СодержаниеFine HTMLPrinted versiontxt(Word,КПК)Lib.ru html
Пауль Аугустович Куусберг. Капли дождя

     Перевод Арнольда Тамма

     М., "Советский писатель", 1978, 736 стр.
     Тираж 200 000 экз.     Цена 2 р. 70 коп.
     OCR: Ихтик (Ihtik@ufacom.ru) (г.Уфа)

     Русский  читатель хорошо  знает творчество одного из ведущих  эстонских
прозаиков Пауля Куусберга. В  издательстве "Советский писатель" выходили его
романы "Два "я" Энна Кальма" и "Случай с Андресом Лапетеусом".
     Романы "В  разгаре  лета",  "Одна  ночь"  и  "Капли  дождя"  составляют
своеобразную  трилогию о Великой Отечественной  войне.  В  книге  "В разгаре
лета"  повествуется  о первых  днях  и месяцах войны. В  романе  "Одна ночь"
писатель  продолжает  разрабатывать тему  войны,  тему  мужества  и героизма
советских людей.
     Действие романа "Капли  дождя",  завершающего эту книгу,  происходит на
протяжении двух-трех месяцев 1968 года,  но и в ней П. Куусберг обращается к
событиям  Великой  Отечественной  войны.  В  центре  произведения  --  образ
коммуниста Андреаса Яллака, че ловека, который"через все жизненные испытания
пронес страстную) убежденность борца за коммунистические идеалы.


КАПЛИ ДОЖДЯ

     Андреас Яллак  не мог  точно сказать, сколько  он пролежал. Три, четыре
или пять дней.  Может,  и  целую неделю. Он не  считал  дни, время для  него
словно остановилось. Хотя  слыл он человеком беспокойным, не в привычке было
у него  просиживать часы, день он старался по возможности растянуть. Андреас
знал уже, что  лежать  ему придется  долго,  месяц  по меньшей мере, а то  и
больше.  Вспомнился  давний  рассказ  главного  инженера  автобазы,  который
провалялся четыре месяца. На сколько приковало его -- над этим Андреас Яллак
голову себе не ломал. Не спрашивал у врачей и не донимал  сестер -- пребывал
в полнейшем  безразличии. Проблемы, которые всего  лишь несколько дней назад
не давали ему  покоя, отодвинулись куда-то  в неясную даль, до них ему вроде
бы уже  и  дела  не было.  Не  вспоминал  даже  сына. Когда же  мысли  о нем
приходили или обращались  еще к  чему-нибудь,  то текли они вяло, будто дело
касалось  чего-то совершенно  постороннего.  Настолько ему  было все  равно.
Неужели человек действительно поглощен так сильно собой, что, случись  беда,
все другое габывается? Но Андреас Яллак не беспокоился за себя, он относился
с  безразличием и к собственной  судьбе. Подумывал,  уж  не идет ли это  его
безразличие от уколов, без которых не проходило и  дня, и таблеток, которыми
пичкали. Кололи  и утром  и  вечером, явно, чтобы  не  было новых приступов,
чтобы не  жгло в груди  так, будто сердце  сжали раскаленные  клещи. Колют и
пичкают,  чтобы не  появилось  смертельного страха. Дома его  охватил  такой
страх, которого до сих пор он еще не знал. Страх  он испытывал и раньше, и в
войну,  и после, но  тот страх,  который  сейчас  подмял его, был совершенно
другого рода. На поле боя он больше походил на холодок, на боязнь, что может
сразить пулеметная очередь или угодит осколок мины, -- в таких случаях глаза
его  отыскивали  какое-нибудь углубление  или воронку от снаряда,  где можно
было бы укрыться. В атаку  он поднимался вместе со всеми, и  страх словно бы
отступал  куда-то в  подсознание,  взамен приходило  возбуждение,  появлялся
задор,  даже  азарт, охватывали  упрямство  и  злость.  Когда его ранило, он
нисколько не испугался.  Мелькнуло даже нечто вроде  радости, что  хоть душа
осталась  в  теле, после выяснилось, что  мог бы истечь кровью,  потому  что
осколок мины перебил бедренную артерию. Жизнь спас ему маленький, коренастый
с глазами навыкате ротный санитар  Абрам Блуменфельд, которого  все, однако,
звали  Жестянщик  Карл:  у  его  отца  в  Пельгулинна  была  мастерская,   с
единственным  подмастерьем,   младшим   сыном   Абрамом.   Вначале   солдаты
огорчились, что санитаром в роту назначили не эстонца, но уже в  первых боях
выяснилось, что им как раз повезло. Жестянщик Карл оказался едва ли не самым
храбрым человеком в роте, его никогда не  нужно было искать где-либо  позади
сражения, каким-то удивительным образом пучеглазый санитар всегда оказывался
там,  где  больше  всего требовалась помощь. Абрам разрезал  его пропитанные
кровью  ватные  штаны  и наложил жгут  на  бедренную  артерию, откуда  вовсю
хлестала кровь. Перевязку, сделанную Абрамом, похвалили в полевом госпитале,
перевязка эта спасла Андреа-су жизнь. Самому же Абраму не  повезло,  он стал
калекой в Курляндии за четыре  дня до конца  войны. Идиотский шальной снаряд
угодил  на  просеку,  по  которой  Абрам шел  в санитарную роту  за хлоркой.
Рассказывая  о минувшей  войне, Андреас Яллак  неизменно говорил  об  Абраме
Блуменфельде  как  о  человеке беспредельного  мужества,  всегда  готовом  к
самопожертвованию.  И Абраму  был  ведом  страх,  в этом он сам  признавался
Андреасу,  но  Абрам  всегда  подавлял  его  и  делал  намного  больше,  чем
требовалось от ротного  санитара.  По-настоящему ужаснулся пулям Андреас уже
после войны, на втором мирном году, когда однажды  под утро зазвенели стекла
и пули ударились в стенку. К счастью, за два дня до этого он оттащил старую,
скрипучую  деревянную  кровать  подальше  от  печки, не любил спать в тепле.
Стена,  возле которой  стояла  раньше  кровать,  пестрела следами  от  пуль,
бандиты явно пронюхали, у какой стены в доме спит парторг волости. В тот раз
страх будто рукой сдавил горло, оцепенел  весь. Позднее Андреас и не помнил,
как он вышел из этого состояния, но когда бандиты попытались взломать дверь,
он  лежал  уже  на полу, прижимая  к плечу  приклад  автомата.  Дал короткую
очередь на уровне дверной ручки. Одного ранил,  на  крыльце  и  на узенькой,
шедшей к  лесу вдоль картофельного поля дорожке остались капельки крови,  но
бандит сумел все же уковылять в кусты. Судя последам, их было немного, всего
лишь двое. Да и  то не самые  искушенные,  не из  тех головорезов, у кого за
плечами была школа карательных операций, полицейские  батальоны  и  годичная
практика охоты за сельскими активистами. Опытные лесные братья не  стали  бы
очертя  голову  выбивать прикладами  дверь, они  пальнули  бы в другое окно,
прежде  постарались бы  выяснить, что там с ним сталось.  А  может, это и не
настоящие бандиты  были? Оружия с  войны  валялось  в деревнях много. И  он,
Андреас,  нашел  на  чердаке конюшни  в заброшенном хуторе  пистолет-пулемет
вместе с диском и полную каску патронов. А может быть, матерые волки послали
зеленых еще  юнцов набивать  себе руку  и  обретать закалку, а больше  всего
затем,  чтобы крепче  привязать к  себе  сдуру сбежавших  в лес  мужичков, в
зародыше убить у них даже самую мысль о возвращении домой. Не исключено было
и  то,  что  с  ним  попытались  свести  счеты  ревнивые деревенские  парни,
желторотые сосунки. У почтарши Эды много было обожателей. Однажды на зорьке,
когда он спешил через  выгон, вслед ему раздались  угрозы.  Мысль о том, что
его  считают любовником Эды,  рассмешила Андреаса. Он-то шел от председателя
волисполкома, с которым они всю  ночь напролет проспорили о колхозах. Кто бы
ни стрелял,  опасности  он в  ту  ночь  подвергся,  и  отвратительный  страх
парализовал его на несколько мгновений.
     Теперешнее чувство страха было куда глубже, забиралось в самые закоулки
души,  оно, правда, не сжимало ему горло, не  схватывало судорогой мышцы, но
полностью  завладело им.  Страх  вскипал  в  нем как  бы  изнутри,  там, где
раскаленные  клещи сжимали сердце. Он заполнял все  его существо,  временами
как бы отпуская, но тут же вновь усиливаясь, в той мере, в какой раскаленные
клещи жгли в груди. Это был смертный  страх,  именно  смертный.  Мало ли что
боль в груди отходи та, даже отпускала немного -- все равно она оставалась в
нем.
     Действие уколов  и таблеток,  думал  Андреас Яллак.  И то, что приступы
прекратились,  относил  за  счет  лечения,  так  же  как  и  охватившее  его
безразличие. Ведь как  только  его привезли в больницу, ему немедленно стали
делать  уколы, и врачи "скорой помощи" тоже что-то  вводили ему в  руку. Его
заставляли глотать таблетки и пить  микстуру,  совали в рот трубку от шланга
кислородной подушки. Именно заставляли и совали, потому  что в первые  дни у
Андреаса  словно бы и  не было никаких своих желаний, он  делал  то, что ему
велели, сознание как бы отключилось. В основном он спал. Испуг давно прошел,
он  уже  не волновался.  Теперь  он был, может, даже  слишком  безразличным.
Иногда словно бы отсутствовал -- пребывал где-то, в смысле  времени и места,
очень  далеко  отсюда...  Редко  выпадали минуты, когда  он  чувствовал себя
нормально,  в такие моменты ему думалось, что  наркотики, марихуана или  ЛСД
вызывают, наверно, такое же чувство отрешенности,  какое появилось у него  в
больнице. Уколы и таблетки, казалось,  переносили  его в иной  мир,  унимали
боль, рождали  безразличие,  отгоняли тревогу. Нет, он ошибается, наркотики,
говорят, приводят к блаженному  покою и.  радости,  так, по крайней мере, об
этом пишут, но в его уколах и пилюлях отсутствует момент удовольствия. Дойдя
в  мыслях до  наркотиков, он вспомнил о споре на давнишнем семинаре, где  он
вывел  из  себя одного солидного  лектора  заявлением о том,  что мы часто и
довольно громко говорим о наркотиках на Западе,  но стыдливо прикрываем рот,
когда речь  заходит об алкоголе. Спор спором, он бы забыл о нем, если бы тот
солидный лектор в разговоре с  секретарем горкома не взял  под сомнение его,
Андреаса,  политическую  зрелость  и  пригодность  выступать  перед  большой
аудиторией.  В  тот  раз  Андреас Яллак  рассердился и  как  следует  отбрил
лектора. К счастью, ему пришла на память подходящая ленинская цитата, только
цитатами  из  классиков  и   можно  остудить  пыл  у  таких  сверхбдительных
товарищей.
     Первый раз Андреас Яллак ощутил, как ему сдавило грудь, когда он ехал в
автобусе, и решил, что это  следствие тряски.  В набитой до отказа машине он
уперся в  оконницу, иначе бы его повалили  на полную жизнерадостную женщину,
которая  обмахивалась  свежим  номером журнала  "Природа Эстонии". Внезапная
боль метнулась из груди в левую руку, которой  он упирался в стенку, поэтому
и подумал, что рука неловко  дернулась.  Автобус перед  этим резко тряхнуло,
пассажиры  повалились друг  на друга, --  видимо, передние колеса угодили  в
ямку на дороге.
     В  автобусе  было душно. Солнце  накалило  кузов,  в салон просачивался
едкий запах гари.
     -- Да откройте же окна! -- раздался впереди отчаянный женский крик.
     Окна  были все  до  одного  открыты,  с  обеих сторон,  и  все равно не
освежало. Может,  и тянуло ветерком, но от этого не становилось  прохладнее.
Худощавый тринадцати-четырнадцатилетний паренек то и  дело наступал  ему  на
ногу и всякий раз извинялся, при этом шея у него становилась пунцовой. Он не
сердился  на парнишку,  которого  притиснули,  чей-то  фибровый,  с  острыми
металлическими уголками чемодан упирался тому под коленки.
     Сам  Андреас  вначале  сидел,  но  только как  ты  усидишь, как  будешь
таращиться  в окно, если на тебя  уставились измученные взгляды обессилевших
от усталости и духоты женщин? И хотя он знал, что стоящие в  проходе женщины
давно уже не смотрят с укором на сидящих мужчин -- привыкли, что не уступают
места,  -- он все  же встал и  уступил место  жизнерадостной особе,  которая
отдувалась и обмахивалась журналом.
     Андреас проклинал мысленно  руководство  автобусного  парка,  которое в
интересах так  называемых  экономических  показателей  позволяет перегружать
линейные автобусы  и не выпускает на маршрут дополнительные машины. Ругнул и
себя,  что затеял эту поездку. Он ничего  определенного  не обещал  Маргит и
подумал, что' ему вообще следует порвать с ней.
     Высокий,  плечистый  молодой человек,  который тоже  упирался  в  окно,
упрямо  читал какой-то немецкий журнал, держа его свободной рукой. Стиснутые
в кучку  возле двери три девчушки все время хихикали. Подробности эти запали
ему в сознание, будто автобусная поездка была невесть каким событием.
     Когда машина тормозила чуть резче, стоявшие пассажиры наваливались друг
на  друга. У  Андреаса  возникло  ощущение,  будто  он очутился в гигантской
маслобойке, которую кто-то рывками вращает.
     От жары все исходили потом.
     На  лицах  людей  застыли  страдальческие  выражения.  Наверное,  и  он
напоминал собой человека невинно оказавшегося в роли агнца перед закланием.
     И  только  дородная особа  все  улыбалась. Несмотря на  то, что  и  она
хватала ртом воздух, словно очутившаяся на суху рыбина.
     Андреас  не  раз  вспоминал  перипетии той автобусной поездки;  снова и
снова вставала она перед глазами: жизнерадостная дородная  особа, хихикающие
девушки,  упрямо читающий  журнал молодой  человек, пунцовая  шея  парнишки,
мученические  лица пассажиров. Это было  тем  более удивительно, что  он  не
очень-то разглядывал пассажиров, был поглощен своими  мыслями. Был недоволен
собой и тем, как  закончилась только что беседа в  летнем молодежном лагере.
Что из того, что не хватало  времени, а  начальник лагеря то  и дело подавал
ему знаки закругляться.  Беседа  затянулась, ему задавали много вопросов, он
радовался, что сумел вызвать  интерес юных  слушателей. Рассказывал  о своей
молодости, о войне, которая вынудила многих, таких же, как и он, выпускников
средней школы поставить крест на дальнейшей учебе и вместо книжек взяться за
винтовку. Говорил  о  первых боях,  о  героизме бойцов,  не  забыл  и Абрама
Блуменфельда, сказал о том, что думали во время войны такие, как он, молодые
люди,  что  давало  им силы справиться  со всем,  какие  идеалы  были у  его
сражавшихся сверстников. Он уже собирался кончать  беседу,  когда ему задали
еще один вопрос: "Представляли ли вы тогда социализм именно таки-м, какой он
у  нас  сейчас?" Спросил  шестнадцати-семнадцатилетний юноша, в голосе и  во
всем  облике которого сквозила прямо-таки  детская искренность.  И он должен
был  ответить так же искренне. Из долгой своей  лекторской практики  Андреас
знал, что  слушатели  принимают слова  оратора, только если он  вызвал у них
доверие. Можно вести  какой  угодно  умный разговор,  он окажется  все равно
пустым,  если слушатели  усомнятся в  чистосердечии лектора, если сочтут его
человеком,  который  высказывает  не собственные  мысли, а  долдонит истины,
которые сказаны другими.  Вопрос  взволновал  его,  он  даже не  нашел сразу
точных слов  для ответа.  Мог бы уклониться,  -- разве  не  поступал он  так
иногда, обходя острые углы?  Но этот паренек был юн и доверителен, и  нельзя
было  отделаться общими фразами. От него требовали  "да"  или "нет", и он не
вправе был уйти от остроты вопроса.  К тому  же юноша  с  длинными вьющимися
волосами, в  ковбойке,  глядел  ему  прямо в  глаза.  У  молодых выработался
довольно острый  нюх,  они  интуитивно угадывают,  с  кем  имеют  дело. Да и
остальные вдруг напряглись,  редко  аудитория пребывала  в таком единодушном
ожидании. Обычно он все же  удерживал  внимание слушателей, в запасе  у него
имелось  достаточно  разных  занятных  историй,  если  уж  ничто  другое  не
вывозило, но редко с  такой напряженной сосредоточенностью ожидала аудитория
его  ответа на вопрос К  тому же  время  давно  уже вышло, начальник  лагеря
нетерпеливо показывал на часы. И Андреас сказал, что социализм его молодости
был миром только хороших, только  чистых, бескорыстных, трудолюбивых и умных
людей. Того, что при  социализме могут еще существовать алчность, воровство,
корыстолюбие, эгоизм,  карьеризм, обман, -- этого он тогда,  в свои двадцать
солдатских лет, не представлял себе. Тут терпение начальника лагеря иссякло,
используя возникшую  паузу, он быстренько поблагодарил  Андреаса. Ему  долго
аплодировали, но  он  чувствовал,  что  не  так  должен был  кончиться  этот
разговор, он обязан был сказать хотя бы о  том, что  всем, особенно молодым,
нужно жить так,  чтобы  социализм  стал действительно миром добрых,  чистых,
бескорыстных людей. У него  осталось ощущение, что все же он словно бы  ушел
от прямого ответа.  Это не  давало  ему покоя,  и, вспоминая обо  всем этом,
Андреас почувствовал, как по телу скатываются  капельки  пота. Именно тогда,
когда он  мысленно  ругал себя, вдруг  защемило в  груди,  не стало  хватать
воздуха.
     Он,  видимо, побледнел, потому что дородная особа уставилась  на него и
неожиданно предложила сесть.
     Но тут же все прошло.
     Оттого ли ему вспомнилась  теперь  автобусная  поездка и то, о  чем  он
думал тогда, что первая атака случилась в автобусе? Там он еще не понял,  не
подумал,  что  это  приступ.  То,  что у  него  может  быть спазм коронарных
сосудов,  ему и  в голову  не пришло  Раньше  сердце не беспокоило. Головные
боли, правда, бывали сильные, но начинались они иначе, совсем по-другому.
     Хотя когда-то,  более двадцати  лет  назад,  он уже ощутил,  как сильно
сдавило сердце Это -- когда, примчавшись домой, он нашел отца лежащим в луже
крови  среди груды  кирпича.  Услышав  выстрелы, Андреас сразу же подумал  о
самом плохом, но,  пока бежал  к  своей хибаре, еще надеялся, что ошибается,
надеялся что отца  не было дома, хотя и  знал, что тот  обещал начать работу
пораньше, иначе к вечеру в доме не будет тепла.  Но эти вызванные  смятением
спазмы, болезненное щемление в груди не были сердечным приступом.
     Вспомнилась  Маргит и то, что  было  там, однако поездка в  автобусе  и
лекция в молодежном лагере снова не  шли из головы. Может быть, потому,  что
был  одурманен уколами и таблетками,  что нормальная деятельность мозга была
нарушена, что мысли его кружились как-то сами по себе, что отключилась воля,
которая обычно и направляет мысль.
     И возле Маргит Андреас почувствовал, как зашлось сердце. После купания,
когда загорали. Они  заплыли, далеко в море, почти на середину залива. Плыли
все время  рядом. Маргит  быстро  скользила в  воде,  явно когда-то  училась
плавать у тренера.  Андреас тоже считался  неплохим пловцом. В свое время, в
коммерческом училище, он был загребным, преподаватель  физкультуры советовал
ему серьезно заняться тренировками. Анд-реаса же занимало  совсем другое. Ту
стесненность в груди  Андреас счел за обычное -- у бегунов часто захватывает
дух.  Он, правда, не бежал, однако плавать -- это тоже  напрягаться.  О том,
что закололо в груди, Маргит он не сказал, не  хотел выглядеть слабаком. Она
по крайней мере лет на двенадцать моложе его. Ночью, дома, когда в груди уже
изрядно жгло, когда боль перекинулась в левую руку, в плечо и  шею, когда он
был уже во власти  страха,  у него  мелькнула  вдруг мысль: а  что,  если бы
приступ начался посреди  залива?  Эта мысль даже как-то  оттеснила  страх. В
конце концов, ему повезло. В воде было бы куда хуже, в сто раз хуже.
     Повезло ему и с врачом "скорой помощи". Сперва его, отуманенного болью,
раздражала   молодость   врача.  Подумал   даже,   что  девчонки,   прямо  с
университетской скамьи,  не  должны бы работать на  "скорой".  На вопросы ее
отвечал с едва скрываемой неприязнью. Врачиха старательно выслушала  сердце,
затем сунула ему под язык маленькую таблетку, сделала укол, быстро позвонила
куда-то,  вызвала  специальную  бригаду,  осталась  возле  Андреаса, пока не
приехали  еще  врач  и  сестра.  Пожилая  женщина-врач подтвердила  диагноз:
инфаркт  миокарда. Об этом ему сказали уже  в  больнице. Дома об инфаркте не
заговаривали. Говорили  только о том, что надо срочно госпитализировать, что
он  нуждается в интенсивном лечении, которое в домашних условиях невозможно,
что нельзя  терять времени, и он  со всеми  их  советами соглашался.  Боль и
страх  сделали  его по-детски послушным; Андреасу не позволяли самому и шагу
ступить, его  снесли  вниз  на носилках,  лестница  была узкой, крутой,  как
обычно  в  старых  деревянных домах.  Призванный на  помощь шофер  клял  эту
лестницу,  его  слова доходили  до Андреаса  будто сквозь  ватную переборку.
Второй  врач сделал  ему  еще  укол,  и боль  притихла.  В больнице  приступ
повторился, боль  и  нехватка воздуха  вернули  также  страх. Улеглась  боль
только через шесть часов.
     На второй  день, когда он окончательно уже успокоился, ему вспомнилось,
что у молодой докторши со "скорой" были красивые ноги, глаза его запечатлели
это  в  памяти  машинально.  Вспомнив  о  ее  ногах,  он  подумал  еще,  что
человеческий  мозг подобен  электронно-вычислительной  машине,  которая  все
регистрирует, фиксирует  и раскладывает  по ячейкам памяти. Андреас  тут  же
забыл  про  ножки   докторши,  а  также  про  то,  что  память  человеческая
кибернетическое устройство, и не что иное.
     Санитарка Элла  пришла кормить его. Приладила у  груди  опирающуюся  на
край постели  эмалированную подставку, поднесла ко рту странный  кувшинчик с
носиком,  какого  он раньше никогда не  видел,  дала  какой-то  напиток  или
бульон. При  первом кормлении  Андреас хотел было  присесть  на  кровати, но
санитарка не позволила.
     -- Лежи спокойно  и  не пялься на меня,  что  говорю тебе "ты". Больной
мужик все равно что ребенок, а с детьми разговаривают на "ты", -- тараторила
она. -- Человек ты одинокий, была бы жена,  тогда  сидела бы  она тут вместо
меня и кормила бы тебя из поильничка. В первые  дни жены обычно здесь,  даже
те из них, кто в другое время живут с мужьями как кошка с  собакой.  Инфаркт
смиряет даже  самых сварливых.  За дверями  предупреждаю  баб, что  больного
нельзя  волновать, если  больной  волнуется,  то горло у него перехватывает,
человек с  лица  синеет, и уже  не знаешь,  помогут  ли  ему  еще уколы  или
кислород даже.  И мужиков  учу  уму-разуму, чтобы ругань да грызню на  потом
оставили. Когда сила вернется, будет еще время друг дружку мытарить.
     Элла  была  шестидесятилетней  полной  женщиной, которая,  будто яичко,
перекатывалась по палате. Она оказалась той  самой дородной  особой, которой
Андреас уступил в автобусе место.
     В палате было всего две кровати, другая пустовала пока.
     "Смертная  палата" -- мелькнула  мысль.  Но  это  нисколько не  тронуло
Андреаса. Он лишь констатировал факт.
     -- Не думай,  что палата  смертная, -- словно прочла его мысли Элла. --
Нет у  нас такой палаты.  Умирают всюду. Или  в живых остаются, уж  кому как
суждено. Эта,  если  хочешь знать, как  раз  живительная палата.  И поменьше
других, и под рукой все, что инфарктнику надо, у врачей на глазах все время.
Через  неделю или  две переведут отсюда, больше  держать не будут  --  место
понадобится. Странно, что вторая  кровать другой  день  пустует. Атмосферное
давление, видать, повышенное.
     Андреас Яллак нехотя сделал несколько глотков.
     -- Если не будешь есть,  глюкозу начнут  вливать, а это куда хуже,  Так
что глотай, даже против воли, а глотай.
     И Андреас глотал.
     -- Я уже в  автобусе  поняла,  что с  сердцем у тебя непорядок: побелел
вдруг с  лица,  ну, думаю, дела у мужика плохи. Тебе надо было сесть, а  мне
предупредить тебя. Может, ничего бы и не  случилось. Старомодный ты человек,
предлагаешь старухам место, но про себя я уж так благодарила тебя. Не терплю
жары и духоты. Дома окно у меня  всегда настежь. И мой насос хвалить нечего,
но  жить можно. Из-за сердца нельзя слишком волноваться,  кто волнуется, тот
не скоро поправляется.
     -- Дедушка, это что?
     -- Кислородный баллон.
     -- Что такое баллон?
     -- Сосуд.  Металлический сосуд. Большая чугунная бутылка, без горлышка.
В этом баллоне, или чугунной бутылке, кислород,
     -- Кислород. А что такое кислород?
     -- Газ. Воздух, Хороший воздух,
     -- А тут разве плохой воздух?
     --  Нет.  Но я  болен и  должен  дышать  самым  чистый  воздухом,  чтоб
поправиться.
     Дедушка  полулежал  под  одеялом.  Изголовье  кровати  было  специально
приподнято особым устройством.  Еще в прошлый раз он  объяснил  внуку, зачем
это сделано. Чтобы легче было дышать, чтобы сердце свободней билось. Дедушка
закатал рукава рубашки, он и дома любил  их закатывать. Руки  у дедушки были
крупные, мускулистые, он был очень сильный, сильнее отца. Внук не забыл, как
однажды дедушка так тряхнул отца, будто  тот был  не взрослый человек, а еще
мальчишка. Зато отец выше ростом. То, как дедушка тряхнул отца,  внук увидел
случайно.  Он  забрался на  росший во дворе клен и  хотел было позвать  отца
поглядеть: пусть знает, что  сын  у  него не такой уж  и "книжный  червь", а
ловкий и смелый, как все другие мальчишки. Тогда-то он и увидел, что дедушка
схватил отца за грудки  и  трясет, как мешок  с мякиной. Что  такое  мешок с
мякиной, этого он не знал, просто вычитал из рассказа о прошлой жизни. О том
же,  что  увидел, ни  отцу, ни дедушке ничего не сказал.  И маме с  бабушкой
тоже. Это была его тайна, которую унесет он с собой в могилу. Слова  эти  --
"унести с собой в могилу" -- он  тоже вычитал. Вначале он испугался, да так,
что когда слез с дерева, то руки и ноги не слушались. Не мог освободиться от
увиденного.  Держался  подальше от  дома, ни за что не хотел  попадаться  на
глаза ни  отцу,  ни дедушке. Бабушка первая заметила,  что с внуком творится
неладное, все допытывалась, но тот молчал, наконец сказал, что голова болит,
что,  наверное, мигрень. О головной  боли  и  мигрени он слышал от  бабушки.
Бабушку часто  мучили приступы мигрени,  и тогда разумнее было держаться  от
бабушки подальше. До этого он еще никогда не врал.  Какое-то время даже стал
избегать дедушку, но так как отец обычно, приходя  домой, запирался у себя в
комнате, а дедушка возился или  в  саду, или в гараже и брал внука с  собой,
ездил с ним на машине к морю, то мальчик снова привязался к нему:
     -- Слушай, дедушка, а ты знал, что заболеешь? Тут вмешалась бабушка:
     --  Никто  не  знает,  когда  заболеет.  Болезнь  приходит  без  всяких
предупреждений.
     -- Нет, дедушка знал.
     Дедушка с бабушкой удивленно переглянулись.
     --  Знал,  знал, --  заверил внук, глядя на бабушку большими  голубыми,
девчоночьими глазами,
     -- Почему ты так говоришь?
     В голосе ее прозвучала укоризна.
     -- Знал, --  упрямо стоял на своем внук. -- Он привез к нам домой такой
же баллон.
     Бабушка с облегчением рассмеялась.
     -- Да, привез, -- отрубил внук, решивший, что она смеется над ним.
     -- Привез,  конечно, привез, --  согласился дедушка. -- чтобы  заняться
сваркой.  И для сварки кислород нужен. В гараже у нас стоит такой же баллон.
Кулдар прав.
     -- Что такое сварка?
     -- Это когда сваривают железо, сплавливают его. Вот выздоровею, вернусь
домой, тогда увидишь. Будем вместе сваривать.
     -- Дедушка, приходи скорей.
     -- Как только смогу, сразу же приду. Лишнего дня не останусь здесь.
     -- А если ты не выздоровеешь? Бабушка снова сочла нужным вмешаться:
     -- Так нельзя говорить, Кулдар. Дедушка обязательно выздоровеет.
     --  Ты  же  сама  сказала,  что  кто  знает,  будет  ли  еще он прежним
ломовиком.
     Лицо бабушки залилось краской.
     -- Ой, Кулдар, ну что ты мелешь. Ты все путаешь! Не придумывай, дорогой
мой.  Когда  дедушка заболел,  я  сразу  ведь  сказала,  что  он  непременно
поправится, что нашего сибирского медведя  ни одна хворь не сломит. Говорила
я так, Кулдар?
     -- Говорила.
     -- Ну вот. Не  принимай,  милый, всерьез слова  ребенка.  Кулдар  такой
фантазер.  При этом полная каша в голове. Что услышит, из книг вычитает, все
перепутает... Уже давно читает. Третий год, как читает. Наш сын, отец его, с
четырех начал, а Кулдар читает бегло с трех. А теперь вдруг пристрастился  к
"Библиотеке "Лооминга".  Совсем  не  легкое  чтение.  Бывает,  что и сама не
пойму,  о чем  там  пишут.  Он же  все прочтет от корки  до корки,  ни одной
книжечки раньше не отложит.
     Последние слова предназначались постороннему уху, для  других больных и
их гостей,
     -- С трех лет? -- удивилась женщина,  сидевшая возле старого, лежавшего
на  соседней  койке  худого,  сморщенного  человека.  Ей   было  далеко   за
шестьдесят,  но все  еще гладкощекая;  явно  жена больного, она принесла ему
домашнюю ветчину, копченого леща, варенье, яйца, масло и творожный  сыр.  --
Наш Ильмар и букв-то по-настоящему не знает, хотя и повыше  мальца вашего на
полголовы. Это самый младший у моей дочери, а вообще-то у нее четверо. Дочка
и три сына. Он у вас, хозяюшка, бледноватый. Вам бы почаще его от книг да на
улицу.
     --  Кулдара  никто  не  заставляет  сидеть в  комнате  за  книгами,  --
усмехнулась бабушка, которую смущали чем-то живые, по-мальчишечьи любопытные
глаза больного сморщенного  старичка.  -- Он сам делает  то,  что хочет. Наш
Кулдар проявляет к  книгам огромный интерес, который  так свойствен детям  с
быстрым духовным развитием. Не можем же мы прятать от него  книги. У нас вся
квартира  в  книгах.  Кулдар  во  двор  бежит с  книжкой под  мышкой,  будто
профессор какой-нибудь.
     Бабушка  привлекла к  себе  Кулдара,  обняла и,  вытянув  губы, ласково
сказала:
     -- Професюленька ты мой!
     Отпустив внука, она повернулась к соседней койке:
     -- Солнце его не берет, у него моя белая кожа. Могу сколько  угодно  на
солнце быть, и все равно не загорю.
     У  нее действительно было тщательно ухоженное, белое лицо. Всяк мог это
видеть.  Для  бабушки  она выглядела на удивление молодо,  трудно  было дать
больше  сорока, хотя,  судя по  Кулдару,  должна быть гораздо  старше. Фрида
оставалась видной, чуточку  пополневшей женщиной, все у  нее было  к месту и
все ухожено. И вкус хороший. Легкий летний костюм и блузочка были в тон, так
же как и  перчатки. Держалась она прямо  и передвигалась легким шагом совсем
еще  молодой женщины...  Но  в  эту минуту Эдуарду Тынупярту  его  жена была
неприятна.  Чего она вертит, чего играет  и хвастается? "Читает бегло с трех
лет". Ну читает, но к чему трубить об этом на целый  свет? Похваляться перед
людьми, о которых через  каких-нибудь несколько недель даже и не вспомнит...
Подумав об этом, Тыну-пярт  тут  же  понял, что дело не  в похвальбе сыном и
внуком. Фрида ими  всегда гордилась,  до сих пор это  лишь слегка раздражало
его, Ее слова о том, что  быть ли ему  еще  прежним ломовиком, больно задели
его. Неужели Фрида и впрямь говорила так? И еще при Кулдаре? Видно, и она не
владеет собой. Так спроста его жена не  потеряет самообладания, как бы там в
душе  ни  кипело. Особенно при  чужих. И при  Кулдаре  тоже. Его она бережет
очень. Многослойна душа  человеческая, уж  не  открылся ли  в этих ее словах
новый пласт, о чем он до сих пор подозревал, больше боялся,  чем подозревал,
потому что хотелось видеть жену все же человеком широким и великодушным.
     --  Да,  у  некоторых такая  кожа бывает,  --  отступилась  гладкощекая
крестьянка и  повернулась  к  мужу,  страдавшему  тяжелой формой  воспаления
суставов.
     --  А  на  пианино  ваш  внук  тоже  играет?  --тихо  спросил  старик с
морщинистым лицом и любопытными, мальчишескими глазами.
     "Насмехается",  --  подумал  Эдуард  Тынупярт,  который не  переваривал
старика.
     -- О нет, -- махнула рукой  Фрида.  -- К музыке его не  тянет, к чему у
него  нет интереса, того и делать не заставляем. Хватит и книг. А ваш Ильмар
играет?
     -- Нет,  Ильмар овец  пасет  и  лещей  ловит.  "Насмехается",  -- снова
подумал Тынупярт. Кулдар увидел на тумбочке у старика свежий номер
     "Пиккера"*  и  вежливо попросил  разрешения  полистать  журнал -- Фрида
неустанно  учила  внука  хорошим  манерам,  себя  она  считала  воспитанной,
воспитанной она и была  и  мечтала,  чтобы из Кулдара тоже вышел воспитанный
человек.
     Тынупярты повели  меж  собой разговор.  Больше говорила Фрида, а Эдуард
слушал или думал о чем-то своем.
     -- Приходили рабочие колодец рыть, -- сообщила она, -- уверили,  что не
подведут. Старые знакомые твои. Оказывается, в Сибири ты мужик  был что надо
и пройда порядочный. Высокий  говорил  еще о какой-то  признательности тебе.
Само  собой,  предложила  им кофе.  От коньяка они отказались.  У них была'с
собой бутылка "Южного". Полагают, что должны через двадцать пять -- тридцать
метров добраться до воды.
     * Эстонский сатирический журнал.

     Эдуард думал, что жена, конечно, не  предложила им коньяк. Фрида  жадна
до глупости, хотя нет им нужды скупиться. Убалехт обязательно сдержит слово.
Человек  он честный  и  точный уже по натуре, что обещает,  то и  сделает. В
Магадане  блатные пришибли  бы  его, он,  Тынупярт, и  другие взяли  его под
защиту, блатные от  них держались подальше. Своих было мало, но никто из них
не  вешал  носа,  не  дрожал  за свою  шкуру. После  одной  страшной  ночной
потасовки в бараке их оставили в  покое. Просто счастье, что он встретился с
Убалехтом. Жене же своей Тынупярт сказал:
     -- Пусть  бурят  хоть на пятьдесят, но  чтобы дошли  до чистой  воды. И
чтобы хватало ее. Центральное отопление и баня берут уйму воды.
     -- И я так считаю. Лембит возьмет воду в лабораторию на пробу,
     Эдуард Тынупярт пропустил эти слова мимо ушей.
     --  Трубы привезли? Торуп обещал позаботиться.  Я говорю  о трубах,  по
которым вода пойдет в дом.
     Сказав это, Эдуард Тынупярт вдруг обнаружил, что  на самом-то деле  ему
совершенно все  равно, есть  трубы или нет.  Попадет  трубчатый  колодец  на
хорошую жилу или придется  копать шахтный, с железобетонными кольцами. Дача,
проект  которой сделал  лучший архитектор наших дней, привозивший  с каждого
конкурса  призы,  -- молодой  Сихт  только  по настоянию  своего отца  пошел
навстречу  ему,  --  со  старым  Сихтом они вместе  отбывали срок; дача, для
которой  он  тщательно  продумал  каждую  мелочь,  добыл  самые  современные
материалы,  привлек  к  работе потомственных,  знающих  свое  дело мастеров,
сейчас была  ему как-  бы  чужой.  Шло ли  это  от болезни,  от злосчастного
инфаркта, которого  он не  сумел избежать, хотя и  лечил его  сам знаменитый
Гирген-сон. Сердце стало напоминать о себе в конце пятидесятых годов, вскоре
после возвращения. Гиргенсон посоветовал удалить миндалины, и дело  вроде бы
на  лад  пошло. Он почти забыл о  прошлых щемящих болях, и вдруг его  словно
молния ударила. Так ударила, что он  вроде бы ничего  и  не почувствовал. Во
всяком  случае, ни  боли,  ни сдавливания в груди. Только воздуха  стало  не
хватать,  и  голова  закружилась.  Фрида  вызвала  Гир-генсона  и  врача  из
поликлиники -- Гиргенсон не мог выписать  больничный  лист, -- и  оба словно
сговорились: инфаркт. Сначала врач из поликлиники, потом Гиргенсон. А может,
он  не верит  уже в то, что поправится, если больше не проявляет  к даче, то
есть  к земным  делам, интереса?  Но ведь и Гиргенсон, так же как и  здешние
врачи,  не  сомневается  в его  выздоровлении.  Хотя  вдруг Фриде он  сказал
другое? В  ушах  у  него  снова прозвучали  повторенные Кулдаром слова: "Кто
знает, быть ли ему еще ломовиком".
     -- Привезли. Оцинкованные трубы. За колодец и воду не тревожься. Трубы,
насос, бак, раковины, душ -- все уже на месте. Как только  поступит на склад
электропровод,  будет  и у  нас  моток. Торуп, твой старый приятель,  обещал
позаботиться, чтобы все было тип-топ.
     Фрида чуть было не добавила, что не только ради тебя, и ради меня тоже,
но  вовремя  придержала язык.  Болезнь  странным  образом  подействовала  на
Эдуарда.  Он так  изменился, взрывается по пустякам. Еще  за год до инфаркта
стал невыносимым. Она, Фрида, опасалась: может, не ладится у него с работой.
Но Торуп  уверяет,  что  там все  в  полном ажуре. Тынупярту доверяют  самые
ответственные  перевозки, он  бережет  машину  и  товары так, будто они  его
собственные.  После возвращения  из  Сибири Эдуард  понимал шутки,  а теперь
может  ни  за что ни про  что вспылить,  как  в молодости. Потому-то Фрида и
удержалась,  хотя  и не  было бы это пустыми словами.  Торуп  глаз  с нее не
сводит, хоть и на десяток лет моложе  и у самого дома двое ребятишек, всегда
сопливых, как он жалуется, мальчишек. Удержалась и добавила:
     -- Если Убалехт и его товарищи сдержат слово, то  к твоему  возвращению
все будет на даче уже  в порядке.  Иногда  конец  сентября  и октябрь бывают
такими  чудесными,  в  этом  году  тоже  обещают  теплую и сухую осень,  еще
захватишь чудесный конец лета.
     Эдуард Тынупярт с большим бы  удовольствием  желал,  чтоб жена поскорее
ушла. Он  готов  был  уже напрямик сказать  ей об  этом,  но  стерпел. Нужно
подчинить  себе нервы, не поддаваться им.  Сдадут  нервы  -- и все  пропало.
Неужто  настолько  воля у него ослабела, что он уже не  может себя сдержать?
Больше всего Эдуард Тынупярт  ценил в  человеке  силу воли.  И  считал  себя
последователем  Иммануила  Канта.  Он  не изучал сколько-нибудь серьезно его
философию,  хотя  и  пытался  еще  в  гимназии  одолеть   в  оригинале  труд
кенигсбергского мыслителя "Kritik der reinen Wernunft"1, Он приписывал Канту
истины, которые считал превыше всего и которым он пытался следовать и тогда,
когда   стал  уже   взрослым.  Вершиной  человеческого  сознания  он  считал
практический критический  разум, высшей  этической  нормой существования  --
выполнение  вопреки  всему  и  любой  ценой  своих  обязанностей,  а основой
человеческой  деятельности -- силу  воли. Сам  он и сейчас  был убежден, что
смог выстоять во всевозможных передрягах именно благодаря своей силе воли. И
в  физической  силе  тоже  не  было  у него недостатка, в  противоположность
великому  философу,  который в молодости  был  хилым  и слабонервным.  Но  в
последнее  время  он нет-нет да  и поддается  судьбе  -- сила воли, эта мать
энергии всего сущего, покинула его. Тынупярт мрачно уставился в потолок.
     * "Критика чистого разума" (нем).

     Внук между койками подбежал к нему:
     --  Дедушка,  что   такое   эквили...  эквилибристика?  Эквилибристика.
Правильно я сказал?
     Гладко   произнесенное,  с  едва   заметной   запинкой,  сложное  слово
подтверждало, что искусством чтения Кулдар и впрямь овладел. Он ловил своими
большими голубыми глазами взгляд деда.
     -- Правильно, -- ответил тот, заставив себя взглянуть внуку в глаза. --
Эквилибристика  означает  умение  держать  равновесие.  Хотя  нет, искусство
равновесия,  так  будет  вернее.  Канатоходцы и  есть  эквилибристы. Мастера
равновесия.
     -- А ты, дедушка, умеешь ходить по канату? Фрида упрекнула:
     -- Дедушка болен, к дедушке нельзя все время приставать.
     -- Не умею, -- призвался Эдуард. Вздохнул и добавил:  -- Но должен был,
наверное, уметь.
     -- Я научусь, -- пообещал Кулдар. -- Арво не умеет, и Хандо не умеет, а
я сумею.
     Тут он увидел на подоконнике брошюру и побежал к окну.
     --  Он  у  вас  и  вправду умный, -- удивилась гладко-щекая  сельчанка,
которая  до этого  осудила цвет  лица  у Кулдара.  -- Эквилибристика. Смотри
какое трудное слово вычитал!
     -- Эквилибристика, -- поправила Фрида. -- Кулдар произнес правильно.
     Тынупярт  уловил  в голосе  жены  злорадство. Отплатила за  бледность и
необходимость  посылать  Кулдара  на прогулку. Неожиданная  мелочность Фриды
покоробила так же, как и хвастовство внуком.
     -- Экбилибристика, конечно, -- согласилась старушка.
     Тынупярт  чувствовал, что,  если  жена поправит еще  раз,  он скажет ей
какую-нибудь грубость.
     Фрида усмехнулась, но поправлять больше не стала.
     -- Тему диссертации Лембита утвердили,  -- продолжала она. -- Но защита
должна  состояться  все   же  в  Тарту.   В   Таллине  нет  докторов  нужной
специальности.
     Опять хвастается,  отметил Тынупярт. Сегодня  его раздражала  каждая ее
фраза, все поведение.
     -- А время защиты тоже определили?
     Спросил   машинально,  и  диссертация   сына   его  тоже  нисколько  не
интересовала.  Раньше он  пристрастно  следил за его  успехами.  Весной  они
затеяли ожесточенный спор,  который  увел их далеко от  темы  предполагаемой
диссертации.  Он  обвинил Лембита в карьеризме, а  тот в свою очередь назвал
его  человеком,  живущим с  шорами на  глазах, которому ход истории подкосил
ноги. Спор  закончился некрасиво. Эдуард,  потеряв самообладание, набросился
на сына с кулаками; не заметь он округлившихся, испуганных глаз забравшегося
на дерево внука, может, и прибил бы до бесчувствия. К счастью, Лембит держал
язык за зубами,  и  Кулдар тоже молчал. Какое-то время  внук избегал деда, и
понадобились усилия, пока он стал снова относиться к нему по-прежнему.
     -- Наверное, через полтора года. Точно не знаю. Рано еще.
     Отвечая,  Фрида украдкой взглянула на ручные часы. У  нее были  модные,
большие, четырехугольные золотые часы. На себя Фрида не жалела денег. Иногда
у Эдуарда  возникало  подозрение,  что у  жены  есть  любовники  --  мужчины
помоложе,  которым лень работать  и которые  за  хорошую выпивку  и  любезно
подносимые рублики готовы улечься в постель хоть с бабкой самого дьявола,
     --  Тебе,   кажется,   некогда,  не  смею  больше  задерживать,   --  с
нескрываемой скукой и издевкой сказал Тынупярт. -- Спасибо, что нашла время,
навестила. Чувствую  себя куда лучше, вполне достаточно, если разок в неделю
заглянешь. Кулдара можешь с собой не брать.
     Фрида чувствовала его  недовольство, но не  понимала причины. Гиргенсон
предупреждал,  правда,  что  болезнь  сердца, особенно  инфаркт,  влияет  на
психику,  но Фрида  сочла это  докторским  умничаньем. Ей казалось,  что она
знает своего мужа, но теперь Эдуард становился все более чужим.
     -- Кулдар  так рвался к тебе, прямо дождаться не мог, когда я  соберусь
навестить тебя, --  оправдывалась Фрида и пытливо взглянула на уставившегося
в потолок  мужа.  --  Еще вчера  начал просить,  чтобы  я  не  уходила одна,
обязательно взяла с  собой.  Он так привязан к тебе. Все дедушка да дедушка,
когда он поправится, когда домой вернется? Только об этом и слышишь,
     По-прежнему глядя в потолок, Тынупярт сухо сказал:
     --  Сегодня был,  и хватит. Больница  не  для  детей.  И  пусть  гуляет
побольше.
     -- Кулдар, иди сюда и попрощайся с дедушкой, -- поднялась Фрида.
     Эдуард понял по  голосу  жены, что  она обиделась. -- Мы уже уходим? --
спросил внук.
     --  Да, мой  маленький.  Дедушке нужен покой.  Идем,  почитать можешь и
дома.
     Кулдар послушно подошел и протянул деду руку.
     -- До свидания, Я всегда буду приходить с бабушкой. И с мамой и с папой
тоже приду. Поправляйся скорее.
     Тынупярт чувствовал, как внук изо всех сил старается пожать ему руку,
     -- Будь хорошим ребенком папе и  маме и бабушке, -- глядя куда-то мимо,
сказал Тынупярт внуку.
     Фрида думала, что  если так  пойдет дальше, то скоро с мужем невозможно
будет жить.  Не стесняется посторонних, обижает,  хочет поскорее отделаться,
не терпит никого, даже Кулдара, который Пыл для него всем.
     -- Дедушка, почему ты не смотришь на меня?
     -- Дедушка болен, -- попыталась выйти из положения Фрида.
     -- Когда подаешь руку, надо смотреть в глаза.  -- Кулдар был  убежден в
своей правоте. -- Дедушка сам учил.
     -- Ты прав. -- И Тынупярт глянул в глаза внуку. -- Всего доброго.
     -- До свидания,
     Внук уже "подбежал к двери.
     -- Раньше времени со счетов меня не сбрасывай, -- сказал он жене, когда
она  нагнулась  поцеловать  его  в  лоб.  Такое  целование  стало  во  время
пребывания его в больнице для Фриды ритуалом. В первые недели она дни и ночи
просиживала  возле него, кормила с  ложечки,  как грудного,  и  поила соком,
который выжимала из собственных вишен. После, когда Эдуарду разрешили сидеть
и есть самому, стала навещать через день. Приходя и уходя, всегда целовала в
лоб. Теперь Фрида являлась раз в два дня,  посещения стали реже, привычка же
целовать  осталась.  Фриде   нравилось  быть  дамой   "тонкого"  обхождения,
великосветскую даму Фрида  начала  строить  из себя еще со школьной  скамьи.
Тыну-пярт вдруг  обнаружил, что ему вообще  не понять ее подлинную сущность.
Может, то, что Фрида  ждала те двенадцать лет, сделало  его слепым, и только
сейчас он прозревает. "Кто знает, быть ли ему еще прежним ломовиком" -- не в
этом ли она,  истинная Фрида?  А  может,  он несправедлив к  ней? Извелся от
болезни,  озлобился  от лежания,  помешался от идиотского  сведения счетов с
самим  собой, ожесточился  и обозлился  на весь  свет? Разве  жена,  которая
думает только о себе, дожидалась бы двенадцать лет?
     Тынупярт  почувствовал,  как  вздрогнули  ее  губы,  но  держалась  она
великолепно. Только шепнула; "Ты несправедлив", выпрямилась, даже улыбнулась
и  грациозно  направилась к двери.  Да, несмотря на сорок шесть лет, шаг  ее
оставался  легким,  фигура  лишь чуточку округлилась. Завитая, подкрашенная,
стянутая корсетом, в туфлях на высоком каблуке, которые так шли к ее статной
фигуре, Фрида выглядела лет на десять моложе.
     Она не забыла обернуться в дверях, улыбнулась, и ему, и другим больным,
и их  гостям.  Фрида неизменно ведет  свою  роль, демонстрирует свойственное
истинной даме пренебрежение к мелочам.
     Кулдар помахал дедушке рукой:
     -- Я приду еще.
     -- Умный  у вас мальчик,  -- сказала гладкощекая старушка, занятая тем,
что заставляла мужа есть.
     --   Очень  умный,  --  дожевывая  сыр,  согласился  худой,  сморщенный
жизнерадостного вида старичок, -- Повезло бы только ему с женой,
     -- Все ты ерунду мелешь, -- пожурила старуха.
     Тынупярт вспыхнул.  Ему показалось, что старичок нарочно поддел его. Он
сжал зубы, чтоб не куснуть в ответ. На этот раз воля взяла верх.
     Андреас Яллак заметил своих гостей только тогда, когда они остановились
у его  постели. Может быть, вздремнул, большую часть дня он все еще спал или
пребывал  в  каком-то  тумане,  между  сном  и явью. Определенно ему  давали
по-прежнему успокоительное  или это  следствие шока.  Со слов врачей Андреас
понял, что находился в  шоковом  состоянии. Тряхнуло так, что до сих пор еще
не пришел в  себя. Он не допытывался,  что  ему вводили,  какими  таблетками
пичкали.  Был  спокойным больным.  Чересчур  даже спокойным, считала Элла. У
врачей  надо  спрашивать,  надо  допытываться,  врачи  люди  неплохие  и  не
халатные, только дел вот у них невпроворот, бывает, забывают просто, хотя ни
один медик,  включая  санитара,  не смеет ничего упускать из  виду. Только и
врач тоже  человек, так что и  с него нельзя спрашивать  больше, чем с себя.
Сейчас, когда врачи бесплатные стали, все, кому не лень,  шастают от доктора
к доктору с пустяками всякими. Клиники и больницы переполнены, хотя и врачей
и больниц теперь намного больше.  Она, Элла, вековая  сиделка, уже сорок лет
проработала в клиниках и госпиталях и хорошо знает, что к чему.  Сестры тоже
замотаны, не  говоря уже о санитарках, у которых и зарплата-то небольшая. Не
всякий польстится на нее. К  тому  же санитарок  мало предусмотрено, главный
врач  клянет вышестоящие инстанции и  прочие  учреждения, которые утверждают
штаты, и ищет способы обходить предписания. Не будь готовых прийти на помощь
больных из тех, что уже не  лежачие, да  не будь близких или родных, которые
помогают, то не знали бы, как и справиться. "Если бы все были такие, как ты,
одинокие, --  говорила  Элла Андреасу,  --  тогда  беда  чистая".  Но тут же
успокоила: не  в  упрек ему говорит, хотя каждый  одинокий мужик  и  достоин
осуждения. Не завязалась жизнь с одной бабой -- бери новую, потому что семья
основа  народа  и человечества,  какая бы там  власть ни  была.  Когда семьи
разваливаются, когда  мужики и бабы  одинокими остаются, это  словно костоед
народ точит, как гниль выедает дерево. В  один  прекрасный день буря повалит
наземь дерево,  переломит истлевший  ствол или вывернет его  с корнем. Тут и
народу  конец. Ей,  Элле, не повезло, в  пятьдесят  втором муж  бросил, одну
оставил  с тремя детьми. Назначили его заведовать  большим магазином, и стал
он  пить,  путаться  с продавщицами.  Но  она все  равно не  жалеет  о своем
замужестве.  Вырастила  двух сыновей и  дочку, у  сыновей  уже свои семьи, и
дочка с женихом отнесли в  загс заявление. Детям она не давала баклуши бить,
сызмала пристрастила  к  работе:  кто во время летних каникул посыльным был,
кто садовнику  помогал, кто  замещал  продавщиц, ушедших  в  отпуск. Среднюю
школу все окончили, старший сын работает и дальше учится, заочно, как теперь
говорят. Через год Политехнический  кончит. Ему  уже сейчас предлагают место
начальника  нового цеха,  но он не  торопится,  говорит, что  сперва  диплом
получит. Так рассказывала о себе Андреасу Элла.
     Вначале Андреас не  обратил  внимания  на  второго посетителя,  заметил
только гостью, но воспринял ее как-то странно, не целиком, а частями. Сперва
руку с длинными, гибкими пальцами.
     То,  что  это  Маргит,  он  понял  сразу, еще  раньше, чем  взгляд  его
остановился   на   ее  лице.   У  Маргит   были   длинные,   гибкие,   будто
наэлектризованные,  пальцы. На указательном -- старинное кольцо  с  рубином,
оно-то  и  запомнилось Андреасу. Он знал, что  и на другой руке  у нее  тоже
кольцо.  Кольца были  ее  слабостью,  в  этом  она ему сама призналась. "Чем
старше становлюсь,  тем  больше люблю их", --  говорила Маргит,  и  при этих
словах у Андреаса появилось даже подозрение, не прикидывается  ли  она. Но и
без сверкающего огнем  рубина он узнал бы руку Маргит, десять дней  назад, в
воскресенье, перед инфарктом, рука эта ласкала его,  нежно  заслоняла глаза,
когда Маргит отдавалась ему. "Не смотри", -- шептала она и наконец прижала к
плечу его голову. Маргит говорила,  что  с такими,  как у нее, пальцами  она
могла бы стать  или  пианисткой, или  скрипачкой,  но ее не влекло сидеть за
роялем или пилить смычком, ее тянуло к технике, к спорту и мальчикам.
     В длинных пальцах Маргит были цветы, ярко-красные гвоздики, она держала
их возле грудей, груди были второй частью тела, на которую наткнулись сонные
глаза Андреаса. От грудей глаза его поднялись выше, к плечам и шее, и только
после этого он полностью охватил Маргит взглядом.
     Хоть  он  и  узнал  Маргит,  ее  присутствие  здесь  казалось  Андреасу
невозможным,  и  ему подумалось, что на самом деле это не из  плоти  и крови
женщина, а лишь образ ее, что Маргит просто вспоминается  ему,  так же как и
обстоятельства той  воскресной  автобусной поездки или  беседа  в молодежном
лагере. Постепенно он стал  понимать, что Маргит  на самом деле здесь, возле
его кровати. Сознание этого взволновало его. То была  не радость, от которой
кровь  приливает к  лицу, скорее  чувство  неловкости, что видит  его  таким
беспомощным  на больничной койке, где он не  смеет  сам даже сесть. Сразу же
возник  вопрос,  зачем  она  пришла,  --  может, именно это больше  всего  и
взволновало  его. Только вчера вечером, когда  Элла кормила его,  он спросил
себя: а заботилась бы о нем вот так  же  Маргит? -- и не смог ответить себе.
Она искала его близости -- это да, но что  в  действительности он значит для
нее?  Маргит сказала, что третий раз она замуж не пойдет, даже за него, хотя
он, Андреас, и способен осчастливить женщину, а это не каждому мужчине дано.
Казалось, что привязана к нему, но одно дело  спать  с  мужчиной,  другое --
ухаживать за больным  человеком.  Так цинично  подумал  Андреас, когда  Элла
поила его из  кувшинчика  с носиком. А теперь вот тут, у его кровати, стояла
сама Маргит во плоти.
     -- Здравствуй, -- протянула она ему  руку. -- Ты  выглядишь куда лучше,
чем я думала.
     --  Ты на удивление крепкий парень...  -- услышал Андреас  также слова,
произнесенные мужчиной.
     Он  повернул голову и  снова поразился: по другую сторону кровати стоял
Таавет Томсон, которого он знал с  детства. И тотчас  возник новый вопрос: а
что, Маргит и Таавет, они знакомы?
     -- ...так  прихватило -- и такой отличный цвет лица, -- закончил Таавет
свою мысль.
     Андреас поочередно пожал протянутые ему руки.
     -- Вы пришли вместе? -- спросил он. --  Простите,  что я заснул. Дрыхну
дни напролет.
     Таавет ответил первым
     -- Одновременно, но, увы, не вместе.
     -- Разрешите,  я  познакомлю вас,  -- оживился Анд-реас. Он хотел  было
присесть  на постели,  даже приподняться,  но тут же  вспомнил про запреты и
остережения  и снова  опустился на  подушки. -- Маргит, познакомься с другом
моего детства...
     Больше он не успел ничего сказать, Маргит быстро вставила:
     -- Маргит Воореканд, -- и протянула стоявшему по другую сторону кровати
мужчине руку.
     -- Таавет Томсон, -- поклонился тот, пожимая протянутую руку.
     Андреас  догадался,  почему  Маргит  поспешила.  Хотела  облегчить  ему
процедуру  знакомства.  Видимо,  боялась,  что  окажется  в  затруднительном
положении или скажет лишнее.
     -- Рад познакомиться, --  сказал  Таавет  Томсон. -- Я встречал  вас на
совещаниях, но и подумать не мог о своем старом приятеле, что он меня с вами
познакомит.
     -- И мне приятно познакомиться с человеком, о котором так много говорят
в последнее время, -- сказала Маргит.
     Их поведение не понравилось Андреасу. Он съязвил:
     -- Вы, оказывается, и без меня знакомы?
     -- При дворе многое знают друг о друге, -- быстро отреагировал Таавет.
     Маргит не поняла.
     -- Друг моего детства любит острить, -- не без иронии сказал Айдреас.
     -- Извини,  Андреас, -- усмехнулся Таавет,  -- актив,  возможно, звучит
приемлемее.
     Маргит звонко рассмеялась.
     -- Нужно, видимо, внести маленькую ясность, -- шутливо продолжал Таавет
Томсон. --  Признаюсь  вам,  товарищ Воореканд,  что мое  хобби  --  вопросы
управления.  Атс,  то есть наш общий друг Андреас,  это подтвердит. Я изучил
методы руководства начиная с античных времен. Сначала просто так, из чистого
любопытства,  но теперь моя  многолетняя работа  обретает форму диссертации.
Если личности,  определяющие  жизненные  позиции,  задерживаются надолго  на
своих служебных местах, или,  если хотите, постах,  это способствует дурному
менталитету.  Подчиненные начинают  подсознательно  понимать, что  не только
способности  определяют карьеру, но что весьма  существенно  отношение к ним
официального лидера.  Отсюда приспособленчество, лицемерие,  лесть, интриги,
сплетни  и  так  далее.  Явление,  которое  в  свое  время  процветало   при
императорах,  князьях,  эмирах  и  шахах.  К  сожалению,  мы  встречаемся  с
рудиментами подобного рода и в своей служебной сфере.
     Маргит  Воореканд  с  интересом  слушала заместителя  министра  Таавета
Томсона.
     Андреас подумал,  что Таавет  остается верен себе:  сразу, с первого же
мига, ошеломить нового знакомого.
     --  Узнал от  Юлле, что  тебя отправили в больницу, выкроил  времечко и
приехал. Насколько я знаю, ты  никогда не жаловался на сердце. --  Удерживая
нить разговора, Таавет  Томсон  перенес  теперь  внимание  на  больного.  --
Головные боли  тебя  мучили, а  сердце нет. Мой мотор временами сдает, обмен
веществ нарушается, твоему же здоровью я всегда завидовал.
     -- Даже после сотрясения мозга?  --  попытался и Андреас подстроиться к
веселому настроению своих гостей.
     -- Ох-ох-хо! -- засмеялся Таавет и вдруг обрел серьезность.
     -- Сотрясение мозга? -- не поняла Маргит.
     -- Таавет думает,  что  я бы уже  давно был по крайней  мере секретарем
горкома, а  то и ЦК, если  бы  мозги мои  не  тряхнуло  в автокатастрофе, --
шутливо  продолжал  Андреас.  --  Между  прочим,   товарищ  Томсон   всерьез
подозревает, что я лишен чувства реальности.
     --  Рад  видеть,  что  инфаркт  ничуть  не  убавил  у  тебя  юмора,  --
невозмутимо парировал Таавет Томсон.
     -- Спасибо, что пришли, -- посерьезнел Андреас.
     --  Я оставлю вас  на минутку,  --  преодолев первое смущение, деловито
сказала Маргит. -- Попытаюсь найти вазочку или какую-нибудь посудинку.
     --  Позвольте это сделать мне,  --  не замедлил  предложить свои услуги
Таавет.
     --  Цветы  --  дело  женское,  --  отказалась  Маргит  и быстрым  шагом
направилась к двери,
     --  Юлле очень волнуется за тебя, -- заметил Таавет, когда Маргит вышла
из  палаты. --  Я  успокоил  ее,  сказал,  что  сейчас  уже научились лечить
инфаркт,  У нашего  министра  их было целых пять, но он  и не  собирается  в
отставку. Честное  слово, пять:  три микроинфаркта и  две солидные встряски.
Последняя была три года назад, и все министерство ждало нового хозяина, а он
и поныне властвует.
     --  Как дела у  Юлле?  --  спросил Андреас, на этот  раз не  только  из
вежливости.
     --  О дочке не беспокойся.  Схватывает  все на  лету,  пунктуальна, как
старой школы канцеляристка, Первоклассный  русский язык, он поднял ее  вес в
глазах нашего  старикана. Удивляюсь  ее английскому,  она свободно переводит
англоязычную  информацию,  только  отдельные   термины  представляют  подчас
трудность. Я иногда ее консультирую. Ты  должен бы помнить, что в английском
я наиболее силен, С  работой Юлле справляется. Всегда может  рассчитывать на
помощь  мою, на  поддержку. Я ей это все  сказал, К сожалению, она в тебя --
пытается сама со всем справиться.
     -- Ты ее...  не  слишком опекай. Испортишь. Андреас  произнес это очень
серьезно.
     -- Послушай,  Атс,  дружище  ты  мой  старый,  такая,  как  твоя  дочь,
заслуживает поддержки.  Я не  из-за тебя делаю все, хотя и не  нахожу ничего
странного. Не  беспокойся,  о  кумовстве и  речи нет.  Считаю  своим  долгом
поддерживать молодых, которые ответственно  относятся к своим  обязанностям,
не пытаются прожить жизнь легко. Твоя дочь именно такой человек.
     Андреас слушал Таавета с  противоречивым чувством. С одной стороны, был
доволен, что  о дочери отзываются  хорошо, с другой -- не  мог принять слова
Таавета  за чистую монету.  Не иначе как  просто хочет ему сделать приятное.
Таавет  человек  обходительный,   со  всеми  находит  общий  язык.  С   виду
жизнерадостный, открытый, на самом же деле  тщательно взвешивает каждое свое
слово. Таавет следит даже за движениями своими и  осанкой. Мышцы лица у него
всегда напряжены, хотя  уголки  рта  и  норовят опуститься, но он начеку, не
допускает этого. В президиумах совещаний заместитель министра  Томсон всегда
сидит прямо, голова чуть запрокинута, -- словно  подчеркивает каждой мелочью
свою  энергичность, деловитость,  энергичным  и  деловитым он н является.  И
внешность во всем импозантная: роста выше среднего, широкоплечий, с  резкими
чертами лица. Говорят, для того чтобы быть в форме, он стал  по утрам бегать
трусцой, зимой катается на лыжах, летом играет  в теннис. Переехав в Таллин,
развелся  с первой  женой,  женился  на другой,  с  которой тоже  успел  уже
развестись. Обе жены были намного моложе его. Детей у него не было.
     Маргит  вернулась с керамической  вазочкой, опустила гвоздики  в воду и
поставила вазу на тумбочку.
     Таавет подвинул ей стул, а сам по-свойски уселся на кровать Андреаса.
     --  Чтобы  не забыть-- сказала Маргит,  --  Сиримит  из горкома  просил
передать привет* Он тебя очень ценит.
     -- Спасибо, -- отозвался Андреас.
     -- Сиримита, видимо, переведут к Куресоо, -- заметил Томсон.
     Таавет  Томсон  был   всегда   хорошо   информирован.  О  перемещениях,
перестановках и  передвижениях, как правило, знал раньше  других. У него был
широкий  круг  знакомств.  Сам ходил ко  многим  в  гости  и  у  себя  любил
принимать. На  вечера  бриджа приглашал  "иногда Андреаса, в последнее время
делал это все реже.
     До войны оба  жили в одном районе, один -- на Малой, другой  на Большой
Юхкентальской  улице. Юхкен-тальские  парни  водили тогда  компанию. Андреас
очень  хорошо помнил мать Таавета, маленькую,  сухонькую, проворную  прачку,
которая трудилась денно и  нощно, чтобы только дать сыну образование. Таавет
учился не в  городской  школе,  а  в  частной  гимназии  Вестхольма,  и  все
удивлялись,  откуда  у прачки на  это деньги. Отец  Таавета умер  рано, одни
говорили,  что  замерз спьяну, другие -- что его пырнули  ножом в  Посадском
парке.  У  Таавета была светлая  голова, учился он хорошо, свойственное  ему
умение находить с каждым общий язык помогало ему и в школе для имущих детей,
-- во всяком случае, он не давал и там  припереть  себя к  стенке и не терял
самоуверенности. Тогда  о  Таавете говорили  как о башковитом парне, который
заглядывает далеко вперед. Закончив гимназию, Таавет поступил в университет,
на какое-то время Андреас потерял  его из виду. Позднее выяснилось, что ни в
Красной,  ни  в  немецкой армии он  не служил.  После  войны встречались они
редко.  Таавет работал  тогда в Валга, в Тырва и  Мярьямаа.  Из Тырва или из
Мярьямаа его перевели в Таллин.

     Много  лет  назад,  когда Андреас  случайно повстречался с ним в Тырва,
Таавет говорил ему так:
     --  Благодари судьбу,  что  живешь  в  столице.  Не  знаешь,  что такое
провинция.  Когда попадаешь изредка в какой-нибудь  маленький городок, может
показаться, что там уютно, тихо и спокойно. Конечно, покой и тишина есть, да
и зелень  тоже, и свежий воздух, и птичий щебет.  Но стоит  застрять в таком
захолустье  чуть  подольше --  и  поймешь,  что такое  глубинка.  Во-первых,
заплесневеешь. Во-вторых, все тебя знают, и шагу ступить не можешь без того,
чтобы не  следили  за тобой, чтоб  не перемывали твои  косточки. Приходишь в
магазин -- бабы  косят  сбоку  глазом. Покупаешь рыбные котлеты  -- говорят:
нищенская  еда, жадюга, не иначе как на машину  копит  или заимел любовницу.
Попросишь взвесить тебе  чего-нибудь повкуснее или бутылку коньяка возьмешь,
сразу идет слух: вот-де живет,  кутит и мотает, известное дело, каким  путем
добывает такие денежки.
     Таавет рвался  в  Таллин, куда его  и  перевели  лет десять  назад. Его
считают человеком способным, поговаривают даже как о будущем министре.
     Таавет продолжал нахваливать Сиримита:
     -- У него и фундаментальность есть, и охват. По-моему, это типичный для
нашего  времени  партработник:  хорошее  специальное  образование,  он  ведь
инженер-химик, широкий диапазон интересов; между прочим, его частенько можно
видеть на  симфонических концертах;  принципиальность, -- не надо  забывать,
это его заслуга, что отправили на пенсию Лауримяэ, умеет ладить с людьми.
     -- Он правда деловой, -- согласилась Маргит, И тут же Таавет поднялся.
     --  К сожалению, должен удалиться. Заскочу в министерство -- и бегом на
аэродром. Послезавтра рассматривается наш протест. Старик потребовал,  чтобы
я  поехал, в себя у него нет веры.  Трудно  придется, но  все же  надеюсь по
крайней мере  на  семьдесят  пять  процентов отстоять  наши  интересы.  Если
Григорий  Михайлович  на  месте,  то,  может  быть, вообще  не  тронут  наши
предложения.
     Андреас знал,  что Таавет не треплется, он  умел вести дела и в центре.
До  Томсона отношения со всесоюзным министерством были  весьма  прохладными,
своими поездками в Москву Таавет наладил их,

     -- Все еще продолжаете политику пришивания пиджака к пуговице.
     Андреас не удержался, чтобы не сказать этого.
     -- Эстония и в царское время была индустриально
     наиболее развитой губернией  в России:  по-моему, и теперь, н в будущем
она также  должна быть  промышлен-но  самой развитой союзной республикой, --
снисходительно улыбнулся Таавет.
     -- В царское время Эстония и по образованию тоже была наиболее развитым
краем, но к сохранению культурного уровня мы проявляем куда меньше интереса,
-- сказал Андреас.
     Таавет Томсон засмеялся!
     -- Ты неисправим, Андреас сказал:
     -- Спасибо, что пришел,
     Как то,  ько  дверь  за  ним закрылась,  Маргит нагнулась и  поцеловала
Андреаса, нисколько не обращая  внимания  на  больного  на  соседней  койке.
Видимо,   она  догадалась,  что  Моряк   с  одутловатым  лицом  не  понимает
по-эстонски и не причастен к кругу ее знакомых.
     -- Прости, что  не решилась поцеловать раньше. Что поделаешь, я женщина
одинокая, а одинокая женщина должна думать о своей  репутации, -- попыталась
при этом пошутить Маргит.
     Андреас почувствовал себя неловко. Капитан был человеком серьезным.
     С тех пор  как  их знакомство перешло в  интимную  близость,  Андреас и
раньше  в  присутствии  Маргит  ощущал  неловкость.  Ему  не  по  душе  было
скрытничать.  Возвращаясь из приморской деревни, он решил порвать их ставшие
неожиданно интимными отношения. Познакомился Андреас с Маргит Воореканд, еще
когда она  работала  в  совнархозе.  Их включили  в  одну  бригаду,  которую
направили проверять работу  швейной фабрики  "Авангард", фабрика  эта долгое
время не  выполняла план.  Тот самый Куресоо, о котором  только что  говорил
Таавет,  --  Куресоо  работал тогда еще в горкоме,  -- представил ему Маргит
Воореканд   как   очень   способного,    высококвалифицированного   молодого
специалиста" инженера-текстильщика и молодого коммуниста, чей партийный стаж
хоть  и невелик,  но  принципиальность достойна  всяческой похвалы.  Товарищ
Воореканд и впрямь оказалась толковым и  дельным инженером, своими вопросами
и доводами она  приперла к  стене  директора фабрики  и  аргументы  главного
инженера сумела отвести.  Позднее  Андреас,  выполняя  партийные  поручения,
неоднократно  встречался  с  Маргит,  и  когда  еще  работал  в  райкоме,  и
впоследствии, когда его перевели в горком. Только когда головные боли выбили
его  из колеи и вынудили  сменить работу,  он  не  встречался  с  Маргит. Их
знакомство оставалось шапочным вплоть до нынешней весны.  До  этого  времени
Андреас считал  Маргит  Воореканд  этакой  деятельницей, крайне энергичной и
наступательной,  при  этом  сверхпедантичной,  которая  хоть и  продвигается
постепенно по служебной лестнице, но беспрестанно обуреваема подхлестывающей
ее   амбицией.  У   которой   много   типичных   черт,   присущих   хорошему
администратору,  но которая все же обделена весьма существенным человеческим
качеством,  а именно --  женской душевной нежностью и  домовитостью, у таких
женщин для дома попросту не остается времени. Душа  их  жаждет  не семейного
тепла, а власти и  силы. Прослышав,  что  у Маргит  разладилось  замужество,
Андреас отнес это именно за счет служебной амбициозности.
     Этой весной, после  одного  затянувшегося  семинара  пропагандистов,  в
котором  Андреас  спустя  долгое  время   опять   принимал  участие,  Маргит
неожиданно пригласила его к себе на чашечку  кофе. Пожаловалась,  что  после
таких  длинных  собраний и  заседаний ее  мучит  бессонница,  и  Андреас  из
вежливости  согласился  пойти  к  ней.  Они  проговорили  два  часа.  Маргит
предложила  ему к кофе еще и коньяк. Андреас выпил одну-единст-венную рюмку.
В  тот  вечер ничего большего между ними не произошло, но Маргит с того  дня
стала время от времени просто так позванивать  ему. Пригласила его  также на
"иванов  огонь".  Они  поехали  на  ее  новеньком  "Москвиче"   на  северное
побережье, чуть  дальше  Вал-клы, в Раннакюла, где Маргит купила себе старый
рыбацкий бревенчатый  дом  и привела  его  в  должный  вид. Наверное,  здесь
потрудился и какой-нибудь  "домашний"  архитектор, об этом свидетельствовали
пахнущий сосновой смолой сделанный под старину стол на крестовинах, стильные
скамьи и скамеечки, роскошный камин с кованой решеткой и  кочергами, а также
"спальные  места",  напоминавшие больше нары,  чем кровати  или  диваны.  За
околицей  вокруг "Иванова  огня" танцевали, и они с Маргит тоже покружились,
потом  разожгли  камин. Так  как оба  приложились  к  пиву и  более крепкому
напитку, то о возвращении в город не могло быть и речи. Маргит постелила ему
в  каминной  комнате  и сама пришла  к нему. Вначале она  легла  в  соседней
комнате.  Андреас уже дремал, когда вдруг ощутил ее рядом. Она полулежала на
нем  и целовала его. Сперва  он даже испугался этого, но затем чувство взяло
верх, и он обхватил Маргит.
     После Иванова  дня Андреас уже не считал Маргит равнодушной к мужчинам.
Оказалось, что она была дважды замужем, первый муж погиб при авиакатастрофе.
Со вторым она сама развелась.
     -- Мой второй муж был  человеком  добрым, умным и великодушным, жить  с
ним было легко  и приятно,  но  в постели мы  не подходили друг  другу, -- с
ошеломляющей откровенностью призналась ему Маргит. -- Не будь у меня первого
мужа, я бы так и  думала, что иначе и  не  бывает, что любовь -- это наивная
романтическая выдумка и ничего не  дающая женщине повинность. Но  мой первый
муж умел делать меня счастливой.
     Андреас слушал ее болтовню, и  тут у него впервые  возникло сомнение, а
не играет ли она в наивность, -- у некоторых женщин есть такая привычка.
     Сколько  лет Маргит, Андреас  точно не знал и  не  допытывался. Видимо,
тридцать  пять,  чуть  моложе  или старше, -- в  эти годы трудно  определить
возраст женщины. Совсем молоденькой  казалась  Маргит, когда сидела, тогда и
на тридцать не выглядела. У нее было круглое, немного восточное лицо, всегда
аккуратно уложенные волосы,  стройная  шея, узкие девчоночьи плечи и высокая
грудь.  Когда же она  вставала и  видны были ее  полные бедра  и крутой зад,
иллюзия  исчезала, и  она  сразу  выглядела  взрослее,  по меньшей  мере  на
тридцать пять, а то и  постарше,  когда уставала от дневной суеты. Взгляд ее
серых глаз  порой мог просто  резануть,  в  ее  нежном  женском теле таилась
мужская энергия.  В  своих непосредственных служебных обязанностях -- Маргит
занималась внедрением новой техники -- была человеком весьма основательным.
     Если  бы  она  не пришла к  нему,  тогда  между  ними  ничего  бы и  не
произошло. Неудачная семейная жизнь остудила интерес Андреаса к женщинам, да
и  мужественность  характера Маргит  не  привлекала его. В посте"  ли она не
стеснялась предлагать себя, ни в чем не сдерживалась. Умела и его, Андреаса,
расшевелить. По-женски нежной  Маргит становилась, лишь  когда уставала,  --
тогда она, по мнению Андреаса, играла в наивницу.
     -- Уходя, ты ни на что не жаловался, -- сказала Маргит.
     --  Тогда  все  было  в  порядке,  --  заверил  Андреас, С какой  стати
рассказывать ей о той щемящей боли, которую он ощущал, выходя из воды?
     -- Я  уже винила себя, --  призналась Маргит", Андреас так  и не понял,
пошутила она искренне или
     снова играет в наивность. Так как он промолчал, то Маргит спросила:
     -- Как сейчас ты себя чувствуешь?
     --  По всей  видимости, так, как и  должен чувствовать Себя инфарктник.
Первую неделю ни  о чем не думал. В  сознании возникали случайные эпизодики,
лезли, как назойливые мухи. А в общем  -- ничего. Хуже  то, что очень  много
думаю о  себе.  И  чем больше думаю,  тем  грустнее становится. Что  я успел
сделать  в  жизни?  Очень мало, до огорчения  мало.  А какие планы роились в
голове, когда демобилизовался из армии! Мир должен стать светлее, люди лучше
и  счастливее. Исполненный именно  таких высоких мыслей и  пришел я с войны.
Рад был,  что послали меня  к черту на кулички Мир  должен был принять новый
облик, и я считал себя одним из тех, кто будет переделывать мир.
     -- Боже мой, да ведь все и стало другим! Маргит словно утешала его.
     --  Да,  производственные  отношения  теперь  не  капиталистические,  а
социалистические -- промышленное  производство выросло в двадцать пять  раз,
социалистическое  сельское хозяйство стало  набирать силу, образование  всем
доступно, и  так далее и тому подобное... Дорогая  Маргит,  все это я  знаю,
говорил сам об этом на лекциях десятки и сотни раз. Да, изменилось многое...
     Андреас оборвал себя  на полуслове. Заметив, что  Маргит его  слова, по
сути, не интересуют,  он остыл.  Даже не  закончил  фразу,  которая  была на
языке. Полностью она  звучала бы так:  "Да, изменилось  многое, но какова  в
этом моя доля?" Он  собирался сказать, что, несмотря  на  эти изменения, мир
все  еще не  стал достаточно  светлым, многие по-прежнему  слепо топчутся на
месте, не  видя дальше своего носа. Люди научились  превосходно использовать
преимущества социализма  в своих личных интересах, но равнодушны в отношении
общих проблем, и многое другое. Но обо всем этом он не сказал ей ничего.
     -- Я не понимаю тебя, дорогой, тебя, кажется, что-то мучает, -- сказала
Маргит.
     Если бы  Андреас Яллак выпалил  то, что он думал,  Маргит  услышала бы:
"Да, мучает. Я  недоволен собой.  Прежде всего собой".  Но этих  слов она не
услышала. Услышала совсем другое:
     -- Красивые гвоздики.
     --  Отбрось  свои  дурные  мысли,  они от  болезни и лежания. Ты сделал
больше,  чем многие другие, у тебя нет причин упрекать себя. Думаешь, у меня
не бывает  грустных  минут?  Дорогой,  иногда  лучше прокорректировать  свои
представления, чем обвинять жизнь или самого себя.
     -- Красивые гвоздики, -- повторил Андреас.
     -- Один недостаток, по-моему, у тебя все же есть, -- ласково улыбнулась
Маргит. -- Ты не  заботишься о  себе, с этого-то все и начинается. И болезнь
твоя, и настрое-
     ние  твое. Перестрой  после  больницы свою жизнь. Пощади  прежде  всего
себя. Иногда  разумнее  обойти, чем  переть  напролом.  И еще --  ты  должен
добиваться себе  новой квартиры. Комната с печным отоплением не для тебя, ты
должен поберечься хоть какое-то время, Андреас усмехнулся:
     -- Главное, не нужно будет таскать брикет.
     -- У тебя есть  право  получить квартиру, --  продолжала  она, не давая
сбить себя с толку.
     Настроение  у Андреаса еще  больше упало, Маргит  словно жалела  его. К
тому же он презирал слова "право получить"... У коммунистов есть только одно
право:  право  отдавать,  право трудиться, право  напрягаться.  Слова "право
получить" рождены эгоизмом.
     --  Дорогая  Маргит,  -- не удержался он, -- не произноси при  мне, тем
более связывая со мной, такие слова,  как "право получить". По  крайней мере
до тех  пор,  пока  мне  опасно волнение.  Наша  мелкость, ограниченность  и
ничтожность начинаются именно со  слов "право получить". Сперва какие-нибудь
блага, а потом все больше и больше, и наконец.
     Снова Андреас оборвал себя на полуслове,
     Да,  Таавет Томсон любил называть  его идеалистом, правда в большинстве
поддразнивая, но ведь  в каждой  шутке есть доля истины. В первый раз Таавет
наделил  его титулом  идеалиста и  впрямь всерьез. Случилось  это лет десять
тому назад.
     Правда,  Таавет  был  тогда  уже  порядком  пьян.  Сперва  придирался к
серебряным рюмкам, которые являют-ся-де наследием выскочек и  старых русских
купцов, вместе взятых, -- люди тонкого вкуса пьют водку только из прозрачных
рюмок.  Он,  Андреас, не стал объяснять  ему, что серебряные стопки вместе с
подносом  получил  как  приз, выиграв забег по кроссу, который  проводился в
автохозяйстве.  Когда  на старт вышел заведующий отделом кадров и  секретарь
партбюро,   у  многих   глаза  на  лоб   полезли   --   обычно  руководители
ограничивались только призывами.  Еще больше удивило шоферов то, что Андреас
занял  первое место. Обо всем  этом он  умолчал,  пусть Таавет думает  о его
вкусах  и жизненных идеалах что угодно.  Сказал только, что других рюмок  он
ставить не будет, пускай  пьет из  этих или тянет  из горлышка  -- его дело.
По-настоящему  же  Андреаса  разозлило  то,  что  Таавет  уселся  на   стол.
Восседавший среди  бутылок  и  рюмок  Таавет показался  ему  просто-напросто
зазнавшимся   бурсаком.  Но  тот  и   не  собирался  слезать,  он  отодвигал
селедочницу, тарелку с колбасой и банку с кильками все дальше, чтобы отвести
для  своего  зада  побольше   места.  Сидел  и  болтал  высокомерно  ногами.
Вызывающее поведение  Таавета  в  конце  концов  вывело из себя Андреаса, он
одним  махом сдернул его со  стола  и посоветовал  испариться. Когда Андреас
злился, на язык ему приходили словечки из лексикона юхкентальских парней. Не
приди Таавет  вместе с Яаком, он тут же, не откупорив бутылки, сделал бы ему
от  ворот  поворот.  Во-первых',  Андреаса  редко  тянуло  к  вину. Сосед по
квартире, капитан  запаса пограничных войск, милый и радушный человек, родом
из Рязани,  неоднократно  зазывал  его  к  себе,  приглашая посидеть, выпить
вместе.  Андреас  большей  частью отказывался, ссылаясь на  неотложные дела,
например  на  составление  срочных  справок  или   на  подготовку  материала
начальству  для  выступления,  важность  чего Александр  Васильевич понимал.
Он-де и сам раньше сочинял речи своему непосредственному начальнику, умному,
но  исключительно практичному  полковнику,  и прекрасно  понимает,  что  это
значит.  Во-вторых, у Андреаса был на счету  тогда  каждый свободный час, он
одновременно писал курсовую работу и готовился к докладу на отчетно-выборном
собрании. Именно последнее отнимало много времени.
     Не  потому,  что   составление  речей  требовало  от  него  такого   уж
непомерного труда. Нет, у него был  достаточный опыт, он  вполне  мог,  если
понадобится, выйти на трибуну и без специальной подготовки. По  разработкам,
которыми снабжали  пропагандистов и  докладчиков, выступать он не мог.  Иной
раз пытался зачитывать  их, но отказался  от такой практики: чувствовал, что
не возникает контакта с аудиторией. К отчетному докладу он  потому готовился
долго, что у самого было кое-что, о чем он хотел сказать и мимо чего не смел
пройти.
     Людей  интересовало  тогда то,  что  говорилось  на Двадцатом съезде  о
Сталине. Об этом его спрашивали и с глазу на  глаз, и на собрании в автобазе
Он отвечал словами, которые сам  слышал на семинаре пропагандистов, и понял,
что  люди  ждут более  обстоятельного объяснения. Собирался  сделать  это на
отчетном собрании, но скоро увидел,  что ставит себе непосильную задачу. Что
же касается критики в адрес Сталина, то  она потрясла его. Андреас отчетливо
помнил  те свои  тогдашние терзания  и  те  десятки и  десятки  вопросов, на
которые он не находил ответа. Речи Сталина во время войны произвели  на него
сильнейшее  впечатление.  Сталин  поистине  воплощал  в  его глазах  волю  и
мудрость   партии.  Ему  не   легко  было   отказаться  от   своих   прошлых
представлений. К тому же чувствовал себя  совиновным в отдельных перегибах и
думал, что  коммунисты его поколения  --  в  партию он  вступил  в Эстонском
корпусе осенью сорок второго года, накануне сражения под Великими Луками, --
должны  сделать все от них зависящее, чтобы  исправить  ошибки прошлого, И в
тот вечер он  ломал голову над всем этим,  как раз  перечел заново "Письмо к
съезду"  и другие ленинские работы, которые появились сперва в "Коммунисте",
а потом вышли брошюрой на эстонском  языке. За брошюрой и застали его друзья
детства,  уже изрядно подвыпившие, с бутылкой "Столичной" у Яака за пазухой.
Андреас был дома один, Найма с детьми отдыхала в деревне у матери.
     Да,  он  одним  рывком  стащил  Таавета  со  стола  и  посоветовал  ему
испариться, но тот не ушел. Таавет сумел успокоить его.
     Вся эта история  произошла после того, как Тааает наконец перебрался из
провинции снова в столицу, то  ли в  пятьдесят шестом или пятьдесят  седьмом
году, во всяком случае после Двадцатого съезда. Таавет Томсон привел с собой
Яака  Ноотма. И  Яак  Ноотма  был  с  Юхкенталя,  все  трое  примерно одного
возраста.  Таавет на  год старше его и Яака. Вспоминали былые времена,  даже
растрогались  и  пришли  к  грустному  выводу,  что война их,  юхкентальских
парней, потрепала крепко, Кто погиб на фронте, кто сгинул в концлагере, кого
перекрестные ветры  унесли за моря-океаны. Поговорили и об Эт-се  Тынупярте,
его  вспомнил  Яак.  И Андреас не  забыл  Этса. Даже очень хорошо помнил, но
добрым  словом  не  поминал.  И  на этот  раз Андреас не  смог промолчать --
выпалил, что для него Этс больше не  существует, все  равно ему,  вернись он
сейчас,  в эти дни  великого  прощения,  назад из Сибири или загнись  там  в
какой-нибудь угольной или свинцовой копи. Яак возразил,  сказал," что  столь
сурово ни к кому нельзя относиться; хотя Этс никакой не ангел, его смерти он
не жаждет. Таавет заметил, что стойкость характера и сила воли Этса вызывают
уважение,  но,  увы,  Этс не сумел  оценить обстановку, и теперь  его  секут
собственные розги. Андреас рубанул, что их прежняя дружба ничего  не значит,
с переметнувшимся к врагу  нужно обходиться как с врагом. Андреас сказал это
таким тоном,  что Таавет посчитал за  лучшее  перевести разговор  на другое.
Будто они те  же десятилетние мальчишки, когда слово Андреаса много значило.
Смелость  Атса Яллака, резкость и увесистые  кулаки сделали его мальчишечьим
вожаком, с которым считался даже Этс Тынупярт, такой  же отчаянный, крутой и
сильный сорванец.
     Трезвый Яак вряд ли переступил бы порог его дома, они держались друг от
дружки подальше  из-за  Ка-арин. Из-за нее они поссорились, из-за  нее  Яак,
наверно, еще и сейчас  чувствовал  за  собой вину. Среди  них он  был  самым
ранимым, причем  до щепетильности честным  парнем. По  мнению  Андреаса, Яак
напрасно терзал себя, он не виноват был в том, что Каарин предпочла его. Да,
сразу после войны, когда Андреас по возвращении в  Таллин узнал, что  Каарин
не  сдержала  клятвы  и не  дождалась  его,  он  действительно  винил  Яака.
Ослепленный  ревностью,  отнесся  к  нему  как к последнему негодяю, который
использовал  обстоятельства,  уведшие  его, Андреаса,  за  тысячи  верст  от
Таллина,  и прельстил  Каарин. Ничьих  доводов о том, что Каарин считала его
мертвым  -- все говорили,  что Андреас  погиб под Великими Луками, --  он  и
слышать не желал. Тогда Андреас убежден был, что никто иной, кроме Эдуарда и
Яака, не  мог  пустить такой  слух, он сказал об  этом самому Яаку и поэтому
возненавидел его. Презирал и  Эдуарда, но Эдуард к тому времени исчез, с ним
он  не мог обойтись по-мужски.  Зато  обошелся с Яаком. В  порыве  гнева  он
набросился  на  своего  друга  детства  и  жестоко избил его,  юхкентальские
замашки и на этот раз прорвались в нем. Яак не отбивался, только отводил его
кулаки и старался уберечь лицо, это Андреас понял только потом. В пылу драки
Яак показался ему трусом,  который  пробует  обойтись  малой  кровью.  Хотел
ударить как можно крепче, просто озверел от  жажды мщения. Сильнее  Яака он,
правда, не  был, но еще  мальчишкой оставался куда  бойчее и  ловче. Хотя  в
школьные годы Яак был пошире в кости, Андреасу приходилось иногда вступаться
и за него, тот словно бы не  желал прибегать к кулакам. От нападавших Яак не
удирал, но  и сдачи не  давал, старался  лишь отпихнуть задиру, поэтому  ему
запросто  разбивали нос или ставили синяк под глазом.  Позже Андреас увлекся
легкой атлетикой, футболом и баскетболом, занимался также борьбой  и ходил в
секцию бокса, он умел вложить в удар и силу и тяжесть своего  тела, у  него,
как говорят  боксеры, был резкий удар.  Среди развалин  на Селедочной улице,
там, где  теперь  Центральный  рынок, Андреас дважды  сбил Яака с  ног; упав
второй раз,  Яак  потерял  сознание, и только  тогда  Андреас  унялся. Он не
оставил Яака в развалинах  -- и в том, что вызвал его туда, стал в безлюдном
месте  выговаривать  и  дал наконец  волю  рукам,  тоже  сказались посадские
замашки.  Андреас  привел Яака в  чувство  и отвел домой.  Через  неделю Яак
отыскал  его и  пожелал помириться,  но Андреас послал  своего бывшего друга
подальше. И Каарин тоже приходила к  нему  и  объясняла, что Яак ни в чем не
виноват, а  если и виноват кто,  то только она, Каарин. Сказала,  что  любит
его, Андреаса, по-прежнему, даже  больше прежнего, но не может бросить Яака,
у  них  скоро  будет   ребенок.  Каарин  попросила   Андреаса  как   следует
приглядеться  к ней,  она распахнула пальто, чтобы Андреас  видел, какой она
стала. Унижение Каарин было противно Андре-асу. Спросил,  когда они  с Яаком
поженились. Каарин ответила, что  в сорок четвертом. "Могла бы еще подождать
немного, до конца  войны было рукой  подать". -- "Я  считала  тебя  мертвым,
Андреас,  окончание войны ничего не меняло". -- "Если бы  я  хоть что-нибудь
для тебя значил, то дожидалась  бы, многие ждали, и те, до кого дошел слух о
смерти своих  мужей или любимых". Тут Каарин  разрыдалась, и Андреас грубыми
словами выпроводил  ее.  От тогдашней  встречи  с  Яаком и Каарин  у него  и
осталось Бпечатление, что оба они чувствуют себя перед ним виноватыми.
     Что  было, то было, в одном Андреас был уверен -- с трезвой головой Яак
не пошел бы к нему в гости. Даже Таавет не смог бы уговорить его зайти.
     Тогда  Таавет  не  занимал  нынешнего  положения, и  друзей у него было
меньше.   Видимо,   Таавет  считал   его,  Андреаса,  человеком   с  большой
перспективой. Согласно имевшейся  у Таавета  информации, Андреас должен  был
стать по крайней мере секретарем райкома.
     Но секретаря из Андреаса  не вышло.  Не  из-за кого другого,  кроме как
собственной жены. Как  выяснилось позже, Найма посылала на него  жалобы  и в
Таллин и в  Москву. Если бы  на бюро рассматривалось его  персональное дело,
Андреас смог бы объяснить все. После Руйквере он ни разу не изменил Найме, а
то, что  было десять  лет  назад,  не должно бы  стать  решающим. Но  его не
вызвали на бюро, ни  в  чем не  упрекнули,  а послали "укреплять руководящие
кадры автобазы". Конечно,  руководство автобазы нужно было укреплять, погоду
делали там не директор и не главный инженер, а теплая компашка диспетчеров и
снабженцев,  искусно  втиравших  очки  начальству.  Однако  по  отношению  к
Андреасу "укрепление  кадров"  было чистым предлогом. Со временем все это он
постепенно выяснил.
     Тогда,  десять лет тому назад, Таавет  вел себя  непринужденно, Яак  же
держался вначале скованно. Только после, когда он, Андреас, сказал Яаку, что
не держит больше на него зла, что смотрит теперь на прошлое куда  спокойнее,
что ни Каарин, ни Яак ни  в  чем перед ним  не виноваты, Яак оживился. После
того как распили бутылку, Яак принес  из дежурной аптеки спирту. Сказал, что
может выписать рецепт и что  он  знаком  с провизорами  и, что в любое время
может раздобыть  спирт, прямо-таки  по-тааветовски  хвастался Яак. Обычно он
был скромнее; по мнению Андреаса, Яак ни  в чем не искал окольных путей, то,
что и Яак был готов спьяну творить глупости, удивило Андреаса.
     Вначале   они   говорили  вперемешку  обо  всем,   вспоминали  проделки
юхкентальских ребят, "булыжные войны" с мальчишками других улиц, как удирали
от блюстителей порядка, драки с чужаками, которые осмеливались провожать их,
юхкентальских, девчонок, футбол в  Посадском парке  и посещение  стадиона  с
"заборными  билетами". Вспомнили и  школьные  годы, Яак и Андреас  учились в
начальных классах на улице Вээрен-ни. Жалели, что сгорела школа, и спорили о
надобностях бомбежки:  от Яака  он, Андреас, услышал, такое,  чего раньше не
принимал  во  внимание.  Это  касалось  не  бомбежки  как  военной  акции, а
относилось к Каарин. После той бомбардировки Каарин чувствовала  себя  всеми
брошенной и бездомной -- отец погиб в горящем доме, о брате своем она ничего
не знала, кроме того, что он сбежал в Финляндию.
     -- Если бы Каарин не чувствовала  себя такой одинокой, если бы не вышла
за  меня замуж, тогда бы она дожидалась  тебя,  Андреас, хоть ей и говорили,
что ты погиб. Смерть  отца и потеря дома выбили ее из колеи, это все я понял
гораздо  позднее. Весной  сорок  четвертого  мне  казалось,  что я  проложил
дорожку к ее сердцу... Я не смог дать Каарин того, что хотел ей дать.
     Его слова тронули Андреаса,  он назвал Яака человеком  самой широкой -и
чистой  души, а  себя  всего лишь драчливым юхкентальским Отелло.  И  Таавет
похвалил Яака за широту его понимания.
     В  разговоре  выяснилось, что Таавет вступил в партию.  Андреас  крепко
пожал  ему  руку и сказал, что рад слышать это. В тот вечер Таавет рассказал
Андреасу,  что после купанья в озере Пюхаярв  схватил ангину и,  когда немцы
вошли  в Отепя, температура  у него была тридцать девять и восемь десятых. В
Отепя он гостил у своего соратника, то бишь университетского товарища, немцы
расстреляли  потом  этого  чудесного  парня. Что  же  касается  мобилизации,
которую  объявили  немцы,  то  он,  естественно,  от нее уклонился. Андреасу
вспомнилось, правда, что Таавет умел уклоняться и от потасовок юхкентальской
братвы. Яак давал  колотить себя, Таавет  же  всегда, когда  дело  принимало
крутой  оборот, куда-то смывался,  но такие мальчишечьи увертки  нельзя тоже
преувеличивать. Только Этс  был  настоящий драчун. Вдвоем с ним они шуганули
даже с улицы Марди знаменитого Вируского Сиккач  Столкнулись с ним как раз у
бывшего  публичного дома. С Сик-ком был еше какой-то парняга, но боя  они не
приняли. Как бы догадываясь о сомнениях Андреаса, Таавет сказал, что времена
меняются и сам он тоже изменился  во времени. Хорошо, что у Андреаса широкое
понимание эволюционных закономерностей, а то некоторые догматики не понимают
марксистской диалектики изменения времени и людей.  Какой  же это диалектик,
если  не  признает борьбы и  развития противоположностей, борьба и  развитие
противоположностей протекает не только между людьми, но и внутри людей, в их
душах. Помимо  всего прочего,  вступление  в  партию, пребывание в ней стало
неотъемлемой  чертой  современной жизни,  каждый современного склада человек
понимает это  и вступает  в партию. Таавет говорил  об этом как о само тобой
разумеющемся, и это подействовало на Андреаса. К слову сказать, он завидовал
иногда находчивости Та-авета. Ему рассказывали, как, работая в райисполкоме,
тот отвел глаза высокому представителю из Таллина  разговорами о подпорочном
растении. Таавет сопровождал  важного контролера в его поездке, и, когда тот
увидел из автомобиля, что поля  желтые от  сорняка, и возмутился, куда, мол,
смотрит  районное начальство, Таавет  не сробел и без промедления разъяснил,
что это  не полевая  горчица,  а белая, которую используют в  этих краях как
подпорку злаков.  Таллинский  начальник  был  удовлетворен  и  хвалил  потом
районных работников за компетентность.
     В  ту ночь  Таавет Гомсон посоветовал  и Яаку вступить  в  партию. Яак,
дескать,  вдоль  и поперек  современный,  то  есть  человек второй  половины
двадцатого  века,  а  человек  двадцатого века, тем  более  если  он живет в
Советском Союзе, обязан быть коммунистом. Яак по-лушутя-полувсерьез ответил,
что,  по  его  мнению,  всяк  обязан  хорошо  делать  свою  работу,  и  если
современный,  двадцатого столетия,  человек в  Советском Союзе по-настоящему
знает свою специальность и в  полную силу работает, то  он,  само собой, уже
политик.  Его, Яака Ноотмы, знания пока еще  скудноваты, шесть лет бьется он
над  одной проблемой, но все еще топчется на месте. Поэтому сперва ему нужно
показать себя в  работе, а потом уже будет у него моральное право заниматься
политикой.
     Пока Яак ходил за спиртом, Таавет рассказал, что Ноотма стал кандидатом
медицинских наук, человеком, ищущим новых путей лечения  сердечно-сосудистых
заболеваний, каких  именно  --  этого  Таавет  сказать  точно  не  мог.  Яак
пользуется, особенно у молодых медиков, хорошим авторитетом, мог  бы сделать
себе блестящую жарь-еру, но не заботится об этом. В  определенном  смысле он
действительно старомоден. "Весь в  отца пошел", --  заявил Таавет, и Андреас
согласился. Яак  и в самом деле многим напоминал  отца,  учителя  эстонского
языка и истории в начальной школе. Андреас и Таавет говорили  какое-то время
об отце  Яака Михкеле  Нормане, в  период  эстонизации имен Норманы изменили
свою  фамилию  на  Ноотма.  Андреас и  Таавет  сошлись на  том,  что учитель
Норман-Ноотма был настоящим, старой  школы человеком.  Старик  не жаловал ни
выскочек -- из грязи да в князи,  ни  пятсовского  "пребывания в умолчании",
был убежденным  противником авторитарного  государственного  устройства  и с
горящими глазами говорил им, юнцам, о надобности  подлинной духовности, чего
многие,  к  сожалению,  не  Понимают.  Норман-Ноотма  презирал  богатство  и
технизированное мышление, о последнем Андреас впервые й услышал из  уст отца
Яака.  Учитель  истории,  сетуя, говорил  им,  мальчишкам, что корыстолюбие,
охота за деньгами и выгодой, погоня за комфортом и богатой жизнью  оттеснили
интересы  подлинной духовности, что все  реже встречаешь истинное стремление
познать и ухватить настоящий смысл жизни,  понять более глубокое, внутреннее
значение человеческого существования. "Мы переживаем сейчас  кризис свободы.
Вместо  свободного,  всестороннего   развития  личности  в  девиз  возведена
государственная дрессура человека массы", -- говорил  в те  давние дни  отец
Яака.
     Андреас  и Таавет  говорили о  Яаке и его отце,  умершем после войны от
уремии, Таавет хотел было  уже поставить точку,  заявив, что если Яак избрал
для своего дальнейшего продвижения науку, то и в добрый час, В конце концов,
один  черт,  кто  там  что выбирает,  главное  --достичь вершины. У человека
должен быть какой-то  дальний прицел, иначе  остается без  цели в  жизни, не
будет отличаться от муравья, а муравьиной суетней не довольствуется  ни одно
мыслящее  существо.  "Метишь в министры или...  в  премьеры?" --  по-свойски
пошутил Андреас. "В министры по крайней мере", -- ответил браво  Таавет,  на
что Андреас с издевкой спросил, уж не ради ли карьеры он вступил  в  партию.
Таавет пожал  плечами: "У печей, которые складывал  твой отец, была отличная
тяга, и грели они  тоже хорошо,  в  своей области он  достиг вершины.  Я..."
Андреас не дал ему закончить, он уловил в  словах Таавета фальшь  и вспылил.
"Мой отец, по-твоему, не поднялся выше муравьиного огляда? -- резко хлестнул
он. -- Смыслом жизни у моего отца был труд, он был его широтой  и узостью, а
твоя  цель и впрямь, кажется, в основном состоит в восхождении, в том, чтобы
взбежать  по  служебной  лестнице". --  "Я работаю с  полной  отдачей  и  не
отличаюсь  в этом ни  от какого  другого  мастера  в  своей области. На моем
поприще  тому, кто справляется с делом, поручают  все более сложные задания,
выдвигают,  ставят  на  более  высокую должность, -- и  все это ты  именуешь
карьеризмом. Между  прочим,  пропагандист  благородный, который еще во время
войны был комсоргом и просвещал  своих боевых товарищей, разве ты не говорил
им,  что  каждый  солдат  должен  ощущать,  что он  носит  в своем  вещмешке
маршальский жезл?"
     Яак  вернулся с  бутылкой спирта, развел его  покрепче, и  они до  утра
проспорили о карьеризме, конформизме и назначении человека  в этом мире,  по
ходу спора Таавет и выпалил Андреасу:
     -- Ты идеалист.
     Не  иначе как  рассчитался  за "карьеризм". Видимо, Таавета  задели  за
живое его слова; наверное, и  он бы, Андреас, оскорбился, если бы кто-нибудь
дал понять ему, что он вступил в партию ради карьеры,
     -- Для Андреаса "идеалист"  -- бранное  слово, а я снимаю  шапку  перед
идеализмом и идеалистами,  --  засмеялся Яак.  -- Без идеалов мы остались бы
лишь рабами  своего желудка, прожигателями  жизни, чванами, сытая,  праздная
жизнь стала бы нашей  высшей самоцелью. Извините, опора нового общества, но,
будь на  то  моя  воля,  я бы  немедля  снял с повестки  дня лозунг  догнать
Америку, Культура  производства  и производительность труда  там на  зависть
высокие,  но все остальное не заслуживает подражания. В оценке  человека и в
критериях жизни янки порочны уже в своей основе. Думающие активно американцы
называют  свою  страну  обществом  потребления,  говорят  о  том,  что  люди
становятся  рабами  вещей,  а  их  духовные интересы  и  моральные  Ценности
начинают хиреть.  Лозунг  догнать Америку  ослепляет  нас.  Что же  касается
Андреаса, то  никакой  он не идеалист,  а  человек с*  идеалами.  Мой старик
сказал бы, что у Андреаса есть духовность.
     Таавет остался верен себе:
     -- Я вижу мир таким, каков он  есть, а  не таким, каким бы я  хотел его
видеть. Атс, как  фанатик,  видит все наоборот. Поэтому он идеалист, а  я не
считаю зазорным называться реалистом.
     Сейчас,  вдыхая  через  трубочку кислород,  .  Андреас вспомнил про тот
давнишний спор и подумал, что, возможно, и Маргит, по  примеру Таавета, тоже
считает  его идеалистом.  Или  Даже неудачником. Ну,  а как же он сам о себе
думает, кто он, по его  собственному мнению? И,  к ужасу  своему, обнаружил,
что  не  может охарактеризовать себя иначе,  чем  это сделал  Таавет.  Снова
возникло чувство, что так  ничего он и не сумел сделать, что невероятно мало
способствовал изменению мира к лучшему. Не смог повлиять даже на близких ему
людей. От такого вывода настроение не улучшилось. Обрадовало лишь, что вроде
стал преодолевать равнодушие, то, в которое его ввергла болезнь.
     В  этот  день  он  не  окунался  уже  в  мутное  марево  между  сном  и
пробуждением, спросил у сестры, что ему колют и какими таблетками пичкают.
     Сморщенный  и  съежившийся,  мучившийся жестоким  воспалением  суставов
старичок с  пытливыми глазами  Увидел, как  его сосед по койке,  крутонравый
бородач, вдруг схватился за  грудь и  стал заглатывать ртом воздух. Лицо его
побледнело,  и  на  лбу  блеснули  капельки  пота.  Старику  это  показалось
подозрительным, и он спросил:
     -- Что с вами?
     Эдуард Тынупярт не отозвался.
     Старик, уже  семь  десятков  лет протопавший  на  этой  земле  и  всего
навидавшийся --  всяких  мужиков  и во  всякой  обстановке, у  которого  был
хороший нюх на людей, до  сих пор не нашел подхода к  своему соседу. Заводил
разговор о том о сем, о болезнях и выпивке, нахваливал его смышленого внука,
узнав, что имеет дело с шофером, повел речь  о моторах и станках, но  ответы
все равно получал односложные. И с  врачом,  и с  сестрами  шофер  тоже  был
малословным, чуть дольше  разговаривал с женой и сыном. Больше всего  слов у
него оставалось  для  Кулдара,  который  был  на  удивление  сообразительным
мальчиком. Шофер, фамилия которого -- Тынупярт -- ему хорошо запомнилась, то
ли вообще человек неразговорчивый или обозлился на  весь белый свет, включая
и близких своих. Может, хворь сердечная делает его таким, кто знает.
     Тынупярт  тяжело  дышал, лоб  его  покрыла  испарина,  надо  бы  сестру
позвать. Почему он не звонит?
     -- Я позову сестру?
     Правая рука соседа сделала запрещающее движение.
     Отец, верноподданный волостной старшина,  покинул этот свет  от разрыва
сердца. Хоть и  случилось это тут же вслед за первой  большой войной, смерть
отца  помнилась, И отец схватился за грудь  и тоже стал нахватывать  воздух,
будто очутившаяся на суху рыбина.
     Совсем как этот, с большой окладистой бородой кру-тословый шофер.
     Интересно,  сколько  ему лет?  Полных ли пятьдесят? Что из того, что  в
бороде хватает проседи, лицо еще гладкое, на руках кожа не дряблая, и глядит
молодо, А разве его отец был дряхлым, едва  за  пятьдесят перевалило. В один
миг скапутился, не успел и слова сказать, свалился со скамейки боком на пол;
присел перед плитой,  чтобы раскурить трубку. Пока они опомнились с матерью,
душа отцова  вознеслась уже  к ангелам  божьим.  Душа  волостного старшины и
церковного  старосты непременно угодила в рай, но вот жизнь сыновей  усопший
обратил в ад, потому что и не начинал еще думать о завещании. Хотя тело отца
уже  застыло,  пришлось  позвать  из поселка  доктора, который взял  пятьсот
марок, у себя  на дому согласился бы и на двести. Старший брат Пээтер назвал
их спятившими с ума за то, что вообще врача  позвали, он бы и так уладил все
в поселке. Доктор сказал, что отец скончался от разрыва сердца, так записали
и в свидетельстве о смерти.  Теперь уже не  говорят о разрыве сердца, теперь
это называется "инфаркт", в нынешнее время все по-другому называется
     Николай  Курвитс,  величавший  себя  "царского имени колхозником",  был
старик  решительный;  видя,  что  дела   у  бородача   плохи,  он  сторонним
наблюдателем не остался.
     -- С вами неладно, -- сказал он. -- Чего из себя шута корчите?
     Тынупярт выдавил сквозь зубы:
     -- Своя боль -- свое дело.
     Будь Николай  Курвитс  из  людей  сговорчивых  да  покладистых,  он  бы
повернулся на другой бок, пристроил очки на нос и уткнулся бы в газету: кому
охота строить дурачка, тот  пусть  и строит. Николай  Курвитс был из другого
теста, и он сказал спокойно.
     --  Свое  дело  --  это  конечно,  но и больничное  тоже. Если пришел в
больницу или  привезли сюда, то  одно свое хотение еще не определяет. В наши
дни  как вообще:  только размножение --  дело самого человека, рождение  или
смерть -- уже акт государственный. И тут коллектив решает.
     Последнюю  фразу он добавил ради шутки, если в голове у шофера осталось
хоть немного сознания, должен бы отозваться.
     Николай Курвитс нажал на кнопку звонка.
     Ни санитарка,  ни сестра не  появились.  Элла не  дежурила,  а те,  кто
помоложе, позволяли ждать себя. Молодые вообще подходят к делу проще, так же
как  а в  колхозе  у них. Да  и зарплата у санитарок  и  сестер маленькая. У
скотниц,  свинарок  и  телятниц  заработки  крепко  выросли, должны  бы  они
подняться и у тех, кто за  людьми приглядывает. Конечно, корова дает молоко,
свинья -- бекон,  от скотины, как теперь говорят,  получают  продукцию,  она
является, так  сказать,  производственной единицей, но и человек тоже должен
бы того же  порядка быть. Ежли производство -- это все,  то негоже забывать,
что без человека ни  корова не  доится, ни  свинья  бекона  не нарастит, без
человека  из поросенка  даже обычной свиньи не вырастает. Дикие кабаны -- те
живут по божьей воле,  милостями  природы, домашняя же  свинья человеческого
пригляда  требует.  Слесари-ремонтники  в  высокой  цене  держатся. Понятно,
такого,  как  крепкие  трактористы,  заработка  не  отхватывают,  и машинами
премиальными их не  одаривают, только и таких малых денег,  как Элла, они не
получают. Но ведь доктора,  сестры  и санитарки тоже ремонтники,  если на то
пошло. Доктор -- вроде  инженера или главного механика, главного зоотехника,
другие  -- все равно что электрики,  слесари,  сварщики  и  разные  подобные
работники. Курвитс подождал, рассуждая про себя, снова позвонил и решил, что
если и теперь не явятся, то сам поковыляет за доктором. В туалет доходит, уж
как-нибудь и дальше  ноги дотащит. Нельзя  позволить  человеку, какой  бы он
пропащий и нелюдимый ни был, загнуться рядом с собой. Что выйдет, если  один
человек не  будет о другом печься,  а  другой о  третьем, -- тогда люди хуже
зверей станут, -- к сожалению, так оно и бывает.
     Когда явилась сестра, глаза у Тынупярта были  еще открыты, но  на слова
ее он не реагировал.  Прибежал врач, давно уже пенсионного возраста высохший
старикашка. Курвитс обрадовался, что дежурит Рэнтсель. Хотя Рэнтсель и несся
бегом, Тынупярт уже впал  в полузабытье. Внешне доктор оставался  спокойным,
но много повидавший людей "царского  имени  колхозник"  понял, что положение
серьезно. "Почему сразу  не  позвонил?"  --  корил  себя  Курвитс.  Рэнтсель
пощупал больному пульс и сам сделал ему укол. Через некоторое время Тынупярт
открыл глаза. Рэнтсель заставил бородача дышать кислородом,  он полунасильно
сунул в рот больному, который,  казалось, не  понимал,  чего  от него хотят,
наконечник  шланга.   Затем  смерил  давление.   Вскоре  принесли  странное,
наподобие  новогодней  елки  приспособленное  на  крестовине  устройство,  с
которого свисала толстая стеклянная трубка, по шлангу из  этой трубки в руку
Тынупярта потекла какая-то жидкость -- не  "иначе как целительное докторское
снадобье, потому что старый Рэнтсель сам воткнул иглу в вену и следил, чтобы
все было как положено.
     -- Ничего особенного или удивительного, --  говорил Рэнтсель как бы про
себя, но, видимо, слова эти больше были обращены к настыристому больному, --
приступ говорит только о том, что здоровье возвращается.  После трех-четырех
недель иногда бывает ответная  атака, но это не новый удар, ничего похожего.
Болезнь не хочет отступать, а здоровье наступает.
     Старый Рэнтсель будто* с ребенком разговаривал.
     Под  вечер  врачи и  сестры без  конца сновали  в их  палате, Тынупярту
сделали электрокардиограмму, помимо  Рэнтселя приходила еще какая-то особа с
привлекательным  округлым задом, вроде бы  начальство над Рэнтселем,  потому
что Рэнтсель  как бы докладывал ей, И приглядная и пышная особа, которая при
каждом слове выпячивала губы, тоже щупала пульс и слушала  сердце Тынупярта;
когда она склонялась над больным, ее  полный  зад  оказывался на уровне глаз
Курвитса, и в голове у  старого мелькнула мысль, что бабы  все-таки занятные
существа. С интересом наблюдая,  как  возвращалась  душа в  тело  Тынупярта,
Николай Курвитс подумал еще о том, остался бы их отец в живых, окажись тогда
под рукой доктора и все эти  уколы, аппараты, и баллоны.  Едва ли, очень  уж
быстро угас он, повалился, будто подпиленное дерево.
     Страйный  мужик  этот  полубесчувственный  шофер,  размышлял  про  себя
Курвитс, отчего сам  не позвонил,  почему  не  хотел,  чтобы сестру вызвали?
Надеялся, что само  по себе пройдет, или так прищемило сердце, что  сознание
потерял? А может, потерял веру в  то, что  выздоровеет. Годами прикованные к
постели старики, за  которыми приходится  присматривать  и  ухаживать, молят
бога и черта, кто кого, чтобы безносая убрала  их отсюда на тот свет, только
этот  бородач еще в полной  силе, самое большее пятьдесят, что  из того, что
борода в проседи,  одни  седеют  быстро, у других, взять хоть бы его самого,
волосы и  в  семьдесят -- смоль черная,  ничего,  что лицо  в  морщинах  и в
складках и обезножен, как кляча загнанная. Слушая со стороны и судя по жене,
так живет шофер этот богато, строит дачу, машина в гараже, сын не свихнулся,
чего же самому на себя  рукой махать? "Своя  боль  -- свое дело" -- сказано,
конечно, сильно,  только что-то должно у  человека  в душе  замутиться, если
-такие слова на язык напрашиваются. Неужто бородач и в самом деле  готов был
убраться с этого света?
     Ему, Николаю Курвитсу, "царского имени  колхознику", не хотелось бы еще
в раю прописываться, хотя там вроде бы и растут  пальмы, и ангелы сладостной
игрой  на  гуслях  целыми днями  услаждают  слух.  Не хочется,  ну  никак не
хочется,  хотя и  лет  прожито куда больше, и ноги,  наверное, уже носить не
будут  как нужно. Что с  ними  такое, и врачи толком  не  знают.  До сих пор
говорили, что ревматизм,  дал  выдрать корни разрушенных зубов  --  никакого
проку. Больничные врачи, когда скажешь про ревматизм, головой мотают; старый
Рэнт-сель  толкует  о  двух  болезнях: о  таком воспалении суставов, которое
вовсе и не ревматизм, и воспалении нервов, которое в народе зовется ишиасом,
хворобе,  что  гнездится в  хребтине,  в  позвоночном  столбе, если говорить
по-докторскому. Дескать, застудил себя и надорвал тоже. В  этом смысле слова
Рэнтселя  целиком  сходятся  со  словами  их  бывшего  волостного  парторга,
которого деревенские звали не  Андреасом Яллаком, что соответствовало бы его
имени и фамилии, а Железноголовым Андреасом,  потому что молодых лет парторг
ни на дюйм не отступал от своего слова и готов был хоть сквозь стенку лезть.
С такой твердой рукой парторга у них ни раньше, ни после не было, теперешний
колхозный  парторг  человек понятливый и  приветливый,  только  уступчивый и
из-за этого  под  сапогом у председателя ходит,  что  вовсе  нехорошо.  Если
человек  думать станет,  что  он всех умнее, что всегда  прав, и есть  также
власть  утвердить эту свою волю,  если нет над ним ни одного контролирующего
глаза, если  чувствует  он  себя  выше  всех,  плохо  может  кончиться дело.
Особенно когда  подхалимы подпевать начнут, хвалу нести будут.  Председатель
их сейчас  на последней  грани,  навесят ему Золотую Звезду, бумаги будто бы
уже по дороге  в Москву, да выберут в высокий совет -- тогда, наверное, пиши
пропало.  Страшное  дело, когда  власть  в голову ударяет.  Власть  покрепче
спирта будет,  после  выпивки  наутро проспишься -- и ничего, а хмель власти
нарастает,  будто ком снежный с горы катится. Железноголовый -- он бы держал
в  узде  председателя.  Железноголовый  разумного  совета  слушался,  их  же
председатель с каждым днем все больше верит, что вся мужицкая мудрость в его
башку вобралась.
     Железиоголовый со всех точек подходил  к  парторгской  должности. Перед
лесными братьями не  робел, хотя прежнего парторга в собственном доме живьем
сожгли, и  у самого отца, который  пришел сложить  сыну новую печь, порешили
утром.  Железноголового дома не было,  он еще с восходом  солнца помчался на
коннопро-катный пункт, тамошнего заведующего, такого же, как он,  фронтовика
хозяева сманили  зеленым  змием  на  скользкую дорожку.  Заслышав  выстрелы,
Железноголовый кинулся  домой  -- отец  лежал в луже крови среди  кирпича  и
плиток. Человек послабее нервами* и  меньше в своей правде уверенный оставил
бы Руйквере, но этот  не  поддался. Свез отца в Таллин, похоронил и вернулся
обратно, доделал не  законченную отцом печку --  автомат наготове висел  под
рукой. Справившись с печкой, стал на свой страх и риск выслеживать бандитов,
а  те   в  свою  очередь   за  ним   охотились.  Старались  застать  спящим,
подкарауливали   у  шоссе  в  лесу,  пробовали  подловить  на  почте,  возле
кооператива. А однажды придумали  споить  на молотьбе,  чтобы потом  втихаря
пырнуть  ножом.  Но он мог выпить невесть сколько.  Мызаский Сассь и еще два
лесовика затесались на толоку, их не  иначе как узнали, но предпочли держать
язык  за  зубами.  Мызаского  Сасся боялись,  он  мог  подпустить под стреху
красного  петуха  или явиться  в полночь незванно  в  гости.  Сассь захмелел
больше,  так, что,"когда они втроем  под церковными  рябинами набросились на
парторга, Железноголовый сбил сперва наземь  Сасся и так саданул ногой в пах
латышу,  который  намерился ударить  ножом, что  тот  скрюченным и  остался.
Третий лесовик  дал  деру, и латыш уковылял, потому как  нож  был  в руках у
парторга.  У Железноголового  хватило силы и воли до тех пор  держать Сасся,
пока не дождался пастора, ходившего отпевать Сепаскую Мадли. Парторг гаркнул
слуге божьему, чтобы  дал ремень брючный. Теодор, тезка знаменитого  Святого
Талльмейстера, страшно испугался и пролепетал, что  нет у него ремня, что он
подтяжки носит.  "Тогда  подтяжки  давай'" --  грозно  приказал  парторг,  и
подтяжки он получил. Подтяжками, не нынешними, в палец шириной, а  прочными,
широкими помочами,  он связал руки Мызаскому Сассю; очухавшийся тем временем
Сассь, дылда в шесть с половиной футов, запротивился было, но Железноголовый
нокаутировал его,  страшно тяжелый был у него кулак, и все боксерские приемы
он  знал.  Так  и  угодил  Мызаский  Сассь, на совести которого была  смерть
предыдущего парторга, в руки  милиции;  скрюченный  латыш  грозился, правда,
отплатить  кровью,  но все  же  посчитал  за лучшее  держаться  от  парторга
подальше;  через несколько  месяцев  взяли  и его  при ограблении магазина в
Вески-вере. Лесным братьям не удалось одолеть Железноголо-вого, но кляузники
и дружки  Сасся, прозывавшегося  также Сассем  Пожарщиком, сковырнули  его с
должности.  Подметные  письма  слали  и  жене  Железноголо-вого, люди  потом
говорили.  Он,  Николай  Курвитс,  "царского  имени  колхозник",   ладил   с
Железноголовым. "Ноги свои  загубил ты в борьбе с болотом", --  заверял этот
молодой, твердого  слова и тяжелой  руки парторг.  Что до простуды, то слова
Рэнтселя и Железноголо-вого и впрямь  сходятся, может, они и правы, простуду
он и сам считал главной виновницей, только загубил ли он свои ноги в болоте,
задним числом сказать трудно. Конечно, в болотной воде он свои ноги подержал
вдосталь, а что  ему еще оставалось,  когда старший брат Пээтер -- отец всех
своих сыновей нарек царскими именами: Пээтер, Александр  и Николай, -- когда
старший брат Пээтер  отсудил хутор себе, то  ему, Николаю, и  другому  брату
отвели по  клочку  земли  на краю болота.  Александр  отказался,  потребовал
деньги, брат выплачивал частями, сперва в марках, потом в центах, всех денег
перебравшийся на городские харчи Александр так  и не получил, душа у Пээтера
была коварная. Он же, Николай,  взял  приболотную землю, думал к  полученным
девяти  гектарам  отвоевать у  болота  еще девять, планы были заманчивые. Но
чтобы даже первые девять хоть чего-то родили, пришлось прорыть до реки почти
в полверсты  канаву  и каждый  год  ее чистить,  так что вкалывать  пришлось
крепко. Будь  у  него  старуха кусачая да шпынливая, тогда  бы он загнулся в
болотной тине,  но Мариета дурнем его  не обзывала и бедностью не попрекала,
Мариета сама, корда грозило затопить, лезла, в канаву с лопатой, душа добрая
и  верная, кто там делал ее ногам  муравьиные ванны и припарки разные. Слава
богу,  что  не застудила  кости.  Ноги  у Мариеты  и сейчас еще  красивые  и
точеные.  И  телом не хуже упитанной  главной  врачихи,  ноги  же стройные и
легкие, как у охочей к танцам молодицы. Болотная вода,  конечно, часть вины,
но  разве меньше он держал свои  ноги в реке? Окуни, плотва, лини и  лещи не
давали его  душе покоя. Доверился резиновым сапогам,  но резина  не  спасает
ноги от холода, задери ты голенища хоть до самого паха. Надеялся на портянки
и  носки  шерстяные,  к сожалению,  оказалось,  что  если  подольше  в  воде
толочься, то и этого мало. В колхозные годы  он  оставил болото в покое, при
колхозах оставались  только река и рыба. Их он  бросить не мог да и не хотел
-- надо же было иметь место, где отвести душу. От одного самогона проку было
мало.  В самые трудные  годы Мариета гнала на  болотном  острове  самогон  и
торговала им  из-под полы, самогон едва не  довел их до  развода, потому что
Мариета сказала, что совсем уж без  копейки она жить не может,  корова у них
подохла. Он же, "царского  имени колхозник", не мог снести того, что Мариета
стала  надомной  кабатчицей.  Наконец самогон опротивел ему,  да и  казенная
водка не  больше пришлась бы по вкусу, потому что пил  он со злостью, только
злобой ничего не  изменишь и не  поправишь. Заполучи они себе в председатели
Железноголового, может, какие глупости и не сотворились бы, но вряд ли помог
бы  и Железноголо-вый-то. Помогли в конце  концов  новые ветры, что подули в
середине пятидесятых годов, особенно то, что колхозам передали тракторы. Так
что болото  и река высосали у него из костей мозг, но если Андрес -- Андреас
вроде бы имя польских князей, -- если Железноголовый Андрес сказал, что  это
сделало болото, с какой  стати ему  вставать на  дыбы или требовать,  чтоб к
болоту обязательно  добавили реку? Если бы он писал о ногах резолюцию, тогда
бы он истины ради должен был, конечно,  потребовать,  чтобы к  болотной воде
добавили еще реяную.  Резолюция требует  точности, в  правлении иногда из-за
одного слова спорят до полуночи, но сказанное парторгом не совсем то же, что
резолюция, будь парторг  на слово и красноречивее самого  Железноголового. К
тому же приболотному человеку болотная  вода подходит больше, болотная вода,
так сказать,  основа  и  тыл  его классовой позиции. Железноголовый потому и
старался привлечь его в  партию, что в  болотной  воде у него  была  крепкая
классовая  подкладка.  Партийца  из него не  вышло,  Железноголового  раньше
отозвали в Таллин, председатель  же сельсовета объявил его,  "царского имени
колхозника",  сомнительным  элементом и братом  серого барона,  председатель
сельсовета  хотел  еще  в  сорок  девятом   году  отправить  его  в  Сибирь,
Железноголовый  отстоял, Железноголового обвиняли в  том, что  в пятидесятых
годах он покровительствовал кулакам и их  пособникам,  -- удивительные  вещи
случаются всюду.  Если на  то  пошло,  то он  бы  и  в  Сибири прожил.  Петр
вернулся, шея,  как прежде, красная, сейчас  работает в совхозе пчеловодом и
живет  себе, как барин в  старину. Здоров, при  мужской  нужде ублажает баб,
хоть и старше его, Николая, на четыре года. Ну что касается баб, то  и он бы
не   отстал   от  брата,  только  обезножел   вот,  невмоготу  гоняться   за
неприкаянными душами. Разве сам кто придет к нему, да и Мариета не потерпела
бы, у замужних женщин понятие ограниченное.
     Шофер,  который лежит тут, рядом с  ним, в большой  столичной больнице,
под  приглядом  умных  докторов, мужчина еще  молодой и  все  же  был  готов
отправиться к праотцам, по доброй воле или помутившись памятью, разница лишь
в  этом,  ему же,  костоломом скрюченному, ледащему старику, и  в голову  не
придет  распроститься  с  жизнью. Он хочет  жить, прямо  страсть  как хочет.
Может,  и до  реки доковыляет, уж  такую-то помощь  от докторов получить  он
должен, рано  утром  на  речке одно  удовольствие. Спиннингистом ему уже  не
быть, и он в новые времена заразился спиннингом, знай шагай по берегу, с его
задубевшими ногами  такой зарядки уже не выдержать. Но он  может и  в  лодке
сидеть и блесну закидывать или на бережку тихо-мирно червя мочить. Если же и
до  речки  ноги  уже таскать не  станут, когда  совсем  обезножеет,  обещала
старуха  добыть ему кресло-каталку, "царского  имени  колхозник"  не  должен
уступать какому-то  там барону  или фону. Обезножевших  господ в мызе всегда
возили  на  таком кресле, в Руйквере он был  бы первым колхозником,  который
заимел такое  колесное кресло,  ручную ли тележку, что душе  угодно. Мариета
научилась  от  него  молоть языком,  диву даешься, чего только одна  баба не
наговорит. В пожилые годы Мариета стала много читать, и понятно,  книги свое
добавляют, книги, как тово-рится, народная  академия. Старуха его в  беде не
оставит.  У Мариеты ангельская душа, в первые двадцать лет  подозревала,  не
увивается ли под  видом ловли лещей  за трактирщицей Эльвирой, не  помогало,
что совал ей под нос щурят и линей, и теперь, бывает, допытывается, не иначе
как от  старой привычки идет. Нет, останься  он, "царского имени колхозник",
даже обезноженным, а мыслей о смерти высиживать не будет. Хотя как знать?..
     Так рассуждал про  себя  Николай Курвист,  наблюдая, как снуют врачи  и
сестры. В чувство они шофера на этот раз привели, сестра то и дело приходила
поглядывать. Вскоре шофер заснул, боль выматывает, как тяжелая работа, и  во
время  сна присматривали  за  ним. Сам  Рэнтсель  наведывался,  щупал пульс,
прислушивался к дыханию и остался доволен.  И вовсе врачи  не  халатные, как
кое-кто бранит, среди любых всякие есть, и старательные, и увилыцики.
     Курвитс  многое  повидал  и  познал на своем  веку, но такого, чтобы  в
полном  соку,  в свои  лучшие годы, --  пятидесятилетний мужик  -- это  ведь
лучший возраст, -- человек хотел распроститься с земной жизнью, -- такого он
раньше не встречал. Мальчишки иногда  совали  из-за девчонок шею в петлю,  в
тридцать  втором году обанкротившийся льноторговец пустил себе  пулю в  лоб,
пятидесятилетний, взрослый мужик по любовным делам  так,  за здорово живешь,
головы бы  не потерял, и  долги  теперь  уже не гонят людей  стреляться.  Их
лесничий,  разумный шестидесятилетний  человек,  покончил с собой из-за рака
желудка, краснощекий, полный мужик за полгода высох, остались кости да кожа,
приступы лишили его рассудка. Шофер же пошел на поправку. Ему  уже позволили
сидеть.  На следующей неделе собирались учить  стоять на ногах -- и на тебе:
"Своя боль -- свое дело".
     Болезнь  сердца связана с нервами, это говорят все. И доктора, и другие
люди. И в газетах пишут. Шофер сам  тоже  думает,  что нервы  сыграли с  ним
шутку. Шоферская  работа в  наши дни последнее  дело,  так  он сказал.  Если
хочешь заработать, то день  и ночь сиди за баранкой и гадай,  откуда на тебя
наскочит  какой-нибудь сумасброд сопляк на мотоцикле или  вывернет на дорогу
пьяный тракторист. Инспекторов ГАИ, милицейских и общественных, расплодилось
как грибов после дождя: они за тобой следят, и ты следи за ними. Так однажды
проклинал  судьбу сам шофер, а  вообще-то он скуп на слова.  Это верно,  что
работа  может винтить нервы и что инфаркт от нее схватить можно. Ну,  а если
человек не хочет  звать врача? Тогда он сложил  оружие,  сдался и  болезни и
нервам. Или затаенной какой тревоге, душевной муке. Жена у шофера фуфырится,
как  изголодавшаяся  по мужику  финтифлюшка, сама  уже  бабушка, а  навивает
волосы,  красит  губы  и  ногти и  веки синит, кто  знает, и  под бочок кого
укладывает. Это,  понятно, может точить шофера. Самое паршивое, когда  белый
свет человеку  опостылеет так, что он ни от работы, ни от еды, ни от баб, ни
от вина удовольствия уже не имеет, и сам себе противный становится. Мызаский
Сассь  вернулся из Сибири и  пальнул себе в рот жаканом:  говорили, будто по
ночам его изводили трех-четырехлетние дети, которые оставались в подожженных
им домах и там душераздирающе кричали, матерей звали. Другие уверяли, что он
боялся судебного процесса в Пскове. Поди знай...
     Николай Курвитс натужно приподнялся, осторожно спустил ноги и с  трудом
потащился из палаты. На первых порах  ему предлагали судно, Элла настаивала,
даже  бранила, мол,  чего это он, старый, почти безногий  мужик, кривляется.
Пусть не  забывает, что женщины всегда убирают за мужиками. Когда  мальчонка
появляется на свет, женщины  честь  по  чести обмывают его розовую  попку, а
станет мужик опять немощным, и снова женская  рука  обхаживает его.  "Я  еще
мужик  молодой, -- ответил он, "царского имени колхозник", -- и  от  женской
руки заржать могу". Элла сказала, что от  женской руки, может, и  да, только
медицинский  работник   не   женщина,  это,   в   общем  и  целом,  существо
неопределенного  рода.  Конкретно  она,  Элла,  конечно, уже  старуха,  рука
двадцати -- тридцати-  или сорокалетней  бабенки может  заставить  заржать и
стариков, хотя она и не очень этому верит, но если товарищ Курвитс гнушается
судном,  то  пусть мучает  себя,  И он мучил,  даже уткой пользовался только
ночью, украдкой.  К счастью,  уборная,  которую  теперь называют то  мужской
комнатой,  то туалетом или санитарным узлом, находилась недалеко, он кое-как
добрел туда, отдохнул, закурил и только затем принялся нужду справлять.
     На этот раз он  не спешил в палату, а побрел  по коридору дальше, туда,
где, как он знал,  находилась докторская. Если бы дежурили  молодой  очкарик
или упитанная  докторица, которая после каждой  фразы  прелестно  складывала
бантиком губы,  он бы не пошел. С Рэнтселем  дело  другое.  Рэнтсель человек
пожилой  и  мужчина,  с  ним стоит потолковать. Он плелся  по коридору  и  с
удовлетворением  чувствовал, что  ноги  вроде бы  слушаются лучше, в  правой
стопе, которая вообще не работала, появилось немного силы, и в бедре тоже не
приходится с таким трудом волочить за собой всю ногу, как раньше.
     Врача на месте не было.
     Курвитс  сел  на  крашеный  белый  стул и стал ждать.  Торопиться  было
некуда. Сон все равно не шел. Снотворного  он боялся. Если бы ему предложили
вместо него чарку  водки  --  она хорошо  смаривала,  -- он  бы  принял,  но
пахнувшую кошачьей мочой дрянь,  которую  намешивали в больнице, не выносил.
Снотворного  он  не взял бы в  рот и в том случае, если  бы  пахло  оно даже
весенней речной  поймой,  потому что,  во-первых, опасался  всяких пилюль  и
капель,  не говоря уже об уколах, во-вторых, что, собственно,  было главным,
он боялся забыться от снотворного и вовсе лишится мужского звания.
     Врач пришел только  через полчаса. Рэнтсель дышал с трудом, под глазами
были чешки.
     -- Ну, что у тебя, "царского имени колхозник"? -- присаживаясь, спросил
он.
     Курвитсу  доктор  казался  таким  Hie,  как  и он,  старым,  измученным
ковылялой, и это чувство помогало начать  разговор.  Курвитс не стал  ходить
вокруг да около, выложил напрямик:
     --  Шофер Тынупярт, мой  сосед,  которому вы вдохнули  жизнь, не хотел,
чтобы я звонил. Он бы с удовольствием отправился в стадо господне.
     Рэнтсель  вначале  ничего не сказал,  словно бы  думал про себя,  затем
буркнул:
     -- Вот как.
     Курвитс поднялся и побрел. Больше у него на душе ничего не была,
     -- Хорошо, что сказал.
     Доктор вроде бы поблагодарил его.
     Перед  дверью  своей  палаты  Курвитс  споткнулся и  припал на  колени,
опираясь о дверь, поднялся, делая первый шаг, почувствовал, что левая ступня
снова не действует.
     "Глупейшая история", -- подумал он, забираясь в постель.
     Тынупярт спал спокойно.
     "У снотворного все же великая  сила", -- рассуждал про себя Курвитс. Он
был доволен, что  сходил  и сказал врачу. Нельзя позволить человеку умереть.
Даже если он того  сам  желает. Особенно  тогда. Потому что человек, который
пытается расстаться с жизнью, сам не ведает, чего он хочет.
     Дождь шуршал по окну.
     Андреас  выключил  приемник,  стоявший на тумбочке на расстоянии  руки,
чтобы  послушать,  как  падают  капли.  Транзистор  ему  послал  Таавет  для
времяпрепровождения и  увеселения и  еще  затем, чтобы не слишком рано начал
забивать  себе голову  мировыми  проблемами.  Хотя  последние  слова и  были
сказаны  с  подковыркой, они вызвали  у  него теплое  чувство. Таавет словно
приблизился  к нему,  выглядел  почти что  свойским парнем. Своим  парнем  с
Юхкенталя он, в конце концов, и был.
     Настроение Андреаса поднималось день ото дня.
     Радио,  конечно, помогало коротать  время,  но от  мировых  проблем  не
уводило.  Андреасу казалось доброй  приметой, что плотина безразличия больше
не сдерживала мысли. По-прежнему делали уколы и давали  таблетки,  но теперь
они не возводили стены между ним и миром.
     Капли  дождя  густо сыпались  на оконные стекла, --  видимо,  на  дворе
ветер,  иначе  бы так не шуршало. Андреас пытался припомнить, когда же  он в
последний раз слушал  дождь,  но  так  и  не вспомнил.  И  в самом деле  жил
бездумно, все  в спешке, в  гонке, теперь должен  будет больше беречь  себя.
Должен, иначе...  Однажды он уже махнул рукой  на советы врачей, вновь полез
на трибуну и  позволил опять взвалить на  себя воз -- и что же он получил из
этого... Андреас рассердился на себя, ему показалось,  что  он стал нытиком.
На первых порах  и в самом деле  придется  следить за  собой и  ограничивать
себя. После курса лечения, после выздоровления... Опять он не довел до конца
мысль,  не  довел,  потому что не хотелось  обманывать  себя. Все равно  ему
никогда  уже не быть  совершенно здоровым, это он обязан был усвоить еще два
года назад. Не стоит обольщаться, но и чересчур жалеть себя тоже не следует.
Вообще он слишком много занимается собой. В самую пору идти в проповедники.
     А дождь все шуршал и шуршал по оконным стеклам.
     Года три тому назад,  когда Андреас Яллак  вынужден был  оставить  свое
повседневное  сучатошенье, он не знал, куда девать свободное время. Никак не
хотел признать себя больным, хотя бесконечные головные боли лишали его сил и
пугало  нарушение  равновесия.   Вначале  Андреас  считал,  что   он  просто
перетрудился.  Из-за  его  дурацкой обстоятельности  дел  у него всегда было
невпроворот, даже вечерами. Ему  трудно было отказаться, когда  какое-нибудь
учреждение, школа,  пионерский или  молодежный лагерь просили его выступить.
Но головные  боли не отпускали и  после  достаточного отдыха, и всевозможные
таблетки  помогали  все меньше и меньше. Наконец ему  пришлось  прибегнуть к
врачам. Его исследовали  терапевты,  невропатологи, хирурги,  его посылали к
стоматологам,  глазникам   и  ушникам.  Все  пожимали  плечами,  анализы   и
исследования   показывали   одно:  у  пациента  здоровая  кровь  и  отличное
пищеварение, крепкие зубы, нормальные психические рефлексы, в порядке слух и
зрение, и чувствовать он себя  должен чудесно.  Только артериальное давление
повышено,  но не  настолько, чтобы вызывать такие затяжные боли.  После того
как его послали на консультацию к психиатру, Андреас понял, что усомнились в
его  головных  болях,  что его  считают симулянтом  или  человеком,  который
придумывает себе болезни. С желтоватым лицом печеночника и  дрожащими руками
алкоголика,  психиа-атр  явно  был  доктором умным, потому  что он обнаружил
причину  его болезни. Психиатр заинтересовался  именно  образом  его  жизни,
спросил, от  чего умерли родители, не много ли потребляли они алкоголя, пьет
ли  он сам, почему разошелся с женой и не снизилась ли в последнее время его
половая  активность.  Услышав,  что  Андреас Яллак  был на  фронте, психиатр
спросил, не  был ли он ранен или контужен.  Андреас ответил, что ранило  его
дважды --  в первый раз осколком мины, а во второй двумя пулями, контузии не
было. Сотрясение мозга  было лет десять назад. Зимой на разъезженной  дороге
наехал  грузовик, собственно, не  наехал, а задел кузовом, и его отбросило в
сугроб,   на  обочину.  И  тут  психиатр  стал  с  дотошностью  криминалиста
расспрашивать о  деталях того несчастного случая, не Андреас ничего  особого
добавить не мог. Затянувшееся выступление в Народном доме совхоза Орувере он
запомнил гораздо лучше, чем несчастье на Орувереском шоссе. Из-за того,  что
собрание вместо предусмотренных полутора часов продолжалось  три, он опоздал
на  автобус  и  решил  пойти  пешком  на  железнодорожную  станцию,  которая
находилась в  шести километрах. Лекция  затянулась из-за множества  заданных
ему вопросов, наконец он ввязался в полемику с каким-то примерно одних с ним
лет спорщиком, которого, как выяснилось потом, ни заведующий Народным домом,
ни жители в совхозе не знали, -- видимо, это был строитель, в Орувере начали
возводить цех приборостроительного завода. В каждом его слове сквозили злоба
и  ожесточение,  вначале этот человек пытался  опровергать  Андреаса,  потом
начал  поднимать его на смех. И Андреас загорелся, ему  даже нравились такие
резкие схватки; входя  на трибуне в азарт, он бывал и хлеще в утверждениях и
находчивее  в  словах.  Во всяком случае, в тот раз он привлек слушателей на
свою сторону  и загнал в угол  оппонента. Андреас хорошо помнил, что его  не
очень огорчило даже то,  что опоздал на  автобус,  в дорогу он  отправился в
хорошем  настроении.  Он шел по левой  стороне  шоссе,  как  и  положено  по
правилам  движения,  но  все же  его задела  налетевшая  сзади  машина,  как
полагали эксперты,  самосвал. Андреас,  правда,  слышал  приближавшийся  шум
мотора, самой же  машины он так и не видел ни до, ни  после столкновения. По
заключению экспертов, его ударило  краем кузова. Спасли ушанка  и то, что  в
последний момент Андреас  инстинктивно  отскочил в сторону. Сам он прыжка не
помнил, об этом рассказывали милиционеры,  приехавшие  на место расследовать
происшествие. О том, что,  по  мнению  милиционеров и следователя,  на  него
хотели наехать  намеренно,  Андреас  не  сказал:  при  восемнадцатиградусном
морозе  снежное  шоссе  не такое  скользкое, чтобы  шедшая  в правом ряду по
широкой полосе машина настолько потеряла управление, что ее занесло влево. В
оттепель  или гололед  вполне  возможно,  но  не в мороз. Найти самосвал  не
удалось, хотя милиция и  искала  его. Сам Андреас не был уверен,  хотели  на
него  наехать  или  нет. Психиатр  спросил,  терял  ли он  сознание,  и если
потерял,  то сколько времени находится без пямяти. Андреас ответил,  что без
сознания  он был  примерно двадцать  или  тридцать минут. "Ваша голова и мои
руки,  -- указал на свои  дрожащие  пальцы  психиатр, --  жертвы современной
цивилизации".   Оказалось,   что   руки   психиатра  стали   дрожать   после
автокатастрофы,  какие-то  нервные  окончания  или  корешки  в  позвоночнике
получили  повреждение, хорошо,  что  еще вообще руки двигаются.  Психиатр не
жаловал современную цивилизацию, утверждал, что  бензиновый мотор  и  клозет
самое  большое  зло  для  человечества,  не менее  опасное, чем  расщепление
атомного  ядра и открытие и  применение синтетических инсектицидов, например
Д'ДТ.  Канализация, конечно, преградила дорогу  холере и  чуме,  но принесла
людям другие беды, вывела загаженные химикалиями нечистоты в  реки, озера  и
моря.  Он вошел  в  раж и заявил, что человек, ослепленный  успехами науки и
техники, размахивая  флагом прогресса,  вызволил  силы,  которые  уже  не  в
состоянии ни контролировать,  ни обуздать. Больше всего из-за этого страдает
сам человек, его чувства разметаны, нервы взвинчены до предела, все  большее
количество  людей  не   выдерживает  напора   цивилизации,  динамика   роста
неврастении, психопатии и  прочих  душевных  заболеваний устрашающа.  Вообще
нужно прекратить петь гимны всемогуществу разума, для человека разум -- враг
номер  один.  "Разве счастливее  человек  оттого, что  он опускается на  дно
океана  или скоро  взлетит  на Луну? Разве  счастливее  человек  оттого, что
способен  одной атомной  бомбой уничтожить сразу сто  тысяч  людей?  Нет, во
времена меча, дубинки  и  лука человек  был куда  счастливее". Тут  психиатр
перекинулся на проблему бытия и воодушевленно заговорил о том, что для более
глубокого   понимания  жизни,   вещей  и  явлений   одного  разума  и  науки
недостаточно.   Наука  эффективна   там,  где  нужно  измерять,  взвешивать,
сравнивать,  систематизировать,  квалифицировать,  создавать  математические
модели.  Она  могущественна  в мире  неодушевленных вещей. В одушевленном же
мире наука еще  беспомощна перед  слабосильной и мыслящей материей. Генетика
только  через тысячу лет, не раньше, достигнет уровня,  который  можно будет
сравнить  с уровнем сегодняшней  органической химии. "Постичь  смысл  бытия,
если это только вообще  постижимо, невозможно с  помощью математики  -- этой
альфы  и омеги сегодняшней  науки. Истинное понимание стоит несравненно выше
разума,  как  обычного,  так  и  научного,  это некое  Новое качество, некое
инстинктивное  чувство,  которое  не  в  силах  объяснить  привычная  логика
разума". Примерно так говорил  психиатр,  безмолвно  слушавший  его  Андреас
наконец  сказал, что  современное  производство  благодаря  специализации  и
кооперированию  стало обширным и усложненным, а современные административные
и  государственные системы необыкновенно масштабными и сложными, современный
мир может спасти все же толь" ко разум,  опирающийся на науку разум, и ничто
другое.  Полагаться на инстинкты,  побуждения и подсознание нельзя. Про себя
же подумал,  что смыслом человеческого существа и  в  самом  деле занимаются
крайне мало, этот вопрос стал как бы "хобби" для ученых-философов и младшего
поколения художественной интеллигенции. Особенно эту  естественную, неуемную
жажду человека познать смысл  жизни и сущность  бытия  используют  служители
культа, христианская церковь, а также другие религии.  Интересно, верит ли в
бога  психиатр?  Так они  и втянулись в спор. Когда  Андреас уходил, у  него
мелькнуло сомнение, уж не проверял ли  доктор его рассудок,  когда вел  этот
странный разговор. Или в  общении с тронутыми  он сам  тронулся умом? Как бы
там ни  было, но причину  возникновения головных болей психиатр обнаружил. И
нейрохирург согласился, что головные боли и нарушение равновесия могли  быть
следствием  прошлого  сотрясения  мозга.  Эффективного средства  против  его
болезни  так  и  не  нашли. Голову  и  мозг  его  обследовали  всевозможными
аппаратами,   в   том   числе   и   рентгеном,   опасались  даже   какого-то
новобразова-ния, говорили о возможной операции мозга, но все же делать ее не
стали. Он и впрямь утратил работоспособность, в чем, однако, признаваться не
желал.
     Три месяца он ничего не делал, даже  книги в руки не брал -- при чтении
боли  усиливались. Первый  месяц  провел  в  санатории, где  чувствовал себя
арестантом и считал  дни, оставшиеся до конца путевки. Еще четыре недели его
обследовали в  больнице и  выписали  для  амбулаторного  лечения. Через  три
месяца  назначили  пенсию  по  инвалидности.  Такой  поворот   дела  казался
Анд-реасу Яллаку вопиющей несправедливостью. Он чувствовал себя бесполезным,
никому не нужным человеком. Чувствовал, что не смеет дольше сидеть без дела,
в  порыве отчаяния может черт знает что  выкинуть. Так как врачи  настойчиво
предостерегали его  от  умственного труда,  он  решил  взяться  за отцовское
ремесло. В  летние школьные каникулы, работая подручным,  он на первых порах
заделывал  изнутри  уложенные  отцом  кирпичи,  потом  и  сам укладывал  их,
научился  также  резать  кафель  и зачищать  края,  сложил две плиты  и одну
большую, обогревавшую три комнаты печь, Справился он в свое время и с печью,
которую начал  выкладывать отец, -- тогда  ему казалось,  Что  никто другой,
только   он   сам   должен   закончить   бчаг,   стоивший   отцу  жизни.   В
строительно-ремонтной конторе  Андреаса приняли о  распростертыми объятиями,
начальник, молодой исполнительный инженер, назвал его  эстонским Островским,
человеком, который не поддается судьбе. Борясь с болезнью  и неумелостью, он
потратил на первую,  из обычного кирпича,  печь  времени в  три  раза больше
положенного.   Было,   конечно,   легкомыслием   объявлять  себя   печником,
большинство рабочих приемов он уже забыл, в конце концов, искусству этому он
и не обучался, разве что возле отца набил себе немного руку. Но что-то нужно
было  ему делать, а никакой другой профессией он даже  настолько не  владел.
Правда, машину водил, -- работая на автобазе, получил  права  шофера второго
класса,  однако человек, который постоянно принимает болеутоляющее, и думать
не  смеет  о том, чтобы браться за баранку. Если бы первая сложенная им печь
плохо  тянула  или  слабо  грела, он  бы  стал  землекопом  или транспортным
рабочим.  Разжигая  печь, он  ужасно волновался,  ему казалось, что от того,
какая будет тяга, зависит вся его дальнейшая жизнь. От  отца он  слышал, что
новая печка старается дымить, что  растопить ее вообще своего рода искусство
и что  о печи  судить можно  только после недельной  топки.  Он готовился  к
самому  худшему,  но  дышавшая  сыростью  каменная  кладка  не  противилась.
Андреас,  как  ребенок, радовался тому, что  есть тяга  и огонь разгорается;
несмотря на  дикую головную  боль, в тот вечер он  был счастлив. Вторая печь
вначале  дымила и  не  скоро нагревалась.  В  третьей  тяга  так и  осталась
никудышной, Две  следующие  кладки -- плиты  со щитами --  удались лучше, но
очередная  плита  задурила,  хотя  складывал  ее  особо  тщательно  и   даже
заглядывал в  справочник. Он разворотил большую часть плиты и сложил заново,
но и  это  не  помогло.  Хозяин  квартиры -- они  делали капитальный  ремонт
деревянной, построенной еще  до  первой  мировой  войны  развалюхи-- остался
доволен, сам  же Андреас -- ничуть. Он все яснее сознавал,  что проникнуть в
тайны  печного искусства  вовсе  не просто,  что из  него никогда не  выйдет
такого мастера, каким  был отец. Зачищая и  подгоняя кирпичи, он много думал
об  отце,  о его  мастерстве,  его  отношении  к  работе и  вообще к  жизни.
Спрашивал себя, прожил  ли он свою жизнь богаче или беднее, чем  отец,  и не
смог ответить. Он считал себя преобразователем общества,  но был ли он им на
самом  деле? Теперь  он  складывал печи в  срок,  видимо обретя  сноровку, в
будущем станет работать  чуть быстрее,  вроде  бы все в порядке, и все равно
нет.  Да,  он  способен  сложить и  печь  и  плиту,  но мастером своего дела
называть   себя  не  может,  не  имеет  права.  Отец   мог.  В  общественном
распределении труда он выполнял именно ту работу, которую делал лучше других
членов общества.  Отец был  на своем  месте.  При  нехватке хороших мастеров
общество будет  нуждаться  и  в его, Андреаса, работе, но то, что делает он,
может делать и любой другой,  даже лучше, он занимается работой, которую, по
сути, не знает, находится не на своем,  единственно верном,  а на  случайном
месте. А раньше, до  головных болей, он был на своем. И на это Андреас Яллак
не смог ответить. Но одно представлял ясно: в жизни своей он много говорил о
работе  и  ее исполнении,  не понимая  глубоко  сущности  физического труда.
Говорил  о труде как о деле  чести, доблести и геройства,  хотя,  видно,  не
должен  был этого делать.  Потому что о вещах, сути которых  ты не познал, у
тебя нет  права говорить. Пытался оправдаться тем, что в разговорах  о труде
он исходил из положений политэкономии и философии, иначе говоря -- аспектов,
которые, как ему казалось, он понимает, и все же не мог успокоиться.
     Несмотря на  то что  Андреас  был совершенно  недоволен  своим  умением
класть печи, другой  работы он не стал искать. Продолжал работать с яростным
упорством. Дерзнул даже взяться за кладку кафельной печи. Подбор  и подгонка
в  тон  сверкавшей  глазурью плитки,  нарезка ее и зачистка  обнаружили, что
работу, которой каждый  день занят,  он так  мало знает и  понимает.  Но  не
махнул на свое новое занятие, даже когда руководство конторы  явно  захотело
избавиться от  него. Не потому, что сложенные или отремонтированные им плиты
и печи не годились, а потому, что неугодной стала его личность.
     Черная  кошка между  ним и руководством  конторы пробежала  после одной
толоки.   По  предложению  бригадира   ремонтников  на   строительстве  дачи
начальника конторы  был  организован  воскресник. К  вечеру Андреа-су  стало
ясно, что значительная часть строительных работ здесь выполнена бесплатно. В
следующее воскресенье  некоторые  рабочие  под влиянием  Андреаса отказались
идти  на толоку. Бригадир  быстро выяснил, кто  был  зачинщиком.  Он  назвал
Яллака заглазно  безответственным подстрекателем,  который сеет  раздор в их
маленьком  сплоченном'  коллективе. Андреас  пошел  к  начальнику  конторы и
заявил,  что  если тот не  призовет к порядку бригадира  и  будет продолжать
строительство своей дачи в  порядке  воскресников, то ему придется  давать в
прокуратуре  объяснения по двум статьям. Во-первых, по  поводу использования
своего  служебного  положения-в  личных  интересах,   во-вторых,  по  поводу
разбазаривания  государственных   средств,   точнее  говоря  --  в  связи  с
разграблением государственных денег, потому  что  участникам  толоки обещали
компенсировать их работу приписками в ежедневных нарядах. Начальник конторы,
молодой  инженер,  называвший Андреаса Николаем  Островским,  испугался  его
резкости и поспешил заверить, что о приписках он не и"мел и понятия. Все это
вина бригадиров,  его подвели подхалимы и приспособленцы, и он  должен будет
строже следить за  своими помощниками,  само собой понятно, что такие толоки
никуда не годятся.  И  он благодарен  товарищу Ял-лаку, который  открыл  ему
глаза, прямо от души благодарен. Однако с той поры ему стали давать работу с
каждым  разом  все хуже и менее оплачиваемую, в том  числе и такую,  которая
ничего  общего  с  его занятием не  имела.  На  его расспросы отвечали,  что
печницкой  работы просто  не  хватает,  что среди печников у него наименьший
стаж и  самая  низшая категория. При желании он может переквалифицироваться,
стать, например,  слесарем  по центральному  отоплению, поле деятельности  у
теплоцентралыциков расширяется с каждым  днем, профессия же  печника в  наши
дни вообще вымирающая, кто сейчас строит дома  с печным отоплением? Это было
и насмешкой и расплатой одновременно.
     Не  требовалось особого ума, чтобы понять: от него  хотят избавиться. В
первом порыве Андреас готов был уже подать заявление об уходе, но передумал.
Он  сказал  себе,  что  если  он  хочет  быть  таким  же  хорошим  партийным
работником,  как   его  отец  печным  мастером,  --  в  душе  Андреас  Яллак
по-прежнему  считал себя  партийным  работником,  --  то не  смеет  вот так,
обидевшись,  хлопнуть  дверью.  Его   уход  рабочие  могут   расценить   как
подтверждение поговорки: "Против ветра  плевать  -- себя  оплевать", которая
уместна и поныне. А ретивый начальник конторы и его плутоватые помощники еще
больше осмелеют. К  удивлению многих, он остался, хотя его гоняли  с объекта
на  объект и хотя зарплата снизилась наполовину. Осенью  Яллака, несмотря на
скрытое противодействие начальника конторы, избрали членом  партийного бюро.
Начальник конторы,  который снова, заискивая, называл его эстонским Николаем
Островским, стал опять  угодничать перед ним, на подсобные работы его больше
не ставили,  зарплата  все  росла.  Заинтересовавшись,  на  каком  основании
повышается у  него зарплата, Андреас  вник в  наряды и нормы и  обнаружил  в
ведомостях  фамилии  людей,  которых  никто  из  рабочих  не  знал.  По  его
предложению начальника  конторы  вызвали  на партбюро  дать  объяснение.  На
заседании выяснилось,  что  фиктивные имена в ведомостях и приписки являются
лишь  частью махинаций заведующего ремонтным участком и  бригадира,  на  что
начальник конторы  смотрел сквозь пальцы, явно, что и ему  перепадало. Члены
партийного  бюро  единогласно  решили  обратиться  к  директивным органам  с
предложением     провести     основательную     проверку     работы     всей
строительно-ремонтной  конторы.   Через  четыре  месяца  начальника  конторы
освободили от занимаемой  должности, бригадир посчитал за лучшее убраться по
собственному желанию.
     Хотя работа печника против  ожиданий  потребовала от  Андреаса  гораздо
больше напряжения, не говоря уже об энергии, которую он потратил натягание с
начальником  конторы, здоровье его странным образом пошло на поправку. Через
год  головные боли стали постепенно утихать. Совсем они не прошли, но теперь
он  мог  уже  читать.  Андреас  не  верил  в  выздоровление,  ожидал  нового
обострения,   но,  к  счастью,  этого  не   произошло.  Психиатр  велел  ему
благодарить то ли  небо, то ли судьбу или  природу за то, что у него в мозгу
нет  опухоли,  иначе боли  не прошли бы.  Что там у него произошло в  голове
после  сотрясения,   этого   медицина  точно   установить  не  в  состоянии,
предполагать можно  всякое,  но  какое значение имеют предположения. Болезнь
его,  помимо  всего,  подтверждает  еще  две  вещи:  во-первых,  то,  что  о
деятельности  нервной  системы человека,  особенно  о  том,  что  называется
психикой,  знают страшно мало, хотя  еще  в  прошлом  веке появилась  теория
условных и безусловных  рефлексов,  и  каждый год  пишутся десятки  и  сотни
толстых томов о неврологии и психиатрии;  во-вторых,  сомнительно,  чтобы --
человеческий разум  когда-нибудь раскрыл природу мистического. На  этот  раз
слова психиатра показались Андреасу и вовсе странными, ибо что общего  у его
головных болей с мистикой? Лицо у психиатра стало еще  желтее и руки дрожали
сильнее прежнего.  Услышав, что Андреас последний год работал  горшечником*,
он оживился и сказал, что употребление  гончарного круга и  обжиг горшков, а
также  гончарное  дело в  более  широком  смысле  слова  является  одним  из
древнейших  занятий человека, --  видимо,  и оно  сыграло  свою  роль  в его
выздоровлении.  В ответ  на слова  Андреаса,  что обжигать  горшки, то  есть
глиняную посуду, и выкладывать из  кирпича плиты не  совсем одно и то же, но
если условно их  принять за  единое,  то возведение  очага, с  точки  зрения
развития  цивилизации, имело  такое  же,  а может, и  большее значение,  чем
создание атомного  реактора,  психиатр возбужденно замахал руками и  сказал,
что между  обжигом горшков и атомным реактором огромная  разница: первое  не
загрязняло, а  второе загрязняет окружающую среду. До тех пор, пока двуногое
существо , ограничивалось использованием естественных материалов, все было в
порядке,  беда началась  тогда,  когда человек стал  разрушать  естественную
материю и синтезировать  новые, неразлагающиеся материалы и,  таким образом,
нарушать  разумное равновесие  природы. Психиатр произвел  на  Андреаса  еще
более странное впечатление, но предостережение  врача  не бросать физическую
работу  воспринял  всерьез.  Он продолжал  работать, однако время от времени
стал  читать  лекции  и позднее  начал  руководить  в  строительно-ремонтной
конторе политкружком. Представ после двухлетнего перерыва перед слушателями,
он  волновался так  же,  как  при  первом  своем  выступлении. Лекция прошла
хорошо. Видимо,  ораторское  искусство  попроще  искусства  печной кладки, в
лекторском деле он ничего не забыл. Конечно, в первом  случае практики  было
намного больше и  перерыв  в работе  поменьше. За кирпичи же он вновь взялся
после двадцатилетнего перерыва, к тому же класть печи  он  так  никогда и не
обучился.
     * Эстонское pottsepp обозначает и гончара, н горшечника, и печника.

     Сейчас,  слушая  музыку  дождевых капель,  Андреас  Яллак  думал,  что,
возможно, он поступил неправильно, став снова пропагандистом. Что, может,  и
впрямь следовало остаться при  одном из  древнейших  занятий человечества  и
смириться  с этим.  Он  же перенапрягся. Кто вынуждал его вечерами сидеть за
книгами и изучать последние номера журнала "Вопросы философии"? Никто, кроме
самого себя.  Чего он хочет достичь своими лекциями и  нравоучениями? Но что
за жизнь была бы без напряжения! Мир  не  стал бы лучше оттого, если  бы он,
Андреас, заимел садовый участок, занимался бы дачей и- сажал ягодники, копал
бы грядки и выращивал  цветы. Или полеживал бы себе на диване и размышлял  о
смысле  жизни.  А  помог  ли  он  улучшить  мир  своими  усилиями?  Все  его
рассуждения кончались одним и тем же вопросом.
     Вдруг мысли Лндреаса Яллака сделали неожиданный скачок.
     Явно, что  и  его  семейная жизнь пошла  насмарку из-за  того,  что ему
никогда  не  хватало  времени.  Нет,  скорее  наоборот  --  чем  отчужденнее
становилась Найма, тем активнее искал  он для  себя  всяческие дела.  Именно
искал. Чтобы  явиться домой  тогда лишь,  когда  дети  уже спали.  Чтобы  не
слышали они Найминых все более несдержанных, переходящих в брань обвинений.
     Но почему и сейчас,  после развода и головных болей, он сам надевает на
себя по вечерам хомут? От кого бежит он теперь?
     От  самого себя. Чтобы не вершить над собою  суд.  Как за развалившуюся
семью, так и за сына. Особенно за сына.
     Хорошее, приятное настроение сменилось досадой.
     Дождь шел по-прежнему.
     Но и  на  этот  раз  Андреасу не  довелось остаться  наедине  с  собой.
Открылась дверь, и тут же люди в белых халатах засновали возле его кровати.
     К удивлению своему, он обнаружил Яака.
     Разве он работает здесь, в больнице?
     -- Здорово, Атс.
     Яак подступил к постели и-протянул руку.
     -- Здорово, Яак, -- Андреас, как обычно, крепко пожал протянутую руку.

     Яака  обрадовало это  крепкое рукопожатие. Он  готовился  к худшему. По
привычке пощупал также пульс.
     -- Кажется, мы помешали тебе, -- осторожно начал Яак, -- ты, кажется, о
чем-то думал?
     -- О, я вижу, встретились добрые знакомые, -- сказала полная заведующая
отделением и сложила бантиком губы.
     --  Мы   друзья  детства,  --   произнес  доктор   Ноотма,  внимательно
разглядывая больного.
     -- Я слушал, как идет дождь, -- объяснил Андреас,
     --  Настоящая собачья  погода,  --  попыталась подладиться  к  их  тону
заведующая отделением, не забыв при этом опять сложить губы бантиком.
     -- Мудрый  доктор,  а у тебя остается время на то, чтобы  слушать,  как
идет дождь? -- спросил Андреас.
     --  Мало, и  впрямь  мало,  -- признался  доктор  медицинских  наук Яак
Ноотма.
     --  Найди  время,  пока  не   поздно,  --  настоятельно,  с  внутренним
возбуждением,  которое не ускользнуло от Яака, сказал Андреас.  --  Все наши
беды оттого, что нам уже некогда слушать, как падают капли дождя.
     Сложенные в розовый бутон губы заведующей отделением произнесли:
     --  Нынешний темп жизни и впрямь ужасный. Кто в наши дни может подумать
о себе?
     -- Могу ли я сделать из твоих слов заключение, что ты считаешь причиной
своей болезни перенапряжение? -- спросил Яак.
     -- Не принимай мои слова так уж в лоб, -- ответил Андреас.
     -- Как ты себя чувствуешь?
     -- Говенно, -- не обращая внимания на окружающих, сказал Андреас.
     Заведующая отделением  засмеялась, давая понять, что она понимает шутки
старых друзей.  Длинная, сухопарая старшая  сестра подумала, что  теперешние
мужчины хамы.
     -- Нормальное самочувствие, если  человек привык без конца тормошиться,
--  сказал доктор Ноотма,  которому  заведующая  отделением стала надоедать.
Жаль, что нет на месте старого Рэнтселя. Ноотма познакомился  в докторской с
историей  болезни  Андреаса и  теперь принялся внимательно  выслушивать  его
сердце.

     Привычная работа  вернула  Яаку уверенность.  Когда  ему  позвонили  из
Министерства   здравоохранения  и   попросили  проконсультировать   больного
инфарктом, некоего Андреаса Яллака, он почувствовал  себя не лучшим образом.
До сих пор еще не освободился от  известного чувства вины. Понимал, что  это
даже смешно, все, что  произошло,  произошло более  двух десятков  лет  тому
назад, Андреас уже  ни в  чем не винил  его, и все же,  встречаясь с ним, он
всегда  вначале  чувствовал  себя немного неловко.  Не из-за  прошлой драки,
здесь он понимал Андреаса. К тому же Андреас был горячее его, еще в школьные
годы Атс в запальчивости  не владел собой, особенно он  терял самообладание,
когда  затрагивали  его  чувство  справедливости.  Удалось  ли   им  убедить
Андреаса, что Каарин не хотела  обмануть его,  не нарушала своего слова, она
поверила тому,  что  ей  сказали? Или  же Андреас, как человек великодушный,
только простил их? Они с  Эдуардом поступили по-хамски, а не он, Атс. Ошибся
Этс или намеренно обманывал, этого Яак не  знал до сих пор, порой думал так,
порой иначе. Все началось  со слов Этса. Его, Яака, вина состоит в том,  что
он навязывался Каарин. Не  будь этого, Каарин ждала бы Андреаса.  Не угрожай
отправка  в  Германию или  мобилизация,  он бы дал Каарин  больше времени на
размышления, хотя как знать, вел бы он себя и тогда разумнее. Он был по  уши
влюблен в нее. Каарин несколько  месяцев  оплакивала  Андреаса,  известие  о
смерти опечалило и его, Яака, но для него важнее всего было все-таки то, что
Каарин больше не была  связана с Андреасом  словом. Он не  смел пользоваться
несчастьем бесприютной и  одинокой девушки, он должен был дать Каарин время,
чтобы она снова обрела  себя; теперь, спустя годы, Яак это ясно понимал. Это
и было  главной причиной того, почему  он все еще чувствовал  себя виноватым
перед  Андреасом.  Возможно, он  и освободился  бы от этого  чувства,  время
делает  свое  дело,  но иногда  ему  казалось,  что Каарин  не  была  с  ним
счастлива.  Его не покидало ощущение, что Каарин до сих пор  не могла забыть
того, что она не дождалась Андреаса.
     Доктор   Яак  Ноотма   считал  Андреаса   весьма   прямым  и  чрезмерно
импульсивным для мужчины  человеком. Годы, конечно, научили его держать себя
в руках тверже, к этому вынуждала его работа,  -- может быть, как  раз это и
явилось одной  из причин болезни. Человеку требуется  отреагировать,  и если
горячая по натуре,  с высоким чувством справедливости личность вынуждена все
время держать себя в узде,  без конца сдерживать  себя, если  она никогда не
смеет  дать волю  языку, не говоря уже о руках, то и это может создать почву
для  сердечных  приступов.  Однако из  истории  болезни  следует, что раньше
Андреас сердцем не страдал.
     --  А раньше  ты  ощущал  боли  и  стесненность в  области сердца?  Или
нехватку воздуха?  -- на  всякий  случай  еще раз  спросил  Яак  о том,  что
предписывали его профессия и обязанность консультанта.
     -- Нет.
     Заведующая отделением снова нашла повод пошутить. Этот  Яллак или Педак
был ей симпатичен. И она сказала:
     -- Так что как гром среди ясного неба, Андреас согласился:
     -- Как гром среди ясного неба. -- Спишь хорошо?
     -- Здесь  --  да.  Наверное, лекарство  действует.  Дома из-за головных
болей спал хуже. В свое время у меня был хороший сон.
     --  Помню, когда-то говорил,  что на фронте  спал как убитый  даже  под
выстрелами и взрывами.
     -- Видно, начинаю изнашиваться.
     --  Вам  рано  списывать себя  со счетов, -- сказала заведующая,  опять
сложив губы бантиком.
     Яак снова пожалел, что нету Рэнгселя. Он спросил:
     -- Кроме дизентерии в войну, ты ничем другим не болел?
     -- Только гриппом или тем, что в народе называют гриппом.
     --  Расскажи подробнее о своих головных  болях. Андреас рассказал. Но и
Яаку он не признался, что,
     по  мнению милиции, на него хотели  наехать намеренно. Яак  внимательно
выслушал друга и спросил:
     -- Головные боли теперь исчезли совсем?
     --  Нет, совсем  они  не прошли По  сравнению с  тем, что  было,  стало
терпимее, бывает, несколько недель без них проходит.
     -- А сердце во время этих болей не дает о себе знать?
     Андреас мотнул головой.
     Старшая сестра подумала,  что  доктор Ноотма слишком  много  тратит  их
времени на  знакомого больного. С  Яллаком  все ясно: классический  инфаркт,
выздоровление идет нормально, осложнений не предвидится.
     Яак   Ноотма   решил  про  себя,   что,  надо   будет  познакомиться  в
психоневрологической больнице с историей болезни Андреаса.
     -- Как дела на работе?
     --  Паршиво. Никогда из меня не выйдет  хорошего мастера. Между прочим,
может, ты и не знаешь, я больше не работаю в комитете.
     -- Таавет говорил мне,  что ты  отказался  от инвалидной пенсии и  стал
печником.
     -- У меня не было выбора.
     -- Ты слишком требователен к себе.
     --  Требователен? Нет, Яак, я просто не  хотел  окончательно вычеркнуть
себя из жизни,
     -- Живешь один сейчас?
     -- Как перст.
     Доктор Яак Ноотма понял, что  Андреас не  станет исповедоваться  ему  в
личной жизни  и в неудавшейся  женитьбе. Не в его это правилах -- жаловаться
на свои беды. Яак знал, что  Андреас разошелся с женой, знал со слов Таавета
даже то, что Андреас долгие годы жил со сваей женой как кошка  с собакой. Их
семейная жизнь с самого  начала пошла наперекосяк, жена ревновала,  посылала
на  него заявления,  явные и анонимные.  О том, что коммунист  Андреас Яллак
человек  морально  разложившийся, не выполняет своих семейных обязанностей и
так  далее.  По  словам Таавета, женщины  и  в самом деле  липли к Андреасу,
однако первые десять  лет  он оставался на удивление верным мужем. Когда был
парторгом  волости, угодил, правда, в объятия  одной местной прелестницы, но
быстро  отошел,  как  только  открылись  на нее  глаза.  Лишь  потом,  когда
выяснилось, что семейная  жизнь  окончательно разладилась,  Андреас позволял
себе вольности.  Жена его  оказалась человеком  ограниченным, мелочным,  при
этом была сущая Ксантиппа. Андреас  напал на след жениных доносов.  Он готов
был немедля послать ее  ко всем  чертям, но из-за детей продолжал совместную
жизнь. Дочка окончила среднюю школу на четверки и пятерки, к ней Андреас был
очень  привязан. Сын  школы не окончил,  в последнем классе его исключили за
пьянку  и хулиганство, Андреас ни  в школу, ни в прокуратуру  заступаться за
сына не ходил, как  был. так и остался идеалистом. Люди, подобные  Андреасу,
могут  совершать  революцию,  к поворотным временам они  подходят  идеально,
потому  что  в них  есть  доходящая  до  наивности  восторженность,  детская
готовность   к   самопожертвованию,   фатальная   непоколебимость,   упрямая
решимость,  стойкость,  выдержка,  порыв  --  все  то,  что   требуется  для
завоевания  власти,  ниспровержения  старого,  а также  для  закладки устоев
нового жизненного порядка. Они всегда готовы беспрекословно идти туда,  куда
их  пошлют. Потом время опережает их, так как они не в состоянии  вникнуть в
тончайшие  диалектические связи  мирного развития, не  в  силах охватить все
многообразие ноаых форм жизни, им  недостает широты кругозора, умения быть в
курсе новейших научных достижений. Оставаясь людьми принципа "да" или "нет",
они  так  и  не постигают сверхсложнейшее  искусство завоевания  людей;  как
правило,  им  не хватает  гибкости  и  умения маневрировать,  но именно  эти
качества требуются при стабильном периоде развития  нового общества. Поэтому
из Андреаса  и не вышло ни секретаря райкома,  ни  горкома. Так  говорил  об
Анд-peace несколько месяцев назад  Таавет Томсон,  когда был у них последний
раз  в  гостях. Каарин  вспыхнула  и стала спорить с Тааветом: в присутствии
Каарин никто не смел плохо говорить об Андреасе. Но все они удивлялись тому,
что он отказался от  пенсии и занялся физическим трудом. Таавет сказал,  что
Андреас действительно человек, которого не интересует личная карьера.
     Яак   отослал  заведующую   отделением  и  старшую  сестру,  извинился,
объяснил, что хотел бы перед уходом  просто так поговорить со старым другом.
Заведующая сказала, что  она его понимает, пусть доктор Ноотма не торопится,
они успеют еще все обговорить с ним.
     Когда заведующая  и  сестра  удалились,  Андреас  спросил  без  всякого
вступления:
     -- Как ты попал сюда?
     -- Нас вызывают в больницы в  порядке консультации, -- спокойно ответил
Яак Ноотма.
     -- Тебя вызвала больница? Главный врач больницы?
     -- Да,  -- ответил  Яак.  Он  не сказал только, что главному врачу  это
посоветовали в Министерстве здравоохранения.

     --  Врешь ты,  Яак,  --  сказал Андреас.  -- Ты не  умеешь врать. Через
несколько лет  тебе стукнет пятьдесят, а врать все не  научился. Я вру лучше
твоего.
     Эти слова нельзя было истолковать двояко, Андреас подкусывал его.
     -- Я,  конечно, не Феликс  Крулль, -- усмехнулся  Яак,  -- не собираюсь
пускать  тебе  пыль  в  глаза  -- мне  действительно  позвонили из больницы.
Сказали,  что Министерство  здравоохранения  интересуется  тобой.  По  каким
соображениям, я не знаю. Не выяснял. Все.
     Андреас тоже усмехнулся:
     -- Как пришел, так и пришел. Рад, что вижу тебя. Послушай, я уже забыл,
сколько еретиков сжег заживо Торквемада. То ли десять тысяч  двести двадцать
или одиннадцать тысяч двести двадцать?
     И захохотал во все горло.
     --  Заживо -- десять тысяч  двести  двадцать, в  изображениях --  шесть
тысяч восемьсот сорок, прочие наказания в его время понесли  девяносто  семь
тысяч триста семьдесят один человек. Я ничего не забыл.
     И Яак засмеялся.
     Когда-то   он   рассказывал  Андреасу   об   отношении   инквизиции   к
инакомыслящим.   Андреас  рубанул  в   ответ,   что   его  глупые  параллели
спекулятивны, ни один исторический факт или явление нельзя рассматривать вне
своего времени. Как обычно, они спорили о человеке.
     -- Ты  до  сих пор  не  вступил в партию, -- перевел Андреас разговор в
неожиданное русло. -- Я  не смогу спокойно  сложить свои  кости, если ты  не
сделаешь  этого. Бог ты мой, разве мы  с Тааветом  мало тебя воспитывали, но
все наши благие слова падают на голый камень.
     -- Если ты не можешь  сложить свои кости  до моего вступления в партию,
то я сделаю это не раньше чем к твоему столетию, -- пошутил в ответ Яак.
     Андреас уловил в тоне друга нечто такое, что тронуло его.
     -- Ты неисправим, -- сказал он. -- Как семья?
     -- Хорошо. Более или  менее хорошо. Приветствую тебя и от имени Каарин,
хотя она и предположить не могла, что мы сегодня увидимся. Но если бы знала,
обязательно попросила бы  передать привет.  Так что...  Каарин  приветствует
тебя.
     -- Передай и мой привет, Яак.
     -- Передам,  обязательно  передам. Когда поправишься, приходи  в гости.
Обязательно приходи. Каарин очень обрадуется тебе.
     -- Спасибо  за  приглашение. Кто знает,  может,  и  приду.  Как  там  у
твоих... наследников?
     -- Дочка в Тарту учится.  Старший  сын собирается в  Педагогический, на
физкультурный. Кроме  баскетбола, у  него в голове  ничего нет. Дрожит из-за
выпускных экзаменов, пока на тройках переползал из класса в класс, надеется,
что баскетбол  вывезет и на экзаменах.  Младший только  в  седьмой  перешел,
отращивает  себе  волосы,  требует электрогитару. Если  не  куплю,  грозится
распотрошить телефон-автомат и смастерить сам.  В  первых классах учился  на
пятерки,  а теперь тягается с двойками  по языку. Каарин  ушла  из-за него с
работы,  говорит,  что свои  "сыновья  ей дороже  чужих  пенсионеров.  Между
прочим, удельный вес  пенсионеров среди читателей библиотек растет из года в
год.
     Яллак не удержался:
     -- Мой Андрес не кончил школы. Я виноват. Думал, что  возьмут в  армию,
надеялся, может, она сделает  то, чего я не  смог, но не взяли -- судимость.
Был вместе с ребятами, которые взломали киоск, два года условно дали.
     Андреас хотел сразу рассказать  Яаку об этом, но удержался. Теперь горе
все  же  вылезло.   Однако  о  том,  что  за  неделю  до  болезни  произошла
отвратительная  стычка с  сыном,  он  и  сейчас умолчал. В середине  дня  он
неожиданно  вернулся  домой  и  обнаружил в своей квартире сына. Тот  жил  с
матерью, ключ от квартиры  Андреас ему не давал. "Что ты  здесь делаешь?" --
спросил он. Сын с испугу  и в замешательстве ничего вразумительного  не смог
ответить.  Распахнутая  дверца  шкафа  свидетельствовала  о  том,  что   сын
интересовался его вещами.  Под взглядом отца он утратил привычную вызывающую
самоуверенность, Андреасу даже жалко его  стало. Сын  спросил, есть  ли  что
перекусить. Андреас  поставил  на  стол бутылку молока, достал хлеб, масло и
колбасу. Они ели и разговаривали,  сын пожаловался, что ни к одной работе не
лежит у него душа, хотя и перепробовал несколько. Перед его уходом Анд-реаса
постиг тяжелый удар. Когда он спросил, как сын проник в квартиру -- наружная
дверь ведь была заперта, -- тот протянул ему  большую  связку ключей. В этот
момент сын показался ему жалким, мелким квартирным воришкой, Андреас отобрал
ключи, набычившийся вдруг сын с издевкой бросил ему в  лицо: гони пятерку за
ключи, а если жадина, так оставь себе в подарок на день рождения.  За неделю
до  этого  Андреасу  исполнилось сорок  шесть, сын  не вспомнил,  дочка,  та
принесла  цветы. Андреасу хотелось  рассказать  и об  этом, Яак казался  ему
сейчас очень близким и родным, почти единственным, кому он мог бы поведать о
своей боли за сына, но подавил в себе это желание. Он должен был справляться
со своими делами сам.
     -- Может, и твоя в этом вина, а может, и нет, не мне  судить, -- сказал
Яак. --  Но в одном мы действительно  виноваты  --  и ты,  и  я, и все  наше
поколение.  Не смогли  внушить  молодым, что сами они в ответе за то, что из
них выйдет.  Разговорами о том, что перед ними открыты все пути, мы убаюкали
их  волю, первая более или менее серьезная неудача  вышибает  их из колеи. К
тому же мы стараемся  все  решить  за  них,  а излишняя  опека  не  по  душе
молодежи.
     Андреас  не торопился  соглашаться,  но  и  не  стал спорить. Он  вдруг
почувствовал  себя  уставшим.  Недавнее  оживление  спало.  Яак заметил  эту
перемену и поднялся.
     --  Что  касается болезни твоей,  --  сказал  он,  -- то я  согласен со
здешними врачачи. И не собираюсь утешать, сердечная мышца у тебя надорвалась
крепко.  Но в  наше время медицина уже  кое-что в  силах сделать. И ты скоро
поправишься. Самое плохое должно быть  уже  позади. Пора  научиться в  конце
концов и беречь себя. Рабо-,те, собраниям, лекциям -- всему должен быть свой
предел. Бросай курить, по крайней мере полгода придется тебе пожить монахом,
насчет  водки молчу, ею ты  никогда не злоупотреблял.  Признаюсь  тебе, Атс,
меня  бутылка стала  тянуть сильнее  прежнего... Я еще  навещу тебя. Не  как
врач, а просто так. Прихвачу с собой Катарин, если ты не против.
     -- Буду рад видеть ее. Один только вопрос. Мои го-ловные боли и инфаркт
в какой-то степени связаны?
     -- Скажу честно -- твердо не знаю. Прямой связи между головными  болями
и  инфарктом  не  должно  быть.  Механика заболеваний сердца  и  кровеносных
сосудов  вообще  сложное  дело.  Расплачиваемся  за   прожитую  жизнь  своим
здоровьем: Ты не берегся, и вот прозвенел предупредительный звонок.
     -- Предупредительный звонок?
     -- Да, Считай свою болезнь сигналом тревоги.
     -- Значит, я жил неправильно?
     --  Ты раньше  меня  обнаружил причину своей болезни  у человека должна
найтись время, чтобы послушать, как падают капли дождя.
     Андреас усмехнулся:
     --  Видимо,   ваша  профессия  во  все   времена  порождала  вульгарных
материалистов...  Спасибо, что пришел  и  обещаешь  снова прийти.  Вместе  с
Каарин.
     Он протянул Яаку руку.
     --  До свидания, Атс.  --  Яак  пожал  ее.  -- В одном  я  нисколько не
сомневаюсь: все будет в пор-ядке. Между прочим, в соседней палате лежит твой
извечный противник Этс. Эст Тынупярт. У него тоже инфаркт.
     -- Значит, собираешься  языком карьеру делать. Это  был  не  вопрос, не
консультация, это была издевка. Его задели не столько кусачие слова, сколько
появившаяся в голосе Этса злость. Этса  он' считал своим парнем,  приятелем,
хоть  и точили  они  друг  о  дружку  зубы,  но  поддразнивая, без  злобы  и
оскорблений. И не нашелся вдруг что ответить.
     -- Языкороб.
     Этс  старается  поддеть  как можно больнее. Знает, что языкороб --  это
его,  Андреаса, слово,  которое он перенял у отца, называвшего так всех, кто
палец о палец не ударит, но живет припеваючи.
     -- Зачем ты так? -- встает на его защиту Кзарин.
     -- Да уж товарищ Яллак (ого, товарищ Ял-лак!)  сам знает, -- продолжает
Этс, -- уж он-то знаег. Приспособленец
     Теперь  он не  сомневается, Этс имеет  в виду его выступление по радио.
Ему,  Андреасу, предложили  выступить  по  радио, и  он  выступил.  От имени
молодежи или от лица молодежи. От имени .и от лица комсомольцев.  Целую ночь
он корпел  над  текстом  семиминутного  выступления.  В три  часа  ночи отец
спросил, почему не ложится он, сослался на предстоящие контрольные работы, к
которым надо  как следует подготовиться. "Иван Грозный" взял комсомольцев на
мушку,  нужно  суметь  хорошо  ответить.  "Иван  Грозный",  учитель истории,
доброволец "освободительной  войны",  настоящая  контра, подбил двух  парней
податься на финскую войну, -- к сожалению, тому нет доказательств. О радио и
своем  выступлении Андреас постеснялся сказать, постеснялся,  несмотря на то
что  отец и не  посчитал бы, что это дурно. Новая власть отнюдь не была  ему
против шерсти, вовсе  нет.  Старый член  профсоюза,  он был  всегда одним из
вожаков  забастовки печников, теперь он член комитета на "Кафеле". Не  дружи
отец   с   водочкой,   его   бы   "поставили   комиссаром  всего  кирпичного
производства",  так говорят другие печнику. Сам  отец  считал, что водка ему
сослужила пользу, с  "комиссарством" он бы погорел, не любит ни командовать,
ни приказывать, а  еще  меньше увещевать или  восп-итывать, нет у  него этой
жилки  погонялы или учителя,  а  каждый  начальник  должен быть хоть чуточку
погонялой или учителем.  Собственно,  отец больше и не  пьет, выпивохой  его
числят по старой памяти. Раньше он закладывал каждую субботу и  воскресенье,
в  понедельник  опохмелялся.  Уложит   с  утра  кирпич-другой,  а   с  обеда
обязательно пойдет  выпивка. В понедельник  настоящего работника из  него не
было --  то ли тело было  слишком  слабым для кирпича, то ли душа кричала по
горькой.  Настоящая  работа начиналась во  вторник,  а  то и  в среду, но  в
понедельник -- никогда. Все последующие дни он  не давал  себе спуску, уже к
шести  утра  добирался на  стройку  и работал, пока  свет  позволял, хоть до
девяти-десяти  вечера. В темное время года отделка краев и кладка  печей шла
при электрическом  свете или с карбидной лампой. Только  подборка  кафельных
плиток  проходила в середине дня, при лампе глаза  могли подвести. За неделю
требовалось  сложить  большую,  облицованную  глазурованной плиткой  печь --
таков был неписаный закон, нарушать который отцу совесть не позволяла. Можно
было не выполнить казенные указы, они сочинены и установлены чиновным людом,
а рабочий порядок и р'а-бочие традиции требовалось почитать.  Отцу давно  бы
уже вставили перо, не  управляйся он к субботе с работой. И тяга была у  его
печей  хорошая,  и дров они  требовали  мало. Дни, когда  отец запивал,  он,
Андреас, не любил. Пьяный отец важничал  и  куражился, бывало, спускал зараз
половину получки,  любил под пьяную  руку угостить и  вовсе  незнакомых  ему
людей, которые нахваливали его, -- в предместных кабаках это знали.

     В первую трезвую субботу сын украдкой  поглядывал на  отца, в следующую
получку  Андреас уже не скрывал своего удивления,  а  в третью субботу прямо
спросил,  что  стряслось. Отец посмеялся,  сказал,  что негоже  ему теперь к
бутылке  прикладываться,  на   Тоомпеа  своя  власть,  а  дома  сознательный
комсомолец. Андреас  не поверил,  боялся, что  к отцу пристала  какая-нибудь
хворь, до сих  пор он так и не знает, что тогда сталось с ним. Ел отец то же
самое, что и раньше, на желудок не жаловался, и в легких вроде ничего нового
не  было.  Кашлем курильщика отец заходился  столько, сколько Андреас помнит
себя.  Хотя отец в  последнее время изменился, он не стал  бы шпынять его за
выступление по радио, но Андреас  стыдился при нем готовить речь. Отцу не по
душе были теперешние ораторы, за  то, что  они,  вместо того  чтобы  от себя
сказать, все больше по бумажке читали, заготовленные речи отец не признавал.
А без бумажки Андреас не решился бы перед микрофоном предстать, к тому же на
радио  от него  требовали текст. Потому-то Андреас и не сказал  отцу правду,
потому-то и наплел о контрольных работах и придирках "Ивана Грозного".
     Так что Этсу не дает покоя его выступление. И в школе ребята поддевали,
но  все больше намеками, за глаза. Не один из тех, кочу хотелось бы поточить
на нем  зубы, считал за лучшее попридержать язык, с его кулаками  считались.
Конечно, выпускники  на кулаках  уже  не  фехтуют, и все же два обормота  из
параллельного класса пристали к нему под горой у Казанской церкви. Эти парни
шли за ним  от самой  школы, ругали и  угрожали. За Раулем, сыном известного
промышленного деятеля,  велась в школе слава отъявленного  драчуна.  Прошлым
летом он участвовал  в крупной свалке  с немецкими военными матросами, и это
еще больше его возвысило. Андреас  не стал ждать,  пока  парни  дадут  рукам
волю. Едва Рауль схватил  его сзади  за плечо и  буркнул:  "Постой, нам надо
поговорить" или что-то в этом роде, как  он молниеносно обернулся и  двинул.
Угодил в кадык, Рауль ударился головой о каменную  кладку церковной ограды и
потерял сознание. Дружок  его, сын предместного  сапожника, тут же дал деру.
Андреасу  самому  пришлось приводить в чувство Рауля и довести на  Тартуское
шоссе, к трамваю. Позднее они несколько раз спорили с Раулем с глазу на глаз
и стали ценить друг друга. С господским отпрыском он ладил все лучше, а Этс,
свой,  посадский  парень, стал вдруг  бычиться. Что  же это такое? Разве  не
защищал  он Этса, а  Этс его от  ребят из  чужих  компаний?  Правда, и они в
большинстве  случаев  мерялись  силами,  еще  в  младших  классах  раза  два
наставили фонарей друг  дружке,  никто из  них  не любил  ни  отступать,  ни
уступать.  При своих  они по обычке  задирались,  против  чужих  всегда были
заодно. Будь у  Тынупяртов собственный дом,  тогда можно было понять.  После
национализации  недвижимости  не  один  домовладелец  в  пригороде сжимал  в
кармане кулак,  но отец Этса  расстался со своим домом еще во время большого
кризиса. Или Тынупярты мечтают о новом доме  и  собирают на него  по грошику
деньги?
     -- Работа есть  работа, -- говорит он  Этсу, -- делают ли ее руками, на
счетах или пером.
     -- Языком, хотел ты сказать?
     -- Хотя бы и языком, если уж ты начал пользовать ся такими словами.
     Жаль, что Каарин все это слышит.
     -- Оставь ты наконец, -- одергивает она брата.
     -- Да, сейчас самая главная работа та, которую языком делают. Языкоробы
теперь на первом месте, у них в руках и сила и власть.
     Андреас чувствует, как приливает к вискам кровь.
     -- Так было раньше,  -- говорит он  подчеркнуто. --  Теперь  по-другому
все: именно теперь власть в руках у настоящих рабочих людей.
     Каарин  приходит ему на помощь. Ей хочется  унять брата, а может, и его
тоже. Каарин знает, что оба они дурни, которые не отступят от сказанного.
     -- Не думай, что учителю или артисту легче, -- говорит Каарин и сжимает
на всякий случай Андреасу руку:  пусть  хоть  он,  по  крайней мере, проявит
благоразумие.
     Этс язвит:
     -- Учитель  не просто горлодер. У  него должны быть знания. Актер живет
талантом. А товарищу Яллаку (Этс называет его "товарищ Яллак", до сих пор он
был  ему  "Атс"  -или "Андреас", а  теперь "товарищ Ялл-ак"!) ни  знания, ни
таланта  не  требуется.  Главное,  чтобы  рот  пошире  разевался  да  быстро
закрывался.  Атс (на этот  раз  все же  Атс!)  --  истинный языкороб. Языком
работает.
     Андреас не может удержаться, чгобы пе  ответить, хотя пальцы Каарин все
время и сжимают его руку.
     --  Дорогой  Этс  (он не скажет  "Эдуард", не скажет, они свои ребята и
должны остаться друзьями, должны!), а из кого это хотели сделать пастора? Из
тебя или из меня? Разве наместник божий не языком работает?
     Этс поддевает с еще большим вызовом:
     --  Ого! Он вздумал  заделаться пастором нового времени. Нет, горлодер!
Тебе подобный еще даже  не дьячок, если уж сравнивать. Чистый пономарь. Да и
то  среди  малышни.  Пасторы --  это  ваши  секретари, или  как  вы  их  там
называете. Секретарем тебе, карьерист, никогда не быть. Судьба своего народа
для тебя ничего не значит.
     Этс  рассержен. Этс взвилтил себя, что  же это с ним, в  конце  концов,
случилось? Летом еще сам смеялся над всеми, кого революция ввергла в панику.
     -- Пойдем,  -- говорит "Каарин Андреасу. И кричит брату: --  Разошелся,
как взбесившийся вапс!
     Этс в ответ рубит:
     --  Что, святой  Андреас в комсомол тебя готовит? Сколько можно сносить
такое? В голове уже гудит.
     Никак   не   приходят   нужные  слова.  Каарин   прижимается   к  нему.
Демонстративно. В самом деле, демонстративно.
     -- Ты прав, дорогой братик. Мы говорили о моем вступлении в комсомол.
     Дольше  Каарин не в  силах оставаться спокойной. Она  пытается оттащить
его от брата.
     -- Он  дурак, -- говорит Каарин. -- Они все с  ума посходили. -- Каарин
не объясняет, кого она подразумевает под этим "все", она тоже возбуждена.
     -- Оставь нас вдвоем, сестричка, -- цедит сквозь зубы Этс. -- Нам нужно
кое-что утрясти между собой.
     --  Оставь,  -- говорит и Андреас.  -- Я  хочу знать,  что он может мне
сказать. Наше дело.
     -- Вы  оба сдурели, -- не выпускает его  руку Каарин. Она тянет его  за
собой. И он повинуется. Не из-за Этса и не из-за того, что может случиться.
     Он  готов наброситься  на  Этса,  еле  сдерживается,  прямо-таки  тянет
ломеряться  кулаками,  но все  же Каарин влечет его  сильнее.  Он  не  хочет
выглядеть в ее глазах безумцем. Он делает то, что желает Каарин.  Она значит
для  него больше,  чем приставания Этса. Каарин для него все. Воля  ее берет
верх над ним. И они уходят.
     Каарин  прижимается к нему. Так она  никогда еще не вела себя. Какое-то
возбуждение охватывает его.
     Этс бежит за ними, хватает его за руку и угрожающе кричит:
     -- Оставь в покое мою сестру!
     Андреас вырывает свою руку.
     Видимо, он меняется в лице и  во всем  облике. Каарин повисает  на  его
руке всем телом. Ее взгляд, поза -- все требует и умоляет, умоляет и требует
одновременно, чтобы он сохранил спокойствие. Брату Каарин холодно говорит:
     -- Я не хочу, чтобы Андреас оставил меня в покое.
     Этс таращит на него и на сестру налитые кровью глаза.
     Во дворе собрались люди.  Они  с  Этсом  замечают  это  разом  и как бы
унимаются. Или заставляют себя уняться. Может, Этс чувствует, что они  зашли
слишком далеко. Он привязан к сестре, cm всегда делал то, что она' хотела. А
может,  слова Каарин действуют на него успокаивающе? Андреас знает и то, что
Этс не  выносит любопытных, которые сбегаются на скандалы. Идеал  Эт-са -- в
любых  ситуациях владеющий  собой,  волевой  человек,  возможно  потому, что
самому ему редко  удается  сдерживать  себя.  Каарин начинает идти  и  тянет
Андреаса за  собой.  Этс следует  за ними, но все же сворачивает  в проулок.
Гордость не позволяет ему дольше тащиться сзади.
     Каарин держит Андреаса под  руку и все еще  прижимается к нему.  Она не
обращает внимания на  встречных или отрешилась от окружающего.  Он не знает,
куда они идут, его не интересует это, он идет туда, куда хочет идти Каарин.
     Они оказываются в Кадриорге.
     Уже довольно сумеречно.
     Вдруг Каарин останавливается, поворачивается к нему, кладет руки ему на
плечи,  отводит  голову назад  и закрывает  глаза.  Он  целует  Каарин.  Она
отвечает ему. От поцелуев губы Каарин становятся горячими.
     Они  долго бродят  по  Кадриоргу. И целуются.  Он словно помешался. Ему
хочется только обнимать Каарин и целовать ее. И Каарин помешалась. Она ни  о
чем не думает. Они и раньше целовались, но не так, как сейчас. Каарин обычно
стеснялась.  Вначале  всегда  отворачивалась.  Первый  раз  он поцеловал  ее
полунасильно; вырвавшись, она ударила его. Ударила, но не убежала. Когда  он
снова, спустя  время,  осмелился  пригласить  Каарин  в  кино,  она  пришла.
Несколько  недель  он боялся  даже  нечаянно  коснуться ее.  Наконец все  же
собрался с  духом и  прижал  к  себе. Каарин  отвернулась,  голову  отвела в
сторону, но обхватила его за шею. Так они и стояли какое-то время  Каарин --
обняв его за шею, он -- уткнувшись губами в ее холодную щеку.  Затем щека ее
потеплела, и Каарин наконец  повернулась лицом к нему. Однако целовать ее  в
этот раз он уже не  решился. Боялся, что она опять рассердится и не пойдет с
ним больше в кино или на гулянье. Опять какое-то время он собирался с духом,
прежде чем снова отважился обнять ее. И в тот раз Каарин отвернулась вначале
и лишь после повторных попыток как бы уступила  и позволила целовать себя. А
сейчас сама подставляет губы, поэтому и помешался он, вконец помешался.
     Они начинают возвращаться, живут они  не в  одном доме. Каарин живет на
углу, в доме с высокими этажами, который выглядит  куда привлекательнее, чем
их словно бы осевшая в землю деревянная развалюха.
     Он не  доводит Каарин домой. Задерживается у своей калитки, распахивает
и увлекает за  собой Каарин. Она не упирается.  Он живет с  отцом на  втором
этаже, кривая деревянная  лестница  скрипит, Каарин вроде пугается, но  идет
дальше.  В коридоре  горит  тусклая лампочка.  Он открывает ключом  дверь  и
пропускает  Каарин вперед. Она давно уже не  была тут. Девчонкой, в  младших
классах, бывала, в старшие  классах уже нет. Приходить  к ним Каарин  стала,
когда  его  отец клал Тынупяртам новую  печь.  Старый  Тынупярт, педантичный
почтовый работник, хотел иметь хорошую  печь и несколько месяцев приставал к
отцу, даже распил с ним "Президента", приправленного всевозможными специями,
и, как смеялся отец, маялся после этого две недели. Отец смотрел на старого,
Тынупярта чуть косо, считал прогоревшего домовладельца  занудой и жмотом, но
все  же наконец  согласился. Андреас ходил к  Тынупяртам смотреть на  кладку
кафельной печи, ему нравилось наблюдать, как отец подбирал и зачищал плитки,
брал их  в  зажимы,  как заполнял  мелким  кирпичным крошевом прилаженные  и
зажатые плитки, как ровнял изнутри глиной кирпичную кладку. Обычно, наблюдая
за работой отца, он лепил из синей, не мешанной песком глины собачек, кошек,
человеческие  головки  и  всякие  странные  фигурки,  которым  даже  не  мог
подобрать  названия. Забавлялся он глиной  и а доме Тынупяртов. На следующий
день Каарин нашла его, показала чудную фигурку и спросила, что это.
     -- Ерунда, -- ответил он, разозлившись на себя за то, что позабыл смять
в  комок эти свои поделки. Он  это делал всегда,  уходя  с отцового рабочего
места.
     -- Я думаю,  что это рогатый петух. Эдуард сказал, что это чушь, а ведь
"ерунда" и чушь, наверно, одно и то же. Научи меня тоже делать чушь.
     И они принялись  вместе лепить  глиняные  фигурки. Сперва у Тынупяртов,
где с  каждым  днем все выше поднималась большая,  облицованная  каштановыми
плитками,  печь,  рассчитанная  на обогрев двух комнат,  потом у  них  дома,
потому  что  старому  Тынупярту  не нравилось, что  дочка  занимается чушью.
Андреас учил Каарин также вырезать из черной бумаги силуэты и нарисовал ей в
альбом букет роз.  Каарин уверяла, что в их  классе ни у одной девочки нет в
альбоме  такого  красивого рисунка. Потом  ему  пришлось рисовать цветы и  в
альбомах ее  подружек, ко так,  чтобы цветы эти хоть и были красивыми, но не
красивее  Каариных  роз.  Розы  он вообще  не  смел рисовать никому другому.
Каарин сама подсказывала,  какие  цветы и  кому  он  должен  рисовать,  и он
рисовал нарциссы, гвоздики, астры и купальницы. Она удивлялась, что он может
по  памяти  рисовать какие угодно цветы. Но из-за купальниц надулась, потому
что купальницы  вышли такими же красивыми или даже  красивее,  чем розы в ее
альбоме.  Бантик,  во  всяком  случае,  роскошнее,  пышнее  и   шелковистее,
упрекнула Каарин.  Ему  пришлось  "перевязать" розы  в альбоме  Каарин новой
ленточкой, пошире  и пошелко-вистее, что потребовало  большего  труда  и  не
совсем удалось. Почти год Каарин была в их доме постоянной гостьей, Этсу это
было вовсе  не по нраву.  Этс  к ним  не  ходил. Этс  был вообще  заносчивым
пареньком, который на других себе подобных смотрел свысока.
     --  Вы оба  любите  играть первую скрипку, поэтому и не  уживаетесь, --
сказала ему лет пять-шесть назад Каарин.  Иногда она пользовалась словечками
взрослых.
     То, что Каарин после долгого перерыва снова  явилась в их  дом,  кружит
обоим голову.
     Он хотел включить свет, но Каарин шепчет:
     -- Не надо.
     Она позволяет снять с себя пальто и опускается на диван...
     Он садится рядом.  Вдруг на него  находит робость, ему  хочется  обнять
Каарин, но что-то удерживает. В парке он был куда смелее, чем у себя дома. И
Каарин не поворачивается к нему и не  отклоняет назад голову, как это было в
парке, под дубами. И Каарин робеет и взволнована.
     -- Где твой отец?
     --  В  Клоога.  Теперь  работает  там   и   домой  приходит  только  по
воскресеньям.
     -- Я пойду, -- шепчет она.
     -- Останься, прошу тебя, -- шепотом просит он.
     -- Я все же пойду, -- снова шепчет она.
     -- Я не пущу тебя, -- говорит он и добавляет: -- Дорогая...
     -- Я тебе дорогая? -- быстро спрашивает Каарин.
     -- Самая дорогая, -- заверяет он не задумываясь. -- Ты для меня... все.
     Теперь Каарин поворачивается  к нему, и он  хватает  ее  в объятия. Они
целуются. Каарин тут же отшатывается.
     -- Этс сошел с ума, -- вдруг говорит она.
     -- Да, он изменился.
     -- Вы  бы стали лупить  друг друга, если бы я не увела тебя, -- говорит
Каарин.
     -- Пройдет, -- отвечает он, высказывая  свою надежду, хотя и чувствует,
что дело, видно, серьезное. -- Мы выросли вместе.
     -- Я бы очень  хотела, -- признается  Каарин,  -- но боюсь, что это  не
пройдет. Просто не знаю, как мне быть.
     -- Ты баишься его?
     -- Нет, я люблю его. Он хороший брат. Он бережет меня.
     -- Я тоже тебя люблю, Каарин. Теперь это сказано.
     Чтобы произнести это, он позвал ее сюда, к себе. Сейчас он понимает.
     Каарин обхватывает  его  за шею. И он  держит ее в объятиях. Они сидят,
прижавшись друг к другу, тесно, щека к щеке.
     Почему Каарин молчит?
     -- Ты  хороший, -- наконец говорит она. -- Надеюсь, что  ты умнее моего
брата.
     -- Я сделаю все, что ты хочешь.
     Каарин прижимается к нему  еще  плотнее. Сквозь платье  он  ощущает  ее
тепло.
     -- Я ничего не боюсь,  -- начинает он, думая, что Каарин  напугана, что
надо ее подбодрить. -- Ни Этса, никого другого. Возьмется и он за  ум. Время
теперь стало такое, что и люди должны меняться к лучшему,
     -- Кое-кто стал еще хуже.
     -- Те, кто ногтями и зубами держится за старое. Плакальщики по прошлому
уже ничего не решают.  Раньше или позже, но у всех откроются  глаза. Если бы
социализм  не изменял людей к лучшему, то социализма и не нужно было бы. Что
заставляет людей  воровать? Бедность.  Что  вынуждает  человека  обманывать?
Деньги. Что порождает зависть? Бедность и  деньги. Что рождает высокомерие и
заносчивость? Власть денег. Капитализм --  это  болото,  из которого исходят
уродливость и мерзость.  Социализм  для того,  и нужен,  чтобы  человек стал
чистым, действительно свободным и великим.
     Он говорит книжно, но страстно, сам воодушевляясь своими словами.
     -- Для социализма люди еще плохие, -- говорит Каарин. -- Таких, как ты,
мало. Люди хотят только получать, и от социализма тоже.
     --  Люди  хотят получить  то, чего они были лишены столетиями, что было
привилегией  только   господствующих   классов.   Это  закономерно.  Изменяя
общественный порядок,  работая  коллективно, люди преобразуют  и себя.  Даже
тогда, когда они не желают этого.
     --  Я  хочу,  чтобы  твои  слова  сбылись,  --  говорит Каарин,  и  это
вдохновляет его еще больше.
     --  Сбудутся,  Каарин.  Мы  кончаем школу  в  чудесное  время. Ничто не
помешает  нам  стать тем, кем мы захотим.  У нас  будут крылья,  дорогая. Мы
полетим, куда-пожелает душа. Полетим вместе. Хочешь лететь со мной в голубые
просторы? Летать всегда-всегда?
     -- Ой, Андреас, ты же делаешь мне предложение!
     -- Будь моей женой, -- говорит он в ответ ей,
     -- Ты еще не кончил школу.
     -- Весной кончу.
     -- Начнешь зарабатывать языком хлеб?
     Он вздрагивает -- слова Каарин действуют будто удар хлыста.
     --  Ты  же  ничего не  умеешь,  у тебя  нет  никакой  специальности, --
пытается она смягчить сказанное.
     -- Работу я  найду, безработицы  больше  нет.  Заочно буду учиться. Или
стану  только  учиться. Это не помешает  нашей  женитьбе.  Я  буду  получать
стипендию.
     -- А если... пойдут дети?
     Говорит она всерьез или смеется над ним?
     -- Дети и должны быть, если мы любим друг друга, Я люблю тебя, Каарин.
     -- Мне еще никто не говорил этого, -- признается она.
     -- Ты первая и последняя, кому я говорю это.
     Каарин  целует его,  она откинулась назад, он ощущает ее груди  у своей
груди, затем чувствует ее бедра,  они с Каарин опустились на диван. Он снова
и  снова  целует  Каарин.  Ее  поцелуи,  ее грудь/бедра пьянят  его. Она  не
отталкивает   его,  она   сама   прижимается  к  нему.  Они   теряют  всякую
сдержанность.  Кажется,  он причиняет  ей боль, он  не хочет этого, он хочет
быть сейчас особенно нежен и все  же, наверное, причиняет. И тут же ощущает,
как. она  легким движением словно направляет его, нежность  охватывает его с
еще большей  силой, он уже не чувствует себя больше  грубым насильником,  он
благодарен Каарин, его охватывает упоение, которое полностью завладевает им.
     Они оба  обезумели,  снова  и  снова ищут близости,  они разделись, они
молоды и необузданны. И Каарин тоже говорит, что любит его, Андреаса, что не
боится ничего того, что будет потом.
     Майский брезжущий рассвет рассеивает темноту  в  комнате и  отрывает их
друг от друга.
     Каарин шепчет ему на ухо:
     -- Что, если будет ребенок... -- Краска заливает лицо Каарин.
     -- Теперь ты должна быть моей женой, -- шепчет он в ответ.
     -- Ты на полтора года  старше меня, но я умнее тебя. -- Каарин, смеясь,
отталкивает его. -- Что я скажу дома, где была я всю эту ночь?
     -- Скажи, что была у меня. Скажи, что мы поженимся.
     -- Отец убьет меня.
     -- Оставайся здесь. Я пойду и сам объявлю, что мы поженимся.
     -- А что скажет твой отец?
     -- Мой отец согласится,  я не сомневаюсь в этом. Он старик что надо. Он
больше не пьет.
     -- У  твоего  отца  увеличена печень. Его  рвет. Он  оторопел.  Что она
говорит?
     -- Он сам жаловался, мой отец от кого-то слышал,
     -- Ты путаешь что-то.
     -- Не путаю. Я пойду...
     И Каарин уходит. Он отпускает ее. То, что он услышал об отце, ошарашило
его.
     И хотя  он всю  ночь не сомкнул глаз, сон не  идет.  Каарин принадлежит
ему, он  любит  ее, и  она любит  его,  Каарин переедет  к  ним,  Он окончит
гимназию и пойдет  работать, безработицы больше нет. Будет  заочно учиться в
университете или  поступит в  художественно-техническое училище.  Он  сможет
работать и учиться и отцу помогать, если тот действительно болен. Не прежнее
время.  Кзарин ошибается, отец  любит  приврать, кто зна'ет,  что он  наплел
Тынупярту.  Этс  ненавидит его,  это ясно. Да и отец ее  навряд ли  особенно
обрадуется  такому, как он, зятю, -- как видно, Тынупярты тянутся к старому.
Главное, что Каарин любит и пойдет за него.
     Стук в дверь отрывает  его  от мыслей. Дверь  не  заперта,  он привычно
кричите "Войдите!" И пытается представить, кем может быть этот ранний гость.
Вспоминаются слова Каарин -- вдруг телеграмма? Что-нибудь случилось с отцом?
Охваченный тревогой, он мгновенно вскакивает.
     В комнату врывается Этс. Андреас замечает воспаленные от бессонья глаза
друга, его подрагивающие от волнения колени.
     -- Ты свинья!-- бросает ему в лицо Этс.
     -- Я люблю твою сестру. -- Он не собирается ничего скрывать.
     -- Каарин вертихвостка, а ты свинья.
     -- Поговорим серьезно, Этс. Каарин для меня все. И тут же перед глазами
мелькает кулак, слишком
     поздно уклониться или отвести удар.  У  него  нет ни  малейшего желания
драться,  он должен объяснить Этсу,  что  Каарин  может выбрать  себе,  кого
хочет,  это Этс ведет  себя  как  варвар или...  От  сильного удара в  скулу
отшатывается назад. Сразу же следует второй удар.
     Он должен защищаться, давать сдачи Этсу  тоже не  хочется,  у  него нет
никакого зла  против брата  Каарин, все  кажется ему глупым  недоразумением,
пережитком старого.  Он  захватывает руки  разъяренного Этса,  в  боксерском
кружке их обучали  входить в клинч, он рад; что ему удалось это,  и  вот они
стоят  лицом  к лицу, оба  одного  роста, одинаково широкоплечие,  одинаково
сильные. Лицо Этса покрыто пятнами, глаза налились кровью, зубы сжаты.
     -- Этс, пойми ты -- я люблю Каарин.
     Он говорит это тепло, со всей искренностью, Этс должен его понять.
     Этс  пытается освободиться, Андреас  напрягается  изо  всех  сил, чтобы
удержать его руки, чувствует, что это необходимо.
     --  Ты  у Каарин  не  первый, --  рычит  Этс, --  она любит поиграть  с
парнями.
     Он отталкивает Этса,
     -- Повтори!  --  хрипит он, и теперь, наверное,  его  собственные глаза
наливаются  кровью. Он  готов в любой  момент пустить  в ход  кулаки.  -- Ты
лжешь! Лжешь, чтобы я оставил Каарин!
     -- Идиот! -- сплевывает Этс. Андреас кричит:
     -- Пускай я буду десятым, но я  люблю  Каарин!  Он подскакивает к Этсу,
хватает его за грудки, сминает в руках отвороты пиджака, рубашку.
     Этс мог бы сейчас ударить его, но он не делает этого. Этс  хва.тает его
за запястья и старается оторвать от пиджака руки. При этом пыхтит.
     -- В самом деле идиот.
     Наконец Андреас сам отпускает Этса.
     -- Иди, -- говорит он ему. -- Уходи. И Этс уходит. В дверях говорит:
     -- Каарин тебе никогда не видать.
     Он  ничего не отвечает  Этсу. Но ясно, слишком ясно представляет  себе,
что Этс стал его врагом.
     Слова Эдуарда сбылись,  подумал  Андреас Яллак,  И  ему сделалось очень
грустно, хотя все это произошло почти целый человеческий век тому назад, еще
до войны.
     Какой сейчас Этс?
     Стали люди лучше, чище, возвышеннее?
     Поднялся ли он сам ввысь? Парят ли в голубых просторах люди?
     Неожиданно перед глазами возникает вытянутая рука  сына, побрякивающего
связкой ключей.
     Палата словно бы стала тесной, сердцу в груди, кажется, уже нет места.
     Прием начался, как обычно начинаются торжественные приемы. Приглашенные
собрались более или менее в назначенное время,  большинство чуточку  раньше,
чтобы оглядеться и, так сказать, подготовиться к старту, хозяева же и гости,
в  честь  которых  был  организован  прием, заставляли  ждать  себя.  Маргит
Воореканд  явилась  загодя,  четверть часа у женщины  должны  быть в запасе,
чтобы  привести  себя в порядок. Уже сдавая пальто, Маргит заметила, что  ее
расклешенные  брюки привлекли внимание, в  здешних  кругах еще не привыкли к
брюкам как к вечернему туалету.  Маргит  была  уверена, что  брюки идут  ей,
несмотря на полные бедра,  в талии она была достаточно тонка,  живот не  был
опущен, брюки и приталенная длинная кофточка делали ее стройнее, подчеркивая
достоинства фигуры и скрадывая недостатки. И прическа была ей к лицу, Маргит
повезло,  Сигне  в этот день работала, вкус у Сигне есть.  Во всяком случае,
Маргит Воореканд осталась довольна собой,
     С  утра  вместе  с начальником главка Маргит  сопровождала  гостей, они
посетили новый комбинат, который  произвел  на гостей  сильное  впечатление.
Руководитель  делегации  располагал  к  себе, он  был  хорошо  осведомлен  в
новейшей технологии, отличался энергичностью и остроумием, выглядел эффектно
и без  титулов --  высокий,  широкоплечий,  без лишнего  жирка,  густобровый
великан с темными горящими глазами. Сильные мужчины возбуждали Маргит.
     Просторный  вестибюль "Северной  звезды" кишел людьми, для банкета  был
зарезервирован весь новый ресторан.
     Маргит  обменивалась   приветствиями.  Солидные,   сдержанные  в  своих
служебных кабинетах, важные особы целовали ей  ручку, не иначе как старались
и в данной обстановке быть на  высоте своего  положения.  Большинство мужчин
были в темных  вечерних  костюмах, половина женщин пришли в длинных платьях.
Маргит вспомнились насмешливо сказанные когда-то Андреасом слова: "Как же мы
пыжимся,  чтобы во  всем отвечать мировым  стандартам". Сам  Андреас особого
внимания своей одежде  не уделял,  даже в театр заявлялся в обычном костюме.
Ни  белоснежной  сорочки  или платочка в нагрудном кармашке,  -- ничто  его,
казалось, не трогало.
     Среди других Маргит заметила и Таавета Томсона, с которым познакомилась
в больнице,  у постели Андреа-са. В лицо она знала его давно и слышала о нем
всякое. Покрои его ладно сидевших костюмов, а также галстуки говорили о том,
что  он  не отстает  от времени.  Томсон  пришел  не  один, с ним была очень
молодая спутница,  поистине  молодая,  а не  такая,  которая только выглядит
молодо. Ее можно было с полным правом  назвать девушкой, потому что ей  было
не более двадцати; девушка явно чувствовала себя неловко, -- видимо, впервые
попала в такое общество.
     Маргит  в последние дни собрала о Томсоне кое-какую информацию и знала,
что заместитель министра разошелся и со второй женой. Первую при  переезде в
столицу Томсон оставил в Мярьямаа; говорят, это была прелестнейшая  женщина,
милая, образованная, отличная хозяйка, по профессии учительница, которую все
уважали. "Школяры  для нее были важнее  меня, а я ' в семейной жизни человек
старомодный, важнее  всех  для  моей  жены  должен быть я".  Так  сам Томсон
обосновывает  причину  своего развода.  На  второй жене, которая была  вдвое
моложе  его, Томсон  женился  в  Таллине.  Он-де  не может  прожить  с одной
женщиной более  пяти-шести  лет, не выносит  прохладных  чувств,  работающие
женщины быстро утрачивают свежесть. И об этом Маргит  узнала у своей бывшей,
работавшей в  министерстве  у Томсона сокурсницы,  которая  сама  флиртовала
вовсю, но под венцом пока не побывала.
     Время  от  времени  Томсон  представлял  свою спутницу  другим  гостям,
лысоголовые особы  низко  склонялись  перед  девушкой  и  хорохорились,  как
петухи.
     В вестибюле  возникло оживление, Маргит  поняла,  что  прибыли  хозяева
банкета.  Голова  руководителя   делегации  возвышалась  над  всеми.  Маргит
предупредили,  что после  приема поедут в  баню --  финская баня становилась
гвоздем  программы  для  приезжих.   Маргит  тоже  пригласили,  --  дескать,
руководитель делегации очень ценит ее  знания. "Я не  уверена, смогу ли", --
ответила она начальнику главка, хотя знала, что поедет обязательно И,  придя
на банкет, уже полностью была готова к этой поездке.
     Mapгит  подождала,   пока  прибывшие   разденутся,  и  подошла  к  ним.
Руководитель делегации уже издали приветствовал ее.
     -- Вы обязательно должны поехать, -- шепнул ей на ухо начальник главка,
--  сделайте приятное руководству. -- A propos,  -- начальник  главка сделал
многозначительную паузу и  добавил:  -- A propos, он  прямо  не надышится на
вас. И еще: для служебного пользования -- он вдовец.
     Начальнику  главка  явно  понравилась  его  собственная  шутка.  Маргит
подумала,  что Рамбак  хороший специалист и  организатор,  но, к  сожалению,
пошляк.
     Вошли  в  зал. Руководитель делегации  сказал  Маргит, что был бы очень
рад,  если  бы  товарищ Воореканд  уделила  немного внимания  его  обществу.
Министр  пригласил  всех садиться  за  длинный  стол, уставленный закусками,
бутылками, тарелками  и  рюмками. У  противоположной стены  находился второй
обильно уставленный стол.
     Руководитель делегации попросил, как водится у коллег, --  ведь и он по
образованию инженер, специальность у них, правда, не совсем одна и та же, он
изучал  машиностроение, --  называть себя  Самедом, ибо  Ахад Самед Али оглы
может даже у владеющих многими другими языками эстонцев сломать язык. Маргит
не оставалось ничего другого, как позволить и себя называть по имени.
     Самед спросил, что ей  предложить, вина или водки,  -- коньяка на столе
еще не было. Маргит  предпочла  сухое вино.  Самед налил себе водки, сказал,
что в Азербайджане главным образом пьют вино, --  влияние мусульманской веры
в быту еще чувствуется --  мусульмане,  те вообще не пьют, он же употребляет
всюду, где ему  доводится быть,  местные  напитки,  к тому  же  у "Ви-руской
белой"  нет никакого привкуса. Закусил  Самед кусочком  угря,  Маргит  взяла
дольку апельсина. Позднее, когда  Ахад Самед  Али оглы  говорил с министром,
она быстренько съела две тарталетки -- с икрой н салатом.
     Приветственная  речь  немного  задерживалась  --   что-то  случилось  с
микрофоном.
     --  Виктор  Петрович и  Август Карлович не  пришли, --  услышала Маргит
чей-то  шепот.  --  Старик  надеялся,  что  придут,  сам  звонил  им,  хотел
похвастаться перед гостями.
     Маргит   подумала,   что  привычка   величать  высокое  начальство   по
имени-отчеству распространяется все шире, ей это не нравилось.
     И на  этот раз довольно еще  молодой, энергичный и  остроумный министр,
которого даже завистливые языки называли за глаза "Стариком",  сумел вызвать
своей речью  оживление  и смех. Во  всяком случае, Маргит речь  понравилась.
Опять услышала  она шепоток: "Старик всегда  варьирует один и тот же  мотив.
Между  прочим,  знаете  ли  вы,  что  он  дал секретарше  задание  собирать,
анекдоты, чтобы приправлять ими свои речи?" Маргит вспомнились слова Томсона
о дворе.
     Самед  повел  разговор  о  комбинате,  который  они  посетили  с  утра.
Заинтересовался производительностью новых ткацких  станков,  они  поговорили
некоторое время о научной организации труда, и оба сошлись во мнении, что об
этом больше говорится, чем делается, что нельзя  превращать  принцип научной
организации труда в громкую фразу. Руководитель делегации не  пытался за ней
ухаживать  и  не  приглашал  танцевать.  Не танцевал  Самед и  с другими, --
видимо, он и не знал здешних танцев.
     Министр   извинился  и   увел  его   на  чуток,  чтобы  познакомить   с
представителями из Нарвы и Тарту. Там завязалась оживленная беседа.
     Маргит вдруг  почувствовала себя одинокой. Не потому, что  увели соседа
по  столу, нет. Еще  в  разговоре с ним настроение ее  упало, и  она даже не
могла  понять,  в чем дело.  После  того  как Самеда увели, несколько мужчин
приглашали  ее  потанцевать. Танцевать Маргит любила. Но  и  это не  подняло
настроения. Она разрешила налить себе  вместо вина  водки, осушила  рюмку  и
поняла,  что  ей недостает Андреаса. Он  нравился ей, это верно, но то,  что
здесь, на банкете, она ловит себя на том, что  думает о нем, было неожиданно
и для самой Маргит. Или Андреас значит для  нее куда больше,  чем она до сих
пор считала?
     Когда  она пригласила Андреаса к себе  на кофе,  у нее  не было никакой
задней мысли. После  напряженного собрания, просмотра интересного  спектакля
или  кино, а также после увлекательного  чтения или какого-нибудь серьезного
обсуждения сон  никак  не  шел. Раньше она  терзала  сестру,  заставляла  ее
слушать  себя, иногда  до  самой  зари.  Сестра  купила  себе  кооперативную
квартиру.  Маргит дала ей взаймы половину  своих  сбережений,  и  навряд  ли
сестра  когда-нибудь  сможет  полностью  вернуть  эту  сумму.  Кооперативная
квартира  съедает  деньги  и  после  уплаты  всех  взносов.  Хоть  сестра  и
жаловалась, что владелец кооперативной  квартиры никакой вовсе  не владелец,
просто  вносит двойную или тройную  квартплату и  облегчает местным  органам
положение с жильем, но тем не менее была счастлива, когда  перебралась туда.
Видно,  Маргит  замучила  ее своей  бессонницей,  а  может,  сестра  боялась
остаться старой  девой, потому что она,  Маргит, не  терпела пьянок, которые
сопутствовали  мужской компании  сестрички. Один из ее поклонников,  заметив
недовольство Маргит, которого  она, очевидно,  не  смогла  скрыть,  привел в
следующий  раз с собой друга.  Это был  высокий, сутулый мужчина, в  прошлом
известный легкоатлет, явно на несколько  лет  моложе ее. Он  нещадно хлестал
коньяк и пошел  на кухню,  чтобы помочь Маргит, там без долгих слов обхватил
ее сзади, поцеловал в шею и стал своими лапищами мять ей груди. Она пыталась
обернуться, но он не дал этого сделать. Прижал ее грудью к  кухонному столу,
она еле  удержала салатницу,  чтобы  та  не  опрокинулась. Внимание  на  миг
сосредоточилось  на полуопорожненных блюдах  с  едой  и куче  использованных
тарелок. Маргит поняла  истинные намерения гостя лишь тогда, когда он крайне
откровенно повел  себя. Не  могла и  представить себе,  что так  грубо могут
желать женщину, хотя она " и была дважды замужем  и принимала в институтские
годы участие в довольно безумных затеях. Не задумываясь, что будет с посудой
и одеждой,  она  рванулась так, что  тарелки  и блюда разлетелись  по  полу.
Маргит прикусила губу, чтобы не расплакаться от обиды,  что-то в ее облике и
поведении  остановило   насильника,   который   разом   потерял   всю   свою
бесцеремонность,  копошился онемелыми  пальцами  возле  ширинки  и  бормотал
извинения. Она открыла  сперва кухонную,  потом входную двери  и  произнесла
одно только слово: "Вон!" Впопыхах он забыл даже свой нейлоновый плащ.
     Если  бы  Андреас  пытался сразу искать  с  ней близости -- большинство
мужчин  принимает  женское приглашение  в  гости  как предложение ложиться в
постель, -- она выставила бы и его. Но Андреас не льстил ей, не говоря уже о
том, чтобы давать  волю рукам. Она сварила кофе и предложила коньяк. Андреас
выпил  одну  только  рюмку. Сказал, что работа на  автобазе отвадила его  от
вина, а там пили все, от вахтера до  директора,  который находился в руках у
комбинаторов. Плутуя на перевозках и бензине, они замазывали глаза директору
и дефицитными строительными материалами,  и подарками,  и  деньгами. И  его,
Андреаса, пытались поить, особенно после того, как он стал парторгом. Уступи
он  хоть  на  ногогок,  и  его  парторгокая песенка  была  бы  спета, а  его
выступления против пьяниц ничего  бы  не  стоили.  Они говорили  о многом, в
основном болтала она,  Маргит,  Андреас больше слушал. Подвыпив,  она  стала
жаловаться на свои служебные заботы. Новый комбинат, несмотря на все усилия,
никак  не  выйдет  на  запроектированную  мощность,  вместе  с  руководством
комбината  критиковали  и  ее,  в  обязанности  которой  входило  содействие
внедрению в производство новой технологии. Наконец  они поспорили о принципе
материальной заинтересованности. Андреас утверждал, что он стал как бы неким
фетишем,  другие  средства  воздействия  на  человека  забыты,  о  моральных
факторах  говорят лишь  пропагандисты,  да  и  те твердят  теперь  только  о
премиях. Премировали машиной,  заграничной  туристской  поездкой, трех-  или
даже  четырехразовой зарплатой --  не  о том  ли наперебой трезвонят печать,
радио  и телевидение.  Рано  или  поздно погоня за  премиями  станет  мешать
производству,  а в сознании человека  это уже сегодня  питает черты, которые
надо   искоренять:  жадность,  зависть,  стремление  комбинировать,  эгоизм,
выдвижение местнических интересов вопреки  интересам общим.  Она  возразила,
сказав,   что,    возможно,    внедряя    в   жизнь   принцип   материальной
заинтересованности,  кое-где  и  допускают  ошибки,  к примеру,  в  сельском
хозяйстве  явно   больше,  чем  в   промышленности,  в   сельском  хозяйстве
коэффициент полезного действия премий может даже снижаться. В промышленности
же  бездумно  разбрасываться  премиями нельзя,  тут  денежные  фонды  строго
регламентированы,  предприятия  по  рукам  и  ногам   связаны  всевозможными
предписаниями. Мар-гит окончила в Ленинграде  институт легкой промышленности
и  работала несколько лет  главным  технологом крупной  текстильной фабрики,
когда же  на  первый  план выдвинулись вопросы  экономики производства,  она
заочно окончила  еще и  экономический  факультет Политехнического института.
Была  по-мужски основательна.  Считала себя до мозга костей хозяйственником,
проблемы  воспитательные казались ей менее  значимыми.  Впоследствии Андреас
назвал ее технократкой-сине-чулочницей, но  в  тот первый  вечер он был сама
сдержанность.
     Когда-то раньше, Андреас работал тогда еще в горкоме, она пыталась дать
ему  понять, что он  живет  неправильно: с головой  завалил  себя  работой и
поручениями.  Например,  лекций  и  бесед  проводит не  меньше, чем  штатные
лекторы, мог бы куда меньше затрачивать энергии на свою работу.
     --  Вы  действительно верите в  то, что  в состоянии  обогреть мир?  --
подколола она его.
     -- Нет,  не в  состоянии,  -- спокойно ответил  Андреас.  -- Но  я буду
обогревать его столько,  на сколько хватит у  меня  сил.  Если мы все  будем
беречь свою  шкуру, то мир и  останется холодным, чуждым,  стылым и жестким.
Если  ты  ничего  не даешь  миру, то и  он тебе  не даст  ничего. Все  хотят
получать, о том, чтобы давать, никто не думает.
     Менталитет  получательства  страшен;  если уж  и  мы, те, кто призван и
поставлен организовывать людей, махнем на это рукой и начнем беречь себя, то
никогда не выйдем из мира неотвратимости в мир свободы.
     Маргит сказала, что мир развивается по своим законам, желание отдельной
личности  мало что  значит, отдельная личность  не сможет добиться  многого,
хоть  рвись она и бейся напролет дни и ночи.  Андреас рубил  свое: отдельная
личность должна делать столько, сколько в ее силах, а они, коммунисты, в два
раза  больше того.  К  сожалению,  даже  в  их среду  уже просочился  микроб
получательства. Она не удержалась и напрямик спросила, причисляет ли он и ее
к этой компании получателей.
     --  Если  вы делаете меньше,  чем можете, и думаете только о том, чтобы
получать, тогда разумеется, -- ответил Андреас с ошеломляющей искренностью.
     Андреас,  казалось,   вообще   принимал   близко   к  сердцу   проблемы
человеческого формирования. При их последней перед  его болезнью  встрече он
говорил,  что  надо  бы  гораздо больше внимания обращать на развитие нового
образа жизни. Обычно стремятся ограничиться в основном сферой  производства,
а что делает человек за пределами завода, какие у него идеалы и цели в сфере
личной жизни, как он  ведет себя в так называемое свободное от работы время,
этим  интересуются куда  меньше.  Многие  и  не  стремятся  к  большему, чем
копирование жизненного уклада развитых буржуазных стран. Или она, Маргит, не
замечала, что и у  нас склоняются оценивать человека по вещам, иными словами
--  по  его  имуществу.  Завидуют тем,  у  кого  машины  и  дачи,  стараются
перещеголять друг друга в одежде, особенно женщины. Пусть Маргит приглядится
поближе  к облику  наших  индивидуальных  домовладений и дач,  как тут слепо
подражают загранице.  Проекты следуют финским  и шведским образцам, делаются
десятки телефонных звонков и  используются  всевозможные связи, чтобы добыть
импортную мебель,  почтенные мужи и дамы  морщат носы при виде отечественной
одежды и прочих предметов потребления,  коктейли  и  виски  вытесняют  среди
изысканного люда прочие напитки.
     -- Как же мы бываем счастливы, рисуемся и важничаем, когда какой-нибудь
гость  из  братской  республики  или  из-за  границы  ради  красного  словца
восторгается  нашей  почти западной  культурой кофепития и складом быта,  --
говорил  Андреас.  -- Разве  вам,  Маргит, не бросается в глаза, что  вместо
книги  с  большим  удовольствием  берут в руки удочку,  театру  предпочитают
охоту, без крепких напитков уже не обходится ни одно мероприятие? Не поймите
меня превратно,  я не против автомобиля или  дачи, не против импортных вещей
или виски и коктейлей, меня огорчает то, что для очень многих это становится
в  жизни главным.  Гораздо больше, в десятки раз больше мы должны заниматься
формированием нового, социалистического образа жизни. Благополучие в старом,
буржуазном понимании  не  должно  нас удовлетворять. Надо стремиться к более
духовной, несравненно куда более прекрасной жизни.
     В таких  разговорах и спорах  Маргит стала лучше  понимать Андреаса.  В
служебном  общении   сущность   человеческая   зачастую  остается  в   тени,
неуловимой.   На   переднем   плане   струится   и   блещет   некое   марево
профессиональных интересов и заседательского словопрения, кулуарных  шуток и
ораторской мишуры.
     В свое время, когда они раза два оказывались вместе в командировке, где
мужчин частенько одолевает донжуанский пыл, Андреас не пытался завести с ней
роман.  Предоставь  инициативу  ему, ничего  бы  и  не произошло.  Она  сама
предложила себя.  Андреас  не нашептывал ей  на ухо нежные слова, не ублажал
ласками, до сердца Андреаса она, видно, так и не дошла.  Да, Андреас  спит с
ней, но она,  Маргит, жаждет ласки, которую  он дарит ей столь скупо. Маргит
решила даже порвать с ним, однако не сделала этого. Потому что  Андреас  мог
то, на что был способен лишь ее первый муж.
     Хотя их близкие  отношения продолжались  полгода, Маргит была  уверена,
что это  уже  прошлое,  что она может  их  немедленно оборвать,  как  только
Андреас наскучит ей или скудость романтики  с его  стороны  окончательно  не
выведет  ее из  себя.  Иногда,  после  ухода  Андреаса,  от его  извозчичьей
бесчувственности  на глаза Маргит навертывались слезы:  ну почему  он  такой
чурбан? Она пыталась вызвать его на ласку, но Андреас все понимал однозначно
-- снова брал ее. Плоть  его  она  могла возбудить, но душу -- никак.  После
инфаркта Маргит стала понимать,  что этот человек значил для нее все же куда
больше простого утолени