости, правлению мудрости, популяризации мудрости... а не своей универсальности и однородности как таковым". Цитируется в Strauss (1991), р. 238. 451 Комиссия California Task Force to Promote Self-Esteem and Social Responsibility была детищем члена нижней палаты законодательного собрания штатаДжона Васконселлоса и последний свой отчет издала в середине 1990 года. См. "Courts, Parents Called Too Soft on Delinquents", Los Angeles (December 1,1989), р. АЗ. 452 Калифорнийская комиссия по самооценке определила самооценку как умение "оценивать по достоинству свою личную ценность и важность и иметь характер, быть подотчетным самому себе и поступать ответственно по отношению к другим". Очень многое заключается во второй половине определения. Как заметил один критик: "Когда движение самооценки захватывает школу, учителя попадают под давление -- воспринимать каждого ребенка как он есть. Чтобы дети относились к себе хорошо, приходится избегать любой критики и любого мало-мальски трудного задания, которое может повести к неудаче". См. Beth Ann Krier, "California Newest Export", Los Angeles (June 5, 1990), р. Е1. 453 См., например, "По ту сторону добра и зла", афоризмы 257,259. 454 См. Платон, ."Государство", Книга VIII 455 Ницше Ф. Цит. по изд.: The Portable Nietzsche, Р. 130, 456 Ницше Ф. "О пользе и вреде истории для жизни" // Ф. Ницше. Соч. в двух томах. Т. 1. М., 1990. С. 165. 457 Каким образом ницшеанский релятивизм стал частью нашей общей культуры и как нигилизм, когда-то наполнявший Ницше ужасом, в современной Америке стал вполне респектабельным, блестяще и документально описано в книге Allan Bloom, The Closing of the American Mind (New York: Simon and Schuster, 1988), в особенности стр. 141-- 240. 458 Ф. Ницше; цит. по изд.: The Portable Nietzsche, p. 130. 459 Другой пример -- Макс Вебер, чей плач по "исчезновению очарования" в мире перед лицом растущей бюрократизации и рационализации и чей страх перед тем, что духовность уступит "специалистам без духа и сенсуалистам без сердца", отлично известны. Он отбрасывает нашу современную цивилизацию в следующем абзаце: "После опустошительной критики Ницше тех "последних людей", что "изобрели счастье", я могу полностью оставить в стороне наивный оптимизм, в котором наука -- то есть способы покорения жизни, основанные на этой науке -- прославляется как путь к счастью. Кто в это верит? Кроме, конечно, больших детей на университетских кафедрах и редакционных кабинетах". "Наука как призвание"... 460 Tocquevile, (1945), vol.2, р. 336. 461 Там же, стр. 45. 462 См. Mme. Perier, "La vie de M.Pascal" в Blaise Pascal, Pensees (Paris: Garnier, 1964), рр. 12--13. 463 Eric Temple Bell, Men of Mathematics (New York: Simon &, 1937), рр. 73, 82. 464 Кожев (1947), стр. 434-435 (сноска). 465 См. выше главы о международных отношениях в части четвертой. 466 Кожев утверждал: "Если Человек снова станет животным, его искусства, его любовь, его игра тоже должны стать опять полностью естественными. Следовательно, необходимо будет признать, что после конца истории люди будут строить свои величественные здания и произведения искусства, как птицы вьют гнезда или пауки плетут паутину, будут исполнять музыку в манере лягушек и цикад, будут играть, как молодые животные и наслаждаться любовью, как животные взрослые". Кожев (1947), стр. 436 (сноска). 467 Последним проектом Кожева было написание работы под названием Essai d'une histoire raisonnee de la philosophie panenne (Paris: Gallimard, 1968), в которой он надеялся зафиксировать весь цикл рационального человеческого дискурса. В этом кругу, начиная от досократовских учений и кончая Гегелем, можно было бы найти любые возможные философские системы прошлого и любые возможные философские системы будущего. См. Roth (1985), рр. 300-301. 468 Курсив оригинала. Кожев (1947), стр. 436. 469 Strauss (1963, р. 223) утверждает: "Государство, которым человек, как сказано, разумно удовлетворяется, есть, следовательно, государство, в котором основа человечности человека усыхает начисто, или в которой человек утрачивает человечность. Это--состояние "последнего человека" Ницше". Глава 29. Свободные и неравные 470 Это утверждение сделал Мэнсфилд (Harvey Mansfield) в Taming the Prince (1989), рр. 1--20., 471 Кожев (1947), стр. 437 (сноска). 472 См. .John Adams Wettergreen, Jr., "Is Snobbery a Formal Value? Considering Life at the End of Modernity", Western Political Quarterly 26, по. 1 (March 1973); 109-129. Глава 30. Полные права и ущербные обязанности 473 Tocquevile (1945), vol. 2. р. 131. 474 Хотя как пропагандист жизни в ассоциациях в современном обществе наиболее известен Токвиль, Гегель тоже приводит довольно похожие доводы в пользу подобных "посреднических институтов" в "Философии права". Гегель также считал, что современное государство слишком велико и обезличено, чтобы иметь смысл как источник идентичности, и потому утверждал, что общество должно быть организовано в St?nde -- классы или сословия; например, крестьянство, средний класс, чиновничество. "Корпораций", за которые ратовал Гегель, -- это и не замкнутые средневековые гильдии, и не мобилизационные единицы фашистского государства, но ассоциации, спонтанно организованные гражданским обществом, служащие средоточием общественной жизни и добродетели. В этом отношении сам Гегель весьма отличается от его интерпретации у Кожева. Универсальное и однородное государство Кожева не оставляет места для "посредничающих" структур вроде корпорации или St?nde; сами прилагательные, которыми Кожев пользуется для описания своего конечного государства, предполагают скорее марксистское видение общества, где ничего нет между свободными, равными и атомизировайными личностями-- и государством. См. также Smith (1989), стр. 140-145. 475 Эти эффекты несколько компенсируются развитием средств связи, которые дают возможность появления новых видов ассоциаций, объединяющих физически разделенных людей с общими интересами и целями. 476 Обсуждение эгой темы см. Thomas Pangle, "The Constitution's Human Vision", The Public Interest (Winter 1987): 77--90. 477 Как отмечалось выше, сплоченность общественных объединений в Азии достигается за счет прав личности и за счет терпимости; сильная семья поддерживается некоторой степенью социального остракизма по отношению к тем, у кого нет детей; социальный конформизм в таких делах, как одежда, образование, сексуальные предпочтения, род занятий и тому подобное, требуется, а не презирается. В какой степени защита прав личности и спаянность общины друг другу противоречат-- показывает пример одной общины в Инкстере, штат Мичиган, где хотели подавить торговлю наркотиками, установив блок-пост для проверки машин. Конституционность этого действия была оспорена ACLU на основании Четвертой поправки, и блок-пост пришлось снять, пока дело проходило судебные инстанции. Наркоторговля, от которой жизнь в округе стала практически невыносимой, вернулась снова. Приводится в статье Amitai Etzioni, "The New Rugged Communitarianism", Washington Post, Outlook Section, January 20, 1991, р. В 1. 478 Pangle, (1987), стр. 88-90. Глава 31. Безграничные войны духа 479 Гегель в "Философии права" утверждает вполне ясно, что в конце истории войны все еще будут. С другой стороны, Кожев предполагает, что конец истории будет означать конец больших споров, а потому исключит необходимость в борьбе. Почему Кожев решил занять такую очень негегелевскую позицию неясно. См. Smith (1989a), стр. 164 480 Bruce Catton, Grant Takes Command (Boston:Little, Brown, 1968), pp. 491-492 481 О настроении европейской общественности перед Великой войной см. Modris Eksteins, Rites of Spring (Boston: Houghton Mifflin, 1989), pp. 55-64 482 Там же, стр. 57 483 Там же, стр. 196 484 См. "Сумерки идолов", "По ту сторону добра и зла" и "Так говорил Заратустра" 485 Насколько Ницше связан с немецким фашизмом, см. во вводной главе Werner Dannhouser, Nietzsche's View of Socrates (Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 1974) 486 См. "Государство", Книга IV 487 За эту формулировку проблемы я благодарен Генри Игуэра (Henry Higuera) +++

Last-modified: Wed, 08 Feb 2006 16:03:58 GmT